Бунин Иван Алексеевич - Письма 1885-1904 годов

ая моя мысль, каждое ощущение долетали до тебя!

  

   Людские так грубы слова,-

   Не скажешь - лишь сердце измучишь!..⁹

  

   Варюшечка! бесценная! Невесело мне!..

  

  

   Милый братка!

   Места я еще не нашел. Поставил объявление, ходил в Статистическое бюро к заведующему - Евдокимову¹, - он сказал, что теперь он не может дать мне работы, но что в марте, вероятно, даст, так чтобы я приготовил бумаги. Объявление еще не принесло результатов. Затем есть еще надежда на корректорство: в типографии Зайцевой² служит корректором один молодой еврей, некто Цадиков, знакомый мне и Варе. Она встретила его недавно и он сообщил ей, что вскоре уезжает, так что его место будет свободно. Сейчас я иду к его родным и узнаю окончательно. Все-таки плохо дело!..

   У меня гвоздем сидит в голове неисполнимая мечта: Над<ежда> Ал<ексеевна> сообщила мне, что продается за 1200 рублей право на издание "Смоленского вестника"³ и уговаривает меня поехать в Смоленск, узнать об этом окончательно, узнать, не найдется ли два компаньона-пайщика и затем искать 400 рублей. "Я, - говорит она, - знаю, что дела "Смоленского вестника" не особенно плохи, так что Вы могли бы в скором времени отделаться от компаньонов"... Только где же я могу достать эти 400-600 рублей?.. Не думаю, что это ерунда: ведь это дало бы мне и дело хорошее, любимое, интересное и обеспеченное более или менее положение, - словом, моя бы жизнь обновилась! И никто, никто не поможет! Неужто я до сих пор мальчик, неужто я так глуп, что мне нельзя ничего доверить и можно только ожидать, что я способен только шарлатанить? Упрекают меня, что я бездельник, что я шарлатан и т.д. А упрекать-то было бы хорошо тогда, когда мне кто-нибудь помог, поставил мало-мальски на дорогу... Вот если бы и тогда я оказался шарлатаном и мальчишкой - тогда дело другое!

   Умоляю тебя - подумай об этом, напиши что-нибудь по этому поводу мне, посоветуй!..

   Я перешел на другую квартиру. Плачу теперь за комнату, за обеды и ужин 16 рублей. Остальное все - чай, керосин, прачка - мое. Такая цена мне лучше: без чая-то можно посидеть. Адреса дома еще не знаю, знаю только, что живу на Введенской⁴... Поэтому пиши (поскорее!) на библиотеку "Орловского вестника", на мое имя.

  

  

   Места я, Юринька, пока не нашел никакого. Надежда на корректорство лопнула. Ходил я к Потемкину¹ некоему, который состоит начальником Витебского управления, и просил места. Сказал, что может быть... подумает... Не знаю, что делать.

   А тут еще такая история, что хоть на осину! Буквально волосы дыбом становятся! Дело в том, что, как ты знаешь, я имел глупость... или даже, если хочешь, подлость заложить у братьев Захаровых двое часов (и стоят-то всего новые - обои - 15-18 рублей). Часы пропали... и вот вчера получаю опять открытое письмо: "Г. Орел. Ред. "Орловского вестника", для передачи Ивану Алексеевичу Бунину. Прошу Ивана Алексеевича Бунина возвратить нам взятые у меня и у брата Валерия двое часов, взятые обманом, или, если они заложены, прислать квитанции. Егор Захаров".

   Каково? Что делать? Господи! Да неужто вы, господа, только ругать меня способны целый век? Ей-богу, пожалеть можно!..

   Пришли мне, если можешь, 2-3 рубля. Буду глубоко благодарен. Адрес для письма на библиотеку "Орловского вестника"... Прощай.

   P.S. Смотри, не напиши Варе о часах. Она считает, что это - ложь, только выходка с целью опозорить меня.

   Пиши, ради Бога! (Приписано в начале письма.)

  

  

   Был у мамы¹. Приехал раньше и дожидался ее. Когда же она вернулась и пошла в свою комнату, я догнал ее и попросил позволить сказать с нею хотя несколько слов. "О чем это еще?" - спросила она сперва сухо и недовольно; но потом, когда увидала, что я действительно пришел измученный, как собака, переменилась. Говорили мы очень долго, часов около 2-х без перерыва. Она главным образом упирала на то, что я не сказал ей о происшедшем сразу², говорила, что хотя и не считает меня за нечестного человека, но все-таки не может относиться ко мне вполне по-прежнему и в конце концов сказала, что я должен навеки забыть этот момент, бывать у вас в доме хотя бы даже из-за того, чтобы внезапным разрывом не дать повода к различным толкам, и главное, - относиться к тебе чисто по-дружески и подальше. Я силою обстоятельств принужденный со всем соглашаться, вполне согласился и с этим и ушел от нее как человек близкий более или менее для нее. Она даже в конце советовала мне заниматься получше, давала советы... После прощанья мы оба искали пить воды ( видишь - как мирно ), но не нашли и расстались. Не знаю, действительно ли она теперь настроена против меня мирно или это только, с позволения сказать, маневр: она хочет убедить нас, что это действительно одна глупость, хочет своим спокойствием показать, что она беспристрастна и сделать нас действительно далекими... Между прочим, говорила, чтобы я отнюдь не искал свиданий с тобою - ну встретимся когда-нибудь и ладно, - можем быть дружны, можем говорить, но только в том случае, если оба поручимся, что сумеем удержать в себе порывы хотя бы на маленькую интимность. О том, что я могу рассчитывать - жениться на тебе хотя когда-нибудь - ни слова. Она говорит, что вполне убедила тебя; ты согласилась с ней, что действительно и думать нечего о нашей женитьбе: во-первых, говорит, что могут сказать добрые люди, когда узнают, что Пащенко выдали свою дочь за "мальчика" без всяких средств, без положения? во-вторых, ты не любишь, не можешь меня любить, потому что я был в твоих глазах всегда все-таки мальчик, далеко неровня тебе и т.д. Так ли все это - вопрос щекотливый и его лучше следует оставить втуне. Ну мальчик, ну глуповат, ну неровня - что же делать?..

   Не могу надеяться, чтобы ты думала обо мне таким образом прежде, но не могу не сомневаться, что теперь ты думаешь так: мама говорит, что она "открыла" тебе глаза и ты вполне согласилась. Да ты если и не вполне согласилась, то согласилась отчасти: ты решила порвать со мной почти все, стать для меня не моею милою, а только хорошею знакомою. Неужели это возможно при любви? Неужели возможно для этой любви, чтобы она никогда не выразилась в ласке, в близости, в счастье поцелуя?.. Не думай, что я могу разлюбить тебя от этого, но мне крайне, крайне тяжело лишиться если не всего, то многого. Избави тебя Бог думать, чтобы я позволил себе требовать или просить тебя против твоего желания быть со мною не только близкою знакомою, но и моею милою. Но, повторяю, не могу же я не тосковать об потере этого, не могу быть спокойным и радостным, когда у меня отрывают частичку моего сердца. И неужели это не одиночество - не видеть тебя, знать, что меня никто не осчастливит ласкою, знать, что я буду должен по целым месяцам или хоть неделям работать, быть вечно одному и видать тебя только редко-редко, да и то при всех, не сказать тебе прежнего слова?..

   Не думай, что я хочу вызвать сожаление: избави меня Бог!.. Я прежде тебя говорил, говорил не раз, что мог бы тебя любить, даже зная, что ты меня не любишь так, как я. Но подумай - как могу я отказаться теперь от счастия, которое уже я узнал, которое стало для меня необходимостью, - как могу я отказаться спокойно? Если ты меня любишь, ты поймешь, что даже любя, любя искренно, считая за счастие даже симпатию любимого человека, нельзя не мучиться о потере того, что уже было. Закатывается, деточка, мое солнце! Должно быть, это был сон...

  

   Я заснул - глубок был сон целебный

   И прекрасно было сновиденье...

  

   Смолкли жизни темные угрозы...

   Снилось мне... Не помню, что мне снилось,

  

   Но в глазах дрожали счастья слезы

   И в груди желанье счастья билось...

  

   А ведь может быть и хуже: постепенно охлаждая себя ко мне, стараясь быть все более и более далеко от меня, ты можешь убить чувство. Время все может убить, в особенности при старании...

   Поверь, что как я ни буду мучиться, как я ни буду томиться страшным одиночеством, я не надоем тебе. Вот уж началось: может быть, у меня сейчас сердце разрывается - да, разрывается!, может быть, я плачу, как мальчишка, я уж пересиливаю себя, я уже переношу тягость не видать тебя, когда мог бы...

   Нуда будет... всего, деточка, не расскажешь да, ей-богу, и возможности нет!

  

  

   Хозяйка уезжает завтра, - следовательно, и я могу съехать завтра. Приходи, значит, на Введенскую¹, - да пораньше! - очень соскучился. Сегодня был у Аб², ходил с Р. Л. к Берчанским³. Сейчас иду на Пуховую⁴. О результатах всего этого расскажу, - надо потолковать серьезно. Дома буду к 5 часам обязательно. Приходи же, зверочек!

   У меня есть "Рассказы" Чехова⁵, о которых я тебе говорил. Хочешь - почитаем?..

  

  

   1891 г. 6-го марта

   Когда я простился с тобою и пошел домой, я был совсем спокоен. Слишком я верил в эту минуту в твою душевную близость и любовь ко мне; верю, ей-богу, верю, Варя, и сейчас в это, но настроение изменилось. Это, конечно, и я и ты знали заранее, но я обещался тебе писать все и потому буду писать даже совсем мелочи... Напр., знаешь, как и в какой момент мне стало страшно жалко и тебя и всего моего времени с тобою? - Когда я пришел, я сейчас же бросился к работе, к газетам, и почти до самого обеда только и думал о них, совсем был спокоен. Потом, сидя за столом, глянул как-то на книжку "Наблюдателя" и вдруг, поразительно вдруг, вспомнил, что ты уже на вокзале, что я тебя не увижу, что прошло безвозвратно наше время в Орле, наши свидания у Аб и в библиотеке. А ведь, - ты помнишь, - все брала там "Наблюдатель", - по крайней мере, в последний раз я застал тебя с ним. "Понимаете, история-то какая?"

   А вот сейчас <нрзб> (Здесь текст дефектен.) на столе развернутая папка с "Орл<овским> вестн<иком>" за октябрь и на нем то, что пишу тебе. Пускай думают, что я пишу "дневник"¹ какой-нибудь... Дневник, да не тот. У меня сейчас вовсе не "Орл<овский> вестн<ик>" в голове. Мне страсть, как грустно и хорошо; все напеваю кусочек из "Кто нас венчал"², и он мне ужасно нравится... Кто-то нас венчал, дорогая моя? Нас венчает, нас соединяет хорошая, молодая любовь, симпатия, нас соединяет все то светлое и поэтичное, что навевает нам память и думы друг о друге, память о наших лучших минутах! Это не фразы! Если бы это были фразы - значит мы не любим друг друга: если нет в любви высоких, поэтических минут, она не любовь!

   Хотелось бы мне побыть одному, уйти в поле, чтобы поле зеленело первыми зеленями, чтобы чернела местами талая земля, чтобы даль синела по-весеннему... Хотелось бы мне там думать о тебе, деточка, милая, дорогая моя! думать, перебирать все время нашей любви с самого начала... Как оно дорого мне!

   Помни, Варя, что даже если и не суждено нам остаться навсегда близкими, это время будет самым светлым утром, по крайней мере, в моей жизни. Я бы хотел, чтобы и ты так думала про себя...

   Вот еще что: я хотел бы, чтобы <не> было натяжки в наших чувствах, чтобы ни над чем не могли мы улыбнуться впоследствии.

  

   Давеча мне не дали писать еще корректурою.

   Теперь сижу в своей комнате. Ужинать я не стал, и потому мой день почти кончен. Скоро спать ляжу: нездоров. Хочу спросить еще вот что: послать или нет тебе "официальное" письмо, о котором говорил тебе давеча у Аб в передней, письмо с просьбой "забыть, простить" и т.д. Если бы мама³ его взорвала, - хорошо, ну, а если оно попадет утром к Вл<адимиру> Егор<овичу>⁴. Как думаешь? Кстати сказать, что это мама вчера у Хлебниковой⁵ была страшно холодна со мной. Ведь когда вы были в редакции, она была со мной ничего.

  

   Прочти, пожалуйста, <нрзб> (Здесь письмо дефектно.) стих<отворение> Фофанова в последнем нумере "Звезды"⁶:

  

   Ночка белая,

   Ночка вешняя,

   Не гляди ко мне

   В мою горенку!..

  

   Прелесть!.. Так и представляется какая-то милая, добрая девушка; думает она у открытого окна, а ночь теплая, апрельская, не лунная, а светлая... Ну да ты сама поймешь. Право, хорошо. Сентиментального тут ничего нет. Прочтешь? - Да, я уверен. Вот сейчас мысль о том, что ты исполнишь все, что я говорю, даже в пустяках, доставила мне большое удовольствие. Голубчик, деточка! Ведь это твоя кротость, твое "послушание" больше всего, лучше всего говорит мне о твоем нежном отношении ко мне. Я это ценю страшно! Я тебя уважаю за это, я уважаю в тебе это благородное чувство, - ей-богу, оно благородно...

   Сейчас ляжу спать. Как допишу, достану твою карточку (ту, которую люблю) и твои детские портреты и все перецелую. А тебя самое обнимаю, целую крепко-крепко, моего ангела, хоть заочно. Что-то ты в эту минуту делаешь?..

   Не грусти, радость моя, не печалься, Варенька, ни о чем, - <нрзб> (Две последние строки дефектны.)

   Пиши, ради Христа, скорее, все, все!

  

  

   1891 г. 7-го марта

   Проснулся часов в восемь, исполнил твой совет - поцеловал твое дорогое личико на карточке; потом, разумеется, вышел в редакцию и занимался до одиннадцати часов. Послал тебе письмо. Бор<ис> Петр<ович> ужасно весел и потому в доме царит "светлый дух". Ездил с ним на Болховскую¹, взял себе из библиотеки том Гете и первый том исторических сочинений Соловьева² - разумеется, не шарлатана - Соловьева³, романиста из "Нивы", а его отца. В томе Гете есть "Вертер" и письма из Швейцарии⁴: буду наслаждаться чудными описаниями природы...

   Пообедал, посидел с Б<орисом> П<етровичем>, он играл мне "Белые ночи"⁵. Поиграй и ты их, вспомни меня.

   Сейчас вот сел писать тебе. Дети ужасно мешают. Выпроводил их и запер дверь на щеколду. Был у меня Илья Сергеевич⁶, должно быть, нынче вечером переедет ко мне.

   Вот и все <нрзб> (Здесь письмо дефектно.). Неинтересно? Ну да ничего. Для тебя ведь интересно?

   Еще вот что могу сообщить: здоровье мое много лучше, - грудь совсем не болит, кашель небольшой и легкий.

   Надумал непременно на днях поехать верхом за город: возьму напрокат. В Орле есть лица, дающие выезженных лошадей по часам. Ничего?

   Сейчас сделаю папироску и ляжу с Гете.

  

   Сейчас вернулся от Кат<ерины> Алек<сандровны>⁷ и хотел тебе написать. Но посылают в думу⁸, на заседание (Этот абзац в письме написан карандашом.).

  

   К Катер<ине> Алек<сандровне> попал отчасти по желанию, отчасти случайно. Был в библиотеке часов в 6, брал некоторые старые газеты, и встретил Вл<адимира> Мих<айловича>⁹. Он меня уговорил пойти к ней. Там обычная компания, или нет - не особенно обычная: были, кроме Жедринского¹⁰, Еф<им> Львович¹¹ и Рокотов. Кат<ерина> Алек<сандровна> невесела, расстроена, разозлилась на ерунду, которую мололи все, взяла меня и увела в зал. Там на мой вопрос, чего она расстроена, она мне сказала, что "глубоко оскорблена людскою злостью" и передала мне всю подробную историю своего горя, все про своего мужа. Он, кажется, действительно или дрянь, или "тряпка", или, вернее всего, скверная тряпка. Как же такое, бросить человека для женщины, которую не любишь как следует, бросить без всякой борьбы, разорвать в какой-нибудь месяц десятилетнюю жизнь с женою. Бедная и милая Кат<ерина> Александровна!.. Ну что еще? Да, вот новости: приехал к нам из Вологды молодой человек, - выписали его для корректорства, и обращают на него такой нуль внимания, что он уже два дня буквально не вставая сидит в конторе перед столом и не знает, что делать: никто ни слова; а он - робкий, молодой, вологодский выговор, длинные волосы, совершенно такого цвета, как у Евг<ении> Вит<альевны>¹²...

   Кстати о Евг<ении> Вит<альевне>. У ней история с гувернанткой: Евг<ения> Вит<альевна> попросила немку отправить два письма. Немка взяла, сказала, что отправила. И вдруг сегодня Евг<ения> Вит<альевна> нашла у ней за кроватью эти письма: одно взорвано, а другое расклеено, прочитано и опять заклеено. Марки, разумеется, пошли в пользу отправителя. Хороши гадости?

   Ну, пока до свидания, голубеночек мой, деточка, хорошая моя! Боюсь я, что надоел тебе такими подробностями своего "существования"...

   Утомлен я ужасно (почти до часу томили г.г. гласные). Сейчас ляжу спать. Покойной ночи, бесценная моя! Целую твои губки, ручки, щечки, "глазы", лобик... все, все, ножки даже, за которые ты, ей-богу, не знаю почему, сердишься. Не думай, что я притворялся, когда целовал их: не помню, Варя, чтобы я когда обманывал тебя в своем чувстве.

   Как бы хотел я сейчас сказать: "Варюшечка, милая, обними меня покрепче, покрепче!" Как бы я хотел заснуть с тобою, в твоих объятьях!..

   Глубоко уважающий тебя и любящий

   Пиши! Напиши хоть что-нибудь (Здесь письмо дефектно.).

  

   1891 г. 8-го марта

   Не могу не сообщить тебе крайне тяжелого для меня известия. Сейчас Б<орис> Петрович> принес мне письмо; оно оказалось от брата Евгения¹³. Он пишет из Ельца, только что вернувшись из Москвы. Там осталась Настя, его жена; она едва жива; она и прежде бывала больна, но теперь дело приняло крайне дурной оборот. Евгений приехал только для того, чтобы взять ей из Елецкой полиции вид на жительство. В конце письма он говорит: "Жизнь моя, милый Иван, как есть вся расстроена и испорчена"...

   Как думаешь, хорошо? Он, деточка, никогда не фразирует. Я просто заплакал над этим проклятым письмом... Господи! Если бы ты была со мною!

  

   1891 г. 8-го марта

   Варюша! Хорошая моя! бесценная моя! Прежде всего - люблю тебя! Это для тебя не новость - но это слово, ей-богу, рвется у меня наружу. Если бы ты была сейчас со мною! - Какими бы горячими и нежными ласками я доказал бы тебе это! Я бы стоял пред тобою на коленях, целовал бы до боли твои ножки, я бы прижал тебя всю-всю к себе... я бы не знаю, что бы сделал. Не думай только, мамочка, ангел мой, что во мне говорит только страсть: нет, ты друг, ты мой бесценный, милый, близкий человек!..

   Не удивляйся моим словам, моим излияниям. Мне страшно грустно о тебе, я хожу, как покинутый всеми. А покинула меня только ты одна, но ты для меня значишь больше, чем все, кто бы ни был со мною...

   Ну я, напр., даже не знаю - что ты сейчас делаешь, где сидишь, о чем думаешь... А я сейчас только от Хлебниковой. Утром, т.е. часов <в> 12-ть (пообедал немного раньше, я и Б<орис> П<етрович>, - виноградом) был в библиотеке, встретил там Турчанинова¹; с ним мы пошли гулять. День был замечательный: тепло настолько, что, кажется, можно гулять в одной рубашке; облака веселые, летние... На Болховской сухо, народу много... Воротившись, я принялся за работу и, разумеется, сидел до половины восьмого. Тут пришел Илья Сергеевич и уговорил меня поехать к К. А. Поехали. Нового там ничего, интересного тоже. К тому же я как<-то> невольно "хандрил"... Вот тебе и весь день.

   Новости такие: переехал ко мне Илья Серг<еевич>. Накануне он ночевал вместе с Турч<аниновым>, Жедр<инским> и каким-то Шелеховским в "Берлине"². Турч<анинов> умирал со смеху, рассказывая про И<лью> С<ергеевича>. "Велел, говорит, разбудить себя лакею в 8 ч. Я проснулся как раз к восьми и толкаю его: "Илья Сер<геевич>! Ил<ья> Сер<геевич>! Вставай, пора!"

   - Что?

   - Вставай!

   - К черту! Я велел себя лакею разбудить! А ты чего лезешь?"...

   Потом лакей приносит штиблеты. Илья Сер<геевич> уже задремал снова.

   - "Барин! Штиблеты-с принес".

   Опять грозное: "Что?"

   - "Штиблеты-с"...

   Илья Сер<геевич> неизвестно почему и отчего как гаркнет на это:

   - Животное! Мои с рогами!

   Мы, рассказывает Турчанинов, со смеху померли... Должно быть, И<лья> С<ергеевич> хотел этим сказать, что его штиблеты с узкими носками...

   Но это в сущности не новость, а пустяки. Представить себе, Варя, не можешь, какая у нас история: немка, кроме писем, еще две рубашки стащила у Н<адежды> А<лексеевны>, спрятала их к себе в корзину, корсет Евг<ении> Вит<альевны> и намеревалась заглянуть в ящик с деньгами: у ней под подушкой нашли один из ключей, которым запирают этот ящик. Когда ее стали спрашивать, как попали к ней рубашки, она смешалась и сказала, что "смешала" с своими. Б<орис> П<етрович> говорит, что это ерунда уже потому, что Н<адежда> А<лексеевна> носит оригинальные рубашки: без выкроенной груди...

   До завтра, бесценная моя! Надо еще написать Евгению³: страшно жаль и его и Настю.

  

   Главный интерес сегодняшнего дня - процесс Б<ориса> П<етровича>⁴. Все мы только что вернулись сейчас из суда. Я, разумеется, показал все до пустяков, как было... Дело отложено до окончательного разбора, когда явятся еще некоторые свидетели - со стороны афишера⁵... Пойду обедать...

  

   Сейчас вернулся с прогулки. У нас теперь занимается (пишет катал<ог> франц<узских> книг) гимназист - автор "той" исторической повести, - так вот я с ним пошел. И ночь же хороша! - Месяц высоко стоит над городом. Ночь как-то по-весеннему свежа и прозрачна. Подходили к городск<ому> саду, видели как между его деревьями стоял легкий голубоватый туман, скорее похожий на густой лунный свет. На другой стороне города, которая неясно белела под месяцем, сверкали (буквально) золотые огни, слышался затихающий шум... Когда мы гуляли по бульвару, гимназист все напевал какую-то французскую шансонетку, говорил мне, "что это очень маленькая музыкальная вещь", - вообще держался неестественно, да я и не злился: мне было хорошо; хотелось посвободнее раскрыть пальто, идти бодро и легко по сухой дорожке бульвара, не отрываясь глядеть на месяц среди светлых, ночных облаков... Сейчас уже часов двенадцать и моя Варенька, должно быть, спит уже; я мысленно, ей-богу, с нею, в ее комнатке. Там, должно быть, хорошо: месяц с дальнего синего неба ласково глядит в окна; <комната?> наполнена лунным светом...

   Как бы я хотел прийти, сесть около нее на кровать, поцеловать ее ручки, поговорить с нею потихоньку... Милая, дорогая моя! покойной ночи...

  

   Вчера утром я ходил на почту и, разумеется, ничего не получил. Это было неприятно. "Да я ведь ради Бога просил, - думал я, - быть во всем, во всем откровенной. И если не надеяться писать, зачем говорить?" Поэтому я и не писал ничего целый <день> - конечно не потому, чтобы сильно разозлился, а так - настроение на некоторое время упало. Часа в четыре был с И<льей> С<ергеевичем> у Хлебниковой: одна и скучает. От Хлебниковой зашел купил себе шапку, скверную, ибо в затруднительном положении был: картуз не велено и шляпы тоже... От Ховайло⁶ (шляпн<ый> магаз<ин>) пошел к Аб. Роза Львовна играла мне все наши пьесы. Просидел часа четыре, затем ушел (* Маленький вопрос: ведь ты 2 р. у ней брала? <нрзб> два.). Вечером рано лег спать. Сегодня получил твое письмо. Отвечу на него по пунктам: Дневника я от тебя и не ждал, а получить мне твое письмо - ты, конечно, знаешь, приятно или так себе.

   Переписывать статью - напрасно не переписываешь, если только не скучно: я дал ее вовсе не для того, чтобы "утешить тебя".

   Затем ты говоришь, что мы еще долго, долго не увидимся. Раиса Львовна⁷ говорит, что ты обещалась скоро приехать. Правда? Я же могу приехать на денек на третьей неделе, в начале⁸.

   Затем - про мое развитие: ты говоришь, что уйдешь от меня, если я буду складывать руки (Подчеркнуто карандашом.). Что же я сделаю. Я мог бы писать, если бы был свободен. А откуда свобода? В деревне мне жить, во-первых, скучно, а во-вторых, - не хочу сидеть "на шее". Следовательно, надо работать не в "Орл<овском> вестн<ике>", так где-нибудь. А когда у меня целый день забита голова посторонним, когда у меня нет минут для "свободных мечтаний" (не смейся - в поэзии это главное) - как я буду писать?

   Если же ты уйдешь - у меня потухнет даже все; тогда уже совсем темная, будничная жизнь... И неужели я тебе дорог не как человек, а как литератор с более или менее известной фамилией?..

   Право, в одном слове сказать, кто и что виноваты, что я приостановился - трудно. Я сознаю это, но думаю все-таки, что это временное. Может отчасти и самонадеянность помешала: ведь я, начавши писать, так сказать, с литературных азов, через полтора года попал в настоящую <литературу> (<нрзб> в толстый журнал)⁹. А теперь, правда, дело идет туже.

   Право, я сам, деточка, не раз думал об этом, не раз мучился. Может быть, в будущем будет посветлей.

   Прощай пока, надо отправить письмо. Напишу еще раз по этому поводу.

   Еще раз прошу тебя писать письма только когда очень хочется: не хочу натяжки! Я все, все, каждое твое движение души должен знать.

   Целую тебя.

   P.S. Немка уехала.

   Поцелуй Володю, милого и благородного Володю. Ему напишу. Разве моего первого письма он не получал¹⁰?

   Пиши прямо на редакцию: никакого нет затруднения.

  

   Прости мне, милая Варя, - но должен сказать тебе откровенно, что все мое хорошее и радостное чувство любви к тебе сразу расстроилось, когда я начал читать твое письмо от 22 марта. Что за тон? - Какой-то не только холодный, но даже раздраженный... "Не бойтесь пожалуйста, будьте покойны... даже не нуждаюсь знать Ваших писем"... - Вот какой тон. К чему и за что он? За что ты преднамеренно настраиваешь себя против меня? Даю тебе честное слово, - если не веришь иному, - никаких секретов от тебя я даже не желаю иметь, и письмо, которое ты прислала, я с удовольствием дам тебе прочитать, не потому, разумеется, что ты интересуешься им, а чтобы доказать, что ты ошибаешься. Те же письма, где затрагиваются дела, напр., Евгения, человека очень скрытного, я не имею права показывать... Не подозревай меня, милая, хорошая моя, что я хочу быть далеким от тебя. Искренно говорю, - избавь Бог от этого!.. Затем - как понимать выражение: "Написала бы еще что-нибудь, да думаю, - будет с него". А я вот думаю, что мы с тобой при писании писем должны "руководствоваться" собственным желанием, потому что когда я, например, пишу, - мне самому приятно поговорить с моею дорогою девочкою. При конце письма можно говорить: "будет с меня, а не с него"... А то ведь это похоже на то, будто мы друг другу милость оказываем... Вообще от этой фразы у меня осталось впечатление, несколько похоже на впечатление от твоего первого письма ко мне, в Орловскую гостиницу. Если мы сошлись, если мы любим друг друга, то не должны смотреть свысока один на другого. "Вы, мол, меня любите, ну а я... будьте довольны, если я Вам руку позволю поцеловать или буду с Вами ласкова хоть час"... Что ж, я, ей-богу, никогда не был нахалом и могу довольствоваться с известным "переломлением" себя и такими вещами, но ведь это будут уже другие, очень не дружеские и не близкие отношения. Неужели ты их хочешь?

   Оговариваюсь, впрочем, - если все это шутка с твоей стороны, то я все свои слова беру назад и, ради Бога, прошу не принимать их в расчет.

  

  

   Милый, дорогой Юринька! Когда я получил твое письмо, я был еще совсем болен, начал тебе писать письмо и не кончил! Теперь могу написать тебе все; в том начале выходило все чересчур болезненно; теперь уже как-то одеревенел и могу написать спокойно.

   Прежде всего - верь всему, что напишу, верь моей глубокой искренности. Иначе брось мое письмо к черту.

   Кажется, до самого последнего времени я понимал свое положение не так, как теперь. Сперва я понимал его только "умом", не задумывался, относился легко. Но когда накопилось всего уже чересчур много, я почувствовал...

   Скажи, пожалуйста, - неужели ты думал, что я на самом деле такая скотина, что не понимаю, насколько страшно я запутался? А я, брат, запутался. Прежде всего я понял, что мое образование кончено. Теперь я уже никогда не приготовлюсь и в ноябре буду солдатом¹. Сознаю, что это гадость, слабость, - но ведь я сам - эта слабость - и, следовательно, я мучился и мучаюсь вдвойне. Вдумайся. Затем кое-что помельче: где мне жить? Дома? Бедность, грязь, холод, страшное одиночество - раз. Глядеть в глаза семье, перед которой я глубоко виноват - тяжело, страшно тяжело - два... Следовательно, как я поеду туда? Да я и так там не был с декабря. В редакции - работа проклятая, сволочи они оказались при близком сожительстве - страшные. Я сам думал, что не буду работать, буду лениться иногда. Вышло иначе: я работал, как никогда в жизни... Ты удивишься, не поверишь, - я и сам не верил. Но поборол себя. И в награду за это придирки, кричат как на сапожника, устраивают скандалы из того даже, если я пойду вечером в гости... Да что - не расскажешь. Я говорил Лизе.

   Затем - перед тобой свинство, затем эта любовная история. Вдумывался, образумливал себя, говорил себе, что мне уж видно не до любов<ных> историй - нет, не могу забить себя. А разве я могу жениться? Мне даже приходится не видать ее черт знает по скольку.

   В конце января я был в Ельце. Там, желая проехать домой и не смея, не имея даже возможности вследствие безденежья, я дошел черт знает до чего. Когда я поехал в Орел, я был совсем больной, я плакал навзрыд в вагоне и наконец около самых "Казаков"² выскочил из вагона, с платформы. Убился не особенно и был приведен стрелочником в вокзал. Тут расспросы жандарма, скотина начальник станции. До вечера один-одинешенек я проревел в дамской комнате. Даже соображение совсем ослабло. Вечером меня препроводили в Елец. Там я пролежал у Пащенко дня четыре; желчь разлилась ужасная. Воротился в Орел - скандал, ежедневные упреки в том, что я целую неделю был в отсутствии. Я опять разболелся. И надо было через силу работать. Плохо, смутно прошел февраль. В конце февраля мы, т.е. я, Варя и ее мать, поехали в Елец. В вагоне ночью у меня болели зубы. Я лег, и Варя стала укрывать меня пледом и целовать меня, ласкать. В это время подошла ее мать! Мы, разумеется, не стали отрицать. Разумеется, на другой день вышел скандал...

   Главным образом она возмутилась, что мы не сказали ей всего сперва, сначала... Но это все ты, пожалуй, сочтешь пустяками... Денег у меня теперь нету. Рублей 40 будет только к Святой³. Хорошо все? Комментировать подробнее все сказанное - не могу даже. Прощай пока. Я теперь, брат, чувствую себя настолько несчастным, настолько погибшим, что не могу ныть: все это слишком серьезно. Только скажу одно: я страдал за два послед<них> месяца так, как, может быть, не буду во всю жизнь. Хочешь поверить - верь, хочешь пожалеть хоть немного - пожалей, брат. Ну да будет (см. на об.)

  

   После Ельца я шлялся целый день за городом и страшно простудился. Теперь у меня болит грудь, кашель - Л<изу>, следоват<ельно>, видеть не могу.

   Пиши на Елец. С редакцией разошелся, когда уже было написано это письмо. Вышла громадная ссора из-за моих заметок о "Моск<овских> ведом<остях>"⁴. Они страшно боятся цензуры. Б<орис> П<етрович> в конце концов сказал, что он даст мне в "рыло". Он бешеный, прямо-таки больной, но я не мог снесть - уехал. Еду домой!

  

  

   Зачем ты упрекаешь меня, драгоценная моя! Мог ли иначе поступать, могу ли я рассуждать, я делал все почти бессознательно. Ведь ты же знаешь меня... Мог ли я "<нрзб> - батюшкой" ждать поезда до другого дня? Все это пустяки, на которые, Богом клянусь, не обращаю внимания! Голубеночек мой! Лена¹ торопит, а хотелось бы побольше написать. И глазочки, и ручки, и ножки целую тебе, ненаглядная моя, за твое письмецо. Только как же это ты не будешь мне писать? Я завтра уеду с соседом, которого встретил, а в субботу непременно приеду². <Дома быть?> придется очень недолго, значит, - а все-таки я буду ужасно бояться. Если ты сама такая, так я Лену попрошу написать послезавтра об твоем здоровье. Послезавтра же я получу (если она напишет и отправит утром) на Становой³. Рассказывала тебе Лена, как я сидел в "чижовке"⁴? Вот история-то!

   Привезу тебе Писарева и еще кое-что. Первые дни после приезда домой я запоем писал, а потом твое 1-ое апреля здорово меня пристукнуло, хотя я и надеялся, что это шутка. А вдруг, думаю, это только совпадение? Все пройдет, пустяки. Я люблю тебя бесконечно, ты моя бесценная, хорошая, умная девочка! Деточка! ей-богу, у меня все сердце - твое!.. Прощай пока.

   Да... Тетка Роза⁵ торопит меня <с> ответом, согласен ли я получить место в статистике. Не пишет она тебе, знаешь ли, что Мещеринов ушел из библиотеки?

  

  

   Ты не поверишь, милый, родимый Юричка, до чего тронуло меня твое письмо. Господи! До чего чисто и благородно твое сердце! Есть люди, хорошо относящиеся ко мне, да ну их всех к дьяволу - только ты один истинно близкий, родной мне человек. Недавно очень-очень искренно я писал стихотв<орение> и в нем говорил:

  

   О чем, да и с кем толковать?

   При искреннем даже желании

   Никто не сумеет понять

   Всю силу чужого страданья...

   И каждый из нас одинок

   И каждый почти что невинен,

   Что так от других он далек,

   Что путь его скучен и длинен... ¹

  

   Нет, сейчас мне кажется несколько иное...

   Прости это излияние - оно, может быть, не нужно тебе, но мне нужно, голубчик, дорогой мой! Это, брат, не сентиментальности, тем более, что в другой раз воздержусь. Право, много в моем "бытии" такого, что "было бы смешно, если бы не было грустно"², по крайней мере, для меня. Представь себе, напр., такую историю. Вчера из Озёрок я поехал с Цвиленевым³ на Становую. Ехали через Середнюю Мельницу, так что подъехали прямо к платформе, т.е. переехать нельзя, надо объезжать около будки. Цвиленев (старик) поехал, а я слез и перехожу к платформе через линию. Стрелочник вышел и кричит, чтобы я не "смел переходить через линию". "Вот х<...>! - отвечаю я ему" - Чего ты кипятишься-то?" Он меня по матерку при рабочих. Я прихожу в вокзал и требую жалобную книгу. Жандарм - родственник стрелочнику - подает книгу и "принимая во внимание" мое говенное пальтишко, начинает глумиться. Я, ей-богу, не стал с ним ругаться, ни одного слова не сказал ему, а только записал его тоже в жалоб<ную> книгу. Он глянул и, видимо, струсил. И вот, чтобы оправдать себя косвенным образом, он требует у меня паспорт! "Да что ты, с ума сошел, говорю, меня вот все мужики знают, начальник станции, наконец, вот помещик (указываю на Цвиленева), который меня с младенчества знает..." - "Нам дела нет. Вид!" - отвечает жандарм. Вида, разумеется, нет, и вот составляется акт ("унтер-офицер Макаров, принимая во внимание на основании таких и таких-то статей постановил неизвестного человека, назвавшегося дв<орянином> И<ваном> А<лексеевичем> Б<униным>, а может быть, он не тот, отправить в ближайшее волостное правление для удостоверения личности..." Я к Цвиленеву - тот поскорее уезжает, я к начальн<ику> станции - тот - "не наше дело, может быть, ему кажется, что-нибудь подозрительным..." И в конце концов меня под конвоем мужиков ведут в Становую и, так как старшина в отлучке, запирают в холодную! - Расстроило меня это (я стал нервен, как жопа) до невозможности! Скука, на дворе дождь, в холодной - холод, вонь, мертвая тишина - и замок! До позднего вечера просидел я. Наконец пришел старшина, разумеется, узнал меня... но удостоверить мою личность не может! Каково? Только благодаря поруке Ивана Тихонова меня наконец в 10 часу выпустили. Прихожу на станцию, получаю письмо - пишет подруга В<ари>, что В<аря> заболела тифом: едва говорит! Что мне делать? Поезда - ждать до другого дня, лошадей нанять - и не на что, да и некого - все работают... И вот я, как шалелый реву сижу в вокзале! Часам к 11 ночи я дошел до того, что по линии в темноте с 1 р. 20 к. в кармане пешком иду в Елец! Не поверишь? Богом тебе клянусь. Измучился от холода, от усталости, от дум о здоровье Вари до последних пределов. В 6 ч. утра пришел в Елец, заснул 1 ч. на вокзале (шел-то по линии) и явился в Елец. Слава Богу, здоровье В<ари> как будто лучше - может быть, и не тиф.

   Сейчас сижу в Моск<овских> номерах у "Каустова". Выспался и ободрился. Денег - почти ни копейки, так что придется идти домой опять пешком. Ну да ничего!.. Или я идиот, или очень умен...

   За последнее время жил в деревне. Из Орла от знакомых (от Белоконского и Евдокимова - не знаешь?) получил извещение, не желаю ли я поступить с мая до августа в земск<ую> упр<аву> статистиком - ездить по деревням. Жалованье - немного меньше 50 р., знаний особенных не нужно. Пишет, что если я желаю, то чтобы вскоре известил, прислал бы на имя председателя земск<ой> упр<авы> бумаги и прошение. Немедленно сообщи твое мнение об этом. Должно быть не поступлю, уже потому, что надо вскоре, а у меня бумаги в гимназии, за котор<ые> нужно 15 р.

  

   Был в управе у Евдокимова: он сказал, чтобы я представил бумаги до первых дней Страстной⁴ и буду статистиком. Работа - собирать сведения и больше ничего. Во вторник на Фоминой⁵ надо отправиться в командировку и ездить до первых чисел июля, ни одного дня за это время свободного не будет. Ну да ничего. Работа, говорит, такая, что легче не может быть. Что мне делать? Как я бумаги выкуплю, где за них взять 20 руб.? А страшно хочется!

   Жалованье в месяц - 49 рублей, разъезды земские.

   Ради Христа, ответь на Елец немедленно, о другом - напишу после.

  

  

   Прости, голубчик, за промедление: хотел написать тебе еще вчера, но решил подождать окончательного решения моей статистической участи. Сегодня она решена. Вот подробности моего посещения Евдокимова. Я его видел в статистическом бюро, в земс<кой> упр<аве>, куда пошел с Мещериновым. Последний уже статистик и ходит в управу, чтобы дня за 3 - за 4 "подготовиться" к будущей работе. Он предупредил меня, что третьего дня в управе было несколько человек, желающих попасть в статистики, но им отка