Главная » Книги

Бунин Иван Алексеевич - Письма 1885-1904 годов, Страница 8

Бунин Иван Алексеевич - Письма 1885-1904 годов



олетия, так что читаю с интересом. Часов около одиннадцати сажусь около окна и гляжу по широкой, поросшей травой улице Нового Строения, с ее низенькими белыми домиками и рядами зеленых пирамидальных тополей. Но меня занимают не тополи, а приземистый, рыжеватый хохлик-почтальон, который не спеша проходит в этот час по нашему "Строению"... Хохлик, конечно, проходит без последствий мимо, и я снова принимаюсь читать... Часов около трех мы отправляемся обедать. Обедает брат вместе с тремя другими знакомыми - товарищами у некоего доктора Женжуриста3, так что за стол нас садится семь человек: Женжурист, флегматичный и добродушный хохол, его жена - худенькая, нервная и болезненная женщина с превосходными "южными" глазами, затем Орлов, милый, но очень странный и смешной человек с громадною круглою головою и с лицом эскимоса, некто Нечволодов4, - болгарин, и затем еще один статистик - "безличная" личность... После обеда отправляемся купаться и почти на каждом перекрестке (в Полтаве буквально на каждом перекрестке построено по 2-3 будочки, где продают сельтерскую воду с сиропом ) и пьем эту самую воду. Часов от 5 до 7 брат снова занимается, а вечером всей компанией отправляемся гулять за город. Особенно хорошее впечатление оставила вчерашняя прогулка. Пошли по Новому Строению, которое выходит прямо в поле. Окраины Полтавы вообще не имеют ни капли сходства с окраинами, напр., Орла или Ельца, где обыкновенно начинаются грязные лачужки, кучи мусора и т.д. Здесь окраины состоят из чистеньких, белых хат среди густых садиков с гигантскими тополями. Мы прошли около плетней и вышли в поле. Далеко-далеко за степью догорал закат... Кое-где в хуторах мигали золотые огоньки... Мы пошли по межам среди хлебов и копен (уже косят) и все как-то сразу примолкли. Тишина и теплота настоящей украинской ночи, дремотный сухой треск кузнечиков и далекий мирный свет запада повеяли на всех как-то успокаивающе, напомнили, может быть, всем самые хорошие минуты в жизни. Когда же наконец все сели где-то на меже, я лег поодаль и все думал... Варенька! дорогая моя! ведь ты знаешь, как ты близка мне, знаешь, что самые поэтичные минуты всегда связаны с тобою, и поэтому можешь понять, о чем и о ком я думал! Если бы ты была со мною в это время! Я бы положил голову к тебе на колени, целовал бы твои ручки... Тысячу раз прав Б<орис> П<етрович>, когда сказал, что иногда достаточно взять за руку любимого человека, чтобы на душе стало хорошо и спокойно!
   Потом Женжурист и Нечволодов запели прелестную грустную песню - "И солнце не гpie, и вiтер не вie"... A в полях уже стало совсем темно. "Теплым ветром потянуло, смолк далекий гул, степь безмолвная уснула, гуртовщик уснул"...5
   Воротились мы уже около часа ночи.
  

- - -

   Однако что же он о деле-то? - скажешь ты. Уверяю тебя, Варя, я не так глуп, чтобы не думать о нем, т.е. о возможности поскорее устроиться. При всей моей непрактичности, я никак не могу забыть такой простой вещи, как вопрос о материальной стороне нашей жизни. Говорил, как уже писал тебе, брату о месте, просил его спросить у его "влиятельных" знакомых. Но последние, т.е., напр., заведующий статистическим бюро Кулябко-Карецкий6, или на дачах, или в отпуску. Кулябко-Карецкий собственно в Кременчуге, так что сейчас ничего нельзя сделать. Брат предлагает мне в случае моего поступления на какую-либо службу в Полтаве, кроме нее еще заниматься у него, помогать. У него такая масса работы, что ему одному трудно. "Вознаграждение" - 25 рублей. Если я займу место в Полтаве хотя рублей в 20-25 да эти 25, да зарабатывать литературой буду по меньшей мере около этого - я думаю хорошо. С этим вполне согласен и брат и не видит в этом ничего призрачного или невозможного... Говорю это потому, что ведь ты думаешь будто я всегда воздушные замки строю. До ноября, говорит брат, все-таки надо подождать венчанием - спокойнее будет, когда и я и ты будем определенно знать, что меня не возьмут. Тебе же все-таки непременно следует уехать в августе или в начале сентября в Орел, в Витебск<ое> правление7. Напиши мне, что ты думаешь еще вот про что: ведь если Б<орис> П<етрович> уедет, я могу остаться при редакции. Я писал тебе, что Н<адежда> А<лексеевна> говорила мне об этом. Ведь это тоже было бы хорошо. Ну, пока будет. До скорого свидания, ненаглядная моя! Приеду числа 15-го, но, конечно, до того времени еще 10 раз напишу.

Весь твой И. Бунин.

Полтава, 1-го июля 91 года.

  
   Следующее письмо до востребования, К.П.<С. или О.?> буквы только поставлю (* Последнее предложение приписано в начале письма.).
  

73. В. В. ПАЩЕНКО

7 июля 1891. Полтава

  

Полтава, 7 июля.

   Я, милая, прежде всего хочу попросить у тебя извинения: я написал Ел<ене> Ник<олаевне> письмо1, где немного резко выразил свое удивление по поводу твоего молчания. Не принимай этого в расчет, дорогая моя, хорошая! Я опасаюсь только одного, - или тебя или Ел<ены> Ник<олаевны> нет в городе, так что не пропадают ли мои письма даром? Поэтому это письмо пишу наугад...
   Я уже писал тебе, что теперь, когда все почти "нужные" люди поразъехались из города, ничего нельзя сказать определенного о месте в Полтаве. Писал также, что брат обещал мне непременно позаботиться для меня о месте, чтобы потом известить. К этому могу прибавить, что в Полт<авском> сельско-хозяйств<енном> обществе будет вскоре свободно место помощника (младшего) бухгалтера; заведующий там некий Квитко2, через которого можно будет получить это место. Придется только пройти руководство по бухгалтерии, - это весьма нетрудно. Когда это будет определеннее - брат мне сообщит...
   Ну-с, о деле, право, больше нечего сказать. Что можно сделать в такой короткий срок, который я пробываю в Полтаве? Но повторяю тебе, - я вовсе не легкомысленно отношусь к такой важной для меня вещи, как получение места.
   11-го или, самое позднее, 12-го я уезжаю из Полтавы. В Орле пробуду до 16-го. Пока же живу по-прежнему. Ездили, между прочим, кататься на лодке впятером: я, Юлий, Лидия Александровна Женжурист, Нечволодов и Орлов. Поехали часов в 9, вниз по Ворскле. Месяц стоял еще невысоко и далеко по широкой реке, между темными берегами, дрожали золотые отражения от него. Около лодки вода походила на темное масло, разбегаясь плавными, тихими струями... Гребли медленно, но лодка шла вниз по течению, и скоро начали открываться роскошные виды: то, напр., плывет между высокими узкими берегами; потом река делает крутой изгиб и мы выплываем на широкую водную равнину, освещенную месячным, прозрачным туманом. По берегам шли рощи, которые стояли совсем черными и молчаливыми... Часам к 12-ти мы приехали в Терешки. Терешки - малороссийские хутора на берегу реки; туда обыкновенно съезжаются целые компании, так что и теперь мы увидели на берегу костры и целую ватагу студентов-хохлов. Они пели песни, бродили по берегу и вообще вели себя как истые хохлы, попавшие после города в родные хутора. Мы закусывали в настоящей украинской хате, чистенькой, просторной, с образами, убранными засохшими ветвями березок. И слушал разговор семьи и быстрые певучие интонации Олэны, которая подавала нам молоко и "коржики", мне все казалось, что я на малороссийском спектакле. Воротились мы уже в 6 часов. Плыли медленно, и хорошо мне было на заре глядеть на рассвет над широкой, живописной рекой!.. Только отчего мне всегда при рассвете вспоминается Воргол? Видно никогда не забуду этой ночи "поздним летом"...
   Дорогая моя, радость моя! Когда же это я увижу тебя? Ведь разве возможно этими дурацкими кавычками, называемыми буквами, сказать что-нибудь как следует?.. Впрочем, стараюсь не скучать и работаю над одной вещью. Не хочу говорить, потому что ты недоверчиво относишься к моим работам, но покажу, как приеду. Когда увижу, где? - ничего не знаю...
   Целую мои ненаглядные "глазы", губки и лобик!..

Весь твой И. Бунин.

  
   От Н<адежды> А<лексеевны> и Б<ориса> П<етровича> получил очень теплые письма3. Что ты ей писала?
  

74. В. В. ПАЩЕНКО

12 июля 1891. Полтава

  

Полтава, 12 июля.

   Милый мой зверочек! Сегодня в 2 часа ночи выезжаю из Полтавы. Как тебе известно, мне нужно в Ельце приписаться к воинскому участку1, - я дал подписку вернуться в половине июля. Это раз. Во-вторых, я еду 22-го с Над<еждой> Ал<ексеевной> в Москву2... Ergo {Следовательно (лат.)}, - оставаться в Полтаве больше нельзя.
   Я уже писал тебе, что пробуду в Орле до 16, т.е. из Орла выеду 15-го с ночным. Это письмо ты получишь 14-го днем, следовательно, вполне можешь написать мне в Орел: 15-го вечером письмо твое будет в Орле, я схожу получу в 8 часов. Напишешь мне, где я тебя увижу... если, конечно, хочешь или, лучше сказать, можешь меня видеть...
   Бога ради, не прими последнюю фразу за "ехидство"... Правда, меня очень и очень удивляет, почему ты не захотела написать мне хоть пару слов о себе... Да и как я могу не удивляться? Как могу объяснить? Думать, что не было времени - значит думать чепуху: ведь писала же ты два раза Над<ежде> Ал<ексеевне>... Домашние дела? Они еще тихи. Наконец, - нерасположение писать вследствие плохого и неопределенно-томительного душевного состояния?.. Но как я могу допустить его после наших последних разговоров? Милая, хорошая моя! Я знаю, что прежде оно было, и, ей-богу, искренно говорю тебе, что виноват перед тобой, не сумевши, вследствие своего плохого настроения, вникнуть в твое положение... Но теперь?...
   Прощай пока, Варюшечка, и хоть не забывай того, что я всегда, как и теперь, искренно и горячо любил тебя...
  

75. В. В. ПАЩЕНКО

14 июля 1891. Орел

  

14 июля 91 года.

   Ходил сейчас на почту, получил твое письмо и окончательно попал в тяжелое, запутанное положение. Я и раньше понял - из твоего молчания и кое из каких мелочей, которые узнал, - что для меня многое кончено, многое ушло и не вернется... Теперь я убедился в этом бесповоротно... Но все-таки пишу с невольным чувством боязни и неловкости: я боюсь, что ты не вполне поверишь мне, не вполне поймешь меня... А написать я должен, не могу смолчать и, ради Бога, вдумайся в то, что я скажу. Я спрошу тебя прежде всего: скажи мне, - были ли у тебя хоть когда-либо, хоть раз основания думать, что я тебя не любил и не люблю? Нет! Называй как хочешь мою любовь - мальчишеской, глупой, - но не забудь, что мое чувство к тебе было и есть жизнью для меня, что я готов был на все из-за него, что каждый твой неласковый взгляд был для меня мукою и да, мукою! Это не фразы! Никто не имеет права не поверить мне, никто! Много раз я говорил и теперь повторяю: только у скота не бывает минут, когда (Далее зачеркнуто: ему.) бывает не до фраз и не до фанфаронства... Что же мне ставить в упрек? То, что у меня бывали сомнения относительно полноты твоего чувства? Да я сам всем сердцем страдал из-за них, меня самого против воли толкали на них факты! Что же еще? На чем основаны твои последние мысли, что я разлюбил тебя. Если разлюбил в месяц - значит прежде не любил сильно? Нельзя этого говорить! Нельзя было без сильной любви вынесть все оскорбления и ненормальности на Воргле в прошлом году, нельзя было доходить до безумного отчаяния при каждой нашей размолвке, нельзя было, наконец, чувствовать в каждую покойную минуту такую невыразимую нежность, ласку к тебе, как к самому дорогому, ненаглядному моему другу... Повторяю - избавь Бог тебя думать, что я преувеличиваю, желаю пробудить в тебе сожаление ко мне. Нет, никогда! Не думай также, что я сейчас в экстренном настроении - я в твердом уме и трезвой памяти, я давно ко всему приготовился. Ты говорила, что я стал рассудителен, что у меня, значит, угасло чувство. Что это? Как же ты говорила мне постоянно, что веришь мне во всем? Но всему есть предел, во всем есть известные перемены формы. Я на каждом шагу слышал упреки и просьбы не поддаваться тоске, уметь владеть собою, закрывать чувство. Я обдумал, во многом согласился, понял, что лучше пусть на душе будет беспросветное несказанное горе, но я не буду забывать о внешней жизни, не допущу себе размозжить голову... У всякого (Далее зачеркнуто: человека.) существа есть животное тяготение к жизни, есть, значит, и у меня. Ведь если бы это "размозжение" было только в теории, а то ведь ты знаешь, что мне бывало не до шуток! В чем же упрек мне? Он вынуждает меня сказать теперь совсем неуместное и никому не нужное - сказать, насколько было у меня каждый час полно сердце любовью к тебе, ласкою... как каждый день у меня холодели руки, когда почтальон проходил без последствий; не знаю, наконец, насколько мне лучше сейчас, чем в послед<нюю> ночь на Воргле, но знаю, что задавлю отчаяние! Не сожаления, ни бессилия ни от кого, ни от себя не хочу! Та часть гордости, которая у меня была долго, долго под спудом, выходит против воли наружу...
   И напрасно ты писала мне последнее письмо: во-первых, я никак не могу поверить, чтобы не было двух минут написать любимому человеку, прочесть его письмо. Во-вторых, то, о чем я просил написать, т.е. где я тебя увижу - ты не написала, не обратила на такой вопрос внимания, а как-то неопределенно говоришь, что мы когда-то увидимся в Орле. Не могу опять-таки понять, как можно так неопределенно думать о свидании с близким человеком.
   Упреки моему брату незаслуженные1. Прежде всего, как могла ты придать значение, что я написал "история"? Разве ты забыла, что эта "история" наполняет мне всю жизнь, что каждый день прошлого в ней я не могу вспомнить без боли сожаления. Ты все это знаешь, ты должна верить мне. У меня и мысли в жизни никогда не было отнестись иронически к лучшей, дорогой поре моей молодости. Брат знает, что у меня своя голова и что, следовательно, он ничего не мог дать мне кроме совета: владеть собой, помнить серьезность брака и поскорее, поэнергичнее устроить себя, чтобы была покойна наша жизнь с тобою. Богом тебе клянусь, что брат мой не осел, чтобы посметь, не зная тебя, относиться к тебе дурно. Значит, я дурно относился? Да что же это, это что-то дикое! А составить несколько фраз по-франц<узски> в духе второго класса я умею. Прощай. Не хочу, чтобы у тебя осталось дурное воспоминание! Не хочу, чтобы ты никогда не пожалела наше прошлое. И только из-за этого прошу: вспомни все, подумай, любил ли я, люблю ли и какая будет у тебя жизнь, новая... А для нашей - конец!
  

76. В. В. ПАЩЕНКО

16 июля 1891. Озерки

  
   Нет, ей-богу, не могу так. Никогда не прекратится моя подозрительность, никогда я не буду спокоен и не исчезнут между нами ссоры, которые утомляют тебя и расстраивают нас обоих, никогда, повторяю, - пока ты не станешь со мною во всяком пункте откровенна. Ты подумаешь: "нельзя без этого, ибо он человек, который изо всего готов устраивать черт знает что, который чересчур стесняет мою жизнь"... Что же, в самом деле, предпринять в этом отношении? А вот что: если обстоятельства уже стали на ту точку, что ты уже не находишь удовольствия и удовлетворения жить главным образом для меня, как я живу для тебя, если ты ощущаешь противное часто - серьезно говорю - нам надо разойтись или же, по крайней мере, сказать это определенно, чтобы запросы в этом отношении уменьшились. Если же этого нет - надо тебе быть прямее, дружественнее, открытее, как можно более. Я, с своей стороны, глубоко сознав, что я иногда чересчур преувеличивал кое-что, даю тебе слово быть терпимее, быть таким без всякой натяжки и тягости, т.е. действовать так, не скрывая в себе ничего, но потому, что скрывать будет нечего - ну, яснее сказать, не будет во мне этих неудовольствий, которые я тебе высказывал.
   Ну да будет. Ради Бога, прошу тебя еще не думать, что я сомневаюсь в чем-либо относительно тебя или претендую... Нет, милая, бесценная моя!
   Где же мы увидимся в Ельце? Я приеду туда дня через три-четыре, - когда именно, напишу. Ты, с своей стороны, напиши, где я тебя могу увидеть. Напиши поскорее, да поподробнее. "Марку прилагаю"... Деточка, не рассердишься? Ведь ты, помнишь, сама говорила, что так лучше устранить неудобство относительно того, на что тебе брать у родителей деньги.
   Следующее письмо будет на Лену1, а потом можно еще выдумать адрес. Ты же, конечно, на "Измалково, завод Е. Бахтеярова, мне".
   Ну, прощай пока. Смотри, не передумай относительно Полтавы. Я все устрою твердо и определенно. Господи, до чего я нетерпеливо жду этого счастия, когда ты наконец будешь моею женою! Помнишь, бесценный зверочек, тебе даже это слово было приятно. А теперь? да?.. Ради Бога, устрой свидание. Ведь каждый твой поцелуй, каждое слово оживляют мне всю душу!
  

77. В. В. ПАЩЕНКО

18 июля 1891. Озерки

  
   18 июля Озерки.
   Сегодня, Варенька, ездил к земскому начальнику и не застал его дома. Будет только завтра. Следовательно, и приехать могу в Елец завтра не утром, а вечером в 8 ч. 40 или же послезавтра в 7 часов утра. Во всяком случае, значит, завтра в Пет<ербургск>ую гост<иницу>1 не заходи, а зайди 20-го... Может быть, кроме этого, и на платформе завтра встретишь? - хотя я и не утверждаю вполне, приеду ли вечером или утром. Во всяком случае на платформу приди, если только будешь свободна вполне. А туда (20-го) приди, пожалуйста, ангелочек мой! Только приди опять такою же милою, ласковою и любящею девочкою! Ведь ты не знаешь, как я любуюсь тобою в такие светлые минуты! Я хочу поехать в Москву2 совсем счастливый и веселый, хочу еще раз видеть тебя такою же ненаглядною, определенною, моею, хочу поговорить с тобою!.. До скорого свидания, зверок!

Весь твой И. Бунин.

78. В. В. ПАЩЕНКО

20 июля 1891. Елец

  

20-го, Елец.

   Варенька! дорогая моя! я положительно не знаю, когда же наконец у нас кончатся недоразумения. Твоя записочка в Пет<ербургской> гост<инице> меня удивила ужасно: почему ты нашла мое письмо деланным1? Ведь это же обидно! Если деланное - как же веришь? Богом тебе клянусь, что для меня невыносимо тяжело такое недоверие. Я не хотел тебя видеть? Писал ласковые слова без всякого чувства? Да что же я за негодяй такой? Я решительно забыл, что тебе нельзя быть 20-го и немудрено. Мне было слишком радостно, слишком я был удивлен тем вечером! Но если бы я не забыл, я бы послал к черту всех земских начальников и все дела. Ты не можешь не верить, ты знаешь, что для меня всегда была дороже всего каждая минута свидания!..
   Или опять деланное?.. Бесценная моя! ради самого Создателя, зайди п_о_с_к_о_р_е_е_ в Петербургскую, хотя на 10 минут, умоляю! Я измучился! И если ты не поверишь мне хотя наполовину, тогда я не знаю, что мне думать.

Твой И. Бунин.

   Когда к Ворглу? Надолго ли?
   Зайди - Ради Бога! Поскорее!
   Я не могу так уехать.
  

79. В. В. ПАЩЕНКО

21 июля 1891. Елец

  
   Если, Варечка, тебе не придется переживать утомительной сцены с этой.., если ты не сердита на меня и если вчерашний день и наше чтение все-таки (т.е. несмотря на проклятый последний разговор) оставили в тебе хорошее впечатление, - приходи, дорогаечка моя, поскорее. Ведь я нынче, зверочек, уеду и мы расстанемся почти на неделю. Приходи, моя ненаглядная девочка! Я тебя очень люблю!
  

80. А. Н. и Л. А. БУНИНЫМ

22 июля 1891. Орел

  
   Дорогие мои!
   Был в Полтаве, - Юринька жив и здоров, обещается непременно приехать в августе. Мы послали вам письмо1 с его карточкой, но вы, оказывается, его не получили - верьте не верьте, а ей-богом клянусь, не вру. Он, вероятно, еще вам писал. Был я, как известно, в Глотовом, ездил к Кузьмичу за метрической выписью, не застал его и никак не мог заехать в Озерки, потому что торопился в Орел, 22-го мы обязательно должны были ехать с Над<еждой> Алексеевной в Москву2. Нынче 22-е и мы вечером едем. В начале {Далее текст утрачен.}.
  

81. В. В. ПАЩЕНКО

22 июля 1891. Орел

  

Орел, 22-го июля.

   Приехал в Орел, не застал никого дома (Н<адежда> А<лексеевна> была в гостях, Б<орис> П<етрович> на пожаре) и нашел на подушке в спальне твое письмо. Сперва я не хотел его прочесть: ты сама говорила это... Но сообразив, что знать твое отношение ко мне в такую исключительную минуту, котор<ая> была, весьма важно, разорвал конверт и к концу письма пришел к заключению, что необходимо даже поговорить о нем... Но прежде вот что: ради Бога, не подумай, что я сейчас хоть немного настроен против тебя, что я буду "рассуждать" и т.д., - нет, милая, дорогая моя! Ведь вот какое неудобство писем: если бы мы сейчас говорили не на бумаге, ты бы могла видеть, как я говорю, чувствовать, что я люблю тебя нежно, всей душою, что говорю потому, что ты дорога мне. Поверь мне, ненаглядная Варенька!.. Ну так вот, ты в начале письма говоришь: "я не хотела писать тебе: ведь и у меня есть гордость"... Конечно, есть, но причем она тут? Обидел я тебя? Или, лучше и точнее, была ли у меня цель обидеть? Нет, не была!.. Разлюбил? Опять нет. Отказывался от тебя? Но ведь это был не отказ от тебя добровольный (выстраданный, Варя!), а скорее, если можно так выразиться, заявление, что я считаю все конченным, что я думаю, что у тебя совершенно упало чувство! Если я ошибся, то разве этим можно оскорбить в том случае, когда для этого была масса поводов. Я упоминал про свою гордость1, так ведь... ну, ей-богу, она страдала. Подумай, - поставь себя на мое положение: ты меня любишь, ты дорожишь моими письмами, хочешь знать, положим, где я, что со мною, просишь в каждом письме написать тебе, и я ни на одну просьбу не обращаю внимания!.. ну разве не станет больно и обидно? Именно в таком положении (да в него входило еще другое кое-что) был я... Вот тут уже действительно страдает гордость, и, я думаю, будь ты в таком полож<ении>, обиделась бы очень... Правда?.. Дальше ты говоришь, что я "вполне отомстил тебе, нанес страшный удар и чувству, и самолюбию, и гордости". Нет, милая, хорошая моя! Ничем, не желал и не думал наносить...
   Наконец, ты пишешь: "если бы мы уже сошлись с тобой, то твое разочарование принесло бы тебе еще больше мучительных минут, чем теперь"... Это отчасти правда. Я никогда не хотел тебя оскорблять, не мог никогда желать разрыва, всегда любил тебя... но как же? - спросишь ты... А так, что я с каждым днем все больше привязываюсь к тебе (это правда, Варенька!), с каждым днем все более хочу видеть с твоей стороны близости ко мне, дружбы, и предъявляю все большие желания... Понятно, что когда они не исполняются, мне становится тяжело невыносимо... Разлюбить тебя я не могу, потому что ты знаешь, как я тебя любил и люблю... От любви излечиваются, уходят так же, как, напр., утешаются: только навсегда, дорогая моя, остается в сердце... ну как бы это? - предмет что ли, который можно долго-долго оплакивать втайне и любить постоянно... Но при всем том уйти возможно в силу той же любви, когда не видишь и уже нет надежды на чувство милого человека...
   "Прежде ты сам говорил, - пишешь ты в конце, - что на все готов для меня, теперь у тебя явилось животное тяготение к жизни"... Да, но есть временные пределы к готовности. Когда убеждаешься бесповоротно, что готовность эта никому не нужна, тогда что же? Животное тяготение... только "животное" не в смысле "скотского"... Если это было настроением минуты, то я хочу надеяться, что ты сочтешь (да и считала уже!) его несправедливым и хоть для меня не будешь давать им воли. Зачем они, Варенька? Зачем, напр., ты сейчас же не отогнала мысль о деланности моего письма из деревни2? Что было деланного? Или тебе показалась деланной моя фраза, что я "любуюсь тобою, когда ты милая и ласковая"? Нет, любуюсь, повторяю. Если бы ты только знала, как я ценю такие минуты! Да и как не ценить их, когда ты в них совершенно забываешь всякие сомнения, когда все лучшее, все благородное и дорогое мне выражается у тебя в полноте, светится в твоих дорогих вымытых "глазах" и чувствуется в каждом звуке твоего голоса! Драгоценная моя, радость моя, голубчик мой! Люблю тебя! В казаках ничего нельзя было сказать! В такие маленькие свидания всегда выходит так, что как-то растериваешься и ничего не скажешь...
   На Воргле Арсик все заводил речи о наших отношениях, о тебе и т.д. Все это навело меня на мысль сказать тебе следующее: я нисколько не ревную, не смею не верить тебе ни в чем в этом отношении, но мне положительно неприятно, что он по целым дням толкует с тобой о своих чувствах. Я думаю, что тебе должно становиться прямо неловко: это всегда так бывает со всеми, да и понятно. Для какой цели он толкует?.. Словом, я говорю очень серьезно и прошу тебя: прекрати это! Скажи ему! Мне это очень неприятно, да и как я отделаюсь от этого чувства? Ведь вот тебе неприятно немного, что я еду с Н<адеждой> А<лексеевной> в Москву, а представь себе, если бы она все время толковала со мной о любви... предположим, что она любит... о чувствах своих, и я бы все выслушивал бы, не давая понять, что мне неловко... Ей-богу, ты рассердилась бы и подумала про меня, что я желаю этого... Ну, словом, я не могу не сказать, что это надо остановить!
   Я, ей-богу, милая, стесняюсь писать на Ан<ну> Ив<ановну>3. А ну как письмо попадет маме4? Ведь сколько оскорблений вынесет Ан<на> Ив<ановна>! Бог знает, что будет. Напиши, что ты думаешь об этом и нельзя ли писать куда-либо? Из Москвы (едем, оказывается, завтра) напишу тебе и надеюсь на ответ. До свидания, деточка моя! Прочти все повнимательнее и тогда ты поймешь, что я ни словом не хотел тебе доставить неприятного. Еще раз спасибо за любимую карточку, за хорошее, милое письмецо, которое так успокоило меня. Не забывай и ты меня! Я как-то невольно все еще боюсь за это. Целую милое личико, губки и, как всегда, дорогие "глазы". Люблю тебя, Варенька, верь мне!

Весь твой И. Бунин.

   P.S. В первый день приезда в Москву снимусь. Как прислать карточку? Сколько пробудешь на этом Воргле?
   Тет<ке> записочку посылаю5.
  

82. В. В. ПАЩЕНКО

26 июля 1891. Москва

  

Москва, Неглинный проезд,

номера г-жи Ечкиной,

26-го.

   Прости, дорогая Варичка, за молчание. Ей-богу, голубчик, нельзя было написать раньше. Выехали мы из Орла 23-го, 24-го утром были в Туле и просидели там до часу ночи, - у Над<ежды> Алек<сеевны> были дела. Можно бы, значит, было написать оттуда, но дело в том, что мы всю ночь в вагоне не спали и я навел1 это в Туле: проспал до трех часов. Перед самым... как бы это сказать? - просыпанием (глупое слово?) мне приснился какой-то пустынный берег моря, однообразно-медленный шум прибоя и стая белых чаек на прибрежье. Они сидели и, как мне казалось во сне, с нетерпением ждали ветра. В воздухе было как-то томительно и душно... Казалось, что если не повеет ветром, ничто не выдержит этого напряженного состояния... Я сам ощущал это напряженное состояние и когда наконец открыл глаза, то сообразил, что все это произошло от духоты в номере. Но сон оставил впечатление. Я полежал несколько минут с закрытыми глазами и у меня создалось несколько картин в духе сна, создалось какое-то хорошее стихотворение в прозе, которое наполнило душу обычным в такие минуты высоким чувством "поэзии" и эстетического наслаждения своими представлениями. Это - частички творчества, и ты не думай, Варенька, что я говорю "слова": чудные минуты! Когда я сел обедать, я старался, по обыкновению, мало говорить, оберегал свою внутреннюю работу. Понимаешь ты это ощущение? Оно похоже на ощущение после первого признания в любви, после целомудренного счастия первых поцелуев... Повторяю, - может быть, тебе это покажется словами, но это будет только потому, что я не умею выразиться... Ну, словом, как бы там ни было, а после обеда я сейчас же сел строчить и написал не то сказку, не то стихотворение в прозе2; вышла, как мне кажется, неглупая вещичка... Напечатаю ее в "Заре" (московское издание)3 и тогда покажу тебе или раньше, - в черновике... Если же ты поверишь, что все это было так, - Над<ежда> Алек<сеевна> тому свидетель... Вечером мы побродили по Туле (плохой, пустынный и какой-то голый город) и благополучно отбыли. Вчера мы первым делом (приехали утром) напились чаю и отправились на выставку; пробыли там до трех часов, после чего захотелось побродить по Москве; были в Кремле, а вечер - в "Эрмитаже"4. Содрали там с нас ужасно, но зато слышал одну тирольскую песню, спетую Тартаковым5, - говорю одну, потому что оперетка, "Le marchand d'oiseaux"6, в которой он пел вчера, до того глупа, бессодержательна и немузыкальна, что в ней не было ни одного почти хорошего места. Да и странно было видеть Тартакова, откалывающего глупейшие опереточные вещи, глупенькие остроты и т.д.
   Сейчас сел тебе писать, но в сущности порядочного письма не выйдет: Над<ежда> Алек<сеевна> ходит по нумеру и дожидается: надо ехать на выставку, сегодня нам должны выдать бесплатные билеты. Сказали - явиться в одиннадцать часов, так что сейчас надо отправляться. И впечатления от выставки и все, что хочу сказать, напишу вечером. До свидания, деточка! Богом тебе клянусь, что страшно хочу поговорить с тобою, дорогая моя, милая, ненаглядная! До вечера. Пиши, адрес написал, да и раньше ты его знала из письма Н<адежды> А<лексеевны>.
   Пробуду здесь до вечера 1-го числа, - напиши, значит, до этого времени, где увижу. Вечером напишу хорошее письмо! Прости за это, прости за мою вину.
  

83. В. В. ПАЩЕНКО

27 июля 1891. Москва

  

Москва, 27 июля.

   Вчера, ненаглядный зверочек, я обещал написать тебе вечером. Не исполнил этого вследствие "переутомления". Воротившись с выставки, мы обедали в Большом Моск<овском> трактире (sic!), слушали попурри из "Демона"1 и "Евгения Онег<ина>". Машина там - лучшая в России, но испортила она мне впечатление "Тореадором" из "Кармен"2; ты знаешь, что это производит на меня немного... нехорошее впечатление (постоянно связывается с представл<ением> об Алейник<ове>), а она, проклятая, как нарочно, после означенного, - два раза подряд "Тореадора"!
   Ну да это все глупости... Ну так вот - из "Московского" я отправился в библиотеку, надо было кое-что посмотреть, - и просидел там почти до 7 ч. Воротился в нумер, выпил стакан чаю и на выставку - хотелось посмотреть, что там такое творится вечером. Оказалось - ерунда. Вечер был дождливый, публики было 5 человек с небольшим (лицезрел Андрея Коротнева!3), освещение - самое скаредное (скупы французы!)... только фонтаны немножечко очаровали... Воротился я иззябший и с мокрыми ногами, почему и заснул вскоре... Сейчас был в редакции "Зари". На Петровке вошел в темные ворота д. Кредитного общества, прошел по грязному застроенному двору и очутился во входе небольшого каменного флигеля. Проследовал далее по узеньким темным сеням и, завернувши направо, очутился в низенькой каморке. Два шкафа, стол с бумажками и бумаги и громадная, безобразная старуха с лошадиным лицом! Можешь себе представить! "Могу видеть секретаря?" - "Нет". - "Когда же?" - "Часа в четыре"... Вздохнул и поскорее выбрался...
   Надежды Алек<сеевны> сейчас нет, она поехала по делам, заедет к Юл. Игн. Закс, куда я должен за нею зайти и путешествовать на выставку... Ну вот тебе и все... так сказать, "официальный отдел"... Про "неофициальный" должен тебе сказать, что я иногда затрудняюсь писать в нем: часто хочу написать тебе нежно, ласково, но боюсь твоего недоверия: ты же не веришь мне теперь! А я не могу так писать: верь мне!.. Вот тогда, когда я уехал в Полтаву, помнишь, что я тебе писал из Орла4? До чего искренно и любя я говорил с тобою! И ты в то же время спрашивала Н<адежду> А<лексеевну>, не разлюбил ли я тебя, сомневалась и т.д. Драгоценная моя! оставь это. В сотый раз повторяю: нельзя нам друг другу врать хотя бы в мелочах, - из этого создается недоверие друг к другу; раз заметишь неискренность - в другой раз будешь невольно не верить... мы сами можем себе много-много портить этим и, понимая это, я не могу так поступать, не говоря уже про то, что если врать тебе, - значит быть негодяем. Кому же тогда не врать?.. Эх, Варенька, если бы сейчас передо мною была не фотография "Анели Клименко"5, а живая Варюшечка! Деточка, бесценная моя! Милые, драгоценные, умные, "остренькие" глазки! Только на бумаге могу поцеловать их! Издалека все мое сердце рвется к тебе, родная моя, деточка, зверочек мой сладкий!..

Прощай пока... Весь, весь, весь твой Иван.

  

84. В. В. ПАЩЕНКО

30 июля 1891. Москва

  

Москва, 30 июля.

   "Бей, но выслушай!" или лучше прочти, подумай и тогда уж сердись.
   Я положительно не знаю, когда я избавлюсь от тяжелой необходимости напоминать тебе, милая Варичка, что не писать мне - нельзя. Ведь, ей-богу же, самому неприятно говорить об этом (выходит какой-то постоянный упрек!) и тебе, вероятно, слушать скучно... Теперь говорю решительно в последний раз: не могу быть в таком положении, - не стану сам писать, решивши предоставить тебе судить как придется о моем чувстве...
   Ты начинаешь мне не верить, что я люблю, напр., из-за того, что я стал будто бы спокойнее, из-за того, что я иногда не сумею сдержать себя... Скажи, ради Христа, - что я могу думать? Я тебе сотни раз говорил, что я буду довольствоваться двумя словами от тебя, что не получая от тебя никакой весточки, постоянно ожидая ее, т.е. находясь то в вере, то в неверии (невольном опять-таки!), - словом, в напряженном состоянии, которое томительнее всего на свете, - я дохожу минутами черт знает до чего. Сотни раз прошу об этом и - нуль внимания! Не любишь писать? Но ведь меня любишь? Если так - можно войти в некоторый компромисс с своим желанием? Знай я, напр., что ты страшно желаешь... ну, допустим нелепость, чтобы я пешком припер в Елец из Москвы, - Богом клянусь, пошел бы... Конечно, если уж нежелание очень сильно и превышает любовь - тогда избавь Бог это делать...
   Варя! дорогая моя! Ведь ты знаешь, что я ценю каждое проявление твоего чувства, каждое ласковое твое слово и на каждую ласку во всякий момент я отзовусь всем своим сердцем, всем, что есть в нем хорошего и любовного! Часто в думах, отдаваясь своей любви, я готов бы был расцеловать твои ножки, каждый пальчик твоих ручек!.. Но homo sum... {Я человек (лат.).}. И поэтому не должна бы приписывать мои невольные плохие настроения тому, что я тебя не люблю... Только повторяю, что я решительно не могу быть в таком положении. Оно даже глупо и обидно: получать постоянно на ласку и на свои слова молчание - незавидно... Помни, что я ни с кем не соглашусь, что это пустяки - я этим молчанием многое измериваю...

Весь твой И. Бунин.

   Москва наскучила... 4-го буду в Ельце.
  

85. Ю. А. БУНИНУ

31 июля 1891. Москва

  
   Милый братка! Что же не пишешь? Я в Москве уже более недели1. Уезжаю послезавтра. Выставка мне не особенно понравилась... Да, впрочем, можешь почитать в "Ор<ловском> вест<нике>" мои впечатления2: Сем<ен> Аз<арьевич> получает. Насчет твоего сотрудничества Н<адежда> А<лексеевна> тебе пишет3. Написала еще с неделю тому назад и поручила мне отправить вместе со своим письмом. Я же, как видишь, посылаю только теперь. Ужасно замотался в Москве... Пиши, ради Бога, в Орел, буду очень аккуратен в ответах.
   С Вар<варой> Вл<адимировной> снова помирились. Теперь совсем спокоен.

31 июля 91 г.

   Всем поклон. Не рассердился Ив<ан> Вас<ильевич>?
  

86. В. В. ПАЩЕНКО

3 августа 1891. Орел

  

Орел, 3 августа.

   Нынче приехал в Орел. Н<адежда> А<лексеевна> осталась в Туле, чтобы не встречаться с Померанцевой, которая, она думала, здесь. Но Помер<анцевой> не оказалось, не оказалось и Б<ориса> П<етровича>. Сказал, что уехал в Тулу, но в Тулу ли? Поэтому не знаю - буду ли 5-го? Приди во всяком случае, как писала, в сад в 3 часа. Может быть, Б<орис> П<етрович> вернется или завтра приедет Н<адежда> А<лексеевна>, которой я пишу сейчас о таких qui pro quo {Одно вместо другого (лат.), т.е. путаница, недоразумение.}... тогда можно будет уехать. А иначе - прекратит "Орл<овский> вест<ник>"?.. Белиберда тут идет ужаснейшая. Если вдруг не приеду (на что, впрочем, 5 шансов из ста), не подумай, что я мог стать небрежным к нашим встречам. Я, ей-богу, так истомился этими разлуками, милый, ненаглядный мой зверочек, что просто, как воздуха, жду увидать тебя!.. Только как же это увидимся? На час? Ради Бога, устрой это подольше, т.е. не час-то.
   До скорого свидания, деточка, милая, дорогая моя!

Искренно и горячо любящий

тебя И. Бунин.

   P.S. О "политическом" разговоре передам при свидании.
   Если не 5 - то 6-го непременно. Но все-таки, ради Бога, приди и 5-го.
  

87. Ю. А. БУНИНУ

10 августа 1891. Орел

  

Орел, 10 августа.

   Я сейчас в Орле, милый братка, вместе с Вар<варой> Влад<имировной>. Она приехала узнать окончательно, получит ли она место в Управлении Орлов<ско>-Вит<ебской> дороги1. Кажется, я уже писал тебе, что ей предлагает Над<ежда> Алек<сеевна> еще и другое место - корректора в "Орл<овском> вест<нике>", но последнее представляет вот какое затруднение: зная, что служу в редакции, ее не будут пускать родители служить со мною в одном доме... Впрочем, если в Вит<ебском> упр<авлении> дело не выгорит, она все-таки будет корректировать, для чего, конечно, ей придется совсем перессориться дома. Но оба мы будем служить только тогда, когда уедет Бор<ис> Петр<ович>, ибо при нем служить нельзя, нельзя будет с ним не перессориться вследствие его нервности. Уедет он, должно быть, совсем, числа 20-го. Этот отъезд решился тяжело: позавчера он до того разволновался, что когда пошел спать, хватился об пол в обмороке. Жалко его ужасно, но дело уже решено.
   Состояние мое - крайне тревожное. Меня неотступно томит мысль о солдатчине. За последние же <дни> к этому прибавились еще думы о житье-бытье на свете, так сказать "философского" характера. Для чего я только рождался! Я, напр., знаю, что давай я себе волю думать в этом направлении - с ума сойду! Помнишь, - у меня было такое состояние в Озерках. Явилась какая-то mania grandiosa {Мания величия (лат.)}, - все кажется мелко, пустяково... Ну, словом, я глуп, чтобы выразить все это, но ощущения, ей-богу, тяжелые.
   Конечно, с Варей мне сравнительно легко. Мне даже кажется, не женись я, - дело будет плохо... А женюсь?.. Не знаю!
   Напиши мне, ради Бога. Завтра еду домой2, но ты напиши все-таки сюда.
   Милый, дорогой мой! Не Верочкину3 фразу говорю тебе, - страшно желал бы поговорить с тобою, излить тебе душу... Но как? Не умею, да и трудно на бумаге... Впрочем, это пройдет.

Глубоко-глубоко любящий

тебя Ив. Бунин.

  
   Заочно целую тебя и твою руку: в грустном настроении для меня яснее, что ты мой дорогой, глубокоуважаемый друг! Верь, братка!
  

88. В. В. ПАЩЕНКО

13 августа 1891. Измалково

  

Измалковская почтовая контора,

13-го августа, 1/2 шестого.

   Где пишу, - видишь в эпиграфе, ненаглядный зверочек. Заехал по пути домой. Доехал превосходно. Постоял немного на площадке, поглядел в мутную месячную даль, вспомнил, что теперь уже моя дорогая девочка, - одна-одинешенька, идет по Московской1, нахмурился было, да скоро успокоил себя. Ведь еще положительно ни разу я не уезжал, Варюша, с такою верою в твою нежность и дружбу ко мне, никогда так твердо не надеялся, что нам теперь придется идти вместе. Не изменяй своих решений! Ей-богу, милая, нет достаточных оснований...
   Спал, несмотря на свое прокрустово почти ложе, превосходно... Перед Измалковом, конечно, меня разбудил кондуктор, я отдал билет и на минутку прилег... Прилег да и потонул в небытии... Через сон вдруг слышу третий звонок... Вскочил как от электричества - Измалково! Боже мой! ты бы со смеху умерла если бы видела, как я смял в одну руку картуз, брюки, носовой платок, а другой за край сгреб развязанную корзинку и как угорелый без шапки, с всклокоченными волосами, свалился на платформу уже на ходу поезда!..
   Послезавтра получишь от меня еще письмо. Пока же... "па-цалуй-те меня!.." Крепко-крепко целую твои ручки и глазочки, милая, хорошая Варюшечка!

Весь твой Ив. Бунин.

  
   P.S. Поцелуй от меня Борю, - скажи, что искренно-искренно прошу не сердиться на меня. Мы, может быть, и не скоро увидимся... Тетечке2 - мой поклон.
   Пиши!
  

89. В. В. ПАЩЕНКО

13 августа 1891. Глотово

  

13 августа, Глотово.

   Нынче, Варя, - тринадцатое1... Конечно, я нисколько не надеюсь, что оно для тебя значительно так, как для меня, - оно не могло оставить в тебе такого дорогого, светлого впечатления, как во мне, но ты меня любишь - и это наш день!.. Почему мы считаем за знаменательный день, напр., именины, а не будем относиться так же к дням, в которые пришлось в первый раз сойтись с любимым человеком?.. Нет, он мне дорог! И поэтому я особенно грустно и весело настроен сегодня... Понимаешь ты это настроение? Мне думается, что и ты испытывала такие два ощущения, сливающиеся вместе... они бывают иногда от хорошей музыки... Ты чутко понимаешь ее и, верно, испытывала такое ее действие...
   Когда думаешь о всяком хорошем прошлом дне, всегда кажется, что уже не бывать больше такому счастливому времени... А к этому надо еще прибавить, что эти дни - для нас очень решительные. Что, если наши дела не устроятся и тебе придется уехать в Елец, измучиться и не выдержать?..2 Может быть, эти дни - были последними нашими днями... Ну что я тогда буду делать?.. Стараться забыть, стараться увлекать себя работою, "суетою дня"? Отуманивать себя?
&

Другие авторы
  • К. Р.
  • Радищев Александр Николаевич
  • Северцев-Полилов Георгий Тихонович
  • Блок Александр Александрович
  • Эрберг Константин
  • Пименова Эмилия Кирилловна
  • Андреев Леонид Николаевич
  • Картер Ник
  • Украинка Леся
  • Мещевский Александр Иванович
  • Другие произведения
  • Гиляровский Владимир Алексеевич - Н. И. Морозов. Знакомство с В. А. Гиляровским. Гиляровский в жизни.
  • Карнович Евгений Петрович - Придворное кружево
  • Шекспир Вильям - Сонеты
  • Головнин Василий Михайлович - Головнин В. М.: биографическая справка
  • Щепкина-Куперник Татьяна Львовна - Безнравственный человек
  • Воровский Вацлав Вацлавович - В кривом зеркале
  • Станиславский Константин Сергеевич - Г. В. Кристи. Книга К. С. Станиславского "Работа актера над собой"
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Прокопий Ляпунов, или Междуцарствие в России...
  • Сальгари Эмилио - Человек огня
  • Станюкович Константин Михайлович - Между своими
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
    Просмотров: 558 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа