Главная » Книги

Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856), Страница 18

Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)



ениям!.. Враждебные виды подлейшей Австрии обозначаются: я бы желал даже, чтоб она приняла Участие в войне8 и чтобы уяснились отношения к нам славян австрийских. - Кажется, Америка помогает нам только скрытно. - Речи парижск<ого> архиепископа я всей не читал; здесь я не мог достать "L'Indep<endance> beige" {"Бельгийскую независимость" (фр.)9.}, да и русские газеты достаю с трудом... Впрочем, добыл себе я здесь "Journal de Francfort," но уже очень старые NoNo. - Я думаю, что в "Моск<овских> ведомостях" перепечатано из "Одесского вестника" все описание бомбардировки и приказы Сакена10: они написаны очень живо и горячо. Иннокентий удачно воспользовался обстоятельствами и сказал ловкое слово11. Надо же было неприятелю начать войну именно в Страстную субботу! Я думаю, и у них Пасха должна быть в одно время с нами, так как этот праздник от числа не зависит. Впрочем, нет, должно быть, они уже давно отпраздновали Пасху. Во всяком случае, они очень кстати выбрали этот день! Этот день показал, что Одесса, несмотря на отдаленное расстояние кораблей, может сильно потерпеть от стрельбы: трехпудовые ядра и бомбы хватали даже за город. Афанасий видел на почте одного земляка своего - солдата, только что приехавшего из Одессы: он рассказывал ему, будто на другой день англичане и французы прислали узнать имя офицера, командовавшего 4-х пушечною батареей под громом 300 орудий12, велели изъявить ему свое уважение и чуть ли не прислали ордена! Но этого ничего не было. - Насчет моего поручения Вы пишете, милый отесинька: "год уже не за горами". Да, но мне еще придется быть на 8 ярмарках, много и много изъездить, да и вернуться с готовым трудом можно будет не раньше декабря! А главное - теперь толку и пользы от этого труда мало. Настоящие события, например, совершенно почти убили Елисаветгр<адскую> ярмарку, и весь обычный, правильный ход торговли нарушен. - Ярмарка кончилась: нынче отнесли с пением и звоном обратно в церковь икону из москов<ского> ряда (московскими же купцами сделанную), и купцы разъезжаются, почти не продав ничего. - Статья о настоящем вопросе не была собственно статьей, а письмом на почтовой бумаге, которое я было запечатал уже, но, потом раздумав, уничтожил. События двигаются так быстро сами, что едва успеешь записать их и построить вывод, как уже возникает и самый вывод и являются новые события! Следовательно, статья эта теперь лишена была бы всякого интереса. - На той неделе был я в концерте, данном здешним обществом в пользу раненых. Дам здесь довольно, много недурных собою, одеты щегольски; концерт был очень порядочный. Одна m-lle Гелфредер пела "Erlkonig" {"Лесного царя" (нем.)13.} Шуберта очень хорошо. Статских почти не было ни одного человека: все военные. Вы, верно, знаете, что в Херсонской губернии находятся кавалерийские поселения; теперь большая часть кавалерии ушла, однако еще остались резервы и кадры для формирования новых полков из рекрут. Военной молодежи, годной в дело, еще здесь довольно. В ожидании своей очереди идти навстречу смерти они гуляют, танцуют, играют в карты, ни о чем не заботясь!- Подле меня стоят офицеры: по целым дням бьются в ералаш или катают шары на бильярде... А драться, нет сомнения, будут отлично и свято исполнят долг и мужественно встретят смерть. - Был я также на субботу, т.е. на шабаш в здешней синагоге. Это прекрасное здание без особенного, впрочем, характера снаружи. Внутри над огромной залой неглубокий купол, синий, со звездами, наподобие неба. Евреев было множество; еврейки ни одной. Все с покрытыми головами, тё. в шляпах и картузах, сидят, стоят, ходят: вообще благочиния нет никакого. Большая часть громко и необыкновенно скоро бормочат молитвы, отчего происходит страшный гул. Посредине устроена эстрада, на которой тесной толпой стояли певчие и пели. Несмотря на неприятный способ пения, можно было расслушать что музыка напевов очень хороша, но, должно быть, не древняя, а сочинения какого-нибудь современного музыканта-еврея, Мендельсона14 или кого другого. После замечательных аккордов какого-нибудь мотива иногда вдруг все собрание в один голос принималось так громко и скоро читать какую-нибудь молитву, что готов выбежать вон от этого дикого крика. - В шабаш водворилась тишина в городе: евреи не торгуют, не снуют взад и вперед, а, на них глядя, как-то и русские вяло торгуют в этот день. Зато в воскресенье после суточного воздержания евреи еще живее принимаются за свою работу, т.е. за беготню взад и вперед с товарами. -
   Завтра надеюсь получить из полиции ведомость об ярмарочных оборотах и пущусь в путь. Буду пробираться в Киев через Чигирин, Золотоношу; словом, хочу заглянуть в самое гнездо казацкое. Если Максимович от Золотоноши недалеко, то заеду к нему: мне именно интересно посмотреть поближе весь быт деревенский летом. Теперь же веснянки продолжаются15, авось и песни услышу. Я до сих пор еще веснянок не видал. Завтра же к вечеру надеюсь получить письмо от вас. - Сам же я буду писать уже из Киева, который хочу осмотреть подробно и где останусь дней 7, не меньше. - Несмотря ни на что - ни на весну, ни на ярмарку, у меня одно в голове: Дунай! Посылаю вам стихи свои, здесь на днях написанные, несмотря на зубную боль. Стихи очень-очень негладкие, но поправлять их решительно не стоит, а потому даже и не переписываю их на отдельном листе. - Покуда прощайте, милые отесинька и маменька, дай Бог, чтоб вы были здоровы и спокойны духом, цалую ваши ручки, Константина и сестер всех крепко обнимаю и очень-очень благодарю за приписки.

И. А.

   К N. N.
   (N. В. Это так, из скромности; разумеется, к себе).
  
   На Дунай! туда, где новой славы,
   Славы чистой светит нам звезда,
   Где на пир мы позваны кровавый,
   Где, на спор взирая величавый,
   Целый мир ждет Божьего суда!
  
   Чудный миг! миг строгий и суровый!
   Там, в бою сшибаясь роковом,
   Стонут царств могучие основы,
   Старый мир об мир крушится новый,
   Ходят тени вещие кругом!
  
   И века, над ратными полками,
   Как виденья, мрачные встают,
   Грозными на брань глядят очами,
   Держат свитки длинные руками,
   Всех к ответу строгому зовут!
  
   Там, сквозь гул, и стоны, и рыданье,
   Клик и гром тревоги боевой,
   Чьих-то крылий слышно трепетанье,
   Чье-то дышет сильное дыханье...
   Кто-то бдит над грешною землей!
   (Или: Чья-то длань простерлась над землей!)
  
   На Дунай! Что медлишь ты напрасно? -
   Слыша сил властительный призыв,
   Подвигов у Бога ежечасно
   Ты просил... Мгновение прекрасно,
   Подвиг свят и праведен порыв!
  
   О, туда! Отрадно на просторе
   Там вздохнуть средь жизни мировой,
   В горе всех свое растратить горе,
   В счастье всех исчезнуть будто в море,
   Хода дней не слышать над собой!
  
   В общей жизни жизнью потеряться,
   В общий труд всю душу положить...
   Дням таким, поверь, не возвращаться!
   На Дунай! Что медлить? Чем смущаться?
   Раз один дается в мире жить!
  
   Так проси ж у Бога сил небесных,
   Все для дня великого забудь,
   Весь зажгись огнем восторгов честных,
   Меж рабочих темных и безвестных,
   Ты везде рабочим добрым будь!
   (Или: Добрым ты рабочим так же будь!)
  
   Впрочем, если сделаете какие поправки, то сообщите.
  

153

  

Пятница, мая 1854 г<ода>. Киев.

   Я пишу к вам, милые отесинька и маменька, еще полный самыми разнообразными впечатлениями. Много слышал я о Киеве, но он превзошел все мои ожидания! Я еще до сих пор не могу настоящим образом прийти в себя и отдать себе ясный отчет во всех испытанных ощущениях: и красота самого Киева, и весна - с разливом Днепра, с молодою, свежею зеленью, с мильонами соловьев, с благоуханием, отвсюду несущимся, - и пещеры с своими будто вечно бодрствующими мертвецами1, и следы древности на каждом шагу, напоминающие весеннюю пору в истории Руси, ее первую, раннюю молодость, Русь еще княжескую, не царственную! Все это так разнообразно и сильно действует на человека, что, кажется, мало один раз побывать в Киеве! - Я приехал сюда в середу утром на солнечном восходе: я нарочно остановился в Броварах2 на ночь, чтоб въехать в Киев в самую лучшую минуту дня. Обыкновенно такие подготовления впечатлений бывают обманчивы и не удаются, но с Киевом дело вышло иначе. Его красота не боится этих подготовлений, в его красоте есть что-то вечно-свежее и молодое. - Бровары, я думаю, знакомы нашим путешественникам3, но, кажется, при них не было еще шоссе. Теперь от Бровар до самого Киева шоссе, следовательно, песков нет. Густая зелень дерев по обеим сторонам шоссе мешала видеть Киев издалека; впрочем, уже на 15 версте, там, где расступились деревья, сверкнули главы и кресты церквей. Наконец, за несколько верст до Киева деревья исчезли, и вся великолепная панорама Киева раскрылась передо мною, отражаемая синими водами Днепра и ярко освещенная солнцем. Было еще очень рано, а потому свежо и тихо. Теперь открыт уже мост через Днепр. Мост не дурен и не безобразит общего вида. В самом городе есть новые здания и ворота, которых еще не было в то время, когда Константин с сестрами был в Киеве. - Я остановился в "Зеленом трактире": это в Печерской части, почти в ста шагах от лавры4, но очень далеко от прочих частей города. Немножко отдохнувши, отправился я к поздней обедне в лавру: рядом с нею устроен арсенал; против самых Св<ятых> ворот стоят грозные пушки и лежат кучи огромных ядер. Церковь и весь двор лаврский были полны богомольцев со всех концов России. Невольно вспомнишь стихи Хомякова5! Впрочем, кажется, самые отдаленные края России не имели здесь представителей: еще не успели добрести, еще рано! Нечего и говорить вам о том, что чувствовалось и мыслилось мною во время обедни. Здесь больше, чем где-либо, чувствуешь себя русским, слышишь связь свою с прошедшим, видишь себя членом общерусской семьи, ощущаешь свое родство со всеми ее разрозненными членами, Напр<имер>, с малороссом, белорусцем и проч. - У нас в Троицкой лавре мы редко видим богомольцев с Юга. Все равно как бы члены одной семьи, давно уже живущие порознь, собрались опять все вместе в доме, где провели свое детство, где жили прежде, чем разошлись. - Лаврский напев очень меня поразил. Не знаю, какой напев Великим постом, но теперь это не пение, а песнь, клик. Напев очень громок, в мажорном тоне, очень скор. Иногда он очень хорош, но иногда кажется какими-то волнами звуков, беспорядочно торопящимися и обгоняющими одна другую. "Иже херувимы" и "Христос воскресе", например, лишены той торжественности напева, к которой привыкло мое ухо. - После обедни, продолжавшейся довольно долго, я воротился домой, чтоб отдохнуть. Я чувствовал себя очень усталым, да и нельзя сказать, чтоб даже и теперь усталость моя совершенно прошла. Со времени своего выезда из Полтавы я проехал слишком 600 верст на телеге, в том числе от Елисаветграда до Киева - с разными заездами - 400 верст! Однако ж через несколько часов я опять отправился бродить по городу, так как, не смотря ни на что, современные обстоятельства, в которых сосредоточились все мои чаяния и надежды, продолжают беспокоить меня сильно, то я отыскал кондитерскую, где и прочел в "Journal de Francfort" важное известие о циркуляре гр<афа> Нессельроде насчет Греции и греческого восстания6, признаваемого русским правительством праведным и законным... Потом зашел в городской или дворцовый сад на берегу Днепра. Как хорошо там! Что за вид, что за зелень! Какое благоухание! Впрочем, деревья почти совсем отцвели, т.е. груши, яблони, вишни и проч. Еще держится цвет на каштановых, ореховых и некоторых других. Но, кажется, не цвет только, а самая зелень благоухает. Соловьи - один перед другим - так и заливались! Я не помню, были ли наши в дворцовом саду? Если не были, то очень жаль. Да и вообще жаль, что они были осенью, а не весною. - Погода стоит великолепная. Небо ярко-голубое, воздух чист и ясен, весна во всей своей красоте... Все явления жизни, все стороны духа вмещаются разом здесь в человека... Так, окруженный деятельною жизнью весны, среди безграничного простора, отзываясь всеми душевными струнами на хор мироздания, ты стоишь на холме, скрывающем в недрах своих жизнь иную, подвиги духа - пещеры, где человек создал себе и терзания, и борьбу, и восторги, и неизведанную нами радость! - После обеда пошел я к Ригельману7, но не застал его. Зашел к Юзефовичу8 и остался у него весь вечер. Юзефович, очень благодарный Москве за ее прием в последнюю его поездку и неистово славянофильствующий, что, впрочем, теперь кстати, принял меня с распростертыми объятиями. - Пришли к нему профессора Павлов и Силин9, с которыми я, разумеется, сейчас же познакомился. Вообще пребывание Самарина в Киеве10 сблизило всех здешних господ с Москвою и познакомило заочно со всеми нами, так что рекомендоваться уже не нужно. Вообще мне сделан здесь такой прием, что он меня даже несколько смущает; относительно себя лично я считаю его незаслуженным и приписываю его общему лирическому состоянию духа, возбужденному настоящими событиями11. Да, признаюсь, мне бы хотелось быть досужнее и свободнее в Киеве, чтоб вполне предаться всем разнообразным ощущениям. На другой день отправился я с Афанасьем в пещеры. Как я ни хлопотал, но не мог добиться, чтоб мне показали их отдельно от толпы народа, и потому пошел вместе со всеми. Монах вел нас очень скоро, так что мы едва поспевали за ним. Впрочем, я предварительно успел прочитать подробное описание пещер Муравьева12, и подвиги главнейших подвижников мне были известны. Не стану вам описывать теперь впечатления. Оно было очень сильно и в то же время смутно, не совсем свободно, потому что в душе невольно возникал протест против подобного самоумерщвления, и в то же время душа невольно кадила им и изумлением, и благоговением, и даже какою-то признательностью за то, что, добровольно отрекшись от жизни, они очищают жизнь в мире живущих. А выходя из пещер, я был вновь обдан морем света: небо было безоблачно, соловьи пели, и природа совершала свои обычные чудеса. - Я хочу добиться, чтоб мне позволили сходить в пещеры если не ночью, то поздно вечером. - У самого входа в пещеры монах, разменявший мне деньги при покупке свечи, попросил у меня денег "на булку" для себя, а при выходе из пещер другой предложил мне "стружек от мощей". Последнему я даже не мог и ответить, а с ужасом отвернулся. Человек везде все изгадит. Осмотревши все в лавре, воротившись домой и отдохнувши, я пошел к Розенбауму, правителю канцелярии кн<язя> Васильчикова, моему товарищу13, который, разумеется, мне очень обрадовался, а потом отправился обедать к Юзефовичу, который созвал на обед довольно много гостей по случаю моего приезда. Тут я познакомился и с Ригельманом, и с Судьенко14, и с статистиком Журовским, и со многими другими - и всем должен был отвечать на расспросы о Самарине и Константине, которого комедия и статьи всем очень хорошо известны15. После обеда мы долго сидели в саду в виду роскошного клена в обхват толщины и при пении соловьев. Потом перебрались к Ригельману. Как я ни отнекивался, но должен был уступить последнему и согласиться переехать к нему: у него 10 комнат и есть место, но я охотнее бы остался в гостинице, где сам себе хозяин. Отказаться решительно было невозможно, потому что нельзя было представить достаточной причины.
   Поздно вечером я воротился домой, встал пораньше, сел писать к вам письмо, а как окончу, так отправлюсь к Юзефовичу, вызвавшемуся показать мне Софийский собор16 и другие достопамятности. Афанасий же переедет к Ригельману. Надобно признаться, что извозчики в Киеве страшно дороги и берут вдвое против таксы, ссылаясь на высокие цены овса; там же, у Ригельмана, в центре города я почти не буду нуждаться в извозчиках. - Я думал найти в Киеве письмо от вас, мне много мешает неизвестность о дальнейшем положении маменькиного здоровья, хотя из вашего последнего письма, полученного еще в Елисаветграде, и видно, что болезнь приняла благоприятный оборот. - Здесь предполагаю я остаться еще дней 5 или шесть, а потом проеду в Полтаву, где должны меня ждать письма из П<етер>бурга с ответом на вопросы о задунайской службе. От них будут уже зависеть мои дальнейшие распоряжения. Если никакого решительного ответа еще не будет, и я должен еще продолжать свое дело, то проеду в Ромны на Вознесенскую ярмарку, заехав предварительно к Марье Ив<ановне> Гоголь. -
   Мне еще предстоит рассказать вам подробно про свое путешествие из Елисаветграда до Киева. Оно довольно интересно, равно и как пребывание на Михайловой горе у Максимовича17, у которого я провел слишком сутки. Но для этого надобно исписать еще целый почтовый лист, для чего теперь решительно нет времени. - Итак, прощайте покуда, милый отесинька и милая маменька, дай Бог, чтоб вы были здоровы, цалую ваши ручки, крепко обнимаю Константина и сестер. Мое письмо возбудит воспоминания о поездке в Киев18 и долгие толки...
   Как бы я желал, чтобы сестры имели возможность побывать в Киеве и именно весною! На дворе чрезвычайно жарко: постоянно не менее 20 градусов в тени, но я люблю жар и зной летний. Прощайте. Афанасий в совершенном восторге от Киева и говорит, что он несравненно лучше Москвы. -

Ваш И. А.

   Ригельман мне очень нравится, Юз<ефович> - не очень.
  

154

  

Середа, мая 19-го 1854 г<ода>. Киев.

   Письмо это будет послано к вам, милые мои отесинька и маменька, после уже моего отъезда из Киева. Завтра, наконец, выезжаю отсюда в Ромны; по незначительности предстоящей Роменской ярмарки хочу в городах, через которые мне придется ехать, останавливаться на несколько часов для собрания сведений, а потому лучше, чтоб это письмо отправилось отсюда в пятницу. Я поручаю его Ригельману; если же он сам уедет в деревню вечером, то отправит его человек. - Послезавтра день именин Константина. Поздравляю вас, милые отесинька и маменька, поздравляю Константина и обнимаю его крепко от всей души, поздравляю всех. Кстати, о Константине. Вчера Юзефович принес мне прочесть статью, недавно полученную в Киеве и подписанную: Конст<антин> Аксаков, Москва, 9 февраля. Эта статья прислана сюда в копии из Вильно от Аркадия Россета1. Сначала, когда мне говорили об ней, я крепко заподозрил ее подлинность: неужели бы я не знал о ней прежде? К тому же Юзефович, живший 2 недели в Москве после 9-го февраля и ежедневно посещавший весь наш кружок, снявший копии со всех статей, бывших тогда в ходу, не мог бы не слыхать и об этой статье, посвященной современному вопросу. Но когда я прочел статью, то убедился, что автор ее Константин2. Статья превосходная; язык или слог этой статьи даже слишком хорош для Константина, обыкновенно небрежного в этом отношении. По языку это лучше всего, что писал он. Язык ясный, светлый, крепкий, точный, ни одного повторения, ни одного немецкого приема в мысли, даже прилагательные поставлены большею частью после существительных имен. Некоторые выражения, некоторые взгляды обличают Константина, если б даже он и скрыл свое имя. Ну, а если это не он? Быть не может! Тут говорится и про парад страстей и про теорию греха на Западе... Константин - и никто другой! Но как же об этом не написать? Я должен был потом прочесть эту статью при всех у Юзефовича на вечере и откровенно объяснил, что хотя мне об этой статье не написано ни слова, но я признаю ее за статью брата. Я просил Юзефовича доставить ее при первой оказии в Москву к Хомякову, а сам снял для себя копию. Сделайте милость, уведомьте меня, точно ли Конст<антин> автор этой статьи, когда он ее написал и отчего держал ее в таком секрете. - Я ездил к Чижову3, верст 60 отсюда, с Ригельманом и князем Дабижа4, сербом, инспектором гимназии. Сначала мы отправились было водою, т.е. Днепром, но сильный противный ветер произвел такое волнение на Днепре, лодка же наша была так мала (да и Ригельман немножко струсил), что мы, отплыв версту, вышли на берег и отправились сухопутно, в коляске. Дорога - или горы или пески, а потому мы ехали очень медленно и даже принуждены были ночевать у одного жида, очень благообразного, с наружностью и формами тела крупно-библейскими. Смотря на него спящего, на его голые ноги, я - не знаю почему - вспомнил о Гедеоне, о временах Олоферна... Но Юдифи между еврейками до сих пор еще не встречал!5 - Чижов обрадовался нам чрезвычайно. Живет он совершенно уединенно: выстроил себе маленький домик в полуверсте от какой-то казенной деревни, окопал себя рвом, завел у себя садик и плантацию шелковых деревьев6. При нем несколько человек наемных работников. Шелковое его заведение идет отлично: он получил уже 2 медали за свой шелк и приохотил соседних крестьян к этому занятию7, раздавая им безденежно семена и наблюдая за обращением их с червями. Человек уже 60 в окрестности стали разводить у себя тутовые деревья и червей. Но производство хорошего шелка требует старательного ухода и ученого знания, а потому шелк крестьянский очень низкой доброты. - Несмотря на все достоинства шелка у Чижова, выгоды, получаемые им, очень малы. При всех стараниях он не может иметь более 8 пуд шелка, что - за исключением издержек - принесет до 1000 р<ублей> сер<ебром>. - Стоит ли для этого хоронить себя в глуши! Летом оно ничего, но зимою... Зато, кажется, Чижову сильно уже надоели его черви, и он готов был бы бросить свое заведение, если б нашелся выгодный покупщик. Видно, что уединение и мирная сельская жизнь просто набили ему оскомину: он скучает, хандрит, тоскует, рвется в Москву, называя ее церковью, храмом, который надо посещать для очищения и обновления сил, и зиму будущую проведет непременно в Москве. Взгляд на современные события у него одинаков с нашим. Он собирается писать об них статью. Человек умный и деятельный, сознающий свои силы и дарования, хорошо знакомый с миром славянским, он хотел бы принять действительное участие в событиях, и если б правительству нужно было бы послать кого-нибудь к славянам, то Чижов, по моему мнению, мог бы быть употреблен с величайшею пользою8. Что касается до меня, то я не сознаю в себе способности принести большую пользу делу службою на Дунае, но для меня это просто потребность души; хочется быть рабочим хоть самым темным и безвестным9! Я ни на секунду не оставляю этой мысли и жду писем из Петербурга. На Дунай, на Дунай! Разумеется, я не поеду на Дунай, не съездивши в Абрамцево, но дела идут так медленно, что, кажется, и через два месяца приехать на Дунай будет не поздно! - Чижова в околотке называют "шовковый пан", и он умел так себя поставить, что все начальство и власти, около него живущие, его боятся и слушаются. Мы прогостили у него довольно долго и потом возвратились тою же дорогою в Киев. Я уже сказал, что дорога большею частью песчаная, но попадались иногда такие очаровательные места, которых долго не забудешь. Пение соловьев и благоухание белой акации сопровождали нас иногда по несколько верст сряду. В одном селе была ярмарка, и весь народ в летних пестрых одеждах, а девушки в цветах. Страсть к цветам так сильна, что носят даже венки искусственных цветов на голове при недостатке настоящих. Хороша весна в Малороссии, где так силён союз человека с природой! Чижов также хочет летом быть в Сокиренцах, имении Галагана10 в Прилуцком уезде, и мы все опять съедемся там. Это уже будет в июле м<еся>це, если я не уеду на Дунай. Я много рассказывал Ригельману про Трутовского, и у него есть проект предложить Трутовскому от себя, от Галагана, Тарновского и от других богатых малороссов сумму денег, достаточную для артистического путешествия по Малороссии. Я думаю, Трутрвский не откажется; взамен денег он может предоставить в их пользу свои рисунки. К 1-му июня я буду в Харькове, 8-го или 9-го буду уже на Коренной (прошу вас адресовать теперь мне письма в Курск до июля месяца, а с июля в Полтаву). В Курской губернии я проживу до июля, потом перееду в Полтавскую губернию, где в июле месяце происходит знаменитая Ильинская ярмарка. Таким образом, возвращаясь из Курска в Полтавскую губернию, я хотел бы захватить с собою недели на две Трутовского и повезти его к Галаганам. Очень был бы рад, если б это все устроилось; богатые малороссы, увидав его рисунки, верно, обеспечат его во всем, чтоб он мог вполне предаться изучению Малороссии. Я думаю, что фальшивая щекотливость не удержит Трутовского от принятия подобного предложения. Если же он будет затрудняться, то сделайте милость, своим авторитетом разрешите его недоумения. У Чюкова проживает теперь художник Агин - человек пустой, но превосходный акварелист11. Он старше Трутовского, но знает его по Академии, хорошо помнит и отзывается о его таланте с горячей похвалой, хотя с тех пор и не видал его рисунков. - По возвращении от Чижова узнал я, что приехала в Киев пить воды Милорадович, а, сидя у Милорадович, случайно в разговоре ее с кем-то услыхал я, что в Киев же приехала лечиться ее приятельница Варвара Яковлевна Карташевская. Оказалось, что это жена Володи12, действительно приехавшая в Киев с матерью пить воды. Я поспешил с нею познакомиться. Она очень мила, проста в обращении, без претензий, добра, скромна, любит очень Володю, но ум, образование, душевный склад не представляют, кажется, ничего особенного. Она была очень больна, да и теперь у нее вид совершенно чахоточный. Мать ее вчера уехала, и она поселилась у своих тетушек. Маркевич (историк)13 ей, кажется, родной дядя; она будет у него в Прилуцком уезде и надеется также побывать в Сокиренцах с Володей у графини Комаровской14 и у Галаганов (Комаровские и Галаганы живут в одном имении). -
   Меня очень беспокоит медленность наша на Дунае: все еще не верится твердому решению правительства освободить булгар; все еще боишься дипломатических соображений. - Давно уже, очень давно не имею я об вас известий, милые мои отесинька и маменька, но надеюсь на Бога, что все у вас идет хорошо, по крайней мере, по-прежнему. В Ромнах надеюсь найти несколько писем ваших и из разных мест, а также из Петербурга. Следующее письмо я буду писать вам или из Ромна или уже прямо из Харькова, так как из Харькова письма ходят скорее. Прощайте покуда, милые отесинька и милая маменька, дай Бог, чтоб вы были здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер.

И. А.

  

155

  

Харьков. 2 июня/1854 г<ода> Середа.

   Опять пишу вам из Харькова, милые мои отесинька и маменька. Я приехал сюда третьего дня, поспешая к ярмарке, но ярмарка еще не началась. Всю прошедшую неделю шли беспрерывные дожди, которые сделали дороги почти непроездными. Я в буквальном смысле слова плыл в своей телеге, а не ехал. Вчера также погода беспрестанно менялась: то ясно и солнечно, то дождик. Теперь так же ясно, но не знаю, устоит ли. Это очень скучно, потому что нельзя ходить пешком: улицы большею частью немощеные, а чернозем так эаспускается, что можно увязнуть или оставить калоши. Зато, впрочем, он Необыкновенно скоро и сохнет. В Ромне накопилось очень много писем, ко мне адресованных, в том числе три ваших. Как долго ходит туда почта! Последнее письмо ваше от 11 мая. Я распорядился, чтоб письма, которые еще могут получиться в Ромне, были пересланы сюда в Харьков. - Письмо, полученное мною в Елисаветграде, совсем было успокоило меня насчет маменькиной болезни. Я предполагал, что после кризиса благодаря крепкой натуре, которую Бог дал маменьке, выздоровление пойдет шибко, но из писем ваших вижу, что оно шло медленнее обыкновенного и что были даже рецидивы! Воображаю, как вы все были опять встревожены! Я думаю, что медленный и несколько болезненный ход выздоровления неизбежный исход хотя кратковременной, но сильной болезни и рецидива. Он требует большой осторожности и терпения, а маменька, слава Богу, не привыкшая к болезням и лечению, по этой же причине не может, вероятно, и подчинить себя всем требованиям осторожности. Воображаю, как строго все смотрят теперь за маменькой, как иногда, может быть, доводят эту строгость до крайности, но лучше уже выдержать полный строгий курс излечения, чем задерживать ход выздоровления резкими уклонениями от лечения, по-видимому, и пустыми, но все же не приносящими видимой пользы. Какое счастье, что у вас хороший доктор под рукою. С нетерпением жду от вас новых писем; дай Бог получить добрые вести о полном и совершенном выздоровлении, а также о том, что вся эта тревога осталась без последствий для здоровья других. - Так и у вас были жары в апреле. Теперь, вероятно, вас залило дождями. Несмотря на дожди, здесь покуда постоянно тепло. Харьковская губерния в сравнении с Полтавскою и Киевскою показалась мне бедна растительностью, хотя несравненно богаче Московской. Зелень дерев не так здесь густа и пышна, как в Киевской и Полтавской. Некоторые деревья не растут вовсе, а другие надо обвертывать на зиму соломой. Белая акация растет и здесь, но здесь больше кустами, а там большими, толстыми деревьями. Проезжая вновь через Малороссию, через ее города и местечки, я чувствовал все различие даров природы южной и северной. Опять повторяю: вся утонула в зеленых садах Малороссия. Пение соловьев и благоухание деревьев сопровождали меня во всю дорогу! Какая прелесть! Здесь бы надо иметь деревню, куда уезжать на все лето. Курская губерния кажется мне отсюда уже севером, да и здесь везде называют ее Россией и курчанина - русским, т.е. великороссом. Но буду отвечать на ваши письма. При первом присланы два стихотворения Константина: одно - старое1, другое - новое, по случаю бомбардирования Одессы. Последнее очень хорошо и гораздо более мне нравится, чем первое, которое несколько растянуто. Впрочем, и в нем три строфы в середине очень хороши. Жаль, что негде напечатать последнего2. Всего бы лучше в одесской газете, но печатание сопряжено с такими затруднениями, что и хлопотать не стоит. Пока выйдет разрешение, явится на сцену новое событие, которое заставит забыть про Одессу. Но какая постоянная недобросовестность иностранных газет относительно нас. Даже "L'Indep<endance> beige" журнал беспристрастный, и тот все добрые вести печатает как бы нехотя, сокращая известия или упоминая только вскользь. Каков медный лоб французский император: выбил медаль в честь бомбардирования Одессы. Жду с нетерпением официального известия о взятии Силистрии3. По частным слухам, она уже взята и с малою потерею людей. - Жаль мне очень, что Грише приходится быть в таком неприятном положении, как например, ехать вместе с Сент-Арно4. Да когда же он думает воротиться5? Воротиться надо, но куда они денутся? У них нет пристанища. - Стихи мои6 первые прочтены вполне в Москве очень и очень немногими. Хомяков с Киреевским7 решили пустить в ход только первую строфу, а про остальные умалчивать, как бы они вовсе не существовали. Даже списков нет. Второе же стихотворение8, прописанное мною в письме к Киреевскому (так случилось, что оно было написано в тот самый день, как я отвечал ему на его письмо), точно ходит, но в нем ничего такого нет. Вы недовольны моими стихами. Мне это очень жаль. Я согласен, что в первой строфе первого стихотворения образ неясен, не полон: кто-то ходит между нами, чья-то сильная рука правит миром, как браздами, против воли седока. Но я полагал, что он понятен, что достаточно одного намека на образ, что часто бывает в лирическом стихотворении, где один образ торопливо сменяется другим, и полнота каждого образа расхолодила бы стихотворение. Неужели однако этот намек так неясен? Сравнение заключается в том, как бы чья-то невидимая рука ухватилась за бразды коней, запряженных в экипаж и управляемых кучером, и поворачивает коней и экипаж в другую сторону против воли и к великому изумлению кучера. Под седоком я вовсе не разумел Бога. Да это только сравнение. Я видел всегда, что оно не строго точно, но думал, что понятно. Мне кажется, вы уже несколько строго посудили мои стихи, делая такой вывод, что, видно, у меня "голова не в порядке!". Тем более я нахожу этот суд строгим, что Хомяков восхищается именно всею этою первою строфой и знает ее наизусть, а Киреевский частехонько повторяет. Не могу же я предположить, чтоб и у Хомякова голова была не в порядке! Что касается до второго стихотворения, то я с вами согласен, что строфа, где стих "чье-то дышит мерное дыханье", слаба. Ее можно выкинуть всю без ущерба стихотворению. Что касается до "своего горя", то там, где говорится о слиянии жизни частной с жизнью общей, даже странно было бы не сказать о горе, даже хоть в противоположность счастью. Притом это стихотворение лирическое, служащее выражением искренним человека в известную минуту, и странно было бы мне самому себе предписывать: этого не говори, это умолчи. Оно никого не поражает и кажется всем очень естественным. Мне кажется, милый отесинька, что Вы меня не совсем поняли, когда я Вам писал, что хотел бы не доканчивать поручения Географ<ического> общ<ест>ва. Я только тогда хотел это сделать, когда имел бы в виду положительную возможность перейти на Дунай. Это могло бы служить мне поводом к усиленному ходатайству перед Обществом о снятии с меня поручения, потому что - без этого повода - поднимать такие хлопоты не стоит. Общество знает положение дел политических и может само судить, благоприятно ли оно для описания торговли. Оно придумало бы разные другие потребности в подробном описании для того только, чтоб не прекращать начатого и не выказаться опрометчивым; оно сказало бы, что обстоятельства еще не имеют такого влияния на ход торговли, что ему нужна география и статистика торговли, а не коммерческий трактат, не оценка торговли и проч. и проч., что ему нужно знать географическое положение ярмарочных пунктов и проч. и проч. Но если б я имел в виду возможность немедленно перейти на Дунай, то отказался бы наотрез с возвращением денег. От Блудовой я уже получил два письма. Переход на Дунай очень затруднителен - из Петербурга. Всех назначает сам Паскевич9. Перовский также прислал мне официальный ответ ему из военного м<инистерст>ва насчет того, каким образом вообще совершается поступление на службу в армию. Получил я письмо от секретаря Общества10. Оно вовсе и не думает прекращать мою работу, напротив, хочет прибавить мне денег. Последнее необходимо. Прочитав все это и взвесив, я пришел к такому решению: докончить исполнение возложенного на меня поручения, стараясь всевозможно сделать описание полезным независимо от того положения, в котором находится торговля в нынешнем году: надо предположить, что я путешествую в 1852 и в 1853 г<одах>. Между тем, завести сношения (и уже завел) с канцелярией и штабом фельдмаршала, чтобы разузнать, есть ли там какое-нибудь местечко для меня, не нуждаются ли там в человеке грамотном и проч. и проч. Разрешение всех этих вопросов придет не скоро, а между тем я буду доканчивать свое поручение и поспешу с отчетом, так, чтоб в ноябре м<еся>це быть в П<етер>бурге, и благодаря медленности, с которою идут дела, кажется, я не опоздаю, если попаду на Дунай и через полгода. Тогда в январе я могу отправиться в армию. Если же начать хлопоты по окончании поручения, то слишком много потеряется времени. Заседания Общества по случаю вакационного времени прекратились до октября. Княжевич не мог бы без моего отношения формального к Обществу делать предложение о прекращении возложенного на меня труда. - Очень забавно, что в отчете Общества, недавно напечатанном, при исчислении разных экспедиций и командировок, сделанных Обществом, все названы по фамилиям, а про меня сказано: особый исследователь отправлен для описания ярмарок и проч. Цензор не пропустил имени. Впрочем, у них цензор особенно глуп. Он и тогда говорил, что не пропустит без высшего разрешения, но я думал, что это шутка, да и обстоятельства с тех пор изменились, но, кажется, на него они остались без влияния. Сделав слишком 1200 верст в телеге, я нашел очень неудобным перекладываться на каждой станции, терять и портить вещи, а потом и самого себя приводить после каждого переезда в состояние негодное для работы почти на целые сутки. Представился счастливый случай, и я купил нетычанку (так зовется этот экипаж в Малороссии, Новороссии и в западном краю) превосходную, заграничной венской работы за 55 р<ублей> сер<ебром>. Мне уже обещали купить ее в случае, если мне придется возвращаться зимним путем. Это телега же особенного устройства, плетеная из камыша, на рессорах также особенного простого устройства. Она не так покойна, как обыкновенный рессорный экипаж или даже тарантас, но покойнее телеги и легче телеги, так что без затруднения можно ехать парой. Я очень доволен этою покупкой, а Афанасий еще больше. - Я остановился покуда в гостинице, но нынче же перееду в пустой дом Демонси11, который сам живет на даче, на Основе у Квитки12. Там же нанимает дачу и Фандер Флас. Вчера я был на Основе и попал на именины Квитки. Сад у него великолепный, но в особенности восхищаются харьковцы примыкающим к саду сосновым бором (тут грунт земли песчаный). Он хорош, этот бор, но этого сокровища у нас в России много, а потому я и не очень им восхищаюсь. - Данилевский, увлекаемый примером Единорога, захотел также написать биографию Квитки13 и писал сюда к В<алериану> Андр<еевичу> Квитке, прося у него сведений и писем его дяди14 и возвещая свое скорое прибытие в благословенную слободскую Украину и проч. и проч. Ярмарка официально уже началась, но шерсти еще нет: ее задержали дурные дороги. Ожидают, что она будет очень плоха. Роменская же Вознесенская ярмарка была, что говорится, из рук вон плоха. Здесь я пробуду неделю и потом отправлюсь в Курск. На несколько часов только заеду к Трутовским15. В Курске и в Курской губернии я думаю остаться до конца июня. Мои адресы теперь: до конца июня в Курск, с конца июня в течение всего июля в Полтаву. Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки. Дай Бог получить скорее от вас хорошие вести. Обнимаю Константина и сестер. Милую Олиньку очень благодарю за письмо и буду отвечать ей. -
  

156

  

Июня 7-го 1854 г<ода>. Харьков. Понед<ельник>.

   Завтра чем свет еду в Курск, а потому и заготовляю письмо накануне, милые мои отесинька и маменька. В середу получил я с почты два письмеца от вас; оба пришли еще в понедельник, но по неаккуратности здешней почтовой конторы не были мне отданы вовремя. Решительно не понимаю, отчего не доходят к вам мои письма. Из Киева к вам послано, кажется, три письма, да не кажется, а наверное. Я помню, что на другой же день приезда писал к вам. Может быть, вы уже теперь получили их все вдруг. Как это все досадно! Как еще плохо устроены у нас сообщения. Здесь же в Харькове на почте нашел я письма, лежащие уже 4 месяца! Почтовая контора забыла переслать их мне в Полтаву, несмотря на официальную бумагу, мною данную, о пересылке писем и пакетов на мое имя. Эти письма от разных моих друзей и товарищей и из Стерлитамака1, и из Ярославля, и из Калуги, и из Саратова. Хорошо, что эти письма не требовали немедленного ответа и что с некоторыми я продолжал переписываться и в течение этих 4-х месяцев, предположив, что письма их пропали. Два письмеца, полученные мною из Абрамцева, писаны не в одно время. Одно из них от Веры носит на себе штемпель Посада 22 мая, другое от вас, писанное 24-го, не имеет никакого штемпеля на конверте. - Что это у вас все за нездоровья! Воображаю, милый отесинька, как несносна была для Вас лихорадка, которой Вы, слава Богу, так давно не знали! Я думаю, и у Сонички маскированная лихорадка. Дай Бог, чтоб поскорее-поскорее все эти недуги прошли и чтоб вы могли свободно насладиться летом. Верно, нынешняя почта привезет мне от вас письмо, если вы еще раз адресовали в Харьков; в противном случае я, верно, найду от вас письмо в Курске. Но как же я рад, что маменькино нездоровье прекратилось! Досадно, что у вас так сыро и столько нездоровых испарений, а что может быть лучше для окончательного излечения и восстановления сил, как здоровый летний деревенский воздух! В путешествии моем мне приходилось не раз наблюдать различие местностей, в каких-нибудь 10 верстах друг от друга различие атмосферических условий и влияние их на здоровье жителей и на наружный их вид. Тут село на болоте, там на песке - и народ совершенно разный, разумеется, по наружности и столько, сколько могут действовать на нравственную сторону человека физиологические условия, не захватывая всей души и не лишая его возможности эмансипироваться от власти природы волею и трудом. Вы пишете, что у вас беспрестанные жары. Здесь же в это время жаров вовсе не было, а недели две шли беспрерывные дожди; впрочем, было очень тепло. Теперь, кажется, начнутся жары, но с грозами. Третьего дня и вчера были грозы; нынче, верно, также будет гроза. Зелень роскошная, густая, для трав также очень хорошо. Впрочем, дожди шли какими-то полосами и рассказывают, будто в новороссийских степях травы все повыгорели от засухи. - Вы пишете, милый отесинька, что Вас на 5 дней захватил Тургенев. Так он был у Вас?2 Что же, как его нашли у нас, понравился ли он3 и что он сам стал теперь, каков? Кончил ли он свой роман и читал ли его Вам4. Вы так мало о нем говорите, что как будто им не совсем довольны. Очень жалко, милый отесинька, что вышла такая путаница с Географическим обществом. Действительно писал я письма к Ник<олаю> Милютину еще в декабре и к Владимиру Милютину (секретарю Общества) еще в феврале, когда еще не, имел намерения переходить на Дунай и когда события еще не оказывали такого влияния на торговлю. Я объяснял им тогда, что необходимо прибавить денег, потому что в план моего исследования вошла поездка в Елисаветград, вовсе не бывшая в виду Общества, и потому, что жизнь в ярмарочных пунктах очень дорога. Не получая ответа, не зная, сделан ли я или нет членом Общества (что довольно важно для меня при официальных моих сношениях с местными властями), я писал к Вам, и Вы хотели справиться об этом в Петербурге. Но о прекращении моего труда я не просил5, потому что сложить с себя это поручение я решился бы только при возможности перейти на Дунай. Я знал, что все мои доводы о несвоевременности статистического описания не были бы приняты Обществом в уважение, а мог бы я просто безо всяких доводов отказаться от поручения, возвратив все деньги сполна. Но если б Общество имело в виду мой переход на службу в армию, то в настоящее время могло бы, опираясь на те же доводы, снять с меня поручение и даже сделать со мною денежный расчет. О переводе же моем на Дунай я писал в Петербург, но не Милютину6, а Оболенскому7, еще кому-то - не помню - и Блудовой8. Очень жаль, если Милютин, сбитый с толку, не доложил Совету Общества о присылке мне еще 500 рублей. Прочтя ваше письмо, я немедленно написал Милютину, что вся эта путаница произошла от недоразумения, что действительно вот чего я хотел и хочу, что точно я нахожу описание несвоевременным по таким-то и таким-то причинам (разве только, что Общество хочет иметь описание за прежнее время), но знаю, что Общество не станет изменять своего решения и не сознается в своей недальновидности и что потому я буду продолжать работу и желаю, если уж не поздно, чтоб прибавили мне денег. Я не знаю, милый отесинька, какое основание выставили Вы Княжевичу и Надеждину моему требованию? Несвоевременность описания? Но об этом я должен был бы сам формально донести Обществу. Не понимаю, отчего вышла вся эта путаница. Я, вероятно, очень неясно выразился в письмах к Вам, и потому Вы меня не совсем поняли. Впрочем, интересно было бы пересмотреть мои письма, что именно я писал9. - Здесь так же вышла для меня маленькая неприятность. Помните, я, кажется, вам писал, говоря вообще о Харькове и про здешнее духовенство, именно, что в одном трактире я встретил человек 5 или 6 священников, курящих трубки и пьющих водку10. Как-то, разговаривая с Филаретом, здешним архиереем, я сказал ему и про это, так как имен я не знал и ни на кого лично не указывал. Филарет очень благодарил меня, потому что это обстоятельство могло производить неприятное впечатление на приезжающее сюда русское купечество. Так дело и кончилось. По возвращении моем теперь сюда узнаю от Демонси, что вскоре после моего отъезда из Харькова пришла бумага от Протасова к архиерею, что по частному письму из Харькова дошло до его сведения то-то и то-то. Разумеется, все подумали, что это я писал, и были очень недовольны, тем более что бумага Протасова требовала объяснения и принятия разных полицейских мер. Демонси слышал это от некоторых купцов, и хотя уверял их, что я анонимного письма писать не стану, однако ж, слышавши от меня также рассказ об этих попах, был в недоумении. Разумеется, я просил его теперь подтвердить всем, что я никогда ничего не писал Протасову и хотел объясниться с Филаретом, но, к сожалению, он уехал в Ахтырку. Я должен предположить, что или письмо мое к вам было прочтено на почте, которая, сделав извлечение, сообщила его Протасову, или же, что кто-нибудь из харьковского общества, слышав мой рассказ (потому что мне случалось довольно громко излагать общую характеристику Харькова и Харьковской губернии), счел себя вправе написать Протасову. Если же это было прочтено на почте и почта вздумала так удружить мне, то это заставит меня быть очень осторожным, чтоб не наделать кому-либо хлопот и неприятностей11! - Здесь

Другие авторы
  • Ландсбергер Артур
  • Ницше Фридрих
  • Морозов Иван Игнатьевич
  • Гмырев Алексей Михайлович
  • Вознесенский Александр Сергеевич
  • Колбасин Елисей Яковлевич
  • Малеин Александр Иустинович
  • Смирнов Николай Семенович
  • Кони Федор Алексеевич
  • Шаховской Александр Александрович
  • Другие произведения
  • Кржижановский Сигизмунд Доминикович - Гусь
  • Толстой Лев Николаевич - Разжалованный (Из кавказских воспоминаний)
  • Лондон Джек - Золотой каньон
  • Сумароков Александр Петрович - Разговор в царствии мертвых, между Александром Великим и Геростратом
  • Болотов Андрей Тимофеевич - Жизнь и приключения Андрея Болотова: Описанные самим им для своих потомков
  • Верн Жюль - Зеленый луч
  • Леонтьев Константин Николаевич - Хамид и Маноли
  • О.Генри - Сыщики
  • Жданов Лев Григорьевич - Жданов Л. Г.: Биографическая справка
  • Хомяков Алексей Степанович - Хомяков А. С.: Биобиблиографическая справка
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
    Просмотров: 589 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа