Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

месте буду я вынужден действовать в противность моим правилам. Я знаю, что я с каждым годом становлюсь честнее, т.е., по крайней мере, хочу, чтоб внешние поступки мои были честны, и никакие препятствия для меня не существуют, даже если б пришлось ехать с поручением и в Вятку. Все это очень просто и геройство весьма мелкое, даже в моих собственных глазах... Вы скажете, что в этом деле повод ко всем моим поступкам был пустой... Не совсем. Тут я отстаивал принцип домашней, нравственной свободы служащего, самостоятельность чиновника, служащего не Перовскому и не правительству, а самому делу, никогда ничего не испрашивающего, а требующего себе должного воздаяния. Не такой же я ветреник, что не знал будто, к чему это все поведет, и уж раскаиваться не буду. - Только будьте уверены, что я теперь в самом мирном расположении духа, даже пою песни, чего со мною уже давно не было, и очень занят запиской. Подивились бы вы моему терпению, терпению моей раздражительной натуры, если б посмотрели меня за этим скучным трудом! - Письмо Ваше сильнее, чем меня, огорчило Оболенского, от которого я также получил письмо. Он очень в грустном расположении духа вообще: теперь, верно, уже он уехал из Москвы... Да, скажите, пожалуйста, что вся эта моя переписка - секрет у вас или нет? Знает ли об этом дядя Аркадий? Как я смеялся, вообразив себе его при чтении этих бумаг. К тому же я заранее знал, что самые лучшие мои приятели будут бранить меня.

   Прощайте, милые мои отесинька и маменька. Пожалуйста, будьте бодры и здоровы и не волнуйтесь. Благодарю тебя, милый мой брат Константин, ты просто сделался борзописцем по части писем. Цалую ваши ручки, милый мой отесинька и маменька, обнимаю Константина и всех милых сестер моих.

   Почта еще ничего не привозила из П<етер>бурга.

  

   Вчерашняя почта не привезла мне еще никакого решительного ответа: получил я письмо от Гриши и от Самарина¹. Гриша пишет, что Сам<арин> и Милют<ин> уговорили Гвоздева не докладывать рапорта мин<истру> до получения моего ответа. Письма моего последнего к Гвоздеву Гриша еще не читал, но говорит, что Гв<оздев> не виноват в недозволении выехать из Яросл<авля>, что у него заготовлено было позволение, но мин<истр> не согласился, а почему - не объясняет. - Самарина же письмо написано также до получения моего I последнего ответа Гвоздеву. Посылаю вам письмо Самар<ина> и мой ответ к нему², которое добрый человек согласился переписать мне. Скучною становится мне вся эта переписка, необходимость давать направо и налево объяснения, наконец, все эти упреки, замечания и порицания. Я, впрочем, знаю, что все хором бранят меня! Вместо того, чтоб заставить Гв<оздева> или кого следует ценить меня и дорожить мною, все собравшиеся вместе приятели так легко присудили мне средство, которое и предлагает Самарин³. Никто не хочет стать на мое место, никто не выдерживал таких нравственных пыток, как я. Я имею счастие не быть всегда понимаему, хотя, кажется, пишу довольно ясно. Вот и Вы в последнем письме говорите, что не понимаете письма моего от 26-го февраля⁴ - выражение принятое, заведенное, в порядке вещей. - Я, впрочем, не выразил Самарину ни тени досады, потому что знаю и люблю его. Гриша не совсем доволен участием Ханыкова и в письме своем говорит, что он, Гриша, хлопочет о том, чтоб мне написали бумагу, заглаживающую первые две бумаги, и что он спорит с Самариным, который говорит, что этого не нужно. Но этого, прибавляет Гриша, мудрено добиться.

   Я зарылся в дело по горло, одушевясь или, лучше сказать, остервенясь желанием покончить все к Страстной. А тут еще пропасть писем. - Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы и сделайте милость, не беспокойтесь на мой счет. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер.

   От Оболенского получаю письма каждую почту.

  

  

   И опять пришла почта, и опять нет никакого решения, милые мои отесинька и маменька. Получил только письмецо от Гриши, которое вам и посылаю. Нынче отвечал ему и просил, чтоб до Святой недели¹ так или иначе решили бы мою участь². Дело в том, что у меня на столе уже лежит одно решение - это воспрещение оставить Ярославль: это уже не подвержено сомнению... Возвращаться же мне в Ярославль из Москвы после Святой, когда Бутурлин вообразит при моем отъезде, что я совсем выехал из города, будет невыносимо. Я буду не то что чиновник м<инистерст>ва, не то что частный человек. Как чиновник я не имею никаких поручений, ибо комиссия кончится, и ревизия душ окончена: остается писать отчеты, дожидаться окончания съемки. Всему городу уже давно известно мое нетерпение уехать отсюда, и оставаться здесь - это значит придется беспрестанно отвечать на тысячу и один вопрос: каким образом, когда все решительно члены комиссии (разъехались) (потому что и другие члены комиссии взяли уже отпуск и едут в П<етер>бург на Святой), я один остаюсь?

   Но скучно и вам, и мне только и толковать, что об этом. Однако ж что делать! Повторяю, мне гораздо было бы приятнее иметь в виду всякое другое решение, только не то, которое я уже имею. -

   Благодарю Вас за присылку элегий³. Я прочел их с большим удовольствием. Впрочем, мне кажется, что они имеют больше субъективное значение и достоинство. При этом необходимы комментарии, что вот автор этих элегий человек такого-то возраста под такими-то условиями шел в жизни и проч. Высокого художественного достоинства я в них не вижу, местами они очень прозаичны. - Но в то же время в них столько простоты и верности, столько иронии и остроумия, что читаются они с удовольствием. Может быть, я ошибаюсь, и впечатление мое несвободно, может быть, другие элегии выше в художественном отношении. Нельзя указать, чего не достает; из тех же припасов готовят и другие повара, а вкус не тот. Впрочем, повторяю, в настоящую минуту я не верю вполне своим впечатлениям. Я сам, может быть, напишу стихи, только мне ругнуться хочется.

   Как же это, милая маменька, я поздравлял Вас на первой неделе с приобщением, а теперь Вы опять говели? Ну так поздравляю Вас опять. Значит, что на Страстной поздравлю Вас в 3-ий раз и, вероятно, лично. - От Оболенского из П<етер>бурга писем не имею⁴. - Если в последнем письме моем огорчила вас некоторая резкость выражений, то простите меня, пожалуйста.

   Я вовсе не смеюсь, но от души благодарен тебе, милый друг и брат Константин, за твои письма. Только удивляюсь и радуюсь твоей деятельности⁵. Ты просто стал молодцом. Верно, потерял или потеряешь привычку дремать с 7 часов вечера. Прощайте, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер.

  

   Опять нет никаких решительных известий из П<етер>бурга! Делать нечего, существуй до воскресенья! Благодарю вас, милый отесинька и милая маменька, за присылку денег. Я, впрочем, мог бы обождать их и до приезда Оболенского. От последнего получил я вчера письмо: сведений никаких он не имеет, а потому, вероятно, и не пишет вам: все ждут какого-то ответа моего! Обол<енский> выезжает из П<етер>бурга 19-го марта и 21-го или 22-го будет в Москве. Он описывает мне свидание свое с Самар<иным>, Попов<ым> и Смирновой и очень ими доволен за меня, видя в них искреннее участие и понимание. Муж Смирновой уволен от должности¹, и это очень расстроило Алекс<андру> Осиповну, хотя она и хладнокровно, по-видимому, об этом рассуждает². - Работаю я по-прежнему, но работы еще так много, что еще не могу закричать: берег! Просто кажется, что никогда не будет конца этим занятиям. Новостей здесь нет никаких, кроме того, что вчера было открытие памятника в Костроме "поселянину Сусанину"³. Памятник этот выстроен на подписную сумму, собиравшуюся лет 20; осталось денег лишних 2500 р<ублей> сер<ебром>. Костромское дворянство думало, думало, что делать с этими деньгами? Выстроить богадельню, воспитывать на эти деньги бедного мальчика в гимназии и проч. - все это им не понравилось, и они решили деньги эти съесть и съесть на славу: выписали припасов из П<етер>бурга и из Москвы, пригласили едоков из Яросл<авской> губернии и вчера ели. Посылаю вам сочиненный и напечатанный в Костроме церемониал, очень забавный. - Я, если выпустят меня в отставку, вовсе не намерен, по крайней мере, скоро вступать в службу. Право, я так устал, что мне все грезится Малороссия, тепло, чистый хутор, малороссийское сало, лень и проч. Если же я буду искать службы собственно для средств существования, то я постараюсь достать себе то место, которое занимает теперь Клементий Россет, т.е. чиновника м<инистерст>ва финансов⁴, объезжающего свеклосахарные заводы в России! Совершенно с Вами согласен, милый отесинька, насчет того, что Вы пишете в последнем письме Вашем об элегиях Дмитриева, хотя, впрочем, не оценил их так высоко в художественном отношении⁵. Не знаю, чем тут оскорбились Кошелев и Соловьев? Разве за русскую зиму и жизнь зимою в сызранской глуши? - Я же вполне сочувствую впечатлениям Дмитриева. Русская зима! Подумать страшно! И нынче, хоть и половина марта, а на дворе вьюга!

   Прощайте, милые мои отесинька и маменька, больше вам не пишу, потому что некогда. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех милых сестер. Будьте здоровы и спокойны.-

   Очень, очень вам благодарен за то, что вы так аккуратно мне пишете!

  

  

   Письмо ваше, милый мой Отесинька и милая моя маменька, получил. Как рад я за Вас, милый мой отесинька, что Вы можете уходить хоть в записках в мир природы². А я вчера вышел подышать свежим воздухом и перепугался. Так завеяло весной, так возмутило, подняло со дна все мучительные стремления, что мне страшно стало поддаться им, и я опять за работу.

   Посылаю вам письмо Гриши с припиской даже Марьи Алекс(еевны). Разве Вы боитесь, милый отесинька, моей отставки?³ Вы боялись других последствий, а не отставки⁴. Гриша все путает, и только томят они, и он, и все эти друзья меня своею неуместною проволочкою, своими неудачными советами. Я написал Грише, что прошу только об одном: немедленно доложить мою просьбу об отставке м<инист>ру, и если через 10 дней не получу от Гриши удовлетворительного ответа, то пошлю письмо Гвоздеву такого содержания: "М<илостивый> г<осударь> Ал<ександр> Ал<ександрович>. - Принося Вашему пр<евосходительст>ву искреннюю благодарность за участие Ваше, о котором неоднократно писал мне брат мой, состоящий при м<инистерст>ве, я, по известным мне причинам, тем не менее покорнейше прошу Ваше пр<евосходительст>во доложить мою просьбу об отставке его сият<ельст>ву г<осподину> министру"⁵.

   Одобряете ли Вы это письмо? Я писал Грише, что хочу иметь дело не с Гвозд<евым>, а с м<инист>ром, что хочу, чтоб м<инист>р знал, что ответом моим на письмо ко мне была просьба об отставке; хочу, чтоб он видел, что не возгласы и не клики изъявленная мною потребность нравственного отдыха; что точно терпит душа моя от службы, что, наконец, служить могу и хочу я на условиях не просто чиновнических. А Гриша советует мне, на основании уверений, от Гвоздева частным образом через него сообщаемых, отказаться от своей бумаги! Пусть доложат м<инист>ру. Если он не захочет меня выпустить, то вызовет для личных объяснений; если же выпустит, не поморщась, так тем лучше для меня, что я не оставался долее в службе. Чем же доказывается эта оценка м<инистерст>ва: на меня как на рабочую лошадь взваливают работы, после 2-х летнего томления не выпускают даже в отпуск, места и жалованья не дают. - Вопрос о пользе для меня собственно решен. - Признаюсь, как несносны делаются эти друзья, кроме Оболенского⁶, которого письма - истинная отрада, хотя он очень огорчен и расстроен за меня. -

   Я, впрочем, отвечал Грише дружески и даже Марье Алекс<еевне> просил передать благодарность за ее участие и совет; Вы, пожалуйста, ничего об ней ему не пишите.

   Прощайте. Писать решительно некогда. Надобно еще написать несколько строк Оболенскому. Цалую ваши ручки, будьте здоровы, обнимаю Константина и сестер. - Что Вы думаете о письме Гриши?⁷

  

  

   Можете себе представить: московская почта в Ярославскую губернию не пришла, даром что почтовая карета приехала (опоздав 12 часами): тюк с частными письмами забыт в Москве или по ошибке отправлен из" московского почтамта с другою почтой, может быть, в Симбирск, в Якутск, Кяхту! И потому уведомьте меня, были ли отправлены ваши какие-нибудь письма в прошедшую пятницу, т.е. 24 марта?

   Нынче пишу только для того, чтоб поздравить милого брата Константина со днем его рожденья². Поздравляю его и крепко обнимаю. Поздравляю вас, милый мой отесинька и милая маменька, поздравляю всех милых сестер. - Прощайте. Решительно некогда: боюсь не кончить к Пасхе. Цалую ваши ручки.

   Петербургская почта до сих пор не приходила.

  

  

   Во вторник утром, только что я окончил главнейший труд свой и увидал, наконец, берег, явился и Оболенский. От этих двух радостей я повеселел и пополнел в один день так, что не буду иметь удовольствия явиться перед вами похудевшим от работы: вы эдак, пожалуй, и не поверите, что я работал.

   Вижу берег, но дела еще много, не знаю, управимся ли. Вы пишете, что можно бы окончить и на Фоминой². Нельзя. Дело такого рода, что может тянуться годы нескончаемые: на Святой³, пожалуй, поймают какого-нибудь неотысканного православного разбойника или беглого раскольника, и опять начинай следствие. Нам надобно закрыть поскорее комиссию и передать имеющие возникнуть следствия губернскому начальству.

   Оболенский много и много рассказал мне интересного; он до чрезвычайности доволен и тронут вашею лаской.

   Признаюсь, когда в первый раз вы мне написали о том, что крестьяне в двух губерниях решились не пить⁴, я просто не поверил вам. Но теперь, когда этот факт подтверждается, и, говорят, Владимирская губерния пристала к этому делу, так все это получает огромный смысл. Только каково теперь положение Владимира Святого⁵: не он ли говорил: Руси есть веселие пити, не может без того быти!

   Петербургская почта, с которой, впрочем, нынче я не жду ничего, еще не приходила: вот уже вторые сутки, как она опаздывает. Нынче у вас, вероятно, пропасть гостей⁶: еще раз поздравляю вас всех и Константина. Больше писать решительно некогда, цалую ваши ручки и крепко обнимаю Константина и всех сестер.

  

  

   Часа два тому назад приехали мы в Вишенки, милая моя маменька и милые сестры, и торопимся написать к вам, потому что сейчас отправляют в Ставрополь: завтра почтовый день. Вероятно, нам привезут оттуда ваши письма. Теперь с дороги и впопыхах не могу вам ничего написать подробно; скажу только, что приехали мы благополучно. От Николая Тимоф<еевича> выехали мы в субботу утром вместе с ним и со всеми его гостями к Блюму², у которого обедали. Варвара Алекс<андровна> Блюм³ наделила нас на дорогу всяким добром, даже картофелем с маслом, сиропами и т. п. Ник<олай> Т<имофеевич> также не поскупился, и у нас теперь всякой и разнообразной провизии надолго. Варв<ара> Ал<ександровна> простая и очень добрая женщина, хозяйка такая, каких мало. Не быть нам никогда такими хозяевами! Она иногда проводит весь день в поле, с 4-х часов утра до 8 вечера, наблюдая за тем, чтоб крестьяне усерднее потели в жар за господскими работами. - Гости, приехавшие к Ник<олаю> Тим<офеевичу>, были прокурор Ренненкампф⁴ (наш правовед 2-го выпуска) и бывший председатель казенной палаты, теперь помещик Шаренберг. - От Блюма выехали мы в субботу же, часов в 7 вечера (они живут верстах в 6 от станции) и в 3 часа в воскрес<енье> пополудни приехали в Симбирск. Ямщик, который нас привез, мальчишка, взялся спустить нас с горы к Волге (обыкновенно для этого нанимают особых лошадей); мы вышли из кареты и сошли, а карета спустилась по самому крутому, но короткому спуску, по которому никогда кареты не съезжают. Все сделалось очень удачно и благополучно. Через Волгу мы переехали на косной⁵ (была небольшая рябь) в полчаса времени, но часа два дожидались нашей кареты, которая плыла на дощанике. На берегу наняли мы лошадей и поехали прямо, через степь, к Мих<аилу> Ник<олаевичу> Кирееву⁶ (это все по дороге в Вишенки). Мы проехали 45 верст, не встретив ни одной деревни, не видев ни аршина необработанной земли: все нивы и нивы. К Кирееву приехав часов в 10 вечера, не застали ни его, ни его семейства дома (они уехали в Бугульм<ский> уезд). Проночевав в карете, на рассвете, на новых нанятых лошадях поехали в Никольское (гр<афа> Соллогуба⁷), верст 30 от Киреева. Там ждали часа два с половиной. Вот чудное имение, на Черемшане. Какой вид! Здесь жить можно. - Оттуда на прескверных лошадях двинулись в Вишенки, куда и приехали часа в 4 после обеда. Крестьяне все в поле, Ив<ана> Сем<еновича> нет. Первый встретил нас Порфир-кучер и Надежда, которая обрадовалась как нельзя больше. Цалую ваши ручки, милые мам<енька> и сестры, будьте здоровы, до след<ующей> почты.

  

  

   Вот уже откуда пишем мы к вам, милая моя маменька и милые сестры, - от Софьи Тимоф<еевны>. Очень трудно, переносясь с места на место, вести нить рассказа, особенно когда пишешь не у себя дома и торопишься. Не знаю, успею ли написать вам этот целый лист. В последнем письме своем я, кажется, рассказал вам, что мы приступили к выслушанию просьб и жалоб. Последних было очень мало: общая речь та, что крестьяне беднеют, что им тяжело, но положительные обвинения встречались редко. У нас перебывали все тягловые: из них половина таких, которые более или менее зажиточны и не имеют причин жаловаться на что-либо. -- Они явились потому, что этого потребовали другие, т.е. их принудили прочие крестьяне. Многие просьбы и обвинения оказались совершенно пустыми; многие пришли просить хлеба, когда у них еще много своего. Крестьянам раздали месячину и семян господских на посев. Вслед за тем двое мужиков пришло просить муки на посыпку лошадям корма: требование, говорят, неслыханное, рассердившее отесиньку, который отказал им, и давшее Ив<ану> Семен<овичу> повод доказать вообще жадность и неумеренность крестьянских требований, их неблагодарность и т.п. - Бабы остановили нас с Константином просьбами об увольнении их от барщины, и мы бы на это, разумеется, охотно согласились, но другие крестьянки стали роптать на это, потому что им от того прибавится тяжести в работе. - Ив<ан> Сем<енович> не ожидал, что отесинька будет спрашивать мужиков каждого порознь, помимо его и не при нем: у него с мужиками было так условлено, чтобы они о всех своих нуждах обращались к отесиньке не иначе, как через него, и он боялся, чтоб наше пребывание в деревне не ослабило его власти. Поэтому он много нам мешал своим присутствием, и, разумеется, это же самое охлаждало крестьян и заставляло их быть осторожнее. Многие от нас прямо шли к Ив<ану> Сем<енови>чу и передавали ему свой разговор с барином, и - удивительное дело - Ив<ан> Сем<енович> знал решительно все, о чем мы с крестьянами толковали. Надёжинские крестьяне и надёжинский мир не произвели на меня такого же доброго впечатления, как в Вишенках, во 1-х, потому, что во время бунта все они немилосердно лгали, во 2-х, потому, что в их словах не всегда была правда, и в 3-х, потому, что многие из них, обласканные нами, и понадеялись, вероятно, на смену управляющего, стали зазнаваться перед стражей и перед Ив<аном> Сем<еновичем>, что заставило и отес<иньку> быть осторожнее и даже строже. - Мы составили письменное положение из 12 пунктов, которые отесинька подписал и оставил в конторе. Это положение, ограничивая во многом управляющего, все направлено к облегчению крестьян; составили таблицу праздников, в число которых включали дни Владим<ирской> Божьей Матери и св<ятого> Митрофания; наконец, оставили целую тетрадь отдельных частных приказаний. Смешно было видеть, как Ив<ан> Сем<енович> упирался и не соглашался, имея в виду наши же выгоды, на милости и облегчения, просто торговался с нами: если прикажем выдать кому 20 фунтов муки, он упросит, чтоб дали только 15... Удивительный тип этот Иван Семеныч, страстно преданный своему занятию и барину, которому служит, честный, но готовый на всякие плутни, чтоб доставить выгоды помещику, а потому и без жалости к крестьянам, с которыми, впрочем, он не только не жесток, но, по своим понятиям, даже щедр, однако вовсе не из сострадания, а из хозяйственных расчетов. Никто не упрекнул его в жестоком обращении, напротив, оказалось, что он многим оказывал немалые снисхождения, но тем не менее никто ему за это не благодарен, и все его терпеть не могут. - Что было еще скучно в Надёжине, так это интриги дворовых, их вражды и споры, и всякий лжет и говорит напраслину на другого. Страшное дело! Никто не делает для крестьян столько, сколько мы, ни Никол<ай> Тим<офеевич>, ни Софья Тим<офеевна>, никто не раздает им месячины и семян на посев, а они жалуются, недовольны и точно стали беднее. Между тем, работы самые, количество пашни нисколько не тяжеле и не больше, чем у других! Правда, что поставки хлеба у нас тяжеле, правда то, что крестьяне наши были издавна избалованы. Работы в Надёжине было у нас немало, особенно у меня по письменной части. Милостей частных сделано много; сделано много и облегчения для крестьян. Решились сменить старосту за развратное его поведение (крестьяне, впрочем, смены его не требовали и поведением оскорблялись только некоторые), отес<инька> был затруднен в выборе и назначении нового: и выбрать некого, и кого и выбирали, те отказывались, выставляя, между прочим, ту причину, что теперь, после нашего приезда, управлять крестьянами и работами их будет гораздо труднее и "не сладить с ними". Тем не менее, одного из отказавшихся убедили принять в руки жезл правления или старостов батожок, именно Терентья Федорова, который уже был старостой и который имеет глубокое презрение к миру, за что, по его словам, его терпеть не могут крестьяне. Выбран он в старосты потому, что он единственный способный к этой должности, и потому, что если будет справедлив, так нелюбовь к нему крестьян будет неопасна. В пятницу вечером собрали всех мужиков на дворе, лошади наши были заложены, и отес<инька> объявил крестьянам свои распоряжения. Все милости и решения были приняты довольно сухо: крестьяне, вероятно, ожидали другого, однако ж они проводили нас почти до околицы. - Сменить Ив<ана> Сем<еновича> собственно за надёжинское управление не было причины, и нет сомнения, что без него наши дела пойдут хуже, сам же Ив<ан> Сем<енович> вовсе не имеет намерения нас оставить. Он очень недоволен нашими вишенскими действиями, и я не знаю, как уладится все это дело, т.е. останется ли Ефим Никиф<орович> старостой при Иване Сем<енови>че или нет. - Таким образом, в пятницу поздно вечером выехали мы из Надёжина, завтра уже в обратный путь к вам, милая маменька и милые сестры. Я забыл, кажется, сказать вам, что Арк<адий> Тим<офеевич> прожил у нас всего два дня и уехал, видя, что мы можем надолго остаться в Надёжине; у него же были дела. - Мы так были заняты, что не успели и поудить порядком. Раз только и то в последний день поехали мы на час времени в Сосновый враг, где Константин и вытащил одну пеструшку. Из Надёжина поехали мы на своих, с кучером Ульяном; в одной деревне вотяков (которых тут я видел в 1-й раз) была сделана у нас выставка лошадей, на которых доехали мы до перевоза через Ик. Тут мы кормили несколько часов и удили. Что это за чудная река, какая быстрая, многоводная, рыбная и красивая берегами. Клев, однако ж, был плохой. - Часа в 4 после обеда приехали мы к Софье Тимофеевне... Места, окружающие ее деревню, очаровательны: везде липовые и дубовые рощи, не увидите вы ни ели, ни сосны, везде горы и долины и ручьи, бегущие из каменных расселин... Софьи Тим<офеевны> и никого не было дома, они все уехали удить; им тотчас дали знать, а мы между тем переоделись и встретили их в саду. Прием был самый простой и радушный, какого я и не ожидал. Кроме Софьи Тим<офеевны>, здесь все народ молодой и живой, веселый и беспечный... Все моложе (даже годами²), живее, веселее и беспечнее нас! Право, смотреть завидно, особенно когда подумаешь, что и никогда и в их лета не имел такой молодости!.. Бутлеров нам всем чрезвычайно понравился³; ему всего 23 года, с обширными знаниями (по своей части) он соединяет в себе такую детскость, такое простое, чистое сердце, что редко встречаешь подобные явления. Нет в нем ни претензий, ни умышленных движений; напротив, совершенная свободность всего его обхождения может происходить только от чистоты и простоты сердечной. Надинька⁴, хотя и смотрит совершенным ребенком, однако ж очень мила, проста, говорит нам "ты" и требует от нас того же. Прощайте, милая маменька и милые сестры, будьте здоровы. Завтра мы едем отсюда опять к Арк<адию> Тимоф<еевичу>, у которого и дождемся Ив<ана> Сем<еновича>, и от него в Вишенки. Где-то мы получим от вас письмо? В Надёж<ине> мы имели только одно письмо.

  

  

   Вот вам отчет, милый отесинька и милая маменька, в наших prouesses et hauts fails {Подвигах и деяниях (фр.).}. Постараюсь все передать по порядку: 1) Дорогой, не доезжая Рахманова, Варе², которую Вера посадила в карету, сделалось тошно, и мы ее посадили назад. Не смейтесь над этим случаем и вспомните, что маловажные причины часто сопровождаются великими последствиями! 2) Близ самого Пушкина встретили мы Иуду³ и прочли записку, посланную с ним Любочкой: оказалось, что письма (т.е. только ее одно) и разные бумаги были отправлены ею с Оболенским⁴, которого однако ж мы до тех пор не встречали. 3) У Романова в Пушкине нашли мы Унковских: мать и дочь Авдотью Семен<овну>⁵, которые нарочно из Калуги приехали в Москву, чтоб съездить к Троице. Они на другой день к вечерне должны были попасть в Хотьков⁶ и говорят, что если бы не торопились домой, то на обратном пути заехали бы к нам. Оставались при нас они только один час и продолжали свой путь... От графа Толстого (губернатора) в восторге⁷. 4) Выкормив себя и лошадей (стояли мы 4 часа), пустились и мы в дорогу. Было уже темно. Не успели еще мы доехать до Ростокина, миновав Малые Мытищи, как вдруг сзади нас раздались такие страшные неистовые вопли, что Вера пришла в ужас и откликнулась им такими же воплями. Дело вот в чем. К Варе вскочил какой-то человек и стал стаскивать с нее салоп, она, разумеется, кричать и не даваться, он попробовал ее совсем стащить на землю, предполагая, вероятно, что карета в это время успеет ускакать далеко, а он уловчится ее ограбить, но это ему не удалось; к тому же тут успели остановить лошадей. Тогда он, оторвавши у Вари часть капюшона, соскочил и убежал. Все это было гораздо скорее, чем в описании. Мы же в это время ехали очень шибко и не вдруг успели остановить лошадей. Преследовать за темнотою было невозможно. Это случилось в 150 шагах не более от караула. По дороге от Пушкина до Москвы по случаю разных шалостей поставлены два караула, т. е. горят огни и при них по мужику!.. Если б Варя не сидела сзади, то у нас непременно бы отрезали все, что там находилось. Вера очень испугалась, прибегла к своим каплям, но кажется, особенных последствий испуга не было. 5) Приехали мы часу в 10-м вечера. При встрече Василиса так была озадачена случившимся с Варей происшествием, о котором та успела рассказать в несколько секунд, что не слыхала колокольчика Олиньки, которая, заслышав шум приезда, звонила-звонила и, видя, что никто нейдет, Бог знает с чего так испугалась, что потом и после свидания с Верой долго не могла успокоиться. 6) Олинька была бы хороша, если б не нарыв, который продолжает свое болезненное назревание. И на пальце ног тоже скверная вещь, а на груди подобная штука еще хуже и, кажется, очень ее расстроивает. К тому же она стала теперь очень смущаться нашим положением⁸, и хотя знать ей это весьма не худо, но не скажу, чтоб знание это содействовало к ее облегчению. Впрочем, об ней вам, вероятно, будут писать подробнее. 7) Теперь перейду прямо к квартирам. Мне кажется, что теперь для перевозки самое лучшее время, которое мы напрасно пропустили. Орловский едва ли позволит вам жить по расчету⁹ и сильно сердится на нас за то, что не позволяем осматривать дом. Билет прибит, приходят осматривать и отгоняются прочь без осмотра. Говорят, что это Ваше приказание, милая маменька. Впрочем, я хотел идти сам к Орловскому и узнать от него, можно ли надеяться на продолжение срока. - Ни у Ивановой, ни у Рындина флигеля не отдаются: давно заняты. Домов отдается много, но все очень дорого или вовсе без сарая и конюшен, а для нас это необходимо, особенно чем дальше ото всех будет квартира. Есть отдельные помещения в больших домах, но все холостые, неудобные, о двух комнатках, где и кровати больной поставить нельзя, и вместе с кухней. Мы уже осмотрели квартир 12 и можем указать вам на 2: 1) на Пречистенке в Еропкинском переулке к Остоженке совершенно отдельный домик г<оспо>жи Баскаковой, гнусной наружности, но дешев, т.е. 800 р<ублей> асс<игнациями> в год: внутри довольно еще чисто, комнаты крошечные (всего 6), может быть, вам удастся что-нибудь из них сочинить. 2) на Кисловке на дворе дома Русселя, где пансион m-me Коколль¹⁰, каменный флигель: помещение прекрасное, чистое и просторное, но кухня в связи с комнатами и людской особенной нет. Конюшня небольшая имеется. Цена 300 р<ублей> сер<ебром>. Вверху в мезонине и внизу, почти в земле, живут однако жильцы. Может быть, вы успеете как-нибудь сделаться с хозяином или с подземными жильцами, и они уступят вам комнату... Дешевле 300 р<ублей> вы не найдете, а если мы будем откладывать, так дай Бог и за 400 р<ублей> сер<ебром> нанять что-нибудь. А квартир и домов много всяких, т.е. и больших и маленьких. 7) Приехавши в Москву, узнал я, что Оболенский точно уехал, но не утром, а в тот же день вечером, так что мы непременно должны были с ним разъехаться на дороге от Пушкина к Москве и за темнотою ночи не разглядели его экипажа. Очень жаль. Я думаю, это его очень смутило... 8) На другой день, т.е. в воскресенье поутру съездил я к дяде¹¹, потом к Попову¹², потом на Дмитровку осматривать какую-то квартиру по требованию Олиньки, потом к Грановскому: он хоть и был дома, но я не пошел к нему, т.е. не велел о себе докладывать, потому что у него была в этот час пирушка по случаю проводов кого-то из ихних. Оттуда к Кошелеву, который обрадовался несказанно и крепко обнимает Константина и Вас, милый отесинька. Он в восторге от Англии, где купил 13 машин¹³, в Москве остается только до воскресенья, потом едет в деревню, где пробудет, может быть, недели три, после чего на зимовку в Москву. Он пригласил меня обедать у него с Поповым, что я и сделал, успел до обеда осмотреть еще несколько квартир. Он сильно восстает против моего намерения служить, обещая найти для меня деятельность. Все такой же! Он предлагает не только мне, но и всему нашему семейству останавливаться в его доме!.. Впрочем, об нем подробнее при свидании. Вечер провел я дома. Нынче поутру опять ездил по поручениям Арк<адия> Тим<офеевича> насчет его дела¹⁴, опять был у него, заехал к Попову проститься с ним¹⁵ (он уехал с экстрапочтой¹⁶), заехал к г<осподи>ну Пущину (командиру Володи Самбурского¹⁷, который прислал с ним письмо, ничего особенного не заключающее, кроме описания неприятного положения его сестер в доме отца¹⁸: Пущин сам приезжал, но не застал меня дома, я также не застал его), воротился домой и отправился с Любочкой осматривать квартиры, что продолжалось до самого обеда. Обедали мы с ней у дяди, который в 6 часов и отправился, впрочем, мы отъезда его не дождались, тем более что тут было много кротковщины¹⁹. Анна Степ<ановна> немного расстроена здоровьем, впрочем, здорова нести гиль и чепуху по-прежнему. После обеда (за Любой заехала Вера) отправился я к Смирновой. Особенного ничего. Через месяц думает ехать в Петербург. - 9) Я забыл вам сказать, что на другой день приезда поутру отправился я к Гоголю, застав его на пороге, он шел к обедне. Весьма мне обрадовался и объяснил, что дело было гораздо лучше, чем мы предполагали, что наемных лошадей приходилось ему так долго дожидаться, что он предпочел ехать на наших, а что кучер воротился пьяный, так оттого, что он дал ему хорошую на водку: последнее он сказал даже с некоторым удовольствием²⁰. Очень хочет вас видеть и желал бы воспользоваться хорошей погодой, но я не могу определить своего отъезда. Вы, милый отесинька, сказали, чтоб я ехал через неделю, Вера уверяет, что маменька на днях будет и что я должен оставаться до приезда маменьки. В тот же день Гоголь был вечером у Веры. 10) Достал адрес писца и отдаю ему завтра переписывать комедию²¹. 11) Завтра постараюсь выполнить остальные поручения. Прощайте, цалую ваши ручки, будьте здоровы. Константина и сестер обнимаю.

   Кажется, все.

  

  

   Заготовляю письмо заранее, чтоб можно было и подводы выслать раньше. - Письма ваши, милый мой отесинька и милая моя маменька, получил я нынче после обеда, у дяди (куда Олинька их прислала и где я обедал). Я тут же передал ваше письмо Арк<адию> Тимоф<еевичу>, который молча передал его Анне Степ(ановне) и, не говоря ни слова, пошел спать. Я пошел к нему в кабинет и спросил его, что он думает о Годеине и Павлове², он отвечал, что ничего не знает, и тем разговор и кончился. Анна Степ<ановна> сказала мне только, что <у> Алекс<ея> Степ<ановича> нет ни гроша. - Завтра утром отвезу ваши записки Годеину и Павлову, а также заеду к Занден³. Зенин денег не отдает⁴. - Теперь буду вам писать обо всем по порядку. Об Олиньке. - Замазка щели принесла много пользы: сделалось и теплее и дух из кухни вовсе не проходит. К тому же она придумала новый способ: топить обе печки вдруг - утром, а вечером отворять отдушины и дверцу. Это она сделала для того, чтоб печка во время топки не вытягивала жара, данного предшествовавшей топкой. Как бы то ни было, у ней теперь не бывает меньше 17 град<усов>, как прежде, даже всегда больше 17-ти: вовсе не выстывает.

   Вчера был солнечный день, и солнце, хотя и зимнее, так нагрело комнату, что термометр поднялся до 18, а к вечеру до 19 градусов, и Олинька чрезвычайно довольна, даже выходила в угольную комнату, которая также порядочно нагрелась от солнца. Ванну взяла она весьма благополучно и вынуждена была растворить дверь Василисиной комнаты в девичью: так было в ней душно. Впрочем, ванна, кажется, не принесла ей пользы и произвела некоторое волнение, которое, впрочем, она приписывает также приближению срока ставить пиявки. Однако ж она встает и ходит по комнате по-прежнему, и я бы ничего не заметил, но она говорит, что показалось ее периодическое кровохарканье. Я вам, как видите, пишу сущую правду. Это явление могло произойти также и от того, что она уже давно не брала ванны. Завтра, однако ж, она предполагает взять другую. - В течение этого времени были уже: один раз Кошелева⁵ (в день Вашего отъезда, милая маменька, часов в 12), один раз Анна Ст<епановна> и один раз Анна Севастьян<овна>. Муж кухарки не приходил, и вообще беспокойств и неприятностей по дому никаких не было. Кухарка, говорит Олинька, ехать теперь к вам не может, потому что начала нынче стирку, а посылается к вам повар, который эти дни готовил мне иногда завтракать и очень хорошо. Дома я не обедаю, а обедал два раза у дяди и один раз у Оболенского⁶. - Сижу я все у себя наверху. Вот вам отчет по дому. - Теперь о другом. (Пишу к вам, как видите, новым пером, которое только что очинила мне Олинька). - Посылаю вам 1 ящик "Пальмы" и один ящик "Dos amigos" {"Двух друзей" (исп.).}. Сейчас ездил их покупать. Не прислал я их раньше потому, что знал, как вы теперь мало курите. Посылаю записку к Соловьеву: прошу у него "Современника" за ноябрь и Эверса⁷: не знаю, даст ли. Перед отъездом маменьки он не мог еще дать "Современника", потому что сам читал. По этой же причине отказал мне вчера в "Современнике" и Кошелев. Посылаю вам еще два No "Москвитянина", которые взял у него же. Признаюсь, хотя у меня и имеются его книги, но неприятно мне брать у него. Все же это не простота дружеских, товарищеских отношений. Как ни расположен ко мне Кошелев, но видно - общее направление, сходство исторических, политических и т.п. убеждений не дают отношениям той теплоты дружества, какая существует между сверстниками-товарищами... К тому же он ужасно бережет свои книги: всякий раз, отдавая, сам завернет в бумагу, запечатает и просит читать не иначе, как обложив бумагой. - По этой причине не решился просить у него и "Племянницы" Евг<ении> Тур, вышедшей в 4-х томах⁸ (цена 4 р<убля> сер<ебром>). Впрочем, она еще не прочитана ни им, ни Ольгой Фед<оровной>. Говорят, этот роман расходится хорошо и имеет успех в свете. Его называют "un roman de bonne societe" {Роман о светском обществе (фр.).}. Его-то следовало бы разобрать и разругать, не то что Вочлежского⁹. Кошелев желал бы также, чтоб был помещен разбор этого романа в сборнике¹⁰, но есть препятствия: 1) Некому писать разбора. Боясь Константиновой запальчивости, он предлагал мне, но и я не сошелся с ним во взгляде на способ и характер критики этого романа. Я толковал ему, что, избегая преувеличений и таких ошеломляющих выражений, которые, будучи результатом долгих исследований, непонятны и только смешны для публики, я вовсе не прочь от ярких и резких выражений, способных пробиться к мозгу светских людей сквозь толстую кожуру глупости. Их иначе и не возьмешь. Я, например, не употребляю, не подготовив, выражений: что русская история есть хор, что русский человек только человек¹¹ и проч. и проч., но вполне признаю пользу и современность печатания таких статей, каковы критические статьи Константина) Сергеевича), где правда так и бьет в нос. Другое дело - критика ученых произведений. Но роман современный есть дело живое, не отвлеченное, явление действительности. Поэтому и я, который не могу без лихорадочного волнения видеть светского человека, способен был бы написать только разбор одного характера с Константиновым, вследствие чего и предлагал дать разбор написать Константину. 2) Но главная причина в том, что критический отдел, как я справился, не позволен в сборнике¹², разве только весьма замаскированный, что трудно. 3) Неловко разбирать ее (по особым отношениям к ней Тургенева и Грановского)¹³. Впрочем я романа не читал, но достаточно, что свет им доволен и называет его "un roman de bonne societe". - Ив<ан> Васил<ьевич> Кир<еевский>¹⁴, к которому я третьего дня ездил с Кошелев<ым>, еще не начинал статьи¹⁵; Гранов<ский> может дать статью не прежде как через полтора м<еся>ца¹⁶; Хомяков не приезжал¹⁷; Кошелев также еще не начинал статьи¹⁸. Я справился в типографиях, и мне сказали, что даже при быстрой корректуре типография не может печатать больше 3-х листов в неделю, а у нас предполагается до 30 листов. - Дай Бог, чтоб сборник мог выйти к марту! - Я не знаю, как быть со статьей Беляева, Константин. Ведь она толкует опять и только про происхождение варягов¹⁹, оправдывая вполне мнение Погодина и подтверждая это выписками из исландских саг. Вопрос этот, занимавший собою ученых целое полстолетия, вовсе не существенный, смертельно всем надоел. Соловьев говорил мне, что он (Беляев) читал эту статью в заседании "Общества"²⁰ как предназначенную во "Временник"²¹. Если так, так вот и предлог ее не печатать. - Соловьев начинает на этой неделе печатание второго тома истории²². - Жду твоей статьи, Констант<ин>, чтоб вместе с соловьевской отдать ее цензору. Сделай милость, пришли ее поскорей, да пришли мне и "Бродягу": она в конторке. Хочу кое-что выбрать, исправить и также отдать цензору²³. Теперь сообщу вам разные здешние новости: 1) Самая главная слышанная идет от Томашев<ского>²⁴ и полученная по телеграфу: во Франции произошел un coup d'etat {Государственный переворот (фр.).}, и президент провозгласил себя президентом на 10 лет: все войско за него, а Франция недовольна Собранием²⁵. Подробности еще неизвестны. 2) Вронченко, говорят, умер, а на его место Тенгоборский²⁶. 3) Поезды по жел<езной> дороге опаздывают по 50 и по 60 часов, именно отправленные из П<етер>бурга. Отсюда же идут хорошо, потому, говорят, что к П<етер>бургу покато. Как бы то ни было, беспорядок страшный, и дилижансы объявляют, что с зимним путем начинают опять ходить. Никто не решается ездить. - Дядя Арк<адий> Тим<офеевич> взял себе место в почтов<ой> карете на 6-е декабря, а Анна Степ<ановна> едет 7-го или 8-го в собственной повозке. 4) Недавно в Англ<ийский> клуб приглашена была музыка - оркестр Гунгля²⁷, игравший во все время обеда, а после обеда закончивший свою игру "Боже, царя храни"²⁸. Тогда многие бросились в залу, заставили повторить и пропели вместе хором. В числе этих многих был Афан<асий> Столыпин²⁹ и многие молодые светские люди. Хорошо?³⁰ 5) Вчера был бал (с танцами) у Д<митрия> Н<иколаевича> Свербеева, на котором были Кошелевы (оба)³¹. Он говорил, что его вынудили дать бал ради нового дома и еще чего-то. Кажется, было много и съезд был порядочный. Как это все нелепо: без жены, сына и дочерей! Я, впрочем, Д<митрия> Н<иколаевича> самого не видал, 6) {Пятница - утром.} Кошелева очень, очень жалеет о твоем отъезде, милая Надичка, и велела тебе сказать, что она на музыку к себе пригласила Студничку...³² Впрочем, ее собственно я мало видел. 7) Тургеневу я написал и думаю, что он не замедлит прислать...³³

   Милый отесинька, пришлите мне для взноса в Опек<унский> совет последнюю квитанцию по вишенскому займу как по главному, так и по надбавочному. Это необходимо; или пришлите хоть точную выписку о числах займов, количество, NoNo и проч. - Я просил тебя, Надичка, приказать прислать мне белья - и ты забыла! А мне оно очень нужно: я с собой почти ничего не взял. -

   Попросите у священника паспорт Афанасья: ему нельзя жить без паспорта, пришлите его сюда. - Вы никто ничего не пишете, зачем прислали Андриашу, он говорит, для того, чтоб остаться здесь и ездить кучером. Это не мешает, потому что извозчики разорительны, даром, что я никогда не плачу дороже одного гривенника в один конец, как ни велико было бы расстояние. - Кстати: в посылаемом No "Москвитянина" есть повесть "Адам Адамыч"³⁴, которую я не читал, но которая, кажется, неудобна для чтения сестрам. Пусть Константин просмотрит. - Вы приказываете, милая маменька, купить тулупы и сапоги, но не пишете, кому и на какой рост. Андриашка говорит, что Вы приказали купить и для него сапоги и рукавицы, но Вы ничего не пишете; я велел купить, потому что нельзя же ему ездить в городе без сапогов и рукавиц.

   Я готов, милый отесинька, ехать в Самару, когда прикажете, но по письму Миклютина видно, что раньше января настоящей продажи не бывает; если же купцы и покупают или продают теперь, то между собой всегда договариваются на те цены, какие будут в январе. Но если мы продадим в январе, то скоро ли успеем поставить весь хлеб в Самару? А заранее складывать его в самарские анбары невыгодно. Если ехать в Самару, то для продажи нужно иметь с собой образцы хлеба. Странно, что нет ответа от других купцов. Как получатся письма, так прочтите их сами...³⁵