Бунин Иван Алексеевич - Письма 1885-1904 годов

оедем ли³? Маша написала Софье о деньгах⁴, но ответа еще нету. А у мамы, как опять похолоднело и прошел дождь, - сильно распух бок.

   Мы с Машей бросили курить, проводивши тебя. Вот уже больше недели даже в рот папироски не брали, так что теперь уже нет ни малейшего желания.

   Затем, - горячо целую тебя и еще раз прошу: не забудь "Гайавату": одна надежда!

  

  

   Милый Юричка! Маша получила от Софьи деньги и мы спешим ехать с мамой к Захарьину¹, - спешим потому, что могут настать холода, а у нас ни у кого нету настоящей осенней одежды. Денег при этом мало - всего 100 рублей с рублем или двумя и жить в Москве долго - ожидать дня приема у Захарьина - нельзя. Поэтому, Бога ради, в тот же день, как получишь это письмо, поезжай к ассистенту Захарьина, - ассистент назначит день и час приема у Захарьина. У этого ассистента, короче сказать, надо записаться. Только, когда будешь записываться, - не ошибись, не скажи свое имя, а материно. А то выйдет, что ты сам записался к Захарьину. Ассистент этот - доктор Ерофеев и живет он на Пречистенском бульваре, дом Дреземейера. Вероятно, можно записаться и на дому у самого Захарьина. На всякий случай сообщаю тебе адрес и Захарьина: 1-ая Мещанская, свой дом. Так, пожалуйста, сообщи как можно скорей, которого числа Захарьин примет мать, чтобы нам не сидеть в Москве, а попасть прямо ко дню приема. Мать и Маша едут сейчас в Елец за пачпортом матери.

   Что же ты мне не пишешь? Тут теперь весь дом разворочали - мажут внутри, - а в амбаре холод, а кругом брань и все больные, так что писать строчки нельзя. Просто беда!

   Ну, будь здоров. Ждем письма или телеграммы, если день приема назначит скоро. Мы готовы и завтра можем выехать в Москву.

  

   Милый Юличка! Вчера так мыкался¹, что не успел тебе написать вчера. Теперь пишу только адрес: Пушкинская ул., д. No 1, меблированные комнаты Пименова.

   Все экстренное - сообщай и пересылай. Горячо целую тебя.

   Будешь на заседании по юбилею, прямо скажи, что и я буду. Буду также с удовольствием участвовать в литературном вечере².

  

  

   Дорогой Сергей Николаевич, вот Вам стихи¹, которые я Вам читал. Если можно, пожалуйста, не задержите.

   Кланяюсь Вам и С<офье> Е<рмолаевне> и Н. Н., у которого от всего сердца прошу прощения, что не зашел к нему.

  

  

   Дорогой Юричка! Завтра посылаю тебе 75 р. - отдай их Евгению Даниловичу и скажи ему, что очень прошу его подождать еще дней десять остальные деньги. Не пишу ему, потому что не знаю его адреса, а сказать ему мое извинение - все равно ты скажешь. Мне выдали 100 рубл. в "Ниве", по просьбе Михеева. Но нужно жить и посылать еще в Полтаву. Взяли в "Мир Божий" два стихотвор<ения>¹. Виделся с Поповой - суха, но любезна, очень рада, говорит, что Вы снимаете с меня обязанность издавать Вашу книгу². Я раскланялся и ушел. Видел Кривенко, Миролюбова³, везде просят рассказов⁴. Начал писать.

   Завтра обещали в "Севере" выдать деньги⁵. Буду искать издателей "Гайаваты"; Миролюбов взял просмотреть, не годится ли перепечатать несколько глав для "Всходов"⁶. Целую, пиши.

  

  

   Многоуважаемый Николай Дмитриевич!

   Спешу сообщить Вам мой адрес: Пушкинская ул., д. No 1, меблир<ованные> комнаты Пименова. У Короленко не был - у него дочь в тифу¹. Но в "Мире Божьем" уже много говорил о Вас. Если угодно - передам "Сухую беду" туда и уверен в успехе². Но поговорю и с Короленко, когда его дочка немного поправится. Кончайте рассказ и шлите. Пробуду тут, верно, до 10-го ноября³.

  

  

   Милый и дорогой Юринька! Только сегодня мог послать тебе деньги для передачи Евг<ению> Даниловичу. Два дня были праздники¹, прием был недолгий и я опаздывал. В том же доме, где я, поселился Ладыженский² и мы пьем по утрам чай вместе. Новости у меня вот какие: стихов в "М<ире> Божьем" памяти Пирогова не будет³: они были набраны, Давыдова показывала мне уже вторую корректуру, но Острогорский⁴ встал на дыбы и не пустил этого стихотв<орения>. В "Русском б<огатстве>" цензор зачеркнул "Геракла"⁵. Но зато в "Мир Божий" взяли два стихотв<орения>, в "Рус<ское> б<огатство>" - одно ("На севере"), во "Всходы" - тоже одно⁶. Сегодня решилась и судьба "Гайаваты": редакция "Всходов" купила "Гайавату" для перепечатки во "Всходах"⁷: каждый месяц при "Всходах" прилагается отдельная книжечка какого-нибудь цельного произведения. Так вот в январе или феврале будет приложен "Гайавата". Сговорились по 5 коп. за строчку - это выйдет около 300 рублей. Говорили и о том, чтобы редакция издала "Гайавату" и для отдельной продажи⁸, т.е. напечатала лишнюю 1000 экз. Я сказал, что за эту прибавку еще 100 р. Сказали, что подумают. Да и я подумаю, так как Муринова тоже подала мне надежды⁹. Ввиду перепечатки во "Всходах" я не имею права издавать "Г<айавату>" до 1899 г., но ведь это только год. Одним словом - относительно перепечатки дело решенное. Можно, говорят, и аванс выдать.

   Я очень рад. Посижу еще тут, в Птб., потому что я тут не бегаю к тебе и пишу. Сегодня кончил новый рассказ¹⁰, небольшой, страниц на 9-10 печатных. Сяду еще писать. Этот пусть полежит недельку - тогда отдам в "Р<усское> богатство".

   Вчера получил дьявольскую новость: умер Н. Н. Кривенко и С<ергей> Н<иколаевич> уже съездил в Москву и похоронил его. Жалко, брат!

   Если можешь, ради Бога, сходи в "Рус<скую> мысль", получи деньги за стихотворение¹¹ и отдай Евг<ению> Дан<иловичу>. Прилагаю тебе доверенность¹². Иначе недели через две или дней 10 возьму аванс за "Гайавату" и привезу сам долг и ему и тебе.

   Пиши, драгоценный мой, как поживаешь, как твои глаза.

   С Коринфск<ого> получил 23 р.¹³ и отсылаю завтра в Полтаву. Писал М. И. Селитр<енникову>¹⁴, вексель которого учтен, и он уже ответил¹⁵: срок 2 ноября. Нисколько не сердится за отсрочку до мая.

  

  

   Милый друг, я совсем завертелся тут, раз только успел наведаться в "Неделю", но мне сказали, чтобы я пришел в приемный день в редакцию, в понедельник. Итак, подожди до понедельника. Но попытаюсь завтра съездить к Гайдебурову¹ без всяких приемных церемоний, тем более, что я ведь не по редакционному делу. Узнавши, тотчас извещу тебя. Приеду в Москву к 10-му ноября. Будь здоров и не забывай любящего тебя

  

  

   Милый Юричка! Пишу тебе спешно и из всех сил прошу тебя исполнить мою просьбу непременно тотчас же! Дело в том, что петербургские студенты обратились ко мне с просьбой написать адрес Златовратскому¹. Я сдуру согласился. Но все-таки сам боюсь писать и умоляю тебя написать и тотчас прислать мне. Напиши просто, от имени птб. студентов; просили написать так, чтобы не было партийности и чтобы было можно собрать возможно больше подписей. Напиши, Бога ради, как только получишь это письмо и скорее вышли. Надеюсь получить от тебя к четвергу - пятнице, самое большее, субботе 8-го.

   Ты писал мне о литер<атурном> вечере². Я буду очень рад участвовать - если нужно тотчас приеду. Если тебя теперь спросят, что я думаю читать, скажи: "Данте, стихотв<орение> Геббеля, в переводе Вейнберга"³. Если нужно что-нибудь мое - "Танька", рассказ из сборника или "На край света" - что тебе лучше понравится.

   Итак, жду от тебя адреса. Целую, в воскресенье 9-го думаю выехать отсюда⁴.

   Жду!!

  

  

   Милый друг, был еще два раза у Г<айдебурова>¹. Один раз не застал, а другой - совершает туалет и уезжает в Гл<авное> упр<авление> по делам печати. Взял с секретаря слово, что он переговорит с Г<айдебуровым> о "Гайд<амаках>" и сообщит мне результаты, а также попросит Г<айдебурова> написать тебе самому. Как только секретарь мне сообщит, напишу. До скорого свидания!

  

  

   Милостивый государь

   Николай Иванович!

   Г. Жихарев только в пятницу вечером передал мне Ваше письмо. Поэтому простите за поздний ответ и за то, что могу только это одно стихотвореньице предложить Вам для сборника¹.

  

  

   Любезный Николай Дмитриевич.

   Хотим в пятницу 28-го ноября быть у Вас с Белоусовым. Если Вам нельзя - черкните. Если же не получим ничего от Вас - будем.

  

  

   Милый Тезка!

   В субботу Златовратский участвует в литерат<урном> вечере¹, так что навряд удобно к нему. Поедем, пожалуйста, к Телешову в пятницу. Извести его, да сделай так, чтобы и от него получить ответ - будет ли он дома.

  

  

   Вы меня обижаете, Николай Дмитриевич, предполагая, что я мог говорить о Вас у Михайловых, как о "полотере"¹, т.е. о "юноше для танцев". И как Вы могли думать, что, приглашая Вас, я ничего не взвесил и поступаю как нетактичный юнец? Михайловы мои хорошие знакомые, люди интеллигентные и совершенно простые. Рекомендовал я Вас как "человека вообще" (Ваше выражение) и в качестве такового Вы и будете встречены. Предварительного визита вовсе не надо делать, фрака надевать не требуется, в азартные игры играть и напиваться тоже не надо, да и никто не может предположить, чтобы мой знакомый, которого я ввожу в дом, делал это с особым удовольствием.

   Одним словом, дорогой Николай Дмитриевич, - жду Вас к себе на квартиру² 6-го числа, т.е. завтра, к 8-ми часам. В девять мы явимся к Михайловым и будем делать, что нам угодно. Боюсь только, что Вы поздно получите это письмо. Жду.

  

   Пишу несвязно, но завтра успокою Вас в более связных и более сильных выражениях. Повторяю, очень буду рад поехать с Вами³ и Вас будут рады видеть.

  

  

   Я уже написал Давыдовой¹.

   Вчера говорили о Вас у Михайлова. Н<иколай> Ф<едорович> совсем не придает значения церемонии визитов, и поэтому не делайте ему официального визита. Он просто будет рад Вас видеть у себя по четвергам вечером².

  

  

   Завтра, во вторник 16-го собираюсь к С. Д. Махалову¹. Заезжайте ко мне часов в 7 и поедем вместе, если свободны.

  

  

   Любезный Николай Дмитриевич,

   Михайловы приглашают Вас поехать с ними в их деревню, Лунево, на денек-другой¹.

   Едет две компании: одна завтра (Суббота 27-го.) с поездом, который отходит из Москвы в 3 ч. 30 м. дня, другая послезавтра, в воскресенье, в 10 ч. утра. Обе компании состоят из людей, которые почти все Вам знакомы. Если Вам нельзя завтра, то приезжайте тоже в воскресенье. Было бы, впрочем, очень желательно, чтобы Вы поехали завтра. Сам Михайлов, я и Юлий поедем завтра. Возвратимся все в понедельник. Ехать надо по Николаевской дороге до станции Сходня. На Сходне и завтра, и в воскресенье на всех хватит лошадей, и притом лошадей великолепных, так что доедем превосходно. Надеюсь, что будет очень весело. Прелести Лунева я Вам уже описывал. Итак, ждем Вас завтра на Николаевский вокзал² к 3 ч. Михайловы очень просят Вас.

   Извините меня, а также попросите за меня извинения у Ваших, что не поздравлял с праздником: не имею обыкновения, хотя всегда рад пожелать и Вам и всем Вашим всего лучшего.

  

  

   М. Ф. и Ф. А. Беркенфельд, родственники Михайлова, которых Вы видели на Николин день¹, пригласили меня к себе встречать Новый год и просили передать таковое же приглашение и Вам.

   Если Вы еще не обещали никому, поедемте: ручаюсь за радушный прием². Буду ждать Вас к себе в среду 31-го декабря до четверти восьмого часа вечера: просили пораньше, часам к 8-ми. А если Вам неудобно, то приезжайте прямо к Беркенфельд. Живут они на Гороховом поле, Вознесенская ул., против Елисаветинского института³, собственный дом, No 19-21. Это близ "Райка", в С<таро>-Басманной части, 2-го участка. Если же, паче чаяния, совсем не поедете и мы не увидимся в среду, приезжайте ко мне, пожалуйста, как-нибудь на следующей неделе. Назначьте день (за исключ<ением> среды и четверга) и напишите. Я тогда напишу С. Д. Махалову и И<вану> А<лексеевичу>⁴. Привозите тогда свой новый рассказ ("Домой"), который, верно, кончен⁵. Прочту и я Вам крохотный.

   Из Питера получил дней пять тому назад письмо от Давыдовых⁶: страшно занята Давыдова (ведь время-то какое!) и обещает непременно прочесть Ваш рассказ⁷ на этих днях и тотчас же известить. 3-го обещался приехать Михеев. М.б., 3-го встретимся где-нибудь все вместе? Впрочем, ведь он пробудет не один день и мы, верно, известим Вас, где свидимся.

   А лучше всего повидаемся раньше: поедем к Б<еркенфельдам>!

  

  

   Будьте любезны написать мне, остаетесь ли Вы при своем решении издать книгу моих стихотворений² или нет. Если Вы не раздумали, то, пожалуйста, сообщите, когда Вы можете это сделать и мы письменно или лично поговорим подробнее об условиях. Москва, Арбат, Староконюшенный пер., редакция журнала "Вестник воспитания", Ивану Алексеевичу Бунину.

   Простите, если переврал Ваше отчество.

  

  

   Что Вы пропали? Не приедете ли завтра, 23-го ко мне часов в 8? Думаю, что будет и Махалов.

  

  

   Согласно просьбе Правления Пензенской общ<ественной> библиотеки имени Лермонтова¹, спешу известить Вас, что я с удовольствием готов принять участие в сборнике в память Белинского² и, конечно, согласен, чтобы имя мое было поставлено в объявлениях об этом сборнике. Очень был бы благодарен Вам, если бы Вы известили меня, когда я должен доставить рукопись. Адрес мой до 1-го мая: Москва, Староконюшенный, редакция "Вестника воспитания", Ивану Алексеевичу Бунину. После 1-го мая: Почт, станция Лукъяново, Тульск. губ., Ефремовского уезда.

   Примите уверения в совершенном почтении и уважении к Вам

   Вашего покорного слуги

  

  

   Мне очень обидно и горько, милая и дорогая Катерина Михайловна, вспоминать многое из того, что Вы сказали мне. Я провел очень грустный вечер, но пишу Вам спокойно, еще раз ясно проверив себя и свои поступки. Я постарался охватить все свои настроения, приняв в расчет и Ваше душевное состояние и опять пришел к заключению, что Вы были неправы в своих упреках мне и преувеличили то тяжелое, что будто бы снова нависло над нами. Вы были неправы и даже жестоки потому, что, во-первых, очень обидно и поверхностно определили мое настроение, а во-вторых, забыли, что мое поведение по сравнению с тем положением вещей, которое есть, - не так уж дурно. Может быть, я из мнительности одно преувеличиваю, другое уменьшаю в Вашем отношении ко мне; м.б., у меня утратился на время верный взгляд на вещи; но все-таки Вы не вините меня строго: ведь эта мнительность так естественна для всякого, даже очень сильного и зоркого, в моем положении. М.б., я преувеличиваю то, что угнетает меня, ошибаюсь, что многое, о чем мне хочется говорить Вам, многое, что есть в моей душе, - для Вас или чуждо, или ненужно, или просто скучно, или, наконец, так не соответствует Вашему настроению, что неделикатно и неловко с моей стороны говорить Вам об этом. Но ведь для таких предположений есть основания, и, если я преувеличиваю вообще, то не преувеличиваю в некоторых частностях. В мое чувство к Вам входит, напр., и чувство страсти. Прямо говорю Вам это, потому что не дал Вам повода не уважать меня в этом отношении, потому что Вы знаете, что я не посмел бы говорить Вам об этом, если бы это чувство не было так чисто, не граничило бы с самым чистым чувством пред красотою и женственностью в лучшем смысле этого слова. Я не скрываю, что люблю Вас и как девушку, люблю порою Вас всю невыразимой любовью. Но разве это уж такое мелкое чувство, с которым вполне легко бороться? Если бы было даже одно оно, разве можно спокойно упрекнуть человека за то, что он не в силах порой владеть собой? А Вы упрекнули меня и даже больше того - сказали, что у меня это чувство главное. И мне чрезвычайно горько вспомнить Ваши слова! Не скрываю и того, что помимо этой любви у меня еще много нежности к Вам, которая увеличивается в те моменты, когда что-нибудь другое особенно трогает меня, как, например, в тот день, когда было Ваше рождение! - именно это трогало меня, - когда Вы были в своем милом, девичьем белом платье, когда я так любовался Вами и так тянуло меня к Вам. Но и это чувство - разве уж так ничтожно и не владеет с необыкновенной силой людьми? Но пусть даже так, пусть Вы и за это считаете возможным упрекать и называть эгоистом, - ведь неправда, что только эти чувства у меня к Вам главные. Вы знаете, что я систематически подавляю их и, вероятно, подавлю, чтобы только сохранить наши отношения. Вы не можете не знать, как мучительно не иметь даже возможности говорить этого, и Вы видите, что я все-таки счастлив с Вами, я, который не имеет уже никакой надежды на Вашу любовь. Будьте же снисходительны ко мне, напоминайте себе, что Вам не за что не уважать меня, говорить со мной как с нетактичным мальчиком, сожалеть меня, как мелкого и бессильного человека, и упрекать меня в эгоизме. Другой на моем месте гораздо хуже вел бы себя. А что касается эгоизма, то повторяю Вам - нельзя толковать о нем, когда все-таки совсем не это угнетает меня главным образом. Меня подавляет именно то, за отсутствие чего Вы упрекаете меня, - горячее желание быть Вашим другом, близким Вам человеком, а мне все чудится, что я для Вас только милый и хороший знакомый, с которым у Вас много общих интересов, но который - Вы упорно твердите это себе - не хочет и не может понимать главного, что составляет суть Вашей жизни. Вы так сдержанны и так замкнуто живете своей внутренней жизнью, что я каждую минуту боюсь быть навязчивым и ненужным, даже в то время, когда какое-нибудь высокое настроение раскрывает душу, как, напр., в светлую ночь, когда я отдал бы Бог знает что за то, чтобы вдруг увидать Вас возле себя, увидать Вашу обрадованную улыбку и внезапно почувствовать близость бесконечно дорогого человека, которая наполняет душу радостью умереть за него, сделать все, чтоб только он был счастлив. Меня подавляет и Ваше грустное отношение к жизни, хотя - вспомните - ведь Вы никогда не поговорили задушевно и подробно со мной, а всегда уклонялись от этого, - и, наконец, Ваша жизнь. Мне невыносимо думать, в каких тисках, без радости и деятельности, проходит Ваша молодость, что Вас ждет, может быть, апатия, угнетенная покорность судьбе, а потом - одинокая старость. Жизнь тяжела и огромна, я знаю; мое существование, кроме того, сложилось очень-очень печально, так полна уже безнадежных дум, и все-таки я еще могу с полной искренностью сказать, что, если бы не такое страшное одиночество, - жить можно, нужно и радостно. И так Вы дороги мне, так хочется надеяться на Вашу близость, на жизнь и на работу с Вами, а я вижу, между тем {Далее текст утрачен.}.

  

  

   6 мая 1898 г.

   Дорогой и глубокоуважаемый Сергей Николаевич! Вы, вероятно, будете смеяться, когда получите это письмо и увидите, что я пишу Вам вовсе не из Италии какой-нибудь, а из той же Москвы, в которой я сижу всю зиму почти... Впрочем, Вы, должно быть, уже знаете это и смеялись раньше. Но ничего не поделаешь, так уж обстоятельства сложились. Боюсь только, что Вы и к моей просьбе, с которой я к Вам обращаюсь, отнесетесь так же, как к моем отъезду за границу. А просьба, ей-богу, серьезная и состоит в том, что мне очень нужна работа и я обращаюсь к Вам за помощью в этом. Работа, - конечно, газетная, - мне нужна более или менее постоянная. Нельзя ли что-нибудь получить в "Сыне отечества" вроде фельетонных обозрений исторических, педагогических, детских журналов, писем из Москвы, более или менее частых заметок по библиографии и т.п.? Очень прошу Вас, дорогой Сергей Николаевич, если Вы имеете в виду заводить в газете что-либо подобное, помочь мне, если даже не сейчас, то хоть с осени! Очень прошу попомнить обо мне! И другая просьба, хотя и не столь важная: к 26-му мая, ко дню чествования памяти Белинского, я собираюсь в Пензу¹; так вот, не могу ли я рассчитывать, если от Вас не едет туда какой-либо сотрудник, - поместить в "Сыне отечества" несколько писем из Пензы²? Жду Вашего ответа, крепко целую Вас и Ваших ребят, кланяюсь и желаю здоровья Софье Ермолаевне.

  

   P.S. Вместе с этим письмом шлю корректуру романа Катерины Михайловны и усердно прошу передать Гаврилову³, что он безбожно поступает с нею: нельзя ли хоть немного почаще присылать листы и вообще поторопиться с печатанием книги?

   Непременно вскоре пришлю кое-что по беллетристике для "С<ына> о<течества>"⁴.

  

  

   7 мая 1898 г.

   По многим обстоятельствам, я до сих пор не собрался Вам выслать лист материала для того, чтобы Вы сделали расчет, во сколько обойдется мне печатание моей книги стихов. Могу сделать это теперь, но вот вопрос - нужно ли это? Ведь это будет обыкновенная книжка стихов листов в 10-12. Лишнего Вы с меня, я знаю, не положите, так не все ли равно, когда я узнаю, что будет стоить книга - до или во время печатания? Печатать будем не больше 1000-1500 экз. Вот Вам сведения, которых я думаю пока достаточно. Но если уж необходимо прислать - я пришлю. Очень прошу Вас написать мне поскорее, когда Вы можете начать печатать книгу. Необходимо, чтобы она вышла в августе¹ для того, чтобы в нынешнюю же осень были рецензии в журналах. Поэтому назначьте срок присылки материала (всего, полностью). Так как книга будет не менее 10-12 листов, то в цензуру представлять, я думаю, не нужно. Опасений у меня на этот счет нет никаких.

   Жду от Вас скорых и окончательных решений.

  

   Адрес до 20-х чисел мая - на бланке. После: Почт. ст. Лукьяново, Тульской губ., Ефремовск. у., Ивану Алексеевичу Бунину.

   Но думаю, что Вы ответите мне скорее.

  

  

   Драгоценный Юринька! Переселился я в Царицыно на дачу Ерохова, No 2, квартира Иннокентия Михайловича Михеева. Туда и пиши. А пиши поскорее! Тяжко мне, дяденька. Дело мое все то же, - как говорил поп в вагоне, - "ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса". Ах, если бы не эта проклятая история с Евгением¹! Я бы заперся в деревню, чуть не на год! Как дела? Пиши подробней. Всех целую.

  

  

   Царицыно

   1 июня 1898 г.

   Милый Юричка! Получил твое письмо, а также письмо Евгения¹, в котором он просит узнать адрес Жемчужникова² и пишет мне: "Любезный Иван Алексеевич!" Значит, толковать нечего о мире с таким дураком. Он спокойно, но твердо настроился против меня. Это изумительно скверно сложилось, ибо я черт знает что дал бы, чтобы запереться теперь на очень долгое время в глушь, тишину и скудное существование. Скоро я покидаю Царицыно. Дело мое осложнилось³ самым неожиданным фактом: замешался третий человек. Что я пережил - один дьявол знает! Но решил я твердо скоро уехать. Пиши поскорее. Я уеду к Федорову на некоторое время, а потом... хоть к черту на рога. Уеду я, думаю, дней через десять - нельзя бросить печатание стихов у Тихом<ирова>⁴, да и денег нет. Если же раньше - извещу телеграммой. Пиши. Поцелуй всех крепко и, ради Бога, успокой маму.

   Прошу тебя ни слова не говорить ни с кем о К.М.⁵ {Приписано в начале письма в правом верхнем углу.}.

  

  

   Я уже писал Вам зимою¹, что я обалдел до последней степени. Вот уже несколько месяцев я живу, как во сне. Оправдываться перед Вами за мое дикое молчание мне нечего. Вы знаете, как я крепко люблю Вас, Вы сами видите, что мое молчание - дико и, значит, объясняется очень исключительными обстоятельствами. Теперь я освобождаюсь от этих обстоятельств и скоро покидаю московские Палестины. И первым шагом на этой свободе - будет путешествие к Вам². Чрезвычайно Вас прошу, если Вы еще не совсем забыли меня и хотите меня видеть, - написать мне, можно ли приехать к Вам на недельку.

   Я пишу на "Южное обозрение", не знаю, где живете Вы в Люстдорфе (<нрзб>) и такова ли у Вас квартира, чтобы я мог, не стесняя Вас, найти у Вас приют на несколько дней. Пожалуйста, только будьте откровенны, голубчик, чрезвычайно хочу Вас видеть, так же, как и милую Лидию Карловну. Кланяюсь ей, а Вас от всей души целую и жду письма.

   Станция Царицыно, Московско-Курской ж.д., дача Ерохова, No 2, кв. И. М. Михеева, Ивану Алексеевичу Бунину.

  

  

   Прощайте, милая и дорогая моя, радость и скорбь моей жизни, незабвенный и мучительно родной друг! Страшную ночь переживаю я - невыразимо страшную в безвыходном страдании. И порою я совсем падаю духом и, клянусь Вам тоскою своей кончины, - полжизни готов отдать за то только, чтобы на мгновение увидать Вас перед собой, как к матери кинуться и прижаться с горячим рыданием к Вашим коленям и крикнуть Вам - пощадите меня! Пожалейте и спасите меня от печалей! Но выхода нету, и в оцепенении страшного изумления я спрашиваю себя - как может быть это? Как не почувствовали Вы никогда моей любви и не дрогнуло у Вас сердце? И уж никакой надежды! Помню эти горькие и безумные два дня в Петербурге без Вас. Но тогда я был безумно несчастлив и счастлив во всякое время. Тогда мне казалось, что хоть ценою жизни я могу взять Вашу любовь, ждал чего-то всем существом своим и заплакал от несказанной радости, разорвавши Ваше письмо. Ох, если бы знали, каким счастьем захватило мне душу это внезапное прикосновение Вашей близости, ваши незабвенные и изумительные по выражению чувства слова: "Мне грустно, я хочу Вас видеть и хочу, чтобы Вы знали это..."¹ О, Катерина Михайловна, - не забуду я этого до гробовой доски, не прощу себе до могилы, что не умел я взять этого и не могу не простить Вам за них всего, что только не превышает всех моих сил. И образок Ваш. Вы благословили меня и знайте, что уже не было для меня ничего в ту минуту в жизни. Все страдания мои, все злобы и порывы моей души преклонились в то мгновение и если бы было это в час вечной разлуки со всем, что дорого и радостно было мне на земле, в час последнего прощания с Вами, я бы в неизреченной и тихой радости закрыл глаза под Вашим последним благословением меня в этом мире на новую и великую жизнь за его пределами. И клянусь я - горько утешит меня то, что, когда я буду в могиле, на груди моей будет Ваш образок².

   Это все, что чувствую я сейчас. Если я переживу это все, может быть, изменится многое, как изменюсь, верно, и я весь, потому что такие дни не проходят даром. Но сейчас есть выше всего одно, есть чувство, которое меня переносит в Вашу комнату, к Вашей постели, у которой я стал бы на колени и сказал бы те немногие слова ласки, нежности и преклонения перед Вами, какие есть на языке человеческом и которые в тысячной доле дали бы почувствовать Вам, как безгранично и свято я люблю Вас сейчас и как я обессилел от страданий. Помните и в одном верьте мне, что каждое мое слово здесь написано истинно кровью моего сердца.

   Ночь 16-го июня 1898 г.

  

  

   Еду в Одессу, к Федорову. Зной 100R. Дело определилось больше и скверно для меня¹. Пиши, Бога ради, и крепко поцелуй всех.

   Напишу из Одессы.

  

  

   Милый Юрочка, я живу в Люстдорфе у Федорова. Пробуду здесь, должно быть, числа до 10-го июля¹. Потом - не знаю куда. Вероятно, уже будет пора ехать на эту несчастную Мусинькину свадьбу², которой я до сих пор не верю как-то и все надеюсь, что она образумится. Так и скажи Машеньке и еще скажи, что горячо целую ее и не думаю сердиться на нее, хотя мне так мучительно жаль ее. Денежные дела мои плохи. Е<вгению> Д<аниловичу> будет уплачено 1-го июля, так как Байков обманул меня³ и оттянул платеж до 1-го. Часть из этого платежа я взял, так что получу, помимо долга Е<вгению> Д<аниловичу>, 95 р. всего, да из них надо в Царицыно отослать рублей 20, остался должен за квартиру, ведь я говорил всем, что вернусь туда. Думаю все-таки хоть в 3-м классе съездить в Константинополь⁴. Вот было бы хорошо, если бы ты хоть немного проехался, хоть до Одессы, до Люстдорфа, а отсюда морем через Крым домой! Пиши, пожалуйста. Тут живет теперь еще Куприн⁵, очень милый и талантливый человек. Мы купаемся, совершаем прогулки и без конца говорим. Чувствую себя все-таки плохо и физически, и нравственно. Что ты, милый и дорогой друг? Вышлю тебе на днях книжку стихов изд. Тихомирова⁶, выйдет она через несколько дней.

   Монтвид прислал "Чайку"⁷ и просит переделать, - "сделать любовь моей героини более сознательной и менее эгоистичной" (помнишь, - она хотела убить Торвальда). Я очень огорчен такой х<...> и не знаю, как быть, как сделать такую идиотскую поправку. Придется писать новое что-либо. Целую всех, особенно мамочку. Крепко обнимаю тебя.

   Для простых писем адрес такой: Одесса. Люстдорф (через Большой Фонтан) А. М. Федорову для меня.

  

  

   Дорогой Сергей Николаевич! Вы получили уже, вероятно, рассказ под заглавием "Дипломат" Федора Митрофановича Федорова¹. Он очень просит меня написать Вам - попросить Вашего внимания. Он совсем еще молодой человек - 21 г. и, думается мне, со способностями. Обрадуйте его, пожалуйста, хоть письмом, если не найдете возможным напечатать.

   Я, ей-богу, в сентябре дам Вам рассказов². Крепко целую Вас и кланяюсь С<офье> Е<рмолаевне>.

  

  

   Милый, дорогой Юринька! Я сам удивлялся, что ты не пишешь - никакого письма от тебя из Москвы я не получал. В Конст<антинополь> не ездил - во 1) там чумные случаи были, а во 2) денег нет. Байков не шлет мне денег¹ да и только - прислал только 25 р., которые, конечно, и растратились. Кроме того, тут история: я чуть не каждый день езжу на дачу Цакни, издателя и редактора "Южного обозрения", хорошего человека с хорошей женой и красавицей дочерью². Они греки. Цакни - человек с состоянием - ежели ликвидировать его дела, то, за вычетом долгов, у него останется тысяч 100 (у него два имения, одно под Одессой, другое в Балаклаве - виноградники), но сейчас совсем без денег, купил газету за 3000 у Новосельского³, без подписчиков и, конечно, теперь в сильном убытке, говорит, истратил на газету уже тысяч 10 и, говорит, не выдержу, брошу до осени, ибо сейчас денег нет. Расходится "Южн<ое> обозр<ение>" в 3000 экз. (с розницей). Вот и толкуем мы с ним, как бы устроить дела на компанейских началах. Ведь помнишь, мы всю зиму толковали и пили за свою газету. Теперь это можно устроить. Цакни нужна или материальная помощь, или сотрудническая. "Своей компании, - говорит он, - я с удовольствием отдам газету (направление "Южн<ого> обозр<ения>" хорошее), могу отдать или совсем с тем, чтобы года три ничего не требовать за газету, а потом получать деньги в рассрочку, или так, чтобы компания хороших сотрудников работала бесплатно и получала барыши, ежели будут, причем и редактирование будет компанейское, или так, чтобы был представитель-редактор от компании, а он будет только сотрудником, или чтобы сотрудники при тех же условиях вступили пайщиками в газету, чтобы можно было, наконец, создать хорошую литературную газету в Одессе". Прошу тебя, Юлий, подумай об этом серьезно. Нельзя ли, чтобы Михайлов⁴ вошел главным пайщиком? Или устроим компанию? Только погоди с кем бы то ни было переписываться - газета должна быть прежде всего в наших с тобой руках. Цакни просит меня переехать в Одессу, если это дело устроится. Хорошо бы устроить! Тем более, что все шансы за то, что я женюсь на его дочери. Да, брат, это удивит тебя, но выходит так. Я хотел написать тебе давно - посоветоваться, но что же ты можешь сказать? Я же сам очень серьезно и здраво думаю и приглядываюсь. Она красавица, но девушка изумительно чистая и простая, спокойная и добрая. Это говорят все, давно знающие ее. Ей 19-й год. Про средства точно не могу сказать, но 100 тысяч у Цакни, вероятно, есть, включая сюда 50 тысяч, которые ему должен брат⁵, у которого есть имение, где открылись копи. Брат этот теперь продает имение и просит миллион, а ему дают только около 800 тысяч. Страшно только то, что он может не отдать долга. У Цакни есть еще и сын⁶. Люди они милые и простые. Он был в Сибири, затем эмигрировал, 9 лет жил в Париже, жена его - женщина-врач. Тон в семье хороший. Не знаю, как Цакни отнесется к моему предложению с Анной Николаевной, которая мне очень мила, я говорил только с ней, но еще не очень определенно. Она, очевидно, любит меня и когда я вчера спросил ее, улучив минуту, согласна ли она, - она вспыхнула и прошептала "да". Должно быть, дело решенное, но еще не знаю. Пугает меня материальное положение. Я знаю, что за ней дадут во всяком случае не меньше 15-20 тысяч, но, вероятно, не сейчас, так что боюсь за первое время. Думаю, что все-таки лучше, если даже придется первое время здорово трудиться - по крайней мере, я буду на месте и начну работать, а то истреплюсь. Понимать меня она навряд будет, хотя от природы она умна.

   Страшно все-таки. В тот же день пиши мне как можно подробнее - посоветуй. А то думаю числа 26-го все кончить⁷. 26-го литературный вечер⁸, в котором и я, а еще Бальмонт. Он тут. Решив дело, поеду в Огневку не позднее 28-29-30. Жду письма с нетерпением. Всех целую.

  

  

   Глубокоуважаемый

   Петр Александрович!

   Посылаю Вам стихотворение для сборника Белинского². Пожалуйста, простите, что не мог сделать этого раньше и будьте добры известить меня, пойдет стихотв<орение> или нет: боюсь, что опоздало. Адрес мой до 25 авг.: Почт. ст. Лукьяново, Тульск. губ., Ефремовского у., Ивану Алексеевичу Бунину. После 25-го: Москва, Староконюшенный, редакция "Вестника воспитания".

  

  

   Дорогой Сергей Николаевич! У меня уже давно лежит бумага от "Союза"¹, в которой я должен был вписать свои литературные и иные доходы. Но как я их определю. Литературой я зарабатываю в год (считая издания, корреспондирование в газеты, рецензии и т.д.) тысячи полторы и меньше, а с имения почти ничем не пользуюсь. Только живу тут на всем готовом месяца 3-4 в году. Что же мне написать? Шлю Вам эту бумагу. Будьте благодетелем - впишите в нее, если найдете возможным вписать что-ли<бо> на основании вышеизложенного. И еще просьба: ради Бога, спросите Гаврилова, будет ли он печатать мою книгу ст