Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

и заведены единоверческие церкви¹¹, в которые, впрочем, очень, очень немногие ходят. В этом раскольническом углу каждый год ловят по одному или по два попа, ставленных раскольническим епископом за границей. Впрочем, раскол с усилением промышленной, торговой и фабричной деятельности уже очень ослабел в отношении религиозном и хранится во всей злой строгости только в посадах Лужках, Воронках, Еленках, где я, к сожалению, не был и где, говорят, всегда скрывается тайный поп. Живут раскольники очень опрятно. Считая себя здесь в чужой стороне, они, показалось мне, не очень строги к другим жителям, напр<имер>, раскольник, отправляющийся по делам торговли за границу, якшается с немцем, не вменяя себе это в грех и менее его чуждаясь, чем русского еретика. Так и здесь, они содержат постоялые дворы, в которые пускают всех, дозволяя даже курить в особых комнатах. В Клинцах на постоялом дворе (впрочем, панам отводят чистые хозяйские комнаты) я, увидя на стенах рядом с черными, как уголь, иконами модные картины, изображения сцен из "Жизни игрока" и т.п., закурил было свою папироску, но хозяин на вопрос мой объяснил, что лучше курить в другой комнате. - Все раскольничьи слободы обстроены очень хорошо, смотрят довольством; внешний вид их такой же, как богатых сел и посадов в России. Везде базарные площади, на улицах жизнь и движение. Они дают пропитание всем окрестным жителям, которые находят у них всегда работу, но и те и другие терпеть не могут друг друга. Не знаю, сколько именно слобод, но знаю, что раскольников, мужчин и женщин, Слишком 50 тысяч. Кроме фабрикантов, заводчиков и некоторых других промышленников особого рода, большая часть занимается торговлею пенькой и щетиной, имея дело с Ригой и заграничными покупателями. Клинцы по множеству красивых каменных домов смотрят большим городком. В этом посаде 17 или 18 фабрик суконных и чулочных да несколько кожевенных и других заводов. Из фабрик 7 действуют паровыми машинами, выписанными из Англии и Германии. Несмотря на дождик и грязь, я осмотрел в подробности фабрики Кубарева и Степунина. Дружное действие всех частей заведения, приводимых в движение одною машиною, производит приятное впечатление; невольно преклоняешься перед силою ума человеческого. Тут машина сушит и овевает вымытую шерсть, тут треплет ее, чистит, выбрасывает все постороннее, там делает из нее вату, там вату превращает в толстые пряди, там посредством 250 веретен (эта часть машины очень красива и при ней всего один работник) прядет нитки, там ткет по основе, стрижет сукно, ворсирует его шишками, выписываемыми из Франции (шишки - растение вроде репейника), моет, декатирует¹² и проч. На каждой из этих фабрик работает более 600 работников, мужчин и женщин, мальчиков и девочек: работа очень легка и требует только внимания. Рабочие большею частью посадские и выписные из России; окольные же жители употребляются для самых грубых работ. Но пора закончить; в следующем письме я доскажу вам свое путешествие: оно очень интересно. - Поздравляю Вас, мой милый отесинька, со днем Вашего рожденья¹³. Дай Вам Бог долго, долго его праздновать. Поздравляю и Вас, милая маменька, и вас, милые братья и сестры. Будьте здоровы. Прощайте покуда, милый отесинька и милая маменька, цалую ваши ручки, братьев и сестер обнимаю.

  

   Сейчас пришла почта и не привезла мне ничего от вас, милый отесинька и милая маменька. Последнее ваше письмо от 3 сентября: могло бы быть письмо! Не понимаю, что это значит. Авось-либо в пятницу 24 сент<ября> получу письмецо и узнаю и о здоровье вашем и о том, приехали ли наши путешественники к вам в Абрамцево². - В субботу день Ваших именин, милый отесинька; поздавляю Вас и Вас, милая маменька, и сестер и братьев. Верно, у вас будут гости. - Полагаю, что вас сильно занимает теперь высадка англо-французов в Крым³. Официальных известий об ней, кажется, нигде не напечатано. Достоверно до сих пор следующее: они высадились в числе 60 или 70 т<ысяч> в Евпаторию и двинулись к Севастополю, от которого, по последним известиям, всего в 15 верстах или несколько более; Меншиков двинул им войска навстречу⁴, да кроме того Хомутов (наказный атаман Войска Донского) с 4 казацкими полками и с несколькими полками пехоты быстро двинулся на помощь к Севастополю⁵, совершив будто бы от Керчи до Севастополя переход 200 верст в 30 часов: Меншиков надеется отбиться. По письмам некоторых приказчиков к их хозяевам, татары крымские вооружились и держат руку наших неприятелей, дороги стали опасны, и сообщение с Крымом затруднилось. Все эти известия доставлены частию из Кишинева, частию из Одессы, куда прибыл пароход из Севастополя, дерзко пробравшийся ночью между неприятельскими кораблями. Пароход был принят в Одессе с таким восторгом (так давно не видали там русского флага), что все матросы были осыпаны деньгами. - Все это немножко спутано и темно: верно то, что высадка произведена в значительном числе войск, угрожает Севастополю и что между нашими войсками и неприятельскими должно было произойти сражение⁶, последствия которого неизвестны. - Между тем торговля продолжает идти здесь своим порядком: Крым так далеко! Впрочем, заметно всеобщее неудовольствие на пренебрежение, оказываемое правительством народному чувству, именно на то, что правительство держит всё и всех в неизвестности, что не приняты меры для получения скорейших сведений и проч. Вообще восторги, возбужденные войною вначале, простыли, участие ослабело и сменяется каким-то равнодушием, каким-то апатическим упованием на милость Божью. - Все это меня очень смущает и расстроивает в моих занятиях. Я бы давно уехал в Харьков, потому что здесь нет уже мне почти никакого дела, но еще не готова одна полицейская ведомость, и я в ожидании ее хочу воспользоваться этими двумя днями, чтоб съездить в Рыльск (95 верст отсюда), где должно мне видеть некоторых купцов и вытянуть из них сведения. Они обещали мне доставить их, обещали сами приехать на ярмарку, но надули: между тем рыльская торговля сенокосными заграничными косами, медом, пенькой, салом огромна и имеет важное значение для украинских ярмарок. Как рад я буду, когда совсем разделаюсь с своим трудом. Не разъезды и не пребывание в Малороссии мне в тягость, а самые занятия и неуверенность в успешном исполнении своей задачи! Надо бы предаться делу всей душой, а тут высадка в Крым и еще хуже - неизвестность. Нельзя жить без газет в настоящее время, а в Кролевце и газет достать почти невозможно!

   Я хотел досказать вам свое путешествие по северным уездам Черниговской губернии, хотя, право, оно теряет теперь всякий интерес при таких важных известиях. - Итак, я приехал в Клинцы, посад, где за 25 лет не было ни одной фабрики, а теперь 18. За 25 лет Россия доставляла в Китай сукна силезские и сама одевалась сукном иностранным и польским; теперь же сукон иностранных нет почти вовсе; тонкие сукна - польские, а прочие все русские. Машины на фабриках все английские и немецкие. Но признаюсь, осмотр фабрик произвел на меня не очень приятное впечатление, именно этот дух переимчивости, которым все восхищаются, подействовал на меня невыгодно. Машины иностранные заведены и устроены иностранцами, которых потом сменили русские сметливые мастера. Но вы постоянно чувствуете, что последние бродят ощупью, невежи и находятся в рабском отношении к учителям, над которыми, однако ж, смеются. Вам показывают фабрику, которой все части устройства называются иностранными названиями, разумеется, изуродованными. Везде виден плод науки и глубоких соображений, которым сметливо воспользовались переимчивые невежды. Доморощенный механик - бородач-раскольник, показывая мне машины, сознавался, что, по слухам, придуманы новые, лучшего и простейшего устройства, но что нет нигде образца, где бы подсмотреть можно было бы хоть потихоньку. Хорошо бы, продолжал он, как-нибудь заменить это тем-то, да подождем, пока англичане придумают: они, дураки, пусть придумают, а мы переймем! Слова эти сопровождались громким хохотом всех сопровождавших меня раскольников. Между тем в сущности выходит, что англичане их кормильцы и что весь наш промышленный и работящий народ живет чужим умом. На наших фабриках и заводах, выработывающих товаров на 200 мильонов серебром по самым неполным сведениям, прокармливающих мильоны народа, извлекающих пользу из природных наших богатств, которыми мы и воспользоваться не умели, на всех действуют машины не русского изобретения. - Работы на фабриках очень легки. - Клинцы славятся еще своими шерстяными чулочными фабриками. Чулочное дело ввел здесь один немец из Саксонии, которого, как скоро переняли у него искусство, прогнали, и он живет в бедности тут же в Черниговской губернии у одного помещика, его приютившего, тогда как Клинцы выработывают теперь до 30 т<ысяч> дюжин чулок слишком на 300 т<ысяч> р<ублей> сер<ебром>. - В 8 верстах от Клинцов есть колония Новые Мезиричи. В Пруссии есть местечко Мезиричи, снабжавшее через посредство русских купцов Китай мезиричскими сукнами. Один купец Исаев, бывший в молодости старообрядцем, но оставивший старообрядчество, торговавший прежде этими сукнами, лет 25 тому назад купил землю, устроил на ней фабрику, выстроил дома, выписал немцев-ткачей и поселил их на своей земле, назвав ее колонией Новые Мезиричи. Немцы теперь уже и не нужны, ибо наши выучились уже ткать, но продолжают жить по контракту. Исаев, несколько раз бывший за границей, почти там воспитал всю свою семью, человек очень замечательный, умный, образованный, выстроил немцам кирку и даже устроил школу. Фабрика его идет прекрасно, и дети ревностно занимаются ею. Кроме немцев, у него до 800 человек русских рабочих. Я нарочно ездил к нему, несмотря на грязь и дождь, но, к сожалению, попал в субботу вечером, когда работы уже прекращались, потому я и не остался долго. Как люди образованные Исаевы очень тоскуют и от скуки в этой глуши, и от невежества, их окружающего, и от всего безобразия внутреннего, мозолящего очи каждому образованному русскому. Переночевав на обратном пути в Клинцах же у какого-то старого плута-раскольника с мягкими словами и тихими стопами, я на обывательских отправился далее в Стародуб. На дороге один пьяный торговый русский однодворец осудил мою нетычанку⁷, сказав, что это экипаж польский, что так ездят поляки и гайдамаки, а "на свете Москва, Россия!.." Переменив лошадей в деревне, где крестьяне, называясь казаками, ходят, как русские мужики, попал я, наконец, в Стародуб. Там на постоялом дворе у одной старухи-казачки видел я портреты во весь рост, писанные в 1743 г<оду> с ее предков: одного значкового товарища и его жены, бывшей, по словам старухи, в услужении у царицы Елизаветы Петр<овны> во время ее путешествия по Малой России. Оба в польских костюмах. Старуха же эта уверяла меня, что у них в городе поймали двух шпионов, срисовывавших город, что государю являлся Сергий, о чем ей рассказали московские купцы, и проч. и проч. Стародуб не похож нисколько на малороссийские города: везде деревянная постройка, довольно, некрасивая, но есть древние и прекрасной архитектуры церкви. Пообедав в каком-то скверном трактире, содержимом, разумеется, ярославцем из-под Рыбинска, я взял почтовых и поехал далее. В Новгород-Северске я был уже ночью, но мог однако же разглядеть всю красоту его положения на необычайно крутом правом берегу Десны. Видны следы древнего вала. Да, он мог быть хорошо укрепленным городом в старину. Невдалеке от него переправился я через Десну, и тут уже повеяло снова Малороссией. Проезжая через местечко Вормеж, упоминаемое в романе Кулиша ("Чернышенко")⁸, очень красивое, богатое и торговое, и, наконец, прибыл благополучно в Кролевец, городок довольно дрянной, но с физиономией малороссийской, т.е. весь белый: хотя дома все деревянные (по дешевизне леса), но все они выбелены. Я остановился в комнатах очень простых, с деревянными лавками у ямщика Жука за 15 р<ублей> сер<ебром>. - Лавок нет постоянных, а на время ярмарки быстро устроивается рогожный гостиный двор на площади. Ярмарка очень значительная, но больше еврейская. Теперь понаехали и помещики для годовых закупок, но ничего особенного, замечательного, редкого я не мог найти, даже плахт малороссийских, которых хотел накупить там, чтоб показать вам. На ярмарку приехал и Гессе с женой и детьми. Я бываю у них и обедал раз, но как-то не можем сойтись с m-me Гессе. Здесь явились две странствующие труппы актеров: одна Домбровского, другая Пирожкова. Домбровский выстроил в три дня балаган, дав ему вид, похожий на театр, очень порядочный: труппа у него недурна. Его появление совершенно убило г<осподина> Пирожкова, поместившегося в старом сарае, но он не хочет отстать, и музыка каждый вечер гремит в обоих балаганах. Я был у Домбровского, - театр полнехонек. - Немало удивился я, увидав в числе зрителей одного священника. Этого в России не увидишь! Впрочем, кажется, прямого запрещения ходить в театр не существует, и если совесть ему не претит, так он ходить может, но все же как-то странно видеть рясу в театре. - Здесь много нищих. Очень жалею, что я не музыкант, а то бы непременно положил на музыку их пение, совершенно отличное от пения наших нищих и довольно приятное. - Простого народа на ярмарке очень много, и ярмарка очень оживлена. Евреи снуют взад и вперед, размахивая руками и шибко, быстро разговаривая; малороссиянки-торговки шумно тараторят, приговаривая на всяком шагу своим покупателям и покупщицам: "сердце", "серденько"! там накладывают на свои огромные телеги - по 75 пуду в телегу величавые троичники - извозчики Орловской губернии, красивый, бодрый, здоровый народ. Третьего дня видел я, как к одному владимирцу, продающему под навесом разный товар, подошел торговать гармонию один хохол, также торгующий в своем местечке. Он нашел, что владимирец запрашивает дорого, и сказал, что у него в лавке есть гармонии гораздо дешевле. Это взбесило владимирца: "Ну, а какой фабрики, какой, говори", - спросил он его. Тот не нашелся, что отвечать, между тем владимирец пошел озадачивать его исчислением фабрик, достоинств и недостатков каждой и, разумеется, наполовину врал. - "Ну, скажи, - продолжал владимирец, - есть у тебя вот такая штучка при твоей гармонии?" - "Кажется, есть", - отвечал добросовестный и сомневающийся хохол. - "Кажется, кажется! сотвори молитву, не будет казаться! Купец!" Разумеется, бывшие тут захохотали, и хохол удалился, сконфуженный, обиженный и озлобленный донельзя! Собираюсь ехать в Рыльск. Прощайте, милые отесинька и маменька. Следующее письмо надеюсь писать вам уже из Харькова. Послезавтра возвращусь из Рыльска. В пятницу вечером выеду в Харьков, куда в воскресенье и надеюсь приехать, если не будет задержки в лошадях. Прощайте, будьте здоровы, цалую ваши ручки, братьев и сестер и Софью, если она у вас, обнимаю⁹.

  

  

   26-го вечером приехал я в Харьков, милый отесинька и милая маменька. На почте нашел два письма ваших от 10-го и 17 сентября; нынче ожидаю еще письма от вас. Воображаю, в каком вы все напряженном ожидании по случаю Крымской экспедиции. Я так рад, что добрался до Харькова, где могу и газеты читать и более верные сведения получать. Еще не приступал к своей работе, да, признаюсь, не могу и приступить: все Крым в голове! Вчера уехали отсюда в Рязань три француза пленных; они захвачены были нашими казаками не в битве: один из них полковник спагов (алжирские солдаты), кажется, Dampierre; другой - какой-то граф, инженер, весьма важный человек, а третий кто - не знаю. - Они рассказывали, что после того как Меншиков занял неприступную позицию на реке Каче, им ничего другого не оставалось, как обойти эту позицию, что они и сделали, и, обойдя Севастополь, стали в 15 верстах от него близ Балаклавы: тут уже никакие естественные преграды их не могут остановить: они удивляются, что Меншиков дал им совершить этот обход в виду русской армии¹, не тревожа и не беспокоя их. - Но я разумею это действие Меншикова как западню: в Балаклаве они лишены прямого деятельного содействия их флота: Лидере и Хомутов, верно, уже подошли². С часу на час ожидаем известий о кровопролитной битве. Кажется, все выгоды на нашей стороне: к тому же Лидере, Меншиков и Хомутов внушают общее доверие несравненно более, чем Горчаков и Паскевич. В самом деле это отчаянное предприятие! По дороге, как я ехал, ямщики рассказывали, что уже неприятельские войска все совсем истреблены. Никто и здесь не унывает, но все задеты заживо. Вместе со всеми этими известиями печатается теперь проект железной дороги от Москвы до Одессы³: русский человек задним умом крепок! (Между прочим, эта железная дорога должна совершенно изменить физиономию края и уничтожить все харьковские ярмарки, которые я теперь описываю!) Сюда ожидают великих князей Михаила и Николая⁴; говорят даже, будто государь приедет сюда в Харьков: не знаю, верны ли эти слухи, но город чистится и белится. - В иностранных газетах я читал, что французское правительство ассигновало генералу Бодиско с семейством 12 франков в день⁵. Здесь в Харькове содержание этих трех пленных французов стоило 60 франков в сутки. Эти пленные несколько подсмеиваются над англичанами, рассказывая, что когда при первой схватке на реке Альме⁶ английская кавалерия послана была в обход нашим войскам, она увязла вся в солончаках... - Буду отвечать на ваши письма. С половины сентября погода переменилась и большею частью стоит ясная и безоблачная. Когда нет ветра, так очень, очень тепло и тихо. 22-го была гроза. Вообще погода днем очень приятная, по ночам же морозы. Впрочем, третьего дня дул такой северный ветер, что нельзя было иначе ходить, как в шубе. - Скучненько будет зимовать Грише в Языкове⁷ - не у себя дома, без дела. Впрочем, он займется Надежиным и Вишенками. Вы пишете: война с Австрией! Нет, вот что значит поступить решительно!.. Отказ государя поставил ее в затруднительное положение и заставил запеть на иной тон: она решила не считать этого причиной к войне. А, может быть, это проволочка времени, выжидание, подготовление сил. Из иностранных газет видно, что Австрия посылала официально поздравить Людовика Наполеона со взятием Бомарзунда, что Буоль⁸ (австрийский министр иностр(анных) дел) первый поспешил сообщить поздно вечером французскому и английскому посланникам "радостную весть" о высадке в Крым. Иностранные газеты не скрывают, впрочем, что австрийцы встречены были в Молдавии и Валахии с ненавистью. - Как мне будет интересно прочесть Вашу статью о Гоголе, милый отесинька, и все вычеркнутые Вами страницы⁹. Вы их не бросайте. Многое, что не должно быть отдаваемо на общий толк и суд, может оставаться в рукописи, для немногих. - Я очень, очень рад, что Константин согласился участвовать в "Москвитянине"¹⁰. Возможность печатания оживит его труды. Пусть сначала пустит в ход какую-нибудь филологическую статейку. Статью Погодина о Соловецком монастыре я прочел в "Инвалиде": я сам уважаю его поступок¹¹. Впрочем, Погодина за многое можно уважать, и когда умрет этот человек и представится нам вся жизнь его как одно целое, тогда многие, даже враги отдадут ему справедливость, а прыщи и бугры, которыми усеяно лицо каждого человека (даже красавицы, если рассматривать в микроскоп) исчезнут, не обратят на себя внимания, когда выдастся вперед общий облик человека. Этот-то общий облик не всегда уважается людьми при жизни человека, впрочем, он и не ясно видим тогда; но вообще люди охотнее путешествуют по прыщам и буграм человека, чем всматриваются в общий тип его физиономии. В Погодине много и много такого хорошего, ради которого можно простить ему многое дурное. - Сейчас получил с почты письмо от Унковского¹²: у него один брат стоит в Крыму¹³, другой - в Варшаве¹⁴, третий - в устье Амура, командует "Палладой"¹⁵. Последний пишет, что пришел к устью Амура и соединился там с Муравьевым (сибирским генерал-губернатором)¹⁶, который встретил "Палладу" на двух пароходах с 80 вооруженными лодками, войском и артиллерией. "Таким образом, - прибавляет Унковский, - положено основание одной из самых богатейших колоний на земном шаре". Это, верно, он пишет про учреждение колонии нашей на Сахалине. Славно! это меня радует. Оболенские живут прекрасно¹⁷ и совершенно счастливы. Слава Богу! От вас писем нет. Верно, приезд Гриши помешал вам написать в срок, но в субботу, наверное, получу от вас письмо. Ну, развязались вы, наконец, с Вырубовой!¹⁸ Слава Богу! Пора! Или еще не конец? Уплатили ли ей, т.е. вычли ли ей, чтб следовало, 800 р<ублей> оброку и другие издержки из имения? - Написавши вам последнее письмо из Кролевца, я отправился в Рыльск: всего 100 верст. Дорога идет сначала до Глухова, а потом сворачивает в сторону. В Рыльске я пробыл несколько часов, виделся с нужными мне людьми - купцами, получил необходимые сведения и возвратился в Кролевец. Рыльск славный, богатый, хорошо обстроенный город - совершенно великороссийский (получает 15 экземпляров газет). Вообще Курская губерния считает себя коренной великою Русью; но в крестьянах заметен несколько оттенок хохлацкий - впрочем, в пограничных только уездах: тут какое-то смешение в языке, выговоре, костюме. - В пятницу вечером выехал я из Кролевца на вольных лошадях: я решился ехать другим путем, потому что дорога через Ромен мне надоела, да и непочтовым трактом 70 верст ближе. Из Кролевца приехал я в Путивль (45 верст), где и ночевал. Большой город, очень большой, каменный, хорошо обстроенный и торговый. Из Путивля также на вольных доехал я до Белополья (40 верст), заштатного города Харьковской губернии Сумского уезда. В Белополье взял уже почтовых: тут всего 46 верст до Сум, откуда идет уже большая почтовая дорога в Харьков. Ночью приехал в Ахтырку, где ночевал, и утром 26-го простоял заутреню в Ахтырском соборе. Может быть, и наши в этот день были в Ахтырке¹⁹. Собор великолепно украшен, очень богат. Иконостас сверху донизу в золоченых ризах. Пред иконой висит громадное паникадило и целый ряд зажженных лампад. Икона же совершенно такая, как наша. Особенностей никаких я не заметил в службе: спрашивал устава службы и каких-нибудь описаний - нет; купил только образочки, в том числе один для Кузьмы Иваныча. Народу в церкви у утреней было очень много и по случаю праздника все разряженного. Ахтырский уезд наиболее малороссийский в Харьковской губернии. В это же утро был и базар: дивчата с цветами на голове, с монистами на шее, в белых суконных свитках и красных чоботах так и толпились на площади. - Цветы здесь везде. Во время молебна за утреней подле хлеба, вина, елея и пр. стояли с обеих сторон две небольшие вазы с букетами цветов! - Ехать было очень приятно: дороги чудные, ровные и время теплое - только в полдень погода переменилась, и я уже думал, что наступает осеннее ненастье, однако на другой день небо снова очистилось и теперь сияет безоблачное. - Да, я забыл отвечать вам насчет предложения Погодина. Мне участвовать в "Москвитянине" покуда нечем: все неудобно для печати²⁰. Пожалуй, пусть печатает мои "Судебные сцены", да ведь не пропустят²¹. Отрывков из "Бродяги" печатать отдельно не стоит; стихов печатать не хочу, да и ни одной пиесы нельзя напечатать! - Почта пришла, не могу вытерпеть, спешу читать газеты. Прощайте покуда, мои милые отесинька и маменька, цалую ваши ручки, обнимаю братьев и сестер. Поздравляю Машеньку со днем ее рожденья²² и всех также поздравляю. Будьте здоровы. Теперь уж конец моим разъездам! Отсюда прямо в Москву. Пора!

  

  

   Получил я в субботу письмо ваше от 20 сент<ября>, милый отесинька и милая маменька. Итак, у вас Гриша со своей семьей или, лучше сказать, был Гриша, а теперь они, верно, доехали до Языкова. Вы не пишете ни слова о здоровье Софьи, ни о Машеньке¹: что она, как выглядит², по петербургскому выражению? Впрочем, я понимаю, что с приездом Гриши вам писать было решительно некогда, и потому с будущей почтой стану ожидать более подробных известий. Разумеется, как здесь, так и у вас в настоящее время один интерес: судьба Севастополя, флота, да и всего Крыма. Вот уже слишком месяц, как гостят на нашей земле англичане и французы. Вчера проехал через Харьков в П<етер>бург сын кн<язя> Меншикова; на вопрос станционного смотрителя, что сказать генерал-губернатору, он отвечал, что дела наши идут хорошо. Только если б была победа, он выразился бы определеннее. Из донесений Меншикова, впрочем, мало что можно извлечь утешительного. Эти печатные краткие известия так неловко составлены, что лучше было бы во сто крат помещать подлинные реляции. Я думал прежде, что он с умыслом по стратегическим соображениям пропустил мимо себя французскую армию, когда она обошла Севастополь, чтоб соединиться с новыми десантными войсками в Балаклаве: выходит, что по оплошности!³ Обидно читать иностранные газеты: с каким восторгом описывают они высадку, изображают ее в картинках, с какою гордостью понятною и на этот раз законною (это не бомбардирование Одессы!)⁴ рассказывают они все подробности этого дела. Здешние французы также с иронической улыбкою спрашивают всякий раз: какие новости? верно, французов выгнали? и т.п.. Им можно было бы отвечать: rira bien qui rira le dernier {Хорошо смеется тот, кто смеется последним (фр.).}, но не смеешь и это сказать: так мало имеешь надежды на ум и способности наших военачальников! - Если Севастополь будет взят, то англичане сделают из него второй Гибралтар, укрепят его с сухого пути получше нашего и уже не отдадут; взятие Севастополя значит уничтожение русского флота и всякого господства нашего на Черном море. Не могу понять, почему не было принято сильнейших мер к обороне Крыма, когда с самой весны уже можно было опасаться высадки. Впрочем, были приняты меры к спасению - не Крыма, а канцелярских бумаг и делопроизводств. За две недели до высадки проехал через Харьков один мой товарищ, посланный графом В<иктором> Н<икитичем> Паниным для перевозки дел и бумаг присутственных мест Крыма в Херсонскую губернию. Если союзники и возьмут Севастополь, то все же дорого он будет им стоить! Даже по иностранным газетам - битва при Альме, которую они называют победой, - стоила им 7800 человек! - Русские извозчики, на днях прибывшие сюда из Крыма, куда они отвозили товар по прежним купеческим приказам, рассказывают, что неприятель задержал их и заставил возить трупы, что они и делали 4 дня сряду; потом им дали по 6 р<ублей> сер<ебром> на хозяина и отпустили. - Носится, впрочем, слух, что они навезли много фальшивой монеты. Народ здесь, однако, нисколько не унывает и убежден, что французов и англичан поколотят всех насмерть, а если послушать купцов, так наши дела в отличном положении и французов уже морят голодом. - Я с своей стороны вовсе не разделяю этой отчасти гордой, отчасти наивной и невежественной уверенности в успехе. Я помню, как прежде говорили и хвастались: только бы высадились, шапками закидаем, на сухом пути одного русского солдата на десятерых врагов станет... А теперь оказывается, что для победы нам необходимо иметь чуть ли не вдвое более войска против неприятельского. Вторник.

   Добрые вести! Вчера обедал у губернатора один офицер, участвовавший во всех делах под Севастополем и только что оттуда приехавший. Дела поправились - и весь Крым наш, за исключением небольшого пространства между Балаклавой и Севастополем, занимаемого неприятелем, пространства, из которого ему никуда двинуться нельзя: он окружен со всех сторон и провиант должен получать только с моря: лошади, за неимением сена, дохнут, и кавалерия их почти не может действовать, а фуражиры попадаются в плен казакам. Когда высадился неприятель, у него было тыс<яч> 70, а у нас не было и 35 т<ысяч>; сверх того у нас артиллерия полевая, у них тяжелая. После битвы при Альме, где у нас выбыло из строя 6000 чел<овек>, если б французы и англичане продолжали преследование, не давая нам опомниться, они, может быть, ворвались на наших плечах в Севастополь, но кавалерия их не могла пуститься в погоню, потому что понесла сильный урон от наших ядер и пуль: лошади, совершившие морской переезд, так были слабы, что даже ретироваться быстро не могли. Когда же, отойдя за р<еку> Качу, мы заняли хорошую позицию и прикрывали Севастополь, и французы двинулись против нас, то Меншиков велел направить войска к Бахчисараю: таким образом, Севастополь был совершенно открыт. Наша армия сильно негодовала на Меншикова, однако же потом увидали, что это был очень хитрый, хотя рискованный план⁵. Французы, не видя препятствий, пришли в восторг и подошли к северной бухте и форту Константину, но, увидя грозное вооружение этого форта, атаковать не решились и предпочли, обойдя Севастополь, подойти к южной его стороне, которая, как известно им было от татар и лазутчиков, укреплена была всего 12 пушками. Тут они остановились в полуверсте от укрепления, расположились лагерем и стали пировать, отбив перед этим 80 бочек вина у нашей армии, задали бал. В это время по распоряжению Меншикова подвезли к 12 пушкам 300 бомбических орудий с кораблей наших и как хватили по французам, так множество положили на месте, а прочие бросились бежать и стали верстах в 5 от Севастополя. - Теперь наше войско стоит вне Севастополя у них во фланге, так что если они вздумают атаковать Севастополь, то наши сейчас ударят во фланг. Гарнизон же Севастополя составляют морские солдаты и матросы: южную часть защищает Нахимов, северную - Корнилов⁶. Сзади же неприятеля, около Феодосии, стоит Хомутов. Когда подойдет корпус Лидерса, что будет не раньше 15 октября, тогда Меншиков сделает общее наступление. Между тем неприятель устроил понтонные мосты от лагеря к кораблям: он, вероятно, поджидает свою осадную артиллерию. Если б он занял предварительно Перекоп, так запер бы вход нашим войскам в полуостров и совершенно овладел бы Крымом, за исключением Севастополя, но их соблазнила надежда взять без труда самый Севастополь, с падением которого, думали они, падет и Крым. Все наши войска вели себя отлично, за исключением Саксен-Веймарского гусарского полка, который опозорился, отказавшись идти против батареи. Впрочем, говорят, этот полк уже в Венгерскую кампанию приобрел дурную славу. Татар множество перевешали, и они успокоились. Один отряд татар, гнавший стадо в неприятельский лагерь, вооруженный косами, вступил было в бой с нашим отрядом, но, разумеется, был уничтожен. Я пишу вам все эти подробности, забывая, что, может быть, они все уже вам известны: впрочем, кто же сообщает вам их из Москвы? - Но слава Богу, я повеселел от этих известий. Эта неделя почти совсем пропала у меня даром: никак не мог втянуться в свою работу. С нынешнего дня примусь за дела с утроенными усилиями. - Сейчас принесли мне ваше письмо от 27-го и письмо Гриши из Москвы⁷, а вчера сказали на почте, что нет писем. Благодарю всех за поздравление⁸, Вас в особенности, милый мой отесинька, благодарю за Ваши добрые строки. Вы пишете между прочим: "Поздравляю, хотя и знаю, что ты не любишь этого дня, что меня всегда очень огорчает". Не думайте этого, милый отесинька, и не огорчайтесь; напротив, принимаю Ваше поздравление всею душой. Не любить дня своего рождения, следовательно, и жизни самой - и грех и глупость. - Я действительно прежде высказывал не раз чувство неприязненное ко дню своего рождения, даже не соображая, как это должно быть грустно слышать виновникам жизни, которую проклинают! Надо сознаться, что все это происходит большею частью от неудовлетворенной гордости и раздраженного самолюбия, от чрезмерных требований, от недостатка простоты и смирения и вообще мудрости. Нет, милый отесинька, я благодарю Бога за дар жизни и хочу жить, т.е. делать дело жизни, но без гордых задач, без заносчивых требований, не карабкаясь в герои, не взлезая на пьедесталы, не предъявляя честолюбивых притязаний ни на венец мученичества, ни на значение жертвы, ни на какое щегольское нравственное положение. Таким образом, и дела сделаешь больше, да и жить будет легче. Человек страшный щеголь и готов сделать себе пьедестал из своей внутренней дисгармонии и тревоги, из своего разлада с жизнью и с собой, из своего благородного негодования (большею частью небескорыстного), из своих великолепных порывов. Ото всего этого несет ужасною гордостью! Дай Бог побольше простоты, простоты и простоты, мудрости, мудрости и мудрости, разумеется, мудрости душевной, не той, которая почерпается из Канта или Фихте⁹; дай Бог не раздражаться, несмотря на все раздражающее. Не следует однако ж ни в каком случае грубо сталкивать человека с пьедестала: он или расшибется и уже не встанет, или же полезет опять на какой-нибудь пьедестал: надо, чтоб человек или сам сошел, или чтоб чья-нибудь дружеская рука кротко и безобидно свела его с пьедестала. Не следует также поступать с человеком, как поступают аллопаты с телом человеческим, которое они рассматривают как ящик и в котором почти механическим способом выпирают одно, вкладывают другое и т.д. Лучше правило гомеопатов, дающих крупинку для возбуждения самостоятельной целебной физической деятельности в организме. Не следует, кажется, также поступать, как поступают те, которые, если в стклянке дурной запах, сейчас закупоривают ее: или вышибется пробка, или же, если как-нибудь ее вынешь, так и обдаст дурным запахом; во всяком случае запах тут и при первом удобном случае все кругом наполнит вонью: лучше оставить стклянку раскупоренною, дать ей выветриться и возбудить сильнее благоухание доброго в человеке, которое заглушит и истребит скверный запах стклянки. Так мне кажется, а может быть и не так. Не знаю. Во всяком случае простите за рассуждения. Я теперь очень боюсь пускаться в рассуждения в письмах к вам, чтоб как-нибудь нечаянно не рассердить вас. Прощайте же, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, Константина и сестер обнимаю. Константина благодарю за приписку и за добрые желания. -

   Что это за чудная осень! Вот уже месяц, как стоит ясная, великолепная, теплая погода! Были дожди, грозы, даже целые два дня с холодным ветром, но теперь опять теплый ветер с юга.

  

  

   Только нынче получил я письмо твое от 27-го, посланное впрочем из Москвы 29 сентября, милый друг и брат Гриша. Благодарю тебя за братское, дружеское и "вежливое" письмо. Да, вежливое. Мы обязаны вежливостью, т.е. уважением ко всякой душе человеческой, ко всему задушевному человека. Благодарю тебя за то, что твое письмо во имя родственной любви не начинается оскорбительною бранью. Мне самому очень жаль, что я с тобою не виделся. Ты знаешь юридическую пословицу, единственную латинскую, которую я помню изо всей пропедевтики: да выслушается и другая сторона, audiatur et altera pars! Извини грустную шутку. Ты слышал изложение дела, как оно понимается в Абрамцеве²; чтоб судить его, надо бы выслушать и меня. Но я вовсе не намерен пускаться здесь на письме в изложение всех обстоятельств этого несчастного дела. Будь спокоен: во мне нет теперь ни тени раздражения; Бог даст, не раздражусь и по возвращении; по крайней мере, я твердо решился и сам не раздражаться, и не раздражать никого; напротив, постараюсь всеми способами успокоить и умирить всех. Я не могу взять за основание письмо отесиньки, о котором ты говоришь. Могу отсрочить достижение своей цели, но отказаться от нее не могу и не должен. - Я не сомневаюсь в родственной любви ко мне семьи моей; я бы желал только, чтоб было в них поменьше гордости семейной и побольше любви - не родственной, а любви христианской, любви и уважения к ближнему, побольше доброты, мягкости и теплоты. Я не сомневаюсь в родственной любви ко мне, но в течение всего года только от одного, одного милого отесиньки слышал я доброе, нежное слово, без колких оговорок и обидных намеков. Только один отесинька и поддерживал переписку со мною! Я был очень, очень виноват против семьи, но тогда только восстановится вполне душевный союз, когда и они сознают - не передо мной, нет, а перед совестью своею всю неправду, всю жестокость своих действий, сделаются рассудительнее, сойдут с гордо принятой позиции, расширят несколько свои во многом тесные и односторонние воззрения. Впрочем, ни в споры, ни в рассуждения, ни в особые разговоры с бедной сестрой Надей, которой ставят в упрек нежность и мягкость и то, что она не похожа на Любиньку, я не пущусь, будь спокоен. И глаза будут видеть, и ум понимать, и сердце болеть, но я всею душою хочу им всем мира и спокойствия. Мне теперь это легче сделать, потому что благодаря Бога у меня теперь на совести легко и ясно. -

   Ты пишешь, что не время теперь сидеть где-либо без участия к тому, что совершается вокруг и что не пассивное участие должно быть во мне. Совершенно с тобою согласен, милый Гриша, но ты это говоришь так, как будто бы во мне нет участия или есть одно пассивное участие! Может быть, так думают в Абрамцеве... больно! Или ты не знаешь, что я хотел отказаться от поручения, даже деньги возвратить с тем, чтоб определиться в канцелярию действующей армии? Об этом - по моей просьбе - сильно мои знакомые хлопотали в Петербурге и наконец предложили место в Одессу к Остен-Сакену, но я тогда этого места не принял. Да и по окончании поручения я, если продолжится война, непременно поищу места в штабу действующих отрядов. Я, если б и мог, не в состоянии был бы прожить в Москве и двух месяцев без дела. Плохо же ты меня понимаешь. Сделай милость, не смотри на меня глазами абрамцевскими. Грустно подумать, но до такой степени там предубеждены против меня, что, и читая мои письма, не понимают их. Я уверен (маменька это мне высказала перед отъездом в ответ на предположение), что нашли, будто "известное обстоятельство лишает меня энергии", оттого, что, изъездив 5 тыс<яч> верст на перекладной телеге, я купил себе наконец нетычанку (польскую бричку) за 50 р<ублей>, чтоб не перекидывать беспрестанно вещи и чтоб было покойнее человеку, которого ослабила грыжа и которому пошел 4-й десяток! Пустяки все это, но они много характеризуют положение дел и много причиняют мне грусти! Дай Бог со всем с этим сладить. Но ты увидишь, что я все, все сделаю для их спокойствия и мира, все, кроме оскорблений, обид и грубых ударов чужой, мною уважаемой душе.

   Прощай, милый Гриша, будь здоров, обнимаю тебя крепко, крепко и еще раз благодарю тебя за твое дружеское письмо. - Вспомни меня всего и верь мне.

   До 14 ноября я в Харькове. Обнимаю Софью и детей твоих³.

  

  

   Хотя неприятели и вступили на русскую землю 1-го сентября¹, т.е. в день вступления французов в Москву², но вчера было 11-ое, день изгнания французов³,- а Крым или часть Крыма все еще во власти неприятеля! По последним известиям, милый отесинька и милая маменька, англо-французы, как их называют, предприняли правильную осаду, и 5-го октября началось бомбардирование. По всем получаемым сведениям, по рассказам всех приезжих, Меншиков оказывается совершенно виноватым в оплошности, самонадеянности, фанфаронстве... Пиджак и хлыстик, которыми прославилось его посольство⁴, отзываются во всех его действиях. - Говорят, что он не слушается ничьих советов и не любит окружать себя умными и самостоятельными людьми. Может быть, Севастополь и не будет взят и неприятель уплывет, но, во всяком случае, чести и славы нам от того не будет никакой. Надобно надеяться, что придут нам на помощь обычные наши союзники, бури, стужи, болезни, напр<имер>, крымские лихорадки и т.п. Впрочем, как нарочно, стоит такая великолепная осень, какой даже и здесь давно не запомнят. Вот уже месяц пользуемся мы чудной погодой. В сентябре еще были морозы - утренники, дул иногда холодный ветер, но теперь ни морозов, ни холодных ветров нет. Ночи - звездные, теплые, словом, чудо. Днем нельзя ходить в пальто, слишком жарко. И какое постоянство в этой погоде! За исключением немногих дней целый месяц! Знаю теперь, что такое осень в теплых краях! едва ли не лучшее время года. Теперь в ходу виноград. Крымского, по случаю войны, привезено мало, и он дороже против прежних лет, коп<еек>25 асс<игнациями>фунт, но какой чудесный виноград! - В последних NoNo "L'Indep<endance> Beige" помещены очень любопытные рапорты S<ain>t Arnaud и Raylan и нота Австрии к Пруссии, подписанная, как замечают сами иностранные газеты, в тот самый день, как получено было в Вене ложное известие о взятии Севастополя. Австрия переменила тон и почти грозит Пруссии разрывом. - В то самое время, как Гюбнер (австрийский посол в Париже) по поручению своего правительства приносит поздравления Наполеону с победами и со взятием Севастополя, Эстергази⁵, говорят, дает бал в П<етер>бурге, на котором все были! - Впрочем, Россия, кажется, начинает верить теперь, что точно война, а не шутки, и готовится к будущему году; доказательством этому служат распоряжения о разделении армий на Южную, Крымскую и т.д. и выступление гвардии из П<етер>бурга. - В субботу получил я ваше письмо от 1 окт<ября>. - Очень буду рад, если Грише удастся получить снова вице-губернаторское место⁶. В Самаре, кажется, лучше ему будет служить, чем в Уфе: Самара все-таки не такая глушь, но не знаю, кто там губернатор⁷. Да к тому же в Самаре он будет ближе к Вишенкам, Самара важна по торговле хлебом.

   Работа моя идет довольно медленно и потому, что труд сам по себе копотливый, и потому, что приходится часто дополнять матерьялы, ходить с расспросами по купцам. По мере того, как обозначаются размеры труда, вижу, что он потребует еще двух, трех месяцев работы. По неопытности своей в занятиях подобного рода я воображал, что можно будет в один год объехать пространство в 7000 верст, набрать матерьялов стопы две и написать отчет тома в два. Все, что касается до общего взгляда, до этнографических наблюдений и т.п. заметок, могло бы быть мною изложено скоро, без больших затруднений, но здесь всякое слово должно быть подкреплено фактами и цифрами. Может быть, я затрудняюсь еще потому, что хотел бы сделать что-нибудь очень порядочное, особенное, а также потому, что нет навыка к подобным трудам. Впрочем, и то сказать: все путешествия и статистические описания, которые у меня теперь под рукою, составлены, изложены и изданы через год или два по собрании матерьялов. - Я решился теперь, пересмотревши тщательно все матерьялы, дополнить их сколько можно более теперь, в Харькове, пользуясь присутствием купцов на ярмарке, наполнить пробелы, поверить цифры и проч. с тем, чтоб потом, приехавши в Абрамцево, приняться за основательное, неторопливое составление отчета. - Сроком я не стеснен и мог бы остаться здесь все это время, но здесь собиранию матерьялов не будет конца. Сколько я ни беседую с купцами, а всякий раз узнаю от них что-нибудь новое, потому что сам я совершенно вне этой жизни и сжиться с нею не могу; пределов полноте и подробности сведений нет. К тому же полагаю, надо взглянуть на этот предмет несколько издали: лучше его обхватить, да и от беспрестанной работы и заботы умственный жернов несколько измололся; не так уже свежо смотришь. Здесь, только что я начну заниматься чем-либо другим, беспокойный голос шепчет: сходи, поклонись такому-то купцу, авось-либо добьешься от него каких-либо сведений, поди, поройся в таких-то бумагах, словом, конца нет всем требованиям. А купцы во взглядах общих все друг другу противоречат. Я вообще утратил уважение к хваленому здравому русскому толку, да и подлинно, у каждого свой толк в голове, так что, если побеседуешь в день с 10 купцами, так при недостатке собственного опыта не знаешь, чему верить и чего держаться! - Впрочем, Бог даст, и удастся мне построить что-нибудь цельное изо всех этих разнородных матерьялов, не надобно только терять терпение. Итак, принимая все это в соображение и то, что уже целый год я не видал вас, я решаюсь, если соберу предположенные мною некоторые сведения (напр<имер>, о теперешней ярмарке я не могу получить официальных сведений раньше 5-го ноября), выехать отсюда после 10-го ноября. Дорогой я заеду к Трутовским, П<етру> В<асильевичу> Киреевскому и Хомякову, следовательно, проеду довольно долго. Вас же прошу не писать ко мне позже 2-го ноября. Таковы, по крайней мере, мои предположения: если что-нибудь их изменит, я вам тотчас же напишу. - Был я нынче у Филарета, которого не видал с февраля м<еся>ца: летом, когда я приезжал сюда, он жил на даче, т.е. в Святогорском монастыре⁸. Я вам уже писал, какая неприятная история вышла тогда⁹, история, заставившая думать, что я писал жалобу или донос Протасову. Теперь мы объяснились. Вообразите, что бумага протасовская - почти слово в слово выписка из моего письма к вам...¹⁰ мои выражения, анекдоты, всё. На ваших письмах прежде печать также всегда казалась мне подозрительною, но уж теперь несколько времени ничего не заметно. Впрочем, теперь почтамту много работы: верно, читают все письма из Крыма.

   Недавно попалась мне случайно книга очень замечательная: "Les steppes de la mer Caspienne, la Russie Meridionale, le Caucase" {"Прикаспийские степи, Южная Россия, Кавказ" (фр.).} и пр. Это путешествие одного французского ученого инженера по южной России в течение 5 лет. Книга издана лет 6 тому назад. Описывая Севастополь, он не может прийти в себя от удивления, что Севастополь не укреплен с сухого пути, когда многие места на приморском берегу так удобны для высадки; говоря о татарах, он рассказывает все, что делают с ними исправники, земские суды и другие чиновники, и утверждает, что народонаселение это враждебно России... Все так и случилось. Впрочем, прощайте, милый отесинька и милая маменька; можно было бы пуститься в рассуждения, почему Бог как будто отступается от России, но лучше подождать личного свидания, а писать больше и нечего да и некогда. Будьте здоровы, цалую ваши ручки, Константина и сестер обнимаю. Я привезу им малороссийские плахты: они очень красивы. Прощайте. - Корнилову (адмиралу) оторвало ядром ногу, и он умер...¹¹ Неужели Крым будет потерян? Если б Меншиков поменьше форсил, так я бы более надеялся...

  

  

   Последние известия из Крыма, вероятно, несколько ободрили вас¹, милый отесинька и милая маменька; сообщать вам их нечего, потому что, кажется, вы знаете не менее, чем мы здесь, в Харькове, хотя мы на 760 верст ближе к театру войны. Курьерский колокольчик часто раздается на улице, курьерская тройка часто проносится через город, но все это - по усам течет, а в рот не попадает; курьеры не рассказывают никаких подробностей. Частным же письмам почти нельзя верить. Вот о деле 5-го октября², о котором уже и в газетах напечатано, я сам читал письмо одного московского купца Саватюгина к его приказчику, торгующему здесь на ярмарке. Саватюгин был сам 5-го числа в Севастополе, а пишет от 7-го из Симферополя: наполнив 4 страницы разными распоряжениями насчет товара, он приписывает сбоку, что "здесь милостью Божией все идет хорошо, три линейных корабля и шесть пароходов потопили да 15 т<ысяч> побили...". В таком роде были почти все письма; известие о взлетевшем на воздух 120 п