Бунин Иван Алексеевич - Письма 1885-1904 годов

  

   Прости меня, - я погорячился и написал тебе резко¹. Может быть, я и прав в своих предположениях, прав в том, что ты нехорошо - холодно и обидно - отнеслась ко мне, но я не должен был так писать тебе, не должен - не с какой-нибудь пошлой формальной стороны, но потому, что я оскорбил свое же чувство. Варя! Милая, хорошая моя! Ведь разве не было оно светло и чисто, разве не осталось бы таким же, если бы не было разных обстоятельств, если бы я мог справиться с ними, чтобы суметь выйти из них если и с горьким чувством, то и с сознанием, что вольные и невольные прегрешения не сделали меня ни эгоистом, ни грубым, ни ожесточенным. Милая! так нежно и хорошо я любил тебя, что лучшие минуты этого чувства останутся для меня самыми благородными и чистыми ощущениями во всей жизни. Ведь такое чувство всякому, прежде всего, самому дорого. Для чего ж бы я стал омрачать его, чтобы лучшее время своей юности не оставило чистого воспоминания? Да ничего не поделаешь... Надо, значит, почаще помнить это! На столе против меня твоя карточка, моя любимая. Если бы ты чувствовала, как дорог и мил мне этот образ милой скромной девушки и как ясны его умные глазки! И всегда он был со мною в самые лучшие минуты, я видел его воплощение в тебе, когда ты бывала простой, искренней, любящей... Ей-богу, в самых заветных мечтах я создал его, и как глубоко мне хотелось всегда видеть тебя такою, чуждою кокетства, мелкого самолюбия, отделенной от толпы наших пошлых барышень!

   Ты знаешь, как искренно я стремился всегда видеть тебя читающей, думающей, понимающей все хорошее и новое. Что же мне и говорить, как мне радостно твое последнее письмо!.. Ты просишь сообщить о Цебриковой. Я мало знаю про ее личную жизнь. Знаю, что она уже очень немолодая, некрасивая, высокая, худая женщина, знаю, что она всю жизнь положила на женский вопрос, была и развивалась исключительно в известных кружках... Письмо ее у меня было², но куда-то пропало в Озерках. Сослана она очень милостиво - в северные губернии, в Вологду, слышал... Статьи ее советую поискать в "Вестн<ике> Европы" - за семидесятые и 80 годы. Помню, напр., ее прекрасную статью "Между двух огней", кажется, в "В<естнике> Е<вропы>" за 72 г.³ Фельетон ее я нашел между книгами Юлия, когда ездил в Озерки. Конечно, фельетон Скабичевского пред ее фельетоном - только фельетон⁴, в буквальном, в газетном смысле. Ты говоришь про Шопенгауэра⁵ и сама не понимаешь, почему его мысли тебе тоже нравятся! Я думаю, что только потому, что он - ум глубокий и, видя в женщинах Бог знает что, отчасти и прав. Извращены, опошлены женщины ужасно, хотя из этой правды (она-то и действует) должно бы следовать только то, что пора же человечеству обдуматься и дать женщинам человеческое место. Но Шопенгауэр слеп в этом отношении.

   "Я боялась, что нахватаюсь чужих мыслей, понятий и потом буду с нахальством или помимо воли выдавать их за чужие" {Видимо, ошибочно вместо слова "свои" написано "чужие".}. Что ты говоришь? Во-первых, - "нахвататься". Да ведь и Цебрикова какая-нибудь тоже явилась в мир прежде всего только... почвою, на которую упало то, что добыто и выработано чужими умами, всем прогрессом человеческим. "Нахвататься" же (в буквальном смысле) может только тот, кто подходил к книге с желанием "нахвататься". А у кого, как у тебя есть и ум, и {Зачеркнуто: искренное жела<ние>.} искра Божья, и совсем не желание "умные разговоры разговаривать", тот воспримет все в себя... Надо только докончить дело - не брать одни верхушки знаний. Всего, конечно, не возьмешь, но ведь верхушки и все - крайности. А нахальства тебе бояться нечего. Я, по крайней мере, никогда не видал в тебе ни наивности, которая заставляет человека говорить как про новое, про избитые вещи, ни нахальства (напротив - уж чрезмерная боязнь его)... Ты боишься остаться "ни павой, ни вороной"... Знаешь что - ей-богу, по-моему, лучше быть павой, чем глупой вороной (* Ворона была больше всего глупа тем, что хвасталась чужими перьями.). Ведь это закон жизни. Ведь нельзя же, напр., чтобы, положим, какая-нибудь молодая в цивилизации страна не была некоторое время вороной в чужих перьях. Так и члены этой страны. Избавь Бог только чересчур корчить из себя паву, а ходить в ее перьях еще можно... А судьи кто? Офицер, который, несмотря на полную, сему званию присвоенную форму, имеет телячьи глаза? Помещик, который чтит свое звание и надевает иногда поддевку и "русскую" шелковую рубашку, и чтобы показать себя цивилизованным человеком, непомерно пьет сельтерскую воду и говорит лакею: "вы ду-ак!" Или господин, застегнутый на все пуговицы как Домби⁶ {Далее зачеркнуто: с выхолен<ною>.}, которого всю славу и содержание составляют "свежие перчатки" и черная холеная борода... или модный адвокатишка, который только тогда и чувствует себя возвышенно, когда мягко взбегает, с новым портфелем и откинув голову, причесанную словно не у Пулавского⁷, а у ваятеля, по бронзовой лестнице окружного суда? Или его превосходительство, руина с "адамовой" головой⁸, стремящийся только к тому, чтобы держать ее как можно прямее в воротничках "литой" крахмальной рубашки?.. Или хлыщи, начиная с парикмахеров-юношей в пестрых галстухах, с запонками в виде подковки и кончая битыми дураками в моднейших "сьютах"⁹?.. все дрянь, черт бы их взял, все даже хуже ворон в павлиньих перьях. Пусть бы уж они старались надеть чужие умственные, так сказать, перья, а то ведь заботятся только о внешних. Есть другие люди, дорогая моя Варечка, и другие стремления, другие компании, лучшей представительницей которых и является Цебрикова!

   Теперь с удовольствием и о Шелгунове. Ты совершенно верно поняла, что он хотел сказать в "Переходных характ<ерах>". Именно - указать их и нарисовать. Ты спрашиваешь, что такое "развитие личности"? Да это и есть стремление к личному (главным образом) самоусовершенствованию и к тому, чтобы личность, отдельный член общества, не представляла из себя пешку в обществе, чтобы она имела права, чтобы не угнетали ее человеческого достоинства. Ты удивляешься: "Шелгунов приводит как личника какого-то К., у которого я заметила только свое "я" развитие в дурную сторону. Какое же это развитие?" Да К. - переходный характер...

   Ну а про себя... повторяю, что мне крайне тяжело и горько. Твое поразительное спокойствие относительно того, что мы расстанемся на три года - это такая вещь, которую забыть нельзя, от которой все повернуто... Я не мог даже себе представить, что я для тебя - настолько чужой... да, это верно и... будет.

   Прощай, моя милая, бесценная, и верь, что эти слова - глубоко искренни: если есть в моем сердце что-либо - то не злоба во всяком случае.

   Утром 15-го уезжаю в Елец, на ставку¹⁰. Пост бросил уже несколько дней.

   Получила ли деньги?

   Я обиделся, что ты предполагаешь, что я еще не послал их и сдуру отослал тебе квитанцию {Последний абзац приписан в конце первой страницы письма.}.

  

  

   Милый братка! Новостей никаких, кроме той, что я сижу в Глотовом: настроение такое, что писать - совсем нечего: дожидаюсь приема в солдаты, коий назначен на 16-ое сего ноября¹. 16-го дам тебе телеграмму, погибну или нет.

   Всем поклон.

  

   <М.А. Бунина:> Милый и дорогой мой Юринька!

   Письмо мы твое получили с деньгами, но с карточками нет. Мама и я благодарим тебя от души за деньги, я прямо даже не знаю как мне выразить тебе благодарность.

   Евгений теперь перешел к С<офье> Н<иколаевне> на квартиру, занял комнаты, где жил Григорий А<ндреевич>, он живет в угольной, но дело не в том, когда Евгений перешел к С<офье> Н<иколаевне>, то он меня приглашал с собой жить вместе на его стол, вообще на его содержанье он просил 15 руб. в месяц, ну я не согласилась, потому что Софья с меня взяла на всем ее содержании 10 руб. в месяц, так что я взяла себе отдельную комнату, мама, конечно, ночует со мной, а ест у Евгения. Ваня тоже сейчас у него. Отец же живет пока в Озерках, до купчей крепости он отдал Софье 500 руб. и получил процентов 60 руб. и на эти деньги живет. Милый Юринька, я была больна в брюшном тифе, лежала 4 недели, так что я благодаря Отто Карловичу осталась жива, потому что у нас был страшный холод, когда лежала, а они меня перевезли к себе, ну я у них и осталась выздоравливать.

   Ну теперь, слава Богу, я совсем выздоровела, ну доктор сказал, что я только перенесла болезнь благодаря своей здоровой комплекции. Ну теперь пока до свидания, целую тебя крепко, твоя сестра

   Теперь пишу от Александры Гавр<иловиы> и от Отто Карловича. Дорогой Юлий Алексеевич! Душевно благодарим Вас за Вашу память. Вы письменно не забываете нас. Слышим, что Вы все хотите нас всех навестить, но никак не дождемся. Приезжайте поскорей, мы все будем очень рады и все Вам кланяемся, желаем Вам быть здоровым. Остаемся с душевным почтением к Вам Александра и Отто Туббе.

   Свободен¹

  

  

   Сегодня ты, вероятно, получила мою телеграмму... С тех минут, когда определилось ее содержание, я никак не могу прийти в нормальное состояние. Каково, зверочек? Свободен! И свободен не до будущего года, а навсегда! Глупый случай перевернул все. Ведь за последние дни я не только не надеялся оказаться негодным или получить дальний жребий, но даже не рассчитывал на отсрочку до будущ<его> года. И вдруг произошло то, чего я даже представить себе не мог! Без всякой надежды запустил я вчера руку в ящик с роковыми билетами и в руке у меня оказалось - 471! А скверно было на душе и еще больше скверного ждал я в будущем. Когда вчера утром я попал в эту шумную, пьяную, плачущую, неистово-пляшущую и сквернословящую толпу, у меня сжалось сердце. Все это, думал я, мои будущие сожители, с которыми, в тесноте, в холоде и махорочном дыму вагона, среди криков пьяных, мне придется ехать одинокому, потерянному в какую-нибудь Каменец-Подольскую губернию, в темный, скучный уездный городишко, в казармы, где придется в каждом шаге подчиниться какому-нибудь рыжему унтеру, спать на нарах, есть тухлые (прости за гадкое слово) "консервы", каждый день с холодного раннего утра производить артикулы, стоять по ночам, на метели и вьюге, на часах, где-нибудь за городом, около "запасных магазинов" и только думать иногда ночью о далеком от меня, дорогом, ненаглядном "друге"! Плохо, ей-богу, плохо, Варечка! Да и помимо личных соображений, все тяжелые, скорбные картины около приема камнем ложились на душу... Проходить очереди взять жребий пришлось до 1/2 8-го вечера. Наконец-то раздалось: "Бунин, Иван Алексеевич!" Машинально я шагнул к роковому ящику и опустил руку. Какой-то билет мне попался под пальцы. Но - решительно не знаю почему - я толкнул его пальцем и взял лежащий с ним рядом. Сердце, правда, билось страшно - не от ожидания чего-либо - я, повторяю, мало придавал значения жребию, думал, что возьму, напр., - 15, 72, 20 и т.д. - от какого-то непонятного волнения, так что встрепенулся только тогда, когда исправник, своим поповским гласом, воскликнул - 471-й!.. "Ну, брат, слава Богу, шанс есть", - в один голос сказали Евгений и Арсик, когда я воротился в толпу. Всю дорогу из присутствия мы горячо толковали о том, могу ли я остаться за флагом, наберут ли до моего номера комплект 151 челов<ек> из 517 призываемых или нет. Надо было принять во внимание, что из этих 517 человек 200 было льготных, а из остальных будет много негодных. Но все-таки надежда затеплилась. Первым делом я думал отправиться на телеграф и известить тебя. Но потом сообразил - о чем? Ведь легко могут взять.

   Ночь мы провели с Арсением. Евгений спал, а мы почти нет. Сегодня отправились с 10 ч. в прием. Ощущалось, что идешь на страшный суд, что сегодня будет серьезный перелом в моей судьбе. Сели и ждем, а нервы все более и более взвинчиваются. Целые вереницы Адамов прошли перед нами и каждый невзятый уменьшал у меня один шанс на то, что до меня не дойдет очередь... Прошел час, другой, третий. Папа твой неустанно мерял и слушал, мерял и слушал и хладнокровно решал судьбы¹... Господи! Хоть бы поскорее что бы ни было... Наконец - 5-й час. Набрали уже более 140 человек, остается 10-11 человек набрать, а всего призываемых стоит человек 20-18. Ну, думаю, непременно погиб. Теперь и думать нечего, что до меня не дойдет очередь и не выкрикнут No 471-й... Вот наконец остается 2 человека, 1... Вдруг все стихает. "Набор кончен, те из призываемых, которые остались, зачисляются в ополченцы и будут осматриваться завтра!" Я поднялся как в чаду и очнулся от слов папы: "Поздравляю, Иван Алексеевич, завтра мы вас осмотрим и запятим во 2-й разряд ополченцев!" Он подошел ко мне и сказал это так радостно и искренно, как я никогда не надеялся услышать от него. Да, действительно он милый и благородный человек!..

   Понимаешь, Варечка, все эти призывные термины? Завтра меня осмотрят уже не для того, чтобы взять в службу, а только для определения разряда: если окажусь ополченцем 1-го разряда - служить все равно не буду, буду только являться раза 2 в десять лет на 2-3 недели на временные сборы, если 2-го разряда - не буду совсем никогда являться, ибо ополченцы всех разрядов призываются в солдаты только в исключительных случаях - во время отечественных войн.

   Вот тебе 471-й! Мог ли я ожидать, что эти цифры спасут меня и оставят свободным гражданином?

   Сейчас уже 10 часов. Спать хочу страшно, утомлен и духом и телом до последних пределов. В первый раз я засну сегодня спокойно!..

   Может быть, это письмо не ласково. Но прошу тебя - верь, что оно писано при самой теплой и нежной любви к тебе, моя дорогая, милая, сладкая деточка! Я получил твое письмо, я еще сильнее убедился, что ты меня искренно любишь и простишь все мои подлые подозрения. Не думай, что я упоминаю о нем вскользь. Оно слишком дорого, значительно для меня. Никогда я еще не получал от тебя такого ласкового, доброго, искреннего. Клянусь же тебе Богом, что я ценю его, милая, хорошая моя!

   До скорого свидания, деточка! Приеду дня через 2-3. Целую твои губки, глазы, ручки и лобик крепко-крепко.

   P.S. Теперь надо серьезно поговорить о моих будущих действиях.

  

  

   Ну, Юынка, не ожидал я того, что случилось со мною! "Пофартило" здорово! Капли не было надежды на дальний жребий¹ и вдруг - 471 No! Положим, "не быки, а мужики", - но я все-таки трусил: одному, затерянному среди пьяной, плачущей и скверное ловящей толпы, в тесноте угарных, дымных вагонов ехать черт знает куда, испытывать всю тяжесть подчинения и собачьей жизни в казарме, стоять на часах, напр., в вьюжную ночь за городом, около "запасных магазинов" - как хочешь, а не сладко! И вдруг - No 471. Когда принимали лобовых, до меня не дошла очередь человека на 2. Все поджилки тряслись - вот-вот кликнут. Но комплект набрали и велели явиться меряться только для определения разряда ополчения. Сегодня меня и не меряли. Пащенко только прикинул сантиметр. "Второй разряд, говорит, грудь не выходит". - "Чем вы занимаетесь", - спрашивает военный доктор. "Поэзией", - ответил Пащенко, и все с улыбкой повторили: "Какой он солдат!" И вот я с синим билетом, ополченец 2-го разряда².

   Теперь надо что-нибудь делать. Б<орис> П<етрович> окончательно поссорился со мною, жить в Орле нечем, хватит разве на месяц. Что делать? Надо учиться, готовиться куда-нибудь и жить. Пиши, ради Бога, - что мне делать. Надо бы мне потолковать с тобой серьезно... О делах тебе напишет Евгений, а я и это письмо бросаю: утомился я духом и телом. Теперь улыбаюсь, но как выздоравливающий.

   До скорого письма.

   А "баан"?

   Адрес Анны Николаевны: Харьков, конечно, Старо-Московская, д. Ольховского, No 105.

   Со мной Арсик, который просит тебе передать искренний привет.

  

  

   Драгоценная моя! мамочка, деточка, зверочек мой ненаглядный, "глазы" мои милые! Только сию минуту получил твое письмо. Что же я мог сделать? О чем телеграмму послать? Приеду, не как написал, не 24-го, а 23 вечером. Встреть на вокзале, ради Бога! Бесконечно, всею душою люблю тебя и умираю от желания расцеловать твои глазочки, ручки и ножки! Сегодня бы или завтра непременно выехал бы, но надо в Озерки, взять денег у отца. Если бы ты знала, как у меня все сердце переполнено самою высокою и горячей любовью, нежностью к тебе, моя бесценная! Не сердись, ради Христа, за мое подлое промедление, я и сам ругаю себя, как собаку! До скорого свидания, моя женочка!

  

   Надеюсь, милый братка, что ты уже знаешь, как отлично сложилась моя судьба относительно солдатчины: я тебе послал телеграмму и письмо¹... Теперь я свободный человек навсегда, и меня сильно занимает мысль - куда мне пристроиться. При благоприятных условиях - я убежден, что смогу приготовиться в какое-нибудь высшее учебное заведение. Это необходимо уже потому, что иначе - т.е. без дела - я совсем погибну от сознания идиотского существования. Как это устроить, когда нет никаких средств (я писал уже тебе, что окончательно разошелся с "Орл<овским> вест<ником>" - нелепая ревность заставила Б<ориса> П<етровича> сказать мне "мерзавца")? Как же жить? Куда поступать лучше?.. Подробно хотелось бы поговорить с тобою об этом, да не в письмах - не умею - а лично. Пиши, ради Бога, скорее - и в частности о том, приедешь ли ты домой и когда?

   Теперь я поселился в Орле, нашел квартиру (Воскресенский переулок, д. Пономарева, кварт. г-жи Шиффер) за 20 рублей со столом и зажил тихо и спокойно... пока... Хожу в библиотеку, доканчиваю "афоризмы Щедрина"², читаю с Варею по вечерам... (Представить себе ты не можешь, как я заразил ее разными идеями (серьезно!), статьями Цебриковой по женскому и моральным вопросам, Скабичевским, Кавелиным, Шелгуновым и т.д.). Денег имею немного - отец дал 23 рубля да 13 р. 70 к. получил за стихотвор<ение> в 11-ой книжке "Сев<ерного> вестн<ика>" (читал - "На мотив Мюссе"?)³... Книжка моя⁴ печатается без меня - мне тайком от Б<ориса> П<етровича> доставили уже отработанные первые 2 листа и я зрел такие грубые коррект<урные> ошибки, что в некоторых местах совершенно нет размера! Как это тебе нравится? А Б<орис> П<етрович> сказал, что ни за что не допустит меня к книжке (* Ты не думай, что эта ревность - пустяки. Он, напр., узнавши, что Над<ежда> Алек<сеевна> хочет ехать в Елец к моему приему - запер ее на ключ в комнате и в неописанном бешенстве поклялся "убить ее, зарезать", если она не откажется от поездки в Елец и вообще не порвет со мною даже письменных сношений. Каков негодяй?!). При этом - действует настолько нахально и своевольно, что печатает 2000 экз., когда я выдал расписку только на тысячу.

   Что мне делать с эдаким мерзавцем? В суд? Но ведь он способен на все - клянется, напр., черт знает чего налгать про наши отношения с Варей и т.д. Начал я "Мелкопоместн<ых>"⁵, но тут мы поссорились и он, идиот, в пику мне решил, что напечат<ает> 2 главу только по окончании "Сердца женщины". Просто не знаю, что делать, а дописать надо...

   Начал писать я в газете "Русская жизнь", там была моя корреспонд<енция> из Орла, будет помещена еще одна вещица, написанная в форме сказки - "Праздник"⁶. Гонорар - 3 к. со строки. Пока еще не получал. Все это ты не читал и все бы мне хотелось прочесть тебе.

   Ехай домой, милый Юринька!

   Пиши скорее.

   Что "баан"?

   Поклон всем, всем.

  

   Рано утром сегодня исполнил твои слова, Варя: крепко и любовно поцеловал твою карточку и поздравил с ангелом мою бесценную жену¹... Странной, новой и страшно одинокой показалась мне вчера моя каморка, когда я вернулся с вокзала. Ей-богу, как это ни покажется тебе странным, я почувствовал себя... холостяком. И потушивши лампу, я часов до 3 лежал в белом сумраке, который наполнял мою комнату. Дорогая моя, кроткая и любящая деточка! Твое вчерашнее настроение ужасно передалось и мне. Убежден, что ты доехала благополучно, но против всякого рассудка, почти весь день сегодня что-то беспокоило меня. Жаль, что ты не можешь написать мне. Зато, ради Христа, прошу тебя заехать прямо с вокзала ко мне. Нынче день прошел как-то быстро. Поцеловавши твою карточку, я лег и опять заснул. Проснулся около одиннадцати. Пришел Орлов², потом Марья Гавриловна. Часа в два я остался один и пошел в библиотеку; на беду встретил Турчанинова, принужден был сказать ему, где я живу, хотя он и не обещался навестить меня... Вернувшись, конечно пообедал, затем опять сходил купил {Далее зачеркнуто слово: бензинцу.} бензину для чистки сюртука, купил себе баночку варенья (не думай - недорого - 30 к.), напился чаю, вычистил сюртук, и вот сейчас отправлюсь к Никите... Но не знаю, как еще протянутся два дня. Уж очень одиноко мне тут...

   Как тебя приняла мама? что твое здоровье? Верно, пришлось мучиться целый день?.. Не забыла меня, не прошло твое настроение? Клянусь тебе Богом, и счастлив я страшно и... как бы сказать? жалко мне, боязно, когда я вижу тебя такою, как вчера - искренней, кроткой, безгранично-любящей! Боюсь я, что это пройдет, ей-богу. Милая, ненаглядная моя! Если ты {Далее зачеркнуто слово: любишь.} дорожишь моей любовью и хочешь, чтобы она ничем не затемнилась, - будь почаще такой милою, таким светлым ангелом, не забывай меня! За такие минуты у меня все освещается и теплеет на душе!

   Целую твои ясные, вымытые, ангельские "глазы", мой ненаглядный друг!

   P.S. А исполнила ты в 3 часа то, что обещалась?

  

  

  

   Совсем, брат, ты забыл меня. На три мои письма¹ - ни строчки. Ответь хоть два слова: поедешь ли домой и когда? - Определенно. Я тебя вопрошал о серьезных вещах, - надо же мне решить что-нибудь в своей судьбе, нельзя же мне остаться "свободным" художником.

   Передай, пожалуйста, Сем<ену> Азар<ьевичу>, что я в редакции не был уже около двух месяцев; Над<ежда> Ал<ексеевна> к тому же теперь в Ельце, лечится. Мой поклон ему и всем. Что <<баан>>?

   Орел, Воскресенская, д. Пономаревой, кв. Шиффер.

  

  

   Дорогой Юричка! Посылаю тебе 24 рубля. Только вчера достал. Сейчас я в Орле, приехал на два дня в редакцию; вечером напишу тебе. Через несколько дней, если нужно, можно, может быть, будет еще тебе выслать.

  

  

   Варенька! если есть - занеси завтра утром рубль - необходимо нужен!

  

  

   Как дела в редакции и у Жени¹?

  

   Зверочек!

   Ради Бога, приди в редакцию, если только х_о_ч_е_ш_ь¹.

   Если нездоровится и не можется - не надо! А если этого ничего нет, - приди, деточка драгоценная моя.

  

  

   Встречу непременно, буду 3-го на вокзале в 6 ч. 30 вечера.

  

  

   Ну, доехал, конечно, вполне благополучно. Выслали за нами целую гору одежды - шубы, пледы, валенки, - так что несмотря на страшную подземку, во всю дорогу ничего не застыло... Когда легли спать, долго говорили с Юлием - о тебе, обо мне, о моей литературе. Не подумай только, что мы пустились в критический разбор тебя. Нет, Варю-шечка, ей-богу, этого не было: он только сказал, что ты производишь очень симпатичное впечатление, а настаиваю я на противоположность потому, что знаю за тобою грехи подозревать иногда такие вещи.

   Помнишь - летом-то?..

   К моем удивлению, Юлий сказал, что общий отзыв его полтавских приятелей о моих "мелкопоместных"¹ - очень хороший: хоть и очень отрывочно, но в то же время - местами (и даже очень часто) заметны большая наблюдательность, ум, остроумие и изобразительность... Ей-богу! Ты, конечно, зверочек мой драгоценный, не заподозришь меня в хвастовстве перед тобою: ей-богу, дорогая моя, говорю тебе это потому, что придаю значение этому отзыву, рад ему и, - честное слово, - как другу, говорю тебе про него. Говорю же правду - не преувеличиваю - хоть спроси у Юлия... Думаю поэтому - переработать их (т.е. "мелко-поместн<ых>"), расширить и издать отдельной книжечкой²... конечно, отбросив кое-что чересчур местное и личное... Так сказать - хорошо?..

   Завтра приедет отец. Узнаю, значит, смогу ли тебе послать денег. Только, кажется, дело в этом отношении дрянь - денег у отца, вероятно, не осталось. Мать говорит, впрочем, что он хочет на днях делать купчую³ - значит, деньги будут. Кабы мне не пришлось прожить подольше - дождать купчей и запастись хоть немного деньгами?..

   Пиши, пожалуйста. Посылаю три марки. Искренно и сильно люблю тебя и крепко целую твои бесценные лапки.

   Как здоровье? Как ты, моя деточка, ходишь в Управление в такие морозы в свой кофточке? Боюсь, ей-богу, очень.

  

  

   В Орле ничего нету, ответь, пожалуйста, в день получения этого письма (непременно), могу ли я к тебе приехать¹ на... недели на 3? Пожалуйста, как можно скорее.

   Карачевская ул., номера "Тула", No 3, мне.

  

  

   Прости, Варюшечка, не брани меня, что только сегодня пишу тебе; я вчера хотел тебе написать, но Юлий задержал меня, говорит, подожди до завтра, тогда пошлешь письмо вместе с карточкой. А из Курска не написал тебе потому, что не было марки, - в город не захотелось идти, - я страшно продрог за дорогу до Курска. В вагоне был собачий холод... Да и в Полтаве погода оказалась далеко не весенней; правда, по улицам везде грязь, но холод и ветер ужасные. Вообще вчера вечером я страшно заскучал: погода тяжелая, серая, одиночество, несмотря ни на кого, сильно чувствуется. Словом, я сидел такой кислый и злой, что все удивлялись...

   Странное дело! Давно ли я, кажется, из Орла, а уж жизнь в нем мне кажется далекой-далекой... Это еще усиливается мыслью, что неизвестно еще, как я ворочусь в него, найдешь ли там что-нибудь, будем ли мы наконец жить вместе. Ей-богу, Варюша, я буквально не понимаю теперь жизни без тебя: ведь жить машинально, без сознания радости жизни, двигаться, пить, есть и спать - это не жизнь!..

   В Полтаве на место надежды плохи; скорее можно надеяться на Харьков: Женжуристы имеют некоторых знакомых на железных дорогах, да и у Юлия, как тебе известно, есть, так что я прошу их написать в Харьков: эта идиотская, бесприютная жизнь невозможна!..

   Прости, деточка моя, "свиненок" мой бесценный (если бы ты сейчас видела, как хорошо и ласково у меня сию минуту стало в сердце от этого слова!), что я брюзжу (есть такое слово?). Ведь в самом деле плохо!

   Слышал, что в "Артисте" меня сильно "отделали"¹, но сам еще не видал, - завтра мне принесут и я напишу тебе слово в слово... Вообще буду писать больше, - сейчас иду на почту, тороплюсь, потому что письмо заказное.

   Крепко обнимаю тебя, моя сладкая, милая!

  

  

   Мне очень нездоровилось за эти два дня, Варюшечка; дорога ли сказывается или вообще такое время поганое - не знаю, но только у меня был здоровый насморк, к вечеру лихорадило и т.п. чепуха... Не хочу этим оправдать себя в том, что я молчал эти два дня; молчал потому, что ждал "Артист" и хотел тебе послать письмо вместе с выпиской рецензии о моей бедной книге¹. Но "Артиста" мне так и не достали, а в библиотеке его нету (кстати - я подписался вместе с Нечволодовым в библиотеке, беру две книги на свою долю, читаю теперь Берне²)... Вероятно, не придется увидать и "Север", если Лебедев³ не пришлет. Не видала ли ты? Ну чего ты молчишь опять? Я, ей-богу, зверенок, начну злиться...

   Да в прежнее время и начал бы уже. А теперь я не придаю этому того значения, которое придавал прежде. Часто, когда я думаю о тебе, мне хорошо и спокойно становится на душе: успокаивает и радует меня твердая вера, что ты любишь меня, что я дорог тебе, что мы уже крепко связаны с тобою общими интересами, дорогими днями в прошлом и думами о будущем. Зверенка! Голубеночек мой! Очень бы я хотел сказать тебе это сейчас... Только я сказал бы это не словами, а молча, когда бы ты прилегла ко мне и прижалась... знаешь как? Как ребеночек!

   Настроение мое поулучшилось. Дни проходят однообразно. Мы почти все время - да весь день, а я даже ночь, потому что у Юлия спать на полу холодно - проводим у Женжуристов. Славные они люди и чувствуешь себя у них, как дома... даже, что касается до меня, то лучше дома... да и давно уже был у меня свой дом!.. Вся семья наша теперь рассеяна и никогда уже не приведется мне пожить с родными! Ну да что об этом! Плоха, друг, "весна на юге"! Метель бушует, как в какой-нибудь Вологде!.. Кстати, уехала Над<ежда> Ал<ексеевна> в Вологду? Что Борька? Что интересного в "Орл<овском> вестн<ике>"? Пришлешь ли отчет о заседании экстренного собрания⁴? В Полтаве так тиха и спокойна жизнь, что буквально не о чем писать в газеты.

   Начала ли ты читать? Как одна коротаешь время? И главное - ради Христа - напиши, как здоровье? Ведь, ей-богу, я ничего не боюсь так, как твоего нездоровья...

   Сегодня мы из Харькова ждем "гостей", - приедут знакомые целой компанией; между ними будет один железнодорожник, через которого хотят мне просить места. Что же твои попытки? Как ни скверно жить в Орле относительно общества, но все-таки я бы сильно желал именно в Орле места, а то, если и в Харькове получу, опять мы будем врозь. Честное слово, Варя, жду этого, т.е. места в Орле с тобою, как новой жизни, как воскресения. Чувствуя себя с тобою спокойно, не боясь за то, что нужно ехать куда-нибудь, не боясь за свое физическое существование, я бы, кажется, словно ожил: ведь я еще не жил, не работал, томился только скитаниями по свету!

   Ну, площай, свиненочек! Люблю тебя нежно, крепко, всем сердцем, - клянусь тебе Богом!..

   Новое строение, д. Волошиновой.

   Не забыла ли адрес? {Адрес приписан в начале письма.}.

  

  

   Против ожидания, харьковских гостей приехало человек десять. Сегодня у нас, т.е. у Женжуристов, очень шумно... Есть два железнодорожника, и я науськиваю Юлия и Серпинского¹ поговорить обо мне. Что-то выйдет не знаю... 26-го, Варек, почти ничего не было; были мы только у Рейдера², собралось человек 15 хохлов, пели целый вечер и разошлись. Но на днях тут предполагается большее празднество: будет 25-летний юбилей знаменитого малорусского композитора Лисенко³ (его, знаешь, "Черноморцi", "Рiздвянна нiч", масса романсов и т.д.); меня просят написать стихи⁴, которые будут посланы этому Лисенко в Киев поздравительной телеграммой. Попробую...

   В "Новостях" нет как нет моей корреспонденции. В номере от 25-го я видел кусочек, перепечатанный ими из "Орловского вест<ника>" о брянском уезде⁵ и утешаюсь тем, что, значит, моя опоздала... или Фил. Мих. не опустил письмо. Как он поживает?

   Ну сегодня последний раз хочу просить тебя: пиши! Стыдно, "свиненок"! Я сегодня очень-очень люблю тебя, женочка моя хорошенькая, хотел тебе написать веселое и наинежнейшее письмо и очень охлажден тем, что почтальон прошел мимо.

  

  

   Опять хочу ныть, зверок! - Замучила голова, и некому взять меня на ручки... Как, помнишь? - ты меня укачивала... А тут еще эти харьковские "гости": целый день в доме шум и споры...

   Ты, очевидно, по-прежнему не будешь писать мне. Это мне более, чем обидно... Одно могу предположить, - что ты нездорова... так в какой же раз мне повторять, что неведение относительно тебя вообще, - а в особенности относительно твоего здоровья - рвет мне сердце?.. Ведь я же люблю тебя, свиненочек мой ненаглядный! - люблю больше всех на свете! Разве ты мне перестала верить?..

   Ах, как хорошо было, если бы ты могла мне выслать штук 15-20 моей книжки¹. "Слава" моя здорово "растет", и нет никакого сомнения, что штук 15 разошлось бы в неделю. Я бы послал тебе денег, но у Юлия нету, а у меня... мы слишком хорошо знаем наши карманы!

   Есть тут вещи, которые тебя сильно интересовали, и я мучусь желанием послать тебе их. Но, увы! - не все можно посылать!

   Целую твои губочки и мои любимые, красавицы-ручи!

  

   Пошел с целью отправить тебе это письмо, зашел к Серпинскому (сегодня у него был вечер - проводы "гостей") и узнал там, что мне принесут "Артиста". Пока я прождал его, прошло время для отправки письма: уже было поздно идти на почту; письмо пойдет все равно только завтра, так что разорвал конверт и сообщаю тебе рецензию обо мне в "Артисте"². Вот она слово в слово:

   "И. Бунин. Стихотворения 1887-1891 г." Бывают случаи, что ученик не понимает своего учителя, хотя и думает, что понимает. Вот, напр., юный поэт, г. Бунин. Эпиграфом к своим произведениям он взял стихи г. Фета, в которых поэт скромно сознается, что его произведения представляют собою "бред неясный". Так, он говорит:

  

   Нет, не жди ты песни страстной -

   Эти звуки бред неясный³.

  

   А между тем, в стихотворениях самого г. Бунина ничего неясного, по нашему мнению, нет. Скорее напротив, все так ясно, все так просто, так просто, что удивляешься, к чему было беспокоиться о каком-то размере и рифме. Судите сами, - что может быть проще и прозаичней этих, напр., строк:

  

   Говорят, что вся клубника

   Белым цветом зацвела,

   Говорят, что так же точно

   Грудь у девушек бела.

   Аршин белых позументов

   К рукавам и на подол,

   Я боюсь, что это много,

   Слишком много на камзол.

  

   Вот какой предмет боязни воспевается в стихах, и притом лишенных той грации, которой так много у г. Фета. Нет, лучше, по-нашему, совсем не писать стихов, чем облекать в них голую прозу. Что-нибудь одно: или проза, или поэзия. И на все есть своя форма. Быть может, г. Бунин прекрасный прозаик: в таком случае, пусть он скорее покидает занятие поэзией".

   Вот и все, Варюша. Как видишь - и неумно, и неостроумно! Выдернуть кусочек переводного стихотворения, нисколько нехарактерного для книги, сострить насчет "неясного бреда", ни с того ни с сего причислить меня к ученикам Фета - как хочешь, а это подло. Я, конечно, и нигде не ожидаю себе похвал, но ведь это... черт знает что! Видимо, человек мельком взглянул на книжку и от нечего делать написал несколько несвязных строк... Бедный твой муж, Варюшечка!.. Не забывай только ты меня: люблю тебя, деточка, люблю всей душой - Бог свидетель!.. Эти строки, может быть, - нелогичный переход, но, ей-богу, говорю искренно! Тут и без логики можно обойтись!

  

  

   Это - мое последнее письмо. К тебе вернулась прежняя небрежность. Небрежность при настоящей любви невозможна. Если бы ты ценила мои письма, мою горячую, искреннюю любовь и самую теплую, близкую дружбу - ты бы так не поступала. Варя! Вспомни, что людей, которые искренне любят нас - очень и очень немного: надо ценить этих немногих! Вдумайся.

  

  

   Прежде всего - приказ моему дорогому, любимому свиненочку: взять как можно скорее сочинения Берне (2 т., перевод под редакцией П. Вейнберга)¹. Я давно не испытывал такого наслаждения человеческим умом и благородством мысли и духа, и хочу, чтобы и ты прочитала его. Прочти, голубеночек, хотя статью Берне: "Менцель-французоед"², - только прочти так, как и вообще должно читать хорошие книги, - серьезно, вдумчиво. Не мешает при чтении проводить некоторые параллели... Ну а теперь о семейных делах.

   Во-первых, зверенок - умный и милый зверь, знает, что я люблю его и что, следовательно, отрекаюсь от того, что написал в последнем письме: я получил твое письмо и, значит, думать, что я продолжаю думать так, как думал утром 3-го - нет оснований! (Каков слог?!!) Ну об этом и шабаш. Целую твои бесценные лапочки, каждый пальчик, а это значит, в переводе на слова: "пласти былую вину!.."

   Я, Варюшечка, поздоровел и повеселел. Да и в Полтаве повеселело: начались ясные, мокрые дни. А у вас? Или, лучше, у нас? Варечка! Сердце, ей-богу, сжимается, как вспомню, как ты бегаешь в своей курточке до управленья. Правда, стыдно мне, что моя жена ходит так... да что я сделаю?.. Кстати, насчет денежных дел: у Юлия сейчас подходящего ничего нету, все сам делает. Корреспондировать, при всем моем желании, не о чем: "Орловск<ий> вест<ник>", из которого мог бы взять сведения об экстренном заседании³ можно получить только у Померанца, но, к несчастию, его жена⁴, которая осталась в Полтаве (он в Берлине), не бережет "Орловск<ий> вест<ник>". Был я у ней вчера и, как нарочно, номера от 29 февр. уже не оказалось. Ходил к ней, впрочем, не специально за "Вест." - нет, - на поэтический экзамен, в роли экзаменатора. Можешь себе представить, за эти дни меня познакомили уже с тремя поэтами. Все юноши, все евреи, все очень милые и симпатичные ребята, стремящиеся только к развитию, но пишущие отвратительные стихи на гражданские мотивы. И вот меня как "опытного" в пиэтистике все приглашают их слушать: 1-го марта слушал некоего Басова⁵, 3-го - Рудина⁶ и в четверг иду слушать - Василевского⁷. Замучили, черт их возьми! И хуже всего то, что просят сказать мое мнение, а как сказать правду? Ну и приходится вилять...

   Ни черта не понимаю, - откуда взялось письмо из "Новостей дня"⁸! Когда я посылал предложение? Совершенно не помню... Писать? - как думаешь?

   Напиши мне - хочешь ли ты, чтобы я снялся так, как, напр., снялся Юлий - в таком формате. Я продал ему визиточку (знаешь, ту, с клапанами назади, "на муаре") за 2 рубля и могу, значит, сняться. Хочешь? К бор