Бунин Иван Алексеевич - Письма 1885-1904 годов

олите ли мне с Вами повидаться лично³: я буду в Птб. числа 20-го ноября⁴? Тогда я сообщу Вам свой Птб. адрес.

  

  

   Вчера я видел объявление о "Новом слове"¹ и спешу выразить Вам свою глубокую благодарность за то, что Вы не забыли меня. Теперь пока посылаю Вам 4 стихотворения². Пожалуйста, напишите - годятся ли? Кроме того, прошу Вас - вышлите, если можно, или книжку "Нов<ого> сл<ова>" или несколько вырезок моей вещи³. Деньги же будьте добры не высылать - получу лично в Птб., куда приеду числа 20-го ноября⁴. Адрес мой - Статистическое бюро губ. земства.

  

  

   Милый мой Аполлон Аполлонович! Нынче послал Вам больше 10 стих<отворений>¹, но, думаю, что и этого недостаточно, потому что, право, сам не умею выбрать: выберите уж Вы, будьте добры. Да мы еще поговорим с Вами об этом при свидании.

   Что же касается жития моего, то ведь это очень трудно - написать коротко и как надо. Да и не умею я формальным языком говорить. Поэтому расскажу Вам, что могу.

   Фамилия наша старинная дворянская. (В словаре Брокгауза о ней вот что написано: "Род Буниных, по сказанию наших родословных книг, происходит от Семена Бунковского, мужа знатного, выехавшего в XV в. к велик<ому> кн<язю> Василию Васильевичу. Правнук его, Александр Лаврентьевич сын Бунин, убит под Казанью. Стольник Кузьма Леонтьевич в 1676 г. пожалован от царей Иоанна и Петра Алексеевичей "за службу и храбрость" на поместья грамотою. Род Б<униных> внесен в VI ч. Двор<янских> род<ов>, а герб их помещен в VII ч. Герб<овника>, No 15")². Отец мой - помещик Орловской и Тамбовской губ., участвовал в Крымской кампании; мать урожденная Чубарова, тоже из потомств<енных> дворянок. Родился я 10 октября 1870 г. в Воронеже, куда мои родные переселились на время из деревни для воспитания моих старших братьев; но детство (с 4-летнего возраста) мне пришлось провести в глуши, в одном из небольших родовых поместий (хутор Бутырки, Елецкого у., Орловской губ.). Как я выучился читать, право, не помню, но правильно учиться я начал только тогда, когда ко мне пригласили гувернера, студента Моск<овского> универс<итета> некоего Н. О. Ромашкова, человека странного, вспыльчивого, неуживчивого, но очень талантливого - и в живописи, и в музыке, и в литературе. Он владел многими языками - английским, французским, немецк<им> и знал даже восточные, так как воспитывался в Лазаревском институте³, много видел на своем веку, и вероятно, его увлекательные рассказы в зимние вечера, когда метели (Далее зачеркнуто: до крыш.) буквально до верхушек заносили вишенник нашего сада на горе, и то, что первыми моими книгами для чтения были "Английские поэты" (изд. Гербеля)⁴ и "Одиссея" Гомера, пробудили во мне страсть к стихотворству, плодом чего явилось несколько младенческ<их> виршей. К этому же времени относится мое крайнее увлечение житиями святых, страстные мечты об иноческой жизни, и глубокое душевное потрясение после смерти маленькой сестры⁵, вызвавшее почти сумасшествие и долгую меланхолию. Десяти лет меня отдали в Елецкую гимназию⁶, где курса я, к счастью, не докончил по болезни, а вернувшись в 1886 г. зимою в деревню (Озерки, Елецк. у.), готовился на аттестат зрелости с старшим братом⁷, кандидатом университета, и начал писать систематически. Первое мое стих<отворение> появилось в мае 87 г. в журнале "Родина"⁸, где потом были и первые мои рассказики из деревенск<ой> жизни⁹. Летом 88 г. я послал стихи в "Неделю" ¹⁰ и никогда не забуду того восторга и радости, с которыми я читал одобрительные письма покойного П. А. Гайдебурова¹¹, отнесшегося ко мне с отеческой заботливостью и сердечностью. Печататься в "Неделе" я начал с сентября 88 г. Потом я принимал близкое участие в делах редакции "Орловского вестника", печатал там рассказы из деревенской жизни, а стихи мои стали появляться в "Сев<ерном> вестнике", "Наблюдателе", "Вестнике Европы", "Мире Божьем" и в иллюстрирован<ных> журналах¹². Первая книжка моих стихотв<орений> вышла в Орле в 91 г.¹³ Последние годы, как Вы знаете, проживаю на юге России. Рассказы мои в толстых журналах стали появляться с весны 93 г. ("Деревенский эскиз" - "Рус<ское> б<огатство>" No 4, 93 г.; "Святая ночь" - "Мир Божий" No 4, 95 г.; "Кастрюк", "На хуторе", "Неожиданность" - "Рус<ское> богатство" NoNo 4-6, 95 г.; "На край света" - "Новое слово", No 1, 95 г. - все рассказы из деревенской жизни и природы). В конце 94 г. я принимал участие в редактировании "Полтавских ведомостей"¹⁴.

   Вот и все. Писал я, как видите, немного, но за последнее время начал работать усиленно. И знаю одно, что уж до гроба ничего не буду так любить, как литературу...

   Спасибо же Вам, милый брат и друг, что заставили меня вспомнить и о детстве, и о молодости, и о первых надеждах и радостях дорогого дела. Крепко жму Вашу руку.

  

  

   Многоуважаемый

   Алексей Сергеевич!

   Вас, вероятно, удивит и заставит улыбнуться мое предложение. Имя мое так мало известно, что Вы, может быть, подумаете: "Вот наивный провинциальной юноша!" Но у меня есть слабая надежда и на другое: м.б., Вы обратите внимание на мое письмо и захотите оказать мне великую услугу, тем более, что для Вас-то исполнить ее очень легко. И вот с этой слабой надеждой я и обращаюсь к Вам с своим предложением, которое, впрочем, более похоже на покорнейшую просьбу: не издадите ли Вы¹ - или книжку моих стихотворений (стр. 125), или книжку моих рассказов (стр. 200), или перевод мой всей (т.е. всех 22-х песен) "Песни о Гайавате" Лонгфелло, часть которой переведена Михаловским²?

   Печатаюсь я уже лет 8³; стихи мои были в "Неделе", "Сев<ерном> вестн<ике>", "Мире Божьем", "Вестнике Европы" и иллюстр<ированных> изданиях; рассказы - в "Мире Божьем", "Русском богатстве" и "Новом слове" (под новой редакцией).

   Условия издания будут все зависеть от Вас. Могу когда угодно представить Вам на просмотр и рукописи (их легко просматривать, они невелики и почти все состоят из наклеенных вырезок и оттисков).

   Не буду писать Вам подробнее, чтобы не утруждать Вас; прошу только еще раз Вашего внимания и хотя двух строк ответа. Если Вам угодно переговорить со мной лично - могу явиться к Вам, так как скоро буду в Птб.⁴

  

  

   Софья Николаевна! Обдумайте мои слова. Если Вы меня поймете, то предисловия излишни. Если разделяете мое желание и не можете предположить (ведь в общих чертах человек виден сразу), что я пошляк, Вы ответите, если нет - благоразумно промолчите.

   Чего же я хочу? Тысячи предрассудков делают странным и подозрительным и мое письмо, и мое желание. Мы очень мало "знакомы", значит - "чужие". Но какой вздор! Нет чужих, раз чувствуется что-нибудь общее. Меня очень занимают люди, но людей так мало, хоть и вижу я их слишком много. Вы же очень - простите за неудачное слово - заинтересовали меня. Вы многое понимаете, Вы молоды в лучшем смысле этого слова, в Вас есть жизнь, ум и поэзия. И потому - не умею иначе формулировать своего настроения - мне не хочется терять Вас из виду.

   Вот и все. Да еще: позволите прислать Вам мои книги - стихи и рассказы - которые выйдут весной¹? Хороший читатель тоже дорог.

   Если ответите - отвечайте, Софья Николаевна, просто и искренно. Я хоть и не декадент, но, д<олжно> б<ыть>, странный человек. Я люблю жизнь, ум, солнце, молодость - и очень одинок. Не говорите же мне фраз.

   В Москве пробуду до 12-го²: д. Боргест, у Никитских ворот. Потом - Полтава, Статистическое бюро губернского земства.

  

  

   Ив. Ал. Бунин и Конст. Дм. Бальмонт очень хотели видеть Вас.

   Если Ваше желание совпадает с нашим, не будете ли Вы добры написать (Тверская, "Лувр", 25, К. Д. Бальмонту), когда можно Вас видеть.

  

   15 дек. 95 г. Птб. Марья Вас.

   <...> {Начало письма утрачено.} и одиночестве, я долго думал о тебе, о нашем времени и не умею тебе сказать, как много было у меня нежности и близости к тебе! Милый, милый друг, "Не вci тiи цвiты цвитут, шо вiсною развиваются" - и если бы ты знала, как дороги мне эти цветы! Много, много грустного в этих словах, как и в любви нашей, но пусть будет благословенно наше грустное счастье! И никогда я не забуду твоих грустных слов в последний вечер о том, чтобы я помнил, что ты любишь и любила меня хорошею и нежною любовью. Не забудь и ты меня и сумей {Далее лист оторван.}.

   Федоров¹, Величко², Михеев³, Шуф⁴, Лебедев, редакции, адресный стол, знакомые... потом вечер в редакции "Нового слова" на редакционном собрании - Кривенко, Скабичевский, Воронцов⁵, Ольхин⁶, г-жа Попова⁷, Рубакины⁸, Тимирязевы⁹ etc. - и со всеми нужно поговорить, ибо все "благодетели". И немного везет: книжку рассказов издаст или Попова или Стасюлевич¹⁰. Вот тебе внешние события моей жизни. 20-го читаю¹¹. Но 21-го, должно быть, уеду в Москву - тут совершенно некогда работать и нет денег, а работать нужно, так что на Рождестве опять приеду в Птб., т.е. {Далее текст утрачен.}.

  

  

   Тысячу знакомств сделал, потому и задерживаюсь все. Завтра, 1-го, уже непременно выеду¹. Значит, до скорого свидания.

  

  

   Вот уже дня четыре, Софья Николаевна, я "слушаю тишину в мертвой пустыне нашей квартиры", выражаясь слогом конца века: простудился и не выхожу, а брат является домой только к вечеру. И как всегда, когда не опасно, я очень доволен своей болезнью: заболевая, приятно чувствовать, как приходит жар, и кажется, что знойный полдень окутывает голову чем-то смутным, мягким, притупляет зрение и обои на стенах кажутся рисованными мягкой кистью, полутенями, притупляет слух и особенно дремотными кажутся звуки - особенно жужжание мух, - а когда выздоравливаешь, на душе так хорошо и грустно и в одиночестве так много вспоминаешь, так тихо-тихо и сладко мечтаешь, и хочешь жить - долго, хорошо - и наслаждаешься этой полнотой сердца и своими долгими думами... Вчера прочел Ваше описание Вашего путешествия¹ и, право, мне оно очень понравилось своей искренней простотой, а местами - своей беспритязательной поэтичностью. Да, хорошо там, на горах, где вечная весна и вечная молодая зелень! И как меня потянуло в горы! Знаете, есть у Бьёрнсона дивная песня: "Когда ты собираешься в горы и завязываешь свою сумку, не клади в нее ничего лишнего! Не бери с собою в горы забот долины, спой свою заветную песню с высоты каменистых уступов... Птицы тебя приветствуют с веток, сельские тревоги - далеко, воздух все чище и отраднее... Вздохни полной веселой грудью и пой! Светят тебе детские воспоминания, кивают в зеленых лесах, а сердце поет тебе великую песню уединения!"²... Сколько тут тихой, светлой - горной радости и молодости! Право, так надо и в жизни - не брать с собою никаких забот долины и не класть в сумку лишнего. Я, должно быть, в душе бродяга, хоть и тянет меня к себе и долина, мирная долина... А тут еще весна наступает - у нас уже воздух влажный, и леса, как бархат, чернеют в синеватом, теплом тумане: из наших окон чудный вид на широкую низменность под Полтавой. И весна меня теперь особенно радует. На душе пока очень хорошо, и вот, не знаю почему, мне захотелось сказать Вам два-три слова. Пишу же я к Вам, Софья Николаевна, поверьте, так простосердечно, как редко кому пишу, и потому не дивитесь этому письму. Ведь, в сущности, Вы опять можете подумать: зачем, к чему? Ничего не думайте, Софья Николаевна, - так, вспомнил Вас и написал. Не думайте также, что хочу затеять переписку: какая же переписка, когда мы так мало знаем друг друга!

   Будьте только здоровы и счастливы - этого Вам от всего сердца желаю. Семейству Вашему передайте мой привет и поклон.

   P.S. Вы просили меня или прочитать что-нибудь свое или дать Вам. Вот посылаю Вам теперь одно стихотв<орение>, написанное на днях. Мотив взят из рассказа Сенкевича "Идиллия"³.

  

  

   Многоуважаемый Алексей Алексеевич! Стихотворение, которое я послал Вам с неделю тому назад ("Вечерняя молитва", мотив Сенкевича) не может быть напечатано в "Ниве", если даже понравится Вам. Я совершенно забыл, что в Москве перед самым отъездом я прочел это стихотв<орение> одному знакомому, а тот предложил мне передать его в "Русскую мысль", на что я согласился. Сегодня я получил из "Русской мысли" известие¹, что стихотв<орение> будет скоро напечатано², и спешу известить Вас об этом. Пожалуйста, извините меня за беспокойство и уничтожьте это стихотв<орение>.

  

  

   Многоуважаемый Борис Дмитриевич!

   Мне очень давно хотелось познакомиться с Вами хотя письменно. Решаюсь на это теперь и, поверьте, - в силу искреннего интереса к Вашему дарованию. Был бы очень рад, если бы Вы прислали мне Вашу последн<юю> книгу стихотв<орений>¹. Она уже есть у меня (я хочу напечатать из нее несколько переводов² - разрешаете?), но мне было бы приятно получить ее лично от Вас. Не будете ли добры сделать мне это одолжение?

   От себя предлагаю Вам мою последнюю вещь³. Извините, что посылаю в перепечатке и не корите, если есть в ней некоторые промахи: знаю и люблю Украину пока настолько, насколько мог узнать и полюбить коренной орловец.

   Весной отправляюсь в пешее хождение по Украине, буду, м.б., и в Чернигове и очень хотел познакомиться с Вами⁴, если Вы хотя немного разделяете мое желание.

  

   Поедете Москву заезжайте Маша серьезно больна¹

  

   М.г.

   В последних NoNo "Петербургск. жизни" и "Всем. иллюстрации" почти одновременно появилось одно и то же мое стихотворение ("Усопшему поэту", из Л. де Лиля)¹. Объясняется это тем, что "Петербургск. жизнь" напечатала его совершенно неожиданно для меня: я обращался туда еще в начале мая прошлого года² и, не получив никакого ответа, уже в конце декабря отдал стихотв. во "Всем. иллюстрацию". Предоставляю судить публике, на чьей стороне в подобных случаях лежит вина: на авторах или на редакциях периодических изданий.

  

  

   Завтра я уезжаю в Орловскую губернию, в деревню, и вот сейчас собирал свои пожитки в походную корзиночку и, как всегда перед отъездом, при перемене места, при собирании своих бумажек, книг и разных писем, которые вожу с собой, и невольно перечитываю в такие минуты, то чувство, которое глухо мучит меня очень, очень часто, обострилось, и мне захотелось написать Вам, потому что мне решительно больше некому сказать этого, а тяжело мне невыносимо! Вы же когда-то приняли участие во мне. Это было уже давно, и с тех пор я многое пережил, но, кажется, не пришел ни к каким выводам. Да и жизнь моя сложилась так, что ни к чему не придешь. Начать с того, что я теперь вполне бродяга: с тех пор, как уехала жена¹, я ведь не прожил ни на одном месте больше 2 месяцев. И когда этому будет конец, и где я задержусь и зачем, - не знаю. Главное - зачем? Может быть, я эгоист большой, но, право, часто убеждаюсь, что хорошо бы освободиться от этой тяготы. Прежде всего - удивительно отрывочно все в моей жизни! Знания самые отрывочные, и меня это мучит иногда до психотизма: так много всего, так много надо узнать, и вместо этого жалкие кусочки собираемых. А ведь до боли хочется что-то узнать с самого начала, с самой сути! Впрочем, м.б., это детские рассуждения. Потом в отношениях к людям: опять отрывочные, раздробленные симпатии, почти фальсификация дружбы, минуты любви и т.д. А уж на схождение с кем-нибудь я и не надеюсь. И прежнего нельзя забыть, и в будущем, вероятно, никого, с кем бы хорошо было: опять будет все раздробленное, неполное, а ведь хочется хорошей дружбы, молодости, понимания всего, светлых и тихих дней... Да и какое право, думаешь часто, имеешь на это? И при всем этом ничтожном, при жажде жизни и мучениях от нее, еще знать, что и конец вот-вот: ведь в лучшем случае могу прожить 25 лет еще, а из них 10 на сон пойдет. Смешной и злобный вывод! Много раз я убеждал себя, что смерти нет, да нет, должно быть, есть, по крайней мере, я не то буду, чем так хочу быть. И не пройдет 100 лет, как на земле ведь не останется ни одного живого существа, которое так же, как и я, хочет жить и живет - ни одной собаки, ни одного зверька и ни одного человека - все новое! А во что я верю? И ни в то, что от меня ничего не останется, как от сгоревшей свечи, и ни в то, что я буду блуждать где-то бесконечные века - радоваться или печалиться. А о Боге? Что же я могу сообразить, когда достаточно спросить себя: где я? Где эта наша земля маленькая, даже весь мир с бесчисленными мирами? - Положим, он вот такой, ну хоть в виде шара, а вокруг шара что? Ничего? Что же это такое ничего, и где этому ничего конец, и что, что там, за этим "ничего", и когда все началось, что было до начала - достаточно это подумать, чтобы не заикаться ни о каких выводах! Да и можно, наконец, примириться со всем, опустить покорно голову и идти только к тому, к чему влекут хорошие влечения сердца, и утешаясь этим, но как тяжело это - опустить голову в грустном сознании, со слезами своего бессилия и покорности! Да и в этом пути - быть вечно непонятым даже тем, кого любишь так искренне, как можно, как говорит Амиель²!

   Утешает меня часто литература, но и литература - ведь, Боже мой, кажется иногда, что нет в мире настроений прекраснее, радостнее или грустнее сладостно и что все в этом чудном настроении, но ненадолго это, уже по одному тому, что из всего того, что я уже лет 10 так оплакивал или обдумывал с радостью, с бьющимся всей молодостью сердцем, и что казалось сутью души моей и делом жизни - из всего этого вышло несколько ничтожных, маленьких, ничего не выражающих рассказиков!..

   Так я вот живу, и если письмо мое детское, отрывочное и не говорящее того, что я хотел сказать, когда сел писать, то и жизнь моя, как письмо это. Не удивляйтесь ему, дорогой Лев Николаевич, и не спрашивайте - зачем написано. Ведь вы один из тех людей, слова которых возвышают душу и делают слезы даже высокими, и у которых хочется в минуту горя заплакать и горячо поцеловать руку, как у родного отца!

   Будьте здоровы, дорогой Лев Николаевич, и не забывайте глубоко любящего Вас

  

   Поздравляю тебя с праздником¹, дорогой Юричка! Не писал потому, что Евгений не дает лошадь, а у нас ни у кого нет ни копейки.

   Вчера Машенька писала тебе, что ей лучше, но что болезнь обостряется. А сегодня ночью было прямо ужасно слышать и смотреть: часа четыре она кричала не смолкая: "Умираю, помогите!" от боли в сердце. Сердце вообще у нее плохо действует. Просто не знаю, что делать. Исхудала ужасно... Позавчера был фельдшер, да что он мог сказать нового? Сказал, что пролежит еще, верно, недели 2, что болезнь улучшается... И я было порадовался, но ночью-то сегодня опять напугался. Нужно бы опять за доктором, но где же брать каждый день по 8 р.? Почему-то они платили ему по 8 р. Да ведь в самом деле погода ужасная и далеко Бог его знает как. Да и лошадей Евгений не любит давать. Он умеет тогда сочувствовать, когда напугается, думая, что смерть пришла уже.

   Сегодня рано слышал, что заедет Петр Николаевич², которому и передам сегодня же деньги для отца. Ехать туда было мне немыслимо: и на первый и на второй день Пасхи была метель и жестокий мороз. Вообще погода стоит вполне январская, крещенская. Пиши скорее, Бога ради. Мать просто с ума сошла от горя.

  

  

   Дорогой друг Иван Алексеевич, очень мне совестно, но все-таки решаюсь беспокоить Вас: исполните мою покорнейшую просьбу, если возможно! Дело в том, что у меня нездорова сестра, в мае я должен буду поехать с ней в Крым или на Кавказ¹ и потому я собираю с редакций деньги. Будьте же добры, съездите в редакцию "Русской мысли" и получите там ту сумму, что приходится мне за стихотвор<ение> мое в мартовской книге²: сумма, вероятно, пустяковая и поэтому сама редакция, вероятно, будет ждать, пока я сам явлюсь за ней. Получивши, вышлите ее мне по адресу: Почт, станция Лукьяновская, Тульской губ., Ефремовского у., на мое имя. Буду крайне благодарен.

   Как видите, опять в деревне. Живу серо. Как Ваши дела, как поживаете.

   Крепко жму Вашу руку, дорогой друг!

   Мой поклон Вашей супруге.

   P.S. Если Вам нет времени или отсылка Вас затруднит, пожалуйста, голубчик, не исполняйте моей просьбы. NB А главное - спросите, может быть, контора сама вышлет.

  

  

   Милый друг, что Юлий не пишет? Это меня даже пугает! Напишите хоть Вы, что знаете.

   Сестре много лучше, уже ходит понемногу, но как бы опять не обострилось.

  

  

   Кривенко побоялся послать мне за "Тарант<еллу>" деньги¹ сюда, послал уже на Полтаву. Поэтому, Бога ради, прошу тебя, вышли мне на проезд в тот же день, как получишь это письмо - если нет, возьми у кого-нибудь. Как ввалюсь в Полтаву, отдам. Верно, в Полтаве мне есть письмо от Бальмонта². Шли. Наши тоже ждут. Книгу "Нов<ого> слова" с "Тарантеллой" никому не давай - истреплют, затаскают. Мне надо в Полтаву³, книги нужны для работы. Погода убийственная. Из "Посредника" уже получил опять письмо⁴. Жду же!

  

  

   Многоуважаемый

   Сергей Николаевич!

   Перед самым отъездом из Полтавы¹ я отправил Вам свою новую работу - рассказ "Сутки на даче". Как увидите, он касается современных людей; между другими, я в нем хотел нарисовать тип "толстовца"; "толстовцев", замечу при этом, я знаю очень хорошо - давно знаком почти со всеми ими; они почему-то особенно полюбили Полтаву; кроме того, знаю всю редакцию "Посредника"², знаю тех, что на Кавказе и тех, что в Харьковской и Воронежской губ.

   Ответа Вашего жду на Полтаву, куда вернусь в середине июня³. Как видите - "путешествую". Прошел на гончаке⁴ все пороги днепровские⁵ - чудные ощущения! - "сумовал" на могилах в степу, на "скелях"⁶ и на самой Хортице⁷. Теперь поеду на "Новую Сечь - Серкову"⁸. Много новых, оригинальных впечатлений, много людей интересных, старозаветных, много красоты и старины!..

   Будьте здоровы! Поклонитесь от меня Софье Ермолаевне⁹, Ив<ану> Николаевичу и всем знакомым. Александр Михайлович¹⁰ в отъезде? Я писал и ему и Вам о "Донце"¹¹... Может, и Вас это письмо не застанет? Все-таки прошу Вас - черкните и об этом злосчастном рассказе.

  

  

   Милый, дорогой братка!

   Еду в Полтаву!. Сейчас сижу в Александровске. Буду в Полтаве примерно дня через 3. Задержался так потому, что жил в Люс<т>дорфе, немецкой колонии у Черного моря, у Федорова². Ну, целую!

  

  

   Многоуважаемый

   Сергей Николаевич!

   Если можно, если рассказ мой ("Сутки на даче") принят¹, окажите мне великую услугу - вышлите рублей 100 под него: я проездился и очень нуждаюсь в деньгах.

   Жду Вашего ответа и очень прошу извинить меня за просьбу.

  

  

   М.г., г. редактор! Позвольте через посредство "Орловского вестника" выразить мою искреннюю благодарность всем, кто почтил меня сочувственными письмами¹ за перевод мой "Песни о Гайавате"².

  

  

   Вчера получил от Скабичевского письмо¹. Списываю слово в слово:

   К сожалению, не можем напечатать Вашего рассказа "Сутки на даче". Больно уж он носит фельетонный характер. Выставлены несколько несообразных уродов, словно нарочно подобранных один к другому и над всеми ими возвышается толстовец, причем Вам не удалось выяснить, как Вы относитесь к нему: герой он или тоже урод?

   1896 г. 27 авг.

  

   Мне кажется письмо очень злобное...

   Отправил ли в "Р<усскую> мысль"²?

  

  

   Сижу, как видите, милый друг, в деревне. Тихо и скучно, но все еще не хочется двинуться. Настроение, особенно за последние дни, очень вялое. В деревне почему-то мне часто очень чувствительна вся суета и ничтожность многих моих порывов и надежд. Время уходит, в жизни все так огромно и запутанно... Сил мало, "знаю, что ничего не знаю"¹ и т.д., и философия эта просто пришибает меня. Нынче, например, по тому случаю, что мне "стукнуло" 26 лет, хожу как повешенный. Все-таки дней через пять-семь выеду в столицы. Зачем, собственно, - не знаю, так как дел, конечно, никаких не сделаю, издателей не найду и т.д. В Москве пробуду дней пять, возьму, между прочим, мои злополучные "Сутки на даче"²: как и следовало ожидать, толстовец не понравился и "Рус<ской> мысли". Не отдать ли в "В<естник> Евр<опы>"? Тогда не следовало отдавать "На Донце"³?.. Не отдавайте, если еще не отдали. А впрочем, как найдете лучше. Вполне поручаю себя в этом случае Вашей воле.

   Что Вы? Как устроились, где? Жалко Люстдорф⁴? Милый Люстдорф, а все-таки мне не хотелось бы, чтобы Вы {Далее текст утрачен.}.

  

  

   Живы и здоровы. Верно, дня через три уеду¹. Пиши.

  

  

   Иван Алексеевич! От Вашей супруги узнал, что Вы будете завтра с 12 заняты, так не зайдете ли ко мне с 10 ч. утра - посидеть часок. С удовольствием зашел бы к Вам завтра после 12, но после 12 уже мне нужно будет пойти к знакомым. Итак - жду! NoNo Фальц-Фейна на Тверской, No 145.

  

  

   Милый, дорогой друг мой Юринька! Не могу выразить тебе, до чего тяжело у меня на душе! Это не минутное настроение. С самого отъезда из Полтавы¹ я не перестаю думать о том, для чего мне жить на свете. Я невыносимо устал от скитальческой жизни, а впереди опять то же самое, но без всякой уже цели. Главное - без цели. Кроме того, никогда у меня не выходит из головы положение нашей семьи. Я всех горячо люблю, и все мы разбросаны. А тут случилась еще история, которая переполнила чашу моей горести. 24-го за обедом Евгений, уже не помню к чему, шутя сказал, что "Настя с Ваней живет". Мне стало гадко и я смутился. Он это заметил, скандалил с Настей, говорил, что пустит ей пулю в лоб, словом, заподозрил гнусность. Зина это мне рассказала, весь дом узнал его подозрения и он, вижу, со мной не разговаривает. Я высказал ему свое негодование, но он уклонился от разговора, а Маше говорил, что до гроба со мной не помирится... Я уехал в тот же день и он даже не попрощался со мной. Значит, теперь я даже от семьи оторван и уж теперь мне совсем некуда преклонить головы. И мне теперь в сотни раз тяжелее стало. Ты знаешь мою горячую любовь к нему и вдруг такая мерзкая ссора, после которой невозможно стать в прежние отношения! Ну да, словом, ты поймешь, что я теперь чувствую среди этих дьявольских шестиэтажных домов, один, всем чужой и с 50 р. в кармане. (Евгений раньше взял у меня десять рублей и теперь мне было невозможно брать у него их: пойдут за мое житье у него). А мне так хотелось еще побыть в деревне! Ведь еще 19-го я привез все вещи на Бабарыкино, но меня охватил такой страх и тоска, что я вернулся в Огневку и вернулся на свою голову! В Москву я приехал вчера, остановился у Фальц-Фейна². Вечером попер к Белоусову - больше было совершенно некуда. Белоусов уговорил меня, хотя мне вовсе не хотелось, пойти пить чай в Больш. Моск. трактир. Там стоит теперь Эртель³ и я послал ему визитную карточку, не позволит ли он навестить его? Ответил, что очень рад и т.д., и я пошел к нему. Познакомились, но я просидел очень мало с ним, так как Белоусов остался один. Эртель мне чрезвычайно понравился. Был со мной очень ласков, говорил, что он знает меня и что я очень заинтересовал его своими очерками в "Рус. Богатстве"⁴, что они с Михайловским⁵ нынче летом много говорили про меня и т.д. Просил в воскресенье прийти к нему⁶. Нынче искал знакомых, но к кому пойти? Был в "Русской мысли", Гольцов⁷ был чрезвычайно мил, но пер галиматью, говорил, что "Сутки на даче" написаны очень живо, но эскизно, и самое построение рассказа искусственно - все подогнано к тому, чтобы был вечер с толстовцем и в конце концов оставил рассказ еще на две недели - пусть, говорит, прочтет Лавров⁸ и окончательно решит, будут ли "Сутки на даче" напечатаны в "Русск. мысли".

   Как видишь, дописываю письмо в вагоне⁹. Еду в Птб. Был у Эртеля¹⁰ очень недолго, поболтали. Видел Медведева¹¹ - все такой же.

   Из Птб. тотчас напишу тебе. Ну, а пока прощай. Горячо-горячо целую тебя, дорогой друг!

   Сивку поцелуй. Был, конечно, у Е.Е.¹² - сидел часа два и все ныл. Очень, брат, тяжело на душе!

   В ноябрьск. кн<иге> "Р<усской> м<ысли>" будут мои стихи¹³.

  

  

   Милые и дорогие мои! Я жив и здоров, благополучно приехал в Петербург. Дела мои, может, Бог даст, устроятся, но мне необходимо прожить тут, по крайней мере, месяц. Исполни, Машечка, мою просьбу о деньгах, пожалуйста.

   Адрес мой такой: Петербург, Малая Итальянская, дом No 3, меблированные комнаты Бахваловой, на мое имя.

   Горячо целую всех и умоляю дорогую мамочку не горевать.

  

  

   Положение моих дел такое: позавчера ездил к Поповой¹, отвез ей для просмотра те рассказы, которые должны войти в книгу. Вчера ее видел: она просмотрела почти все, просит добавить "Сутки на даче", так как я ей сказал, что это вещь, которая может вызывать некоторые толки. А она именно этого хочет, настаивает, чтобы я дал книжке какое-либо звонкое заглавие. Кроме того, предлагает одновременно выпустить народную книжечку из 2-х моих рассказов² - "На край света" и "Кастрюк"; книжечка эта будет продаваться копеек по 5-10. Затем попросила приступить к окончательному соглашению: даст по 25 р. за лист. Значит, мне придется всего рублей 300: за книжку рассказов листов в десять рублей 250 и за народную книжечку, в которой будет листа 1 1/2 - 2, рублей 40-50. Я согласился. Деньги я попросил заплатить мне, а не то, чтобы я получал после проценты с продаваемых экземпляров. Она согласилась. Теперь сижу переписываю "Сутки на даче" - хочет просмотреть. Кабы не отказалась? Затем я предложил ей издать "Песнь о Г<айавате>"³. Она не прочь, половину "Песни" прочла, хвалит, но, говорит, еще посоветуюсь с кем-то. Вот бы дал Бог!

   Вечером был у Кривенко. Софья Ермолаевна теперь великая моя поклонница. Я прочел им "Сутки на даче". Оба в восторге. Ведь Кривенко-то не читал. Софья Ермолаевна настаивает, чтобы он поругался с Скабичевским и чтобы рассказ был напечатан в "Нов<ом> слове". Но когда же теперь? Даже если бы "Русская мысль" согласилась напечатать⁴, все равно нынче или завтра напишу, чтобы выслали обратно: верно, уже прямо в книжке пойдет. А как жаль-то! Ведь в книжке никто не обратит внимания! Попова хочет через несколько дней начинать печатать. Но когда она даст денег? Конечно, не раньше, как напечатает книгу. А просить теперь - немыслимо. Христа ради, помоги - попроси Алешу, дайте рублей 25 поскорее. Через несколько дней я буду голодать.

   Пиши и высылай! (Приписано карандашом в начале письма.)

  

  

   Многоуважаемый

   Владимир Петрович!

   К сожалению, в настоящий момент ничего не могу предложить Вам для "Кавказа"¹. Эти дни я очень занят - пишу очерк для переселенческого сборника² и кое-что для "Нового слова"³. В конце января я уеду в Москву⁴ и надеюсь оттуда послать что-либо Вам. Адрес мой всегда будет известен А.М.

   Будьте добры сообщить об этом и Василию Львовичу⁵.

   Как поживаете? Буду рад, если черкнете мне о своем житье-бытье.

   Мой поклон Вашей супруге.

  

  

   Дорогой Иван Алексеевич, ради Бога, тотчас же съездите в "Русскую мысль" и если "Русская мысль" еще не выслала мне мою рукопись "Сутки на даче" (рассказ), тотчас же возьмите у них и вышлите заказной бандеролью: С.-Петербург, Малая Итальянская, д. No 3, кв. Бахваловой, Ив. Алек. Бунину.

   Я продал книгу рассказов и туда должны войти "Сутки на даче"¹, так что рукопись нужна экстренно. Ради Бога, поспешите и простите за беспокойство.

  

  

   Юринька, что же ты забыл меня? Ведь я тебя просил хоть Алексею Александр<овичу> сказать, чтобы он выручил меня. Ведь я не шучу: ей-богу, я уже не обедал на этой неделе три раза, денег совсем чуть-чуть, шесть рублей осталось, а у меня нету ни чаю, ни сахару, прачке больше рубля сегодня или завтра платить. Где же я могу взять тут? Я лучше околею, чем попрошу тут у какого-нибудь знакомого или в "Новом слове", или у этой барыни важной Поповой. Пойми, негде мне взять сейчас и мне жутко становится; уехать тоже уже не с чем, да если бы и хватало на дорогу, я не уехал бы: в четверг, т.е. послезавтра, начнется печатание моих книжечек, может быть, скоро будет и "Гайавата"¹ (относительно его Попова еще не решила). Помоги, <ради> Бога, хоть 25 рублей.

   Я почти не выхожу, пишу рассказ, Кривенко просит дать для декабрьской книги². Бога ради, напиши мне немедленно и относительно "Суток на даче", это уже решено, что они будут в книге: что мне сделать с статистиком Бернгардтом, которому, помнишь, Каменский говорит: "Однако вы живы". Не выпустить ли мне совсем их последний разговор³. Потом, я читал Федорову эту вещь, ему ужасно не понравилось, говорит, что Каменский пустое место, обклеенное текстами. Как быть?

   Пиши и вышли денег, прошу тебя. Прошу А.П. сказать Медянику о "Киевл<янине>", пусть он продаст "Киевл<янин>" за 6 р. и вышлет мне.

   Ну, прощай, жду, крепко целую тебя!

   Как назвать книгу⁴?

   Хочу "Степные идиллии" - Поповой нравится. Подумай; содержание книги такое: "Сутки на даче", "Дерев<енский> эскиз", "На хуторе", "Неожиданность", "Кастрюк", "Святая ночь", "В лесах", "Тарантелла", "На Донце", "На край света"⁵.

  

  

   Нет, я передумал называть всю книжку по первому рассказу: "На даче"¹. Это придает пошлый тон книжке. Правда? Но как же? "Од