Бунин Иван Алексеевич - Письма 1885-1904 годов

оде и голове моей еще не осмелилось прикасаться ничто металлическое, за исключением гребешка... Щеголяю все в блузе и часто, ей-богу, часто думаю приблизительно так: "Это Варек позаботился обо мне. Милый, хороший мой!.."

   Юлий тебе кланяется; занят он очень, так что ему нет времени писать тебе. Да и вообще он свинья на письма - ты это знаешь.

   Ради Бога, Варя, - попытай насчет места в Орле: мне без тебя просто смерть... Заказное письмо оказалось от Евгения⁹, - прислал громадную корреспонденцию, просит где-нибудь напечатать.

   Посылаю тебе новую брошюрку Чехова: "Каштанка"¹⁰. Я хотел на ней написать: "Милому свиненку - повесть о собачонке от любящего его скота". Да раздумал. Ну это уже пустяки. Будет. Плащай! Паца-алуйте меня!!

   До свидания, драгоценная моя!

  

  

   Я люблю тебя, Варя, сильно и серьезно люблю. Я никогда не смотрел легкомысленно на такие отношения вообще, а на наши в особенности. Поэтому я много, слишком много думал о них и проверял себя и каждый раз убеждался, что мое чувство серьезно... Ты знаешь также, что прямо-таки из эгоизма каждому из нас не следует обманывать даже в мелочах друг друга и себя... Ты знаешь, следовательно, и то, что я не вру тебе, если говорю, что единственная моя мечта теперь - жить с тобою. Но что же я сделаю?.. Харьковские железнодорожники обещали мне непременно достать место. Но если вообще трудно верить людям, то в случаях обещаний места - в особенности. Также мало верю я и Вырубову¹. Ни черта из этого не выйдет... К тому же ты говоришь: "набирайся сил к зиме"... Значит, мне еще слишком рано учиться на счетах...

   Евдокимову письмо послал² еще 9 или 8-го - не помню. Ответа еще нету. Домой написал³ в то же время убедительнейшую просьбу, подкрепленную припиской Юлия, выслать мне 20 рублей, с тем, чтобы, получивши их, тотчас отослать в Елецкую гимназию за бумагами. Все поименованные тобою имеются, кроме вида о благонадежности... Словом, бумаги будут у меня через 2-3 недели.

   Не удивляйся, что так давно не писал. Право, тяжело писать при твоем отношении к нашей переписке. (Ей-богу, у меня от стыда даже перед стенами уши загораются - так много я толковал об этих письмах!) Ведь, напр., я буквально не знаю, как ты прожила без меня эти почти 20 дней - буквально! (Примерно - столовые. Спрашиваешь меня не буду ли я иметь чего-нибудь против этого? Конечно, ничего, но какие столовые, где, когда, кто затевает и т.д. и т.д.?) В двадцать почти дней ты написала мне 3 письма. Значит, нет потребности писать и что же об этом толковать? Даже такая небрежность: пишешь письмо 8-го и опускаешь его 11-го! Ведь не шло же оно 4 дня до Полтавы. Да, Варя, небрежность, не сердись за это. Я не обидеть тебя хочу и не хотел, когда написал тогда⁴. И теперь это повторяю. "Как же ты, мол, писал мне другое в прошлом письме"? - Обрадовался и сказал под влиянием настроения. Но теперь повторяю сказанное опять. Верю тебе, что любишь, но что касается писем... Ну да будет!

   Прощай, Варек. Не сердись за серьезно-деловой тон. Помни, что всегда был и буду искренно весь твой.

  

  

   Полтава, 16 марта.

   Сегодня получил Юлий твое письмо¹. Ты мне, очевидно, не хочешь писать, хотя сердиться тебе, Варек, ей-богу, не за что... Нуда об наших делах можно потолковать особо, а сейчас спешу на почту отправить тебе прошение. Бесконечно благодарен тебе за хлопоты и целую лапочки. На счетах начну учиться сегодня же. О бумагах, которых еще не получил, нынче пишу снова². Господи! Если бы только удалось привесть в исполнение это дело!..

   От Лебедева получил письмо³, возьми No 9 "Севера", прочти рецензию⁴ - интересно!

  

  

   Милая Варюшечка, если б ты знала, как мне не хочется сейчас заводить с тобою даже мало-мальски неприятный разговор! Эти два чувства - одно ласковое, любовное, которое хочет оттолкнуть все неприятности и возбуждает одно желание - без слов, без всякой невеселой мысли обнять тебя и начать целовать губки, лапочки, "глазы", - а другое - напоминающее, что эту невеселую мысль, эту темную точку нельзя устранить - путают и мучат меня! И на каждом шагу такое раздвоение... и из-за него-то я не писал тебе...

   Пойми меня. Ведь я люблю тебя, ведь всякое мое хорошее душевное ощущение связано с тобою. Трудно это рассказать, а между тем это так. Вот хоть бы эти дни. Каждое солнечное утро, когда я через городской сад иду в библиотеку, чувствую теплый легкий ветер, который сушит дорожки - вызывает во мне воспоминание о прошлогодней весне, о елецком городском саде и об милой высокой девушке, которая в своем драповом пальто, в картузике, быстро идет по аллее и близоруко вглядываемся, ищет меня!.. Каждый вечер, когда в том же саду играет музыка (у нас она уже играет), звуки веют на меня орловскими вечерами, когда ты уходила в сад с Сашей¹, а я любил тебя и затаивал в сердце нежность к тебе и светлую грусть, - и время это мне кажется далеким и в сердце звучит что-то грустное и хорошее! Уйду ли на конец Нового Строения, где вдали открывается поле и вечерние лиловые дали, - зашевелится что-то поэтичное и любовное... "Вот в такой вечер идти бы с Варей рядом куда-то далеко, далеко!.." Поверь, Варечек, милый мой, - я говорю тебе, может быть, неумело, несильно, не вызываю в тебе ясного представления о моих думах и ощущениях, но, ей-богу, это все правда. А как мне сильно, до отчаяния хочется этого места в Орле, этих дней, когда бы я мог знать, что ты теперь моя жена, что мы вместе проведем вечер и чисты и спокойны будут наши брачные ночи, чтобы я мог думать с тихою радостью:

  

   Теперь лампады луч заветный

   Мне тихо светит в час ночной,

   И смотрит с радостью приветной

   На поцелуй любви святой,

   На взор, исполненный душою,

   И на склоненную ко мне

   С улыбкой ясного покоя

   Головку в мирном полусне².

  

   Ну, Варечка, ты понимаешь же меня! Я хочу полного, цельного в наших отношениях! А какое же полное, когда мне приходится упрашивать тебя писать, когда твои письма являются как бы вынужденными, когда тебе не хочется писать и ты принуждена вместо 11 марта помечать письмо 8-м! (Ты пишешь в нем о впечатлениях от "Каштанки", а "Каштанку" я послал тебе в субботу 7, следовательно, она могла прийти только 9 в Орел. Как же ты пишешь о ней 8-го?) Или эта приписка: "Господи! Хочется еще написать, а Муся не дает"... Бывало, в письмах из Ельца ты повторяла эту фразу точь-в-точь, только тогда мешала мама. Неужели нельзя выбрать время?.. И отчего ты могла писать мне такие теплые, задушевно-любовные письма, когда я был в Глотовом в ноябре? Настроение было другое, Варя!

   Я в первый раз в жизни не смог написать тебе в течение недели. И ты за это осердилась и не хочешь уже писать мне, а пишешь через Юлия. "Не хочешь, мол, писать, - не надо! Просить не стану"... Я еще ни разу {Далее зачеркнуто: не выставлял, или лучше не выставлял, а просто...} не гордился так перед тобою... А теперь я уже, наконец, не могу и буду принужден молчать или же говорить только о делах, задавливая свои ощущения. А писать обыкновенно, как бы хотелось, повторяю, не стану, - не могу. Молчание очень неприятный ответ, а я уж не раз слыхал от тебя его. Ну вот и все... Пожалуйста, не будем больше толковать об этом...

   О делах могу сообщить немного: на счетах учусь, - оказывается это очень нехитрая махинация, - утром часов с 9 и до 3-х, т.е. обеда, занимаюсь Юрьевой статистикой³, - в бесчисленных таблицах подвожу итоги. (Начал я у него заниматься с 9-го числа, за 15 рублей в месяц), гуляю, читаю, думаю... В "Полтавских вед<омостях>" мне предложили сотрудничество⁴, - писать фельетоны, обещались платить по 2 копейки за строку, но что же мне дать? Нужна преимуществ<енно> беллетристика. В "Харьк<овские> вед<омости>" послал корреспонд<енцию>⁵, в "Новости" тоже, - о будущей в сентябре сельско-хозяйствен<ной> полтавской выставке и об заседании сельско-хозяйств<енного> общ<ества>⁶; был раза 2 в концертах, слышал Серебрякова, Михайлова и Чернова⁷. Чудная вещь эти концерты! Ей-богу, несколько дней как очарованный ходишь, просветленный и облагороженный. Поразительно сильное впечатление произвел на меня романс Рубинштейна на слова Гейне - "Азра"⁸!..

   От Лебедева получил письмо, бранит и в письме, как и в рецензии⁹, меня за невнимание к форме - иногда, впрочем, - и восхищается "неподдельной поэзией" стихотв<орения> "Три ночи". Как я рад, что он человек со вкусом: ведь правда это мои лучшие стихотв<орения>.

   Прочла рецензию в 9-м No "Севера"? Прочти, а пока прощай. Крепко люблю тебя и крепко целую, дорогая моя! Сладкая моя девочка!!

  

  

   На войну меня не возьмут - это ты знаешь; мы об этом толковали многое множество раз и странно, что ты забыла про 2-й разряд моего ополченства¹. Не знаю, жалеешь ли или радуешься этому ты, а я сильно доволен. Идти или быть взятым на войну за освобождение, за народные интересы, как, напр., на войну 1877 года² - имеет цель; но участвовать в идиотской, бессмысленной резне, возникшей из-за дипломатических пошлостей (именно такова будет теперешняя война³) не только не имеет цели, но даже подло. И, следовательно, я, довольный тем, что мне вообще не придется рисковать жизнью из-за противного всякому мало-мальски образованному человеку дела, теперь доволен вдвойне. Что же касается участия в войне сестрой милосердия⁴... это, конечно, несколько другое дело. Одно скажу - пойти в сестры милосердия - значит сделать большой шаг (не с моральной точки зрения, - я об ней не говорю) - для личной жизни всякого. Ты его уже сделала, - значит, поставила на карту свою жизнь, свое здоровье, свое будущее положение, место в Управлении. Осуждать или не осуждать не смею, тем более, что этот шаг сделан, поправить или шагнуть назад нельзя (раз записалась - хочешь не хочешь - возьмут) и ты мне говоришь о нем уже тогда, когда он сделан. Это, конечно, весьма неестественно: человеку, с которым ты связала свою жизнь, который считает тебя близким на всю жизнь, можно было сказать об этом раньше, чем поступить так или иначе. Можно было поступить как угодно... но, право, сказать можно было раньше. Напр., я если бы вздумал, твердо решил переселиться, положим, в Америку - сказал бы тебе об этом, а не написал бы письмо уже из Нью-Йорка: "переселился, мол"...

   Убежден, что когда я говорил, что доволен, что не пойду на войну, ты подумала приблизительно так: "трусость сидит в нем!" Ну и что же, хотя бы даже и в самом деле у меня не убеждение говорит, а трусость? Трусость, - которая заставляет человека отказаться, напр., от своих убеждений - дело скверное, но ведь и военная храбрость (да и вообще всякая, которая вытекает из душевного безумия) - не особенно важна. Сердце человека, который воспламеняется при звуках маршей, вспыхивает при виде крови, дыма и выстрелов - сердце дикаря, сердце, в котором остались, перенаследовались задатки разбойничьих народов. Было ведь время, когда и дуэлисты считались мужественными и благородными господами; и это время проходит, и в будущем будут иные идеалы и храбрости, и душевного благородства, и человеческих отношений.

   Прости мне, зверок, но я скажу тебе вот что: не исключительно тобою руководит пойти в сестры милосердия - желание помогать раненым, - нет, не исключительно. Я думаю это потому, что ты об этом толковала давно, когда еще никто и не думал о войне. И не раз толковала. На этом основании я думаю, что тебя увлекает почти внешняя форма этого дела, сознание подвига, какая-то возвышенная красота его... А может быть, я ошибаюсь... Вспомни только, что редкий студент-медик, новичок, выдерживает без обморока операции. А ведь там будут делать их не на мраморных столах, без всяких хлороформов. Вдумайся, представь себе эти картины... Ну, словом, я в себя не приду от этого известия! Спасибо за него!..

   Письмо твое такое любовное и хорошее, что хотелось бы сказать многое тебе. Но, ей-богу, у меня все отступает теперь Бог знает куда...

   Что я напишу Женьке⁵? Что с нею?

   Что за личность этот новый сотрудник. Почему он "приличный, а (главное) способный"? Из "Южного края", из подлой кабацкой газеты⁶! Недурно!

   А, впрочем, ну их всех к черту!..

   Прощай пока, Варек, милый, хороший мой. Пиши. А то и я буду молчать. Крепко целую глазы, лапочки и в_с_е, в_с_е.

   P.S. Карточки пришлю. Я было раздумал сниматься... Повестку на деньги получил (из дома), отсылаю за бумагами. Ну, ей-богу, смерть моя!.. Зачем ты мне написала про эти сестры мил<осердия>!?

  

   Серьезно, мурлык, все нездоровится! Ты, конечно, дурак от природы и подумаешь, что я вру, но я не вру. Но, несмотря на это, живу "недурно". Описывать как - не буду, да это и не нужно, а сказать вообще - пожалуй, можно. Только сильно томлюсь порой: хочется мне поскорее места да иногда так потянет к моей дорогой "собаке", к Варюшечке, что "сил моих нету", выражаясь словами Орлова. Ей-богу! Прошу тебя серьезно - если увидишь ее - попроси не бросать хлопоты о месте мне (NB). Да вот еще штука: душу всю вымотало ее сообщение, что она идет в сестры милосердия¹. Впрочем, об этом толковать не буду ни слова. Только ты не подумай, что я могу осуждать за это...

   Жалко мне, знаешь, Орла, ей-богу. И не потому даже жаль - оставим это пока, - что мои одинокие зимние вечера, когда слабо горела лампочка, затихало все и в мою душу погружалась с слабым стоном печаль, точно зимний ветер, свистящий в стенах и щелях старого оставленного дома, - освещала и согревала порою Варенька, а просто потому, что все прошлое - наши лучшие дорогие дни. Странная, необъяснимая вещь - жизнь вообще, а в частности то, о чем я говорю. "Пока живешь - не чувствуешь жизни". Согласись, что это очень контрастно и, пожалуй, дико в сущности. Я думаю, что это происходит потому, что мы не умеем ценить жизни, ничем не удовлетворяемся и всегда хотим большего, чем у нас есть. Это очень старо, но как все старое - верно.

   Мы, ослы, вместо того, чтобы свободно пощипывать травку да муравку, когда она есть, навьючиваем себя мешками и тащим их куда-то, - вероятно, к Смерти, которая все идиотски-равнодушно мелет. Тот имеет все, кто не имеет ничего; у кого есть много, у того всегда мало... Ей-богу, верно!

   Отчего мы всегда недовольны и только ждем, что будем довольны? Для какого времени мы готовим себя? Мальчик приносится в жертву юноше, юноша - мужу, муж - старику. А когда старик хочет начать жить для жизни - приходит Смерть! И это верно!

   Утренние зори, соловьи, весна, милый взгляд девушки - в сущности ничто - и все! Все заключается в молодости. Мир - зеркало, отражающее то, что смотрится в него. Все зависит от настроения. Много у меня бывало скверных минут, когда все и вся казалось глупо, пошло и мертво и это было, вероятно, правда. Но бывало и другое, когда все и вся было хорошо, радостно и осмысленно. И это было правда. Самые веские доводы доказывали мне, что жизнь - ерунда, что нет конца моему горю и нет больше радости. Но "время все берет"... и на утро еще более веские доводы говорили мне, говорили сильно, что много и хорошего в жизни и с радостью соглашался я с этим голосом. И только тот, кто глуп, как рекрут в чреве матери, может по-мальчишески сказать - "жизнь - ерунда!" Шансы за то и за другое равные. Как же сметь решать в одну сторону?

   Ну, однако, расфилософствовался! Извини, милая моя мурлыщечка! Только я говорил серьезно.

   Больше писать не хочется. Напиши мне, если захочешь. Адрес у Вари.

   Что дядя, твой дядя (ей-богу, он похож на дядю!) - Менелай? Черкни об нем. Небось экзамены теперь?

   NB Поклон - тетеньке², поцелуй - дорогой "собаке"

  

  

Департамент    "внутренних" дел    ________       Главная почтово-    телеграфная контора    любовных переписок.    ________       Отделение взаимных    излияний.    No (по реестру) 1.

Полтава, 22 марта,    Жандармская улица,    на дворе дождь, в доме -    насморк, во всем ми-    ре - поздний вечер    и сон счастливых    супругов, собак и    сторожей...       Comment vous porter-vous, -    madame? {Как вы поживаете, мадам? (фр.)}

  

   Задавши такой вопрос, я сейчас же, почти моментально, сообразил, что все равно Вы, madame, не имеете возможности ответить мне на него через две минуты... даже более: горький опыт научил меня терпению и - увы! madame, я теперь не ребенок и привык помнить, что на такие вопросы ответы получаются иногда не через две минуты, а через две недели, а иногда и совсем не получаются. Что делать, madame? Терпение - наш долг, наш, можно сказать, христианский долг!.. Да, так вот сообразивши это, я решил в ожидании Вашего ответа, ответить Вам без вопроса, начать свое письмо с изложения моей жизни. Вы, конечно, интересуетесь? А если не интересуетесь, то все-таки это ничего: письма принято начинать словами: "Я, слава Богу, жив и здоров" и т.д. (Ах, как было бы хорошо, если бы письма с такими началами всегда имели такой скорый и милый конец, как "и т.д." Ей-богу!)...

   Ну-с, так я, слава Богу, жив, но нездоров. Конечно, это не значит, что я шагаю по Полтаве как гальванизированный труп, и что все собаки на меня брешут в благородном негодовании, но все-таки... я нездоров, madame! И будь я сейчас в Орле, и сиди около меня Варя, я бы слег в постель и стонал бы так жалобно, как самый молодой и сентиментальный поросенок... Ах, madame, вы, дитя, обломок льдины Белого моря, понятия не имеете, что такое благословенный юг! Снегу нету уже полтора месяца, выпадают иногда чудные вечера, музыка дивно гремит в Круглом саду¹, но лица музыкантов сини, как котел, от ветра - и в общем, черт знает что! Носовые платки исчезают один за другим под кроватью в корзинах с грязным бельем (какие противоположности в мире, madame - гря-зное бе-лье!), а я простуживаюсь самым аккуратным образом буквально 7 раз в неделю!

   Не замечаете ли Вы, что мое письмо напоминает²... нет, не скажу, что напоминает... а впрочем, скажу: (только Вы не соглашайтесь со мной!) - маленькие беседы "Орловск. вестника"³?.. Но что бы оно ни напоминало, я чувствую себя сию минуту не Карповым, даже не Борисом Петровичем М-сье Гном⁴, но самим Гейне. И чувствуя себя Гейне, я чувствую, что Вы будете чувствовать в моем смехе сокрытые слезы и сумеете расплесть этот странный венок, сплетенный из кипарисовых веток и виноградных веселых лоз! (Ей-богу, - собственное сравнение, а не Гейневское! Каково?)

   Получил от Грицевича письмо⁵, просил деньги. О, Варек! Если бы ты знала, как мне горьки такие письма с напоминанием. Но, Господи! - что же я сделать мог раньше? Я как собака брожу уже давным-давно без пристанища... Посылаю ему деньги завтра и глубоко рад, что развяжусь с господином жандармом.

   P.S. В "Новости" послал еще корреспонд<енцию>, одна (в No от 19 марта) уже напечатана⁶. Пришло в голову послать тебе 2 письма Гайдебурова⁷. Не затеряй (NB)

   На счетах уже действую прекрасно.

  

  

   Варюшечка! Дорогая моя! Милая! У меня такое страстное желание поскорее назвать тебя женою, так сильно хочется поскорее быть с тобою, чувствовать, что ты моя, навсегда, любить тебя, целовать твои "вымытые" глазочки и "мои" ненаглядные ножки, - что я очень странно настроен, получивши сейчас твое письмо с запиской Поливановой¹. Господи! опять мы не будем вместе да и боюсь я, что Вырубов, узнавши, что у меня есть место, не будет хлопотать больше, - мол, теперь не надо². Но с другой стороны, что же делать? Ведь поселиться в Харькове или Екатеринославле - много, много хуже. Тут ты будешь часто ездить ко мне, будем с тобой бродить под Смоленском, в лесах, буду я глядеть на моего зверочка, целовать его ручки и набираться силы до будущего свидания, до следующего воскресенья... Отказываться теперь от этого места, - Юрий, конечно, тоже говорит - невозможно и дай Бог, чтобы устроилось. Попроси, пожалуйста, Над<ежду> Ал<ексеевну> написать что-либо вроде рекомендательного письма о моих "способностях" - сходи к ней сейчас же как получишь мое письмо, - и в тот же день отправь прилагаемое письмо к Поливановой в Смоленск³. (Адрес Поливановой тоже спроси у Надежды Алексеевны). Устрой - все, ради Бога, с одного маха. Если ж письмо, которое (я думаю) напишет Н<адежда> А<лексеевна> тебе не понравится - не отсылай его вместе с моим, пошли одно мое.

   Прости за короткое письмо. Клянусь тебе Богом, я так настроен, что у меня одно ощущение, одни слова просятся: "Варя, милая, бесценная моя!"... Не смейся, Варечек, но у меня сильно отозвалась радостью внутри та мысль, что я скоро, если это устроится, поеду через Орел и увижу тебя. Это, может быть, по-детски, но ведь ты сама не хотела бы, чтобы я всегда был взрослым. Да и вообще, не дай Бог этого!.. Пиши, - поедешь ли на Пасху домой. Я боюсь, что когда я буду проезжать в Смоленск, не увижу тебя, а я измучился по тебе. Позабудь о моих письмах, о моих подозрениях! Все вытекает из того, что я люблю тебя серьезно, боюсь за то, чтобы на наши отношения не упадала ни одна тень неестественности...

   Извини - корябаю очень. Но, ей-богу, у меня стоят на глазах слезы. Ты видала их одна и верю, что ты сумеешь объяснить их чем-нибудь другим, чем сентиментальность...

   Все, все крепко целую! И хотелось бы мне не на письме сказать это, а посадить тебя на коленочки и обнять всю, поцеловать покрепче-покрепче! Люби меня, Варюшечка, не забывай меня!

  

   Пошли прилагаемое письмо в Смоленск заказным. Даже если не узнаешь у Над<ежды> Ал<ексеевны> адрес Поливановой (хотя постарайся), пошли просто: "Смоленск (?) {Знак (?) поставлен на левом поле письма перед предполагаемым именем-отчеством Поливановой.} Екатерине Павловне Поливановой" (кажется ее так зовут), ее знают. И у Над<ежды> Ал<ексеевны>, еще раз прошу, - попроси рекомендательное письмо, пошли вместе. Да поскорее!

  

  

   Я получил из Орла известие, что в редакции "Смоленск<ого> вестника" открывается место секретаря¹, на которое Вы любезно соглашаетесь рекомендовать меня. Приношу Вам за это мою искреннюю благодарность и с удовольствием готов занять его, если это будет возможно, - газетное дело давно уже является для меня родным и дорогим, и я постоянно мечтал, чтобы пристроиться к нему где-нибудь поопределеннее. В то же время я могу сказать о себе, что имею о нем некоторое представление, занимаясь довольно долго в редакции "Орловского в<естника>", где исполнял разнообразные обязанности, писал передовые статьи, сдавал беллетристический и другой материал, знаю корректорское дело, - приходилось читать последнюю корректуру, - о чем может засвидетельствовать редактор этой газеты Н. А. Семенова.

   Мои чисто литературные занятия, кроме сотрудничества при редакции, состояли в корреспондировании в газеты "Новости", "Русская жизнь" и др., - стихотворения же мои, как Вам может быть известно, помещались в "Сев<ерном> вестн<ике>", "Наблюдателе", "Неделе" и др. изданиях...

   Будьте добры - известите меня, если Вам не составит это труда, могу ли я рассчитывать на получение этого места. По получении Вашего письма я тотчас могу поехать в Смоленск для окончательных переговоров.

   Теперь я временно в Полтаве у брата, так что адрес мой: Новое Строение, д. Волошиновой.

   Еще раз душевно благодарю Вас за желание содействовать мне.

  

   Сию минуту получил твое письмо, открытое... Не могу выразить тебе, до чего оно горько мне! Жалко до невозможности!.. И не понимаю, Над<ежда> Ал<ексеевна>, вероятно, смеется надо мной? Глумится? Иначе, что же это за поступок? Когда получила письмо, что меня приглашают, тогда она не посоветовала телеграфировать, а теперь "телеграфируйте Ив. Ал."? О чем? Необыкновенная надобность сообщить, что место занято! Да и понятно: десять лет меня ждать не станут... Да, следовало раньше поторопиться!

   И вот теперь опять идиотское сиденье в Полтаве в ожидании чего-то. Эх, кабы я был в Орле-то! В ту же секунду уехал бы в Смоленск... А переписка за 1000 верст - вещь не быстрая. Нечего сказать, удача мне во всем, Варенька.

  

  

   Никак не могу начать это письмо! Сижу и улыбаюсь... Чья же ты теперь собака? "Чузяя, улишная, или моя?" А мордочку, которая сказала бы это, хлопая глазками быстро-быстро ("я собака чузяя... ну стось?"), расцеловал бы всю, всю, каждую черточку, с самой нежною любовью! У, дорогая моя, умненькая девчурочка!.. Только как теперь твое здоровье? Не думай, Варек, что я не думаю о тебе, о твоей усталости; ей-богу, каждый вечер, как ложусь спать, думаю: "Теперь Варек спит - прижухнулся... Уморилась моя ненаглядная"... Да ничего, Варек! Это благородно и хорошо. Вот погоди, будем жить вместе, буду я тебя убаюкивать, буду целовать твои утомленные глазки... Но когда же это? Боюсь я, что ничего-то не выйдет из Вырубовских обещаний¹. А если даже выйдет, напр., к осени, то ведь это мучение! До каких же пор я буду шататься? Вот ты говоришь - поучиться надо. Да еще бы не надо! А это было бы можно только тогда, когда я наконец почувствовал бы под собой "твердую почву".

   Был я, Варек, в Харькове, вчера вернулся, а поехал в четверг² вечером; возвратиться поскорей хотелось потому, что знал (ты написала), что ты мне напишешь. Только какое это письмо из "Сев<ерного> в<естника>"³? Убей меня Бог, если я посылал что-нибудь; даже и не думал. Письмо пришло в Орел, значит я и послал стих<отворения> из Орла. А ты знаешь, что я не посылал. Очевидно, это вторичный ответ относительно тех же стихотвор<ений>, про которые - помнишь? - написал на открытом бланке Волынский⁴. Письмо и карточка (varum?) {а почему (нем.).} осла Леона⁵ возмутили меня. Не пошлю я ему ничего... Да уж, кстати, о стихот<ворениях>: в 3-й книге "Наблюдателя" ругают меня, как собаку⁶, но, по счастью для меня, опять глупо. Говорят, что вся книга состоит из слез, что я повествую в каждом стихотв<орении> о своих муках, о своей мировой скорби и т.д. Где это у меня? А оканчивается рецензия так: "Мы не знаем, родня ли г. Бунин знаменитой поэтессе Екатерининских времен Анне Петровне Буниной, которой за ее вирши дали лиру с бриллиантами, но можем уверить г. Бунина, что теперь лир не дают даже и не за бунинские стихи"... Передаю не буквально, но смысл таков. Прочти. И странно - это говорит "Набл<юдатель">, в котором была напечатана почти 1/3 моей книжки!.. Ну да черт с ними!

   За что это ты хотела написать мне резкостей, увидавши мое письмо к Ев<гении> Вит<альевне>⁷? Что я там "широковещал"? Ведь ты же сама просила меня написать ей, говорила про ее пессимизм и вот я, как бы по случаю, написал, написал, впрочем, искренно то, что думал. Но ни широковещать, ни поучать я не хотел и не дурак, чтобы думать, что писал ей необыкновенную мудрость. Эта мудрость дешевая, старая, но, вероятно, ее надо вспоминать почаще... А за что ты могла рассердиться - этого сам Соломон⁸ не поймет.

   Карточки еще не готовы, фотограф меня надул, говорит, что страшная масса работы. Готовы будут в четверг. Следовательно, послать тебе будет нельзя, - ты будешь в Ельце?.. Снялся я en face (кабинетные 1/2 дюж<ины>)⁹ и в профиль (визитные 1/2 дюж<ины>) и натворил ерунды: дело в том, что в Полтаве две фотографии принадлежат Варшавскому, - одна называется "Новороссийская фотография Варшавского", а другая просто "Фотогр. Варшавского", и "новороссийская" много лучше, а я этого не знал и снялся у "Варшавского - просто"... Ну да ничего.

   Как же ты не знаешь, сколько пробудешь в Ельце? Отдохни, Варюшечка! Только слышишь, собака, вот тебе приказ (надеюсь, что ты это слово не поймешь буквально, а если и поймешь, то вспомни, что и ты можешь мне приказывать - клянусь Богом, с наслаждением исполню): будь умница, не якшайся с разными Левитусами¹⁰ etc; помни, что все это - жалкие пародии на людей, на ум, на остроумие и на изящество, и не пародии только на глупость и отвратительное самомнение, Мы, Варюшечка, еще очень молоды и нам стыдно преднамеренно примыкать к дуракам. Долг каждого молодого человека - рваться повыше, получше куда.

   А из Ельца напиши, сообщи свой адрес, не забудь похристосоваться со мною в Светлый день¹¹, вспомнить твоего самого преданного друга.

  

  

   Даже не могу сказать тебе, Варя, - "Христос Воскресе!" Право, если вдуматься - это хорошее, сильное слово и стыдно его говорить бессознательно, говорить тогда, когда оно не отдается сильно и радостно в душе. Ни силы, ни радости у меня нету. Я настроен не вяло, - у меня, напротив, как-то окаменело все, но радости даже и признаков не имеется. За Страстную и за эти дни праздника у меня черт знает что творилось в душе. Может быть, это происходило оттого, что все разъехались, что на квартире Женжуристов живем мы только втроем - я, Лидия Александровна и Юлий, что самый праздник мы встретили, как какие-нибудь одинокие степняки, что Лид<ия> Ал<ександровна> все время больна и в доме стоит тишина и мертвая скука, но это все равно: значит, в этой тишине всплыло то, что на людях меньше заметно. Праздник и ожидание праздника настраивает как-то особенно, нервы становятся более чутки, и невесело было нам с братом. Дико и странно казалось нам, что мы с ним в Полтаве, черт знает где, далеко от родины, за тысячу верст от семьи, с которой, может быть, уже никогда-никогда не придется пожить. И сознавать это мне, у которого нету ни кола ни двора, мне, находящемуся а la belle Иtoile {(ночью) под открытым небом (фр.).}, было особенно невесело... Не упрекни меня за этот тон, Варюша! Право, я ничего не преувеличиваю, а напротив, еще забываю многое...

   Ну да, словом, и еще раз прошу тебя: увидишь Вырубова, - попроси сказать - врет он или нет ¹? Ради Бога прошу! Я не могу быть в таком положении! Исполни и напиши мне: сил моих нету!

   А пока прощай. В Елец не писал потому, что не хотел, чтобы мое чувство или - как бы сказать? - наши отношения прикасались к Никитенкам, от которых мне веет Ельцом, Ворглом, прошлым летом... Мне больно, обидно и горько было бы снова соприкоснуться с этим.

   Страшно сильно я был обеспокоен телеграммой "Русских ведомостей", в которой говорилось, что "управляющий министерством путей сообщения распорядился о немедленном удалении из учреждений этого ведомства всех женщин", написал тетушке², чтобы она узнала (кстати - я от нее получил очень ласковое и теплое письмо³), но теперь успокоился: думаю, что если бы это распространилось на ваш контроль, ты бы уже давно знала и написала бы мне.

   Ради Бога, (исполни, если любишь) узнай у Вырубова окончательно да поскорее.

  

  

   Сегодня, Варюшечка, я получил место в Москве, в ветеринарном статистическом бюро¹. Работа будет временная, жалованье - 1 руб. в день. Решил туда ехать 20-го. Но сегодня же пришлось перерешить, - ехать сегодня и ехать черт знает каким окольным путем - через Минск: у супругов Женжуристов произошла развязка - они разошлись². Лид<ия> Ал<ександровна> уезжает навсегда из Полтавы к родным в Минск, и вот я везу ее, потому что она еле жива. Следовательно, буду в Орле... или нет, слушай так: нынче вечером выезжаем из Полтавы; путь лежит через Ромны, где мы будем завтра к вечеру; в Минске будем тоже вечером - в среду. Затем от Минска на Орел надо ехать по Московско-Брестской до Смоленска и далее по Орловско-Витебской. Так как это письмо ты получишь в среду утром, то при желании ты могла бы в тот же день достать мне билет по Орловско-Вит. и послать в тот же день в Минск по адресу: Минск, Подгорная ул., д. Верховского, Надежде Ивановне Маковой³, для Л<идии> Ж<енжурист>. Вероятно, твое письмо получится в Минске в пятницу, и в пятницу же я выеду оттуда. В Орле буду... не знаю, как поезда сойдутся... вероятно, вечером в субботу. В Минске это узнаю и пришлю тебе телеграмму (обозначающую только одно, - когда приеду: "вечером" или "утром" и только). Встреть меня, дорогаечка! В Орле пробуду дня 4-5. Прости за сухое, деловое письмо - все расскажу, обо всем поговорим в Орле.

  

  

   Ты, верно, уже знаешь, милый мой Юринька, что со станции Бахмача Либ<аво>-Ром<енской> дороги я повернул на Орел, так как индюшонок¹ чувствовал себя совсем хорошо и поехала с братом². (Кстати, - не понравился!) Вчера ночью приехал сюда. Сижу с Варей, которая крепко целует тебя... Твою записочку в Ромнах передал мне этот Володя. Мне тоже страшно грустно стало по тебе, как поехал. И с чего пришло тебе в голову, что я мог хоть минуту помнить твои вспышки! Х<...> это все, и мне жалко-жалко тебя, дорогой мой! Как ты теперь один? Опустело как-то все в Полтаве, мне кажется?.. Что Ив<ан> Миронович³?

   Варя страшно жалеет, что я отказался от места в Екатеринославе. Она бы, говорит, с удовольствием жила там. Буду нынче писать Мельникову⁴ - какое место он обещал в Екатеринославе. Если очень хорошее, постоянное, и если есть очень верные шансы на то, что будет другое место Варе, - уеду туда.

   Но не вздумай, что я не поеду в Москву⁵.

   Пришли поскорее деньжонок, так, чтобы хватило на Орел, на Глотово, на билет из Полиут и на Москву. Милый, ей-богу, нельзя не просить!

   Прощай пока. Целую тебя и твою руку.

   P.S. В "Мире Божьем" сравнительно хорошая рецензия⁶.

   Пиши:

   Орел, конечно, Карачевская, NoNo "Тула", No 3.

  

  

   Пишу наугад, не зная, где ты. А вот где я - так ты рот раздерешь от удивления!.. В редакции, братка! Приехал Бор<ис> Петр<ович>, помирился со мной и упросил у него работать¹; жалованье 50 рублей; Вырубов, со своей стороны, обещает меня устроить², если не в Управление Орловско-Витебской дороги, то Грязской, которое переходит вскоре в Орел. После мучительных, ей-богу, мучительных колебаний, я послал Москву к черту и остался. Все равно 2-3 месяца продержусь тут, а там в Управление. На всякий случай, умоляю тебя - напиши Мельникову об месте, которое он прочил мне в Екатеринославе. Если окажется там два места, для меня и для Вари, мы бы сейчас же переехали туда. Разузнай и похлопочи, Христа ради.

   Служу здесь уже с неделю. Борис опять поссорился с Над<еждой> Ал<ексеевной> и уехал путешествовать.

   Пиши мне:

   Карачевская, NoNo "Тула".

   Лидке я писал в Минск³, но адрес ее дома потерял и написал на контроль, на имя ее отца. Очевидно, не получила.

   Убедительно прошу тебя написать, где она и как все дела. Ради Бога, пиши поскорее и поподробнее.

  

  

   Варюшечка! Сегодня приехал Сентянин¹, затеял ехать на лодке, уговорил всех. Над<ежда> Ал<ексеевна> хочет, чтобы поехала и ты. Приходи, поедем. Постарайся прибыть к 6 часам, только обязательно захвативши черное драповое NB пальто твое - будем возвращаться поздно, можешь простудиться.

   Захвати с собой сегодняшний No "Русск<ой> жизни"².

  

   Варюшечка!

   По просьбе Над<ежды> Алексеевны и всех еду кататься на лодке. Возвращусь, вероятно, часов в 8. Приходи в "Тулу"¹. Очень хотел, чтобы ты поехала с нами, тянул время, но ты что очень долго.

   8/V 92

  

  

   Варюшечка!

   Мне страшно жаль, что наша ясная, хорошая поездка кончилась таким образом¹. Я не хочу этого - забудь все, как и я забыл. Только, ради Бога, не говори со мною так в другой раз - мне очень горько и обидно - если любишь. Прости и меня за резкость!

   Целую твои лапочки крепко-крепко. Заходи в редакцию, если не пошла в Управление. А нет - так я забегу часов в 6 или 7.

   К Вырубову решительно не могу: надо купить штиблеты - у меня опорки!

  

  

   Милый, незаменимый мой, дорогой мой Юричка! Эх, и тяжело же мне! Все, что прежде тревожило в неопределенной форме, напряглось теперь сильно. Верить ли во что-нибудь, и в кого-нибудь, ждать ли чего и<ли> нет - опустить голову в покорной, мертвой тоске - не знаю!..

   Был я сегодня в Ельце, у Пащенко. Позвонил с парадного (Варя тоже приехала со мной - специально поехали), и отворил мне сам Пащенко¹, пригласил в кабинет. За запертыми дверями шел крик - то спорила Варя с матерью, - а у нас пошел разговор... какой - не умею даже передать. Сказал он мне, что найдешь в каждом говенном романе Назарьевой², в котором какой-нибудь незаконный сын влюблен в дочь богатейшего купца или графа и граф узнал все... "Граф ходил большими шагами по кабинету"... Да, "граф" ходил по кабинету и говорил, что я Варваре Влад. "не пара", что я "головой ниже ее по уму, образованию", что у меня отец нищий, что я "бродяга" (буквально передаю), что как я смел иметь наглость, дерзость дать волю своему чувству... "И дура же этот граф, е<...> его мать!" - думал я, сидя на стуле... Ну разговор кончился тем, что он подал мне руку: "До свидания! Все, что от меня зависит, сделаю для того, чтобы расстроить этот брак". Я вышел и ушел и уехал в Орел... Мне нужно было вернуться сегодня