Бунин Иван Алексеевич - Письма 1885-1904 годов

т Морфиля хвалебное письмо¹³, - пишет, что переведет что-нибудь.

   Ужасно хочется повидать тебя и всех своих. Пишешь ли ты отцу? Вот забытый, бедняга! Будь деньги - приехал бы в марте.

   П_о_ж_а_л_у_й_с_т_а, _п_и_ш_и.

   Крепко и горячо целую тебя.

   1 марта 99 г.

  

  

   Дорогой Николай Дмитриевич. Опять извиняюсь перед тобой. Право, только теперь хорошенько сообразил, что ты можешь рассердиться за поправки в рассказе¹. Ей-богу, как-то само собой вышло, да ты ведь и сам разрешение давал. Напиши мне поскорее, если не зол. Кланяюсь твоей супруге.

  

  

   Милый Иванушка!

   Забыл в тот день выслать "Гайавату"¹. Хорошо, что напомнил - посылаю. Огорчает меня то, что многим не нравятся рисунки. (Как тебе?) Но уже получил три похвалы - от Авиловой², от Меньшикова, который прислал мне письмо и собирается написать статью о "Гайавате", называя перевод "чрезвычайно ценным и образцовым трудом"³ - и в "Сыне отечества"⁴. Там расхвалили и "Гайавату" и перевод до небес, но говорят, что рисунки портят впечатление. Напиши мне, как тебе понравится. И вообще пиши - п_о_п_о_д_р_о_б_н_е_е.

  

  

   Милый, дорогой Люкася! Ты положительно забыл меня. Уже на второе мое письмо не отвечаешь¹. Ведь я тебя спрашивал о книге, а это экстренно. Получил ли "Гайавату"? Читал ли на него рецензию в "Сыне от<ечества>"²? Очень и очень хвалят. Получил еще письмо от Меньшикова³ - тоже очень хвалит, обещает рецензию, Айхенвальд - благодарит и пишет⁴, что давно знает и высоко ценит меня как писателя.

   Новостей мало, - лучше сказать, нету. Много читаю, хожу в оперу. Иду сейчас на "Дубровского"⁵ - поет Фигнер с женой, Яковлев, Власов⁶. Фигнер - просто дивен.

   У нас стоит - теплая осень. От Машеньки грустные вести⁷ - больна, просит денег, а денег сейчас нету... Пиши ты маме почаще.

   Аня кланяется и очень тебя любит.

   Пиши, Бога ради. Горячо целую тебя. Байков, е<...> его мать, все тянет. Такая досада! Кроме того, приближаются векселя.

   Как здоровье Захара Ивановича? Как поживает желтоногий туе<...>-дяденька?

  

  

   Милый Николай Дмитриевич.

   Рассказ твой давно напечатан¹, и я завтра же распоряжусь, чтобы тебе выслали тот No, где он был, хоть в 10 экз., если можно, т.е. если осталось. Относительно неаккуратности в доставке - говорят, что это виновата московская почта. Сегодня говорил об этом в конторе.

   Жалею, что твои книги задержались. Со мной еще хуже вышло - напечатал на "Гайавате", что, мол, продаются мои стихотворения издания о-ва "Издатель", а стихотворения-то еще не выходили². Теперь уже и не знаю, как быть. Выпускать к лету глупо. Получил ли ты приглашение в сборники в пользу голодающих? - Затевается два - один "Курьер", другой - одна московская компания³. Вышел ли сборник Белинского⁴? Лермонтовская библиотека в Пензе пишет мне, что на днях должен выйти...⁵ Заставь ты себя, ради Бога, писать!

   В Одессе творится какая-то кляповина: то июнь, то октябрь да с снегом. Мало-мальски по душе людей нет. Скука, и до сих пор дико мне, что я тут. Проснусь иной раз - и плюну.

   Что за черт! А все-таки море просто околдовывает. Хожу провожать пароходы дальнего плавания и мечтаю о дальних странах. С этой стороны очень хорошо.

   Где думаешь быть летом? Приезжай в Крым - повидаемся.

   Выслал ли я тебе тот переселенческий рассказ, который погубил цензор⁶?

   Пиши, голубчик, почаще да побольше - пожалей бедного одессита!

  

  

   Многоуважаемый

   Николай Васильевич.

   Просто рок какой-то тяготеет над моей книжкой стихов! Осенью Вы меня подкузьмили, а в январе я сам не собрался послать Вам рукопись. Теперь же уже пост, и я не знаю, как мне быть, - успеете ли Вы напечатать книжку до праздников, а если не успеете, есть ли смысл выпускать в апреле? Я бы отложил печатание до августа, но вот еще история: осенью я был в полной уверенности, что Вы выпустите книгу к январю и поставил на только что вышедшем переводе моем "Песни о Гайавате" объявление о своих книгах и написал, между прочим: "Стихотворения. Изд. о-ва "Издатель"¹. Каково положение! Книги нет, а объявление стоит! Думаю, что ввиду этого надо поспешить издать. Жду Вашего решения - Вашего немедленного ответа. Зная Вашу рассеянность, прилагаю готовый бланк для письма. Если Вы решите, что можете напечатать скоро и что ничего, если даже книга выйдет в апреле - пришлю ту же минуту рукопись - в ней меньше десяти листов, а корректуру я попрошу только одну - вторую, прямо к подписи.

   Жду ответа.

   Мой поклон всем знакомым.

  

  

   Милый Николай Дмитриевич.

   Очень рад, что тебе понравились мои стихи¹. Меня чрезвычайно подбадривают всегда искренние похвалы тому, что мне самому по душе, а что мне по душе, мне кажется всегда, мало может понравиться другим. От этого я и молчу так упорно... Будем, будем писать!

   Пришли мне, сделай милость, твой новый рассказ² - непременно. А что касается "Подруг"³, то неужели ты мог подумать, что я отдам поправлять тебя первой попавшейся жопе? Рад, что угодил тебе.

   "Переселенцев" вышлю⁴.

   В Москву на будущий год приеду очень надолго. Да и в Питере надо пожить...

   Отчего не дал новый рассказ в "Сын отечества"? Это, ей-богу, неумно⁵.

   Пиши мне почаще. Сборник в пользу голодающих будет пока один - издание "Курьера"⁶. Дай туда что-нибудь. Это полезно и тебе, и доброму делу.

   Сейчас вырезал из Альманаха Яблонского заметку о тебе⁷.

  

  

   Милый Люкася! С величайшим удовольствием прочитал твое письмо и несколько раз хохотал с наслаждением - над "моим местом в царстве рыб и куликов" (теперь я, конечно, не поставлю такого эпиграфа)¹, и над переездом дорогого и глубокоуважаемого Захара Ивановича на дачу (надо бы и ему "Гайавату" послать!), - и особенно над этой вытертой п<...> марксизма, Яковлевым², которому я, однако, послал в "знак искреннего уважения" "Гайавату" по адресу редакции "Начала"³, где, я думал, он (конечно, не Гайавата) секретарем. На "Гайавату" была еще критика - в "Одес<ском> листке", фельетон Дионео, из Англии⁴. Так как Дионео несколько раз в прошлом и в нынешнем году упоминал в своих статьях о "Гайавате", то я ему послал.

   А насчет денег за "Гайавату" я нарвался и возмущен до глубины души. Вот что написал мне Байков⁵: "Считаю нужным сообщить Вам, что типогр<афия> Мамонтова за правку корректур и за напечатание и переплет в обложку с загнутыми краями поставила нам 208 р. 85 коп. Согласно Вашего любезного обещания принять половину этой вины на себя, мне казалось бы, что счеты наши покончены".

   Что делать - не знаю! Нагло насмеялся негодяй и требовать теперь мне стыдно. Денег вообще нужно много, скоро векселя, и тут еще Михайлов. Цакни вот-вот продает или газету, или 200 дес<ятин> земли, и придется у него взять денег. Но вексель твой и Лисовского я перепишу. Лисовский говорит, что это ничего, что он не в Полтаве. Скоро вышлю тебе вексель для подписи.

   Когда ты к нам? Все наши ждут тебя с удовольствием. От Гольцова внезапно получил письмо⁶, благодарит за книгу и "за милую надпись" (было надписано "глубокоуважаемому"), спрашивает, как я поживаю, жалуется на свою жизнь. Теперь я все понимаю и очень жалею его.

   У Мукаси⁷ женские болезни и полип в заднице. Доктор сказал ей, что неопасно, но нужно вырезать.

   Роман Федорова (листов {Далее текст утрачен.}.

  

  

   Милый Люкася. Посылаю тебе вексель Лисовского, подпишись и отошли его NB _н_е_м_е_д_л_е_н_н_о_ (срок 12-го апреля) Борису Осиповичу Лемперту в Полтаву. Лемперт его представит, а я шлю Лемперту деньги. Не медли, Бога ради. Пиши.

  

  

   Ты опять замолчал, как могила. С неделю тому назад я послал тебе вексель¹, подписанный Лисовским. Подписал ли ты его и отправил ли, как я просил, Лемперту, который должен его представить в О-во вз<аимного> кредита? Если забыл, Бога ради, поспеши подписать и отослать. Ведь вексель написан на 10 апр. Деньги я посылаю, - Лемперту-то.

   Я, как видишь, плыву, упиваюсь положительно морем, пароходом, лунной ночью. Еду в Ялту, проветриться дней на пять², увидаться с Миролюбовым, Чеховым и Горьким, которые в Крыму. Миролюбов прислал мне письмо из Ялты³. Возьму у Миролюбова 100 р. авансу - Евгений требует 40 р., да и Михайлову нужно. Поездка будет стоить пустяк - еду во 2 кл<ассе>, что стоит с продовольствием от Одессы до Ялты и обратно - 18 р. У нас дела грустные. Продажа газеты оттягивается, есть покупатели, но они сказали, что не могут раньше конца апреля, а деньги сейчас нужны на покрытие долгов. Просто беда! Федоров ушел в "Новости"⁴, ибо Цакни отказался платить ему 150 р. Теперь "Новости" посылают Федорова к голодающим. Вот счастье-то! Что бы можно написать при таком материале? А я сижу, кисну...

   Ради Бога, не забудь о векселе да пиши - в Одессу, конечно, ибо вернусь туда числа 14-го. Пиши, едешь ли в Калугу и когда к нам? Ради Бога, поскорее - очень хочется тебя видеть. Поезжай, как думал - по Днепру - всю жизнь будешь благодарен, выеду тебя встречать в Херсоне⁵. Ты забыл юг, море, ты будешь очарован.

   Ну, горячо и крепко целую тебя! Пиши мне и маме, а также бедному, милому, забытому отцу.

  

  

   Милый И<ван> А<лексеевич>, сообщи мне, пожалуйста, адрес и имя отчество Семенова (кажется, Сергей Терентьевич?), - адрес такой, по которому можно послать заказную бандероль. Во-вторых, будь добр прислать мне твою заметку о "Гайавате" в "Курьере"¹. В Одессе нигде нельзя найти. Рассказ твой пойдет - спасибо². Жду писем. Пиши в Одессу, скоро туда вернусь.

   Евпатория, 7 апр. 99 г.

  

  

   Милый, великолепный Юринька! Только что вернулся из Крыма и нашел, в числе других, и твое письмо, чему и был очень рад. Пишу тебе прежде всего вот о чем: контора "Вестника воспитания" неправильно получила мои 11 р. 50 к., о которых я уже писал тебе¹. Эти деньги прислала мне контора газеты "Жизнь и искусство" и 23-го декабря их получил Назаров, как говорит московская почта. Не знаю, кто этот Назаров - очевидно, Андрей². Что все это правда, свидетельствует московский и киевский почтамт. Прилагаю тебе копию этого свидетельства, которую прислала мне "Жизнь и искусство"³. Покажи это Марье Егоровне и получи с нее эти 11 р. 50 к. или лучше всего скажи Михайлову, чтобы он зачел эти деньги в мой долг ему.

   В Крыму видел Чехова⁴, Горького (с Горьким сошелся довольно близко⁵, - во многих отношениях замечательный и славный человек), Миролюбова, Ермолову⁶, Давыдову с дочерью, с Марьей Карловной, которая выходит замуж за эту стерву Ив. Ив. Иванова⁷, - Елпатьевского, художн<ика> Ярцева⁸, Середина⁹.

   Погода - буквально рай, рассказать невозможно. Расскажу все подробно при свиданьи. Ради Бога, поскорее собирайся к нам и съезди в Калугу¹⁰.

   Ночью в море сильно качало, так что я сейчас еще шальной. Поэтому будет. Буду еще много писать, но куда. Напиши, когда в Калугу, когда из Калуги, чтобы знать, куда писать.

  

  

   Христос воскрес, милый Юринька, крепко целую тебя, дорогой друг! Не знаю, где ты теперь, пишу на всякий случай в Москву и в письме в Калугу повторяю то же по твоему адресу.

   Вчера и сегодня я побывал в порту, в конторе Р<усского> о-ва пароходства, разговаривал с моряками и наводил справки относительно поездки в Константинополь¹. Всеми силами убеждаю тебя - поедем туда, когда приедешь к нам. Давным-давно лето, ветры прекратились, море теперь будет тихое до самой осени, так что качки быть не может никакой - в особенности на таких гигантских пароходах, какие ходят в Александрию, т.е. и в Константинополь. Кроме того, у нас есть парижские капли, при которых даже шторм решительно говна стоит. Значит, об этом и толковать не стоит. Дорога туда и обратно во 2-м классе с продовольствием стоит всего 25 р. - 2-ой класс на этих пароходах отличается прямо-таки роскошью. В Константинополе ходят пароходики на Принцевы острова, что стоит копейки. Словом, и с денежной стороны поездка вздор, а ведь это будут впечатления на всю жизнь. Да это ты и сам сообразишь, что значит побывать в Константинополе. Поэтому в Москве возьми непременно полугодовой заграничный билет и кати скорее к нам. Дивную поездку совершим! Я вот ездил в Крым на днях - так забыть не могу этого очарования морского путешествия.

   Из Англии от Морфиля получил письмо², где он опять пишет о "Гайавате": просмотрел мой перевод и нашел его "точным и сладкозвучным".

   Роман Федорова в "Р<усском> б<огатстве>" не принят.

   Погода у нас ослепительно-веселая.

  

   Утром нынче был опять в порту, провожали с Аней одну "нашу" родственницу в Смирну. Пароход прямо-таки гигант, не меньше пароходов "Добров<ольного> флота" - настоящий океанийский. Второй класс на корме, что тоже очень приятно. Вот на таком поедем и мы с тобой в Константинополь.

   Праздник³, мне скучно... У нас толпится народ с визитами.

   Пиши, Бога ради, скорее. Аня целует тебя. Поезжай же по Днепру или прямо, а потом в Константинополь, а потом в Крым и т.д. Мы скоро собираемся в деревню⁴. Лисовский очень просит {Далее текст утрачен.}.

  

  

   Поздравляю Вас с праздником¹, дорогой Валерий Яковлевич, и прошу извинения за поздний ответ: уезжал в Крым², чтобы проехаться и увидеть Чехова, Горького и еще некоторых знакомых - петербургских, съехавшихся в Ялту. Надежды на Тихий океан³ все более уходят от меня - до следующего года, д<олжно> б<ыть>, - так что я хоть Крымом себя утешаю. Поеду еще в Константинополь⁴. Понимаю прелесть весны и в городе, но в горах, на море, в степи, право, лучше, - для меня, по крайней мере. Уж слишком часто оскорбляет город - грязью, толпой и т.д. А я знаю, - будут люди счастливы и в городах, и вообще часто думаю, - как прекрасна жизнь и как полна и хороша она будет для тех наших потомков, которые сумеют лучше нашего понять это и устроить жизнь!

   Спасибо за стихи - все напечатаем⁵. Посылаю Вам то, что было⁶. В "Нищих" цензура выкинула строфу - так досадно! Стихотворение очень хорошее, как и все почти (за исключением отдельных выражений) из присланного Вами. Дай Вам <Бог> успеха и хорошего труда, дорогой Валерий Яковлевич, - Вы истинно любите искусство, и уже одно это свидетельствует о том, что Вам надо работать!

   Пожалуйста, пишите. Где будете летом? Мне пока адресуйте письма в Одессу.

   Поклон Вашей жене.

  

  

   Был в Крыму¹ прогуляться и посмотреть на литераторов - там были Чехов, Горький - славный и интересный человек, - Миролюбов, Давыдова с дочерью, Елпатьевский, Пантелеев² - затем ездил в Аккерман³ и вот только теперь поздравляю тебя и твою супругу с праздником⁴ и пишу тебе, что книгу получил, напишу об ней и от сердца благодарю за посвящение⁵. Книга искренняя, хорошая. А первый том? Или раздумал выпускать? Вообще ты скуп на сообщения! Нового мало. Соберись, Бога ради, летом в Крым - хоть в августе - надо же повидаться. Я на днях в деревню, пиши все-таки на Одессу, - пожалуйста, пиши.

  

  

   Поздравляю¹ и целую. Был в отъезде - в Крыму и Аккермане², потому так поздно. В Крыму чертовски хорошо! Что ты? Теперь ты поосвободился - не ленись писать мне.

   Получил ли свой рассказ, напечатан 21 апр.³ Стихи помаленьку тоже печатаем⁴.

   Будь здоров, милый.

  

  

   Дорогой Виктор Сергеевич!

   При всем моем горячем желании исполнить Вашу просьбу, я ничего не мог сделать. Честное слово, чуть не десять дней каждое утро пытался настроить себя, и порою мне казалось, что вот-вот выйдет прелестная элегия. Но искорки вспыхивали и гасли, и я только бесплодно мучился, ловя их. Сознание, что я во что бы то ни стало должен написать хорошее да еще юбилейн<ое> стих<отворение> умерщвляло во мне всякое чувство. А потом я уж истомился, и Пушкин стал представляться мне врагом. Вы, конечно, рассердитесь на меня, но, ради Бога, войдите же и в мое положение! Сознаю, что мне нужно было раньше известить Вас об этом, но, право, я все надеялся, что напишу что-нибудь. Пожалуйста, извините меня, а я с своей стороны твердо надеюсь, что буду гораздо исправнее и талантливее в другой раз. Сегодня я прибег к последнему средству - написал, что перо написало. На всякий случай посылаю его Вам и в Птб., если Вы уже в Птб. Но лучше бросьте в корзину - жалкие стихи!¹

  

  

   Милый Люкася! И рад за тебя, что ты едешь за границу¹, и огорчен тем, что пробудешь так мало в Одессе и так поздно попадешь в Огневку. За границу мне ехать не с чем, хотя, черт ее знает, может, нагадаю. Жду тебя сюда с нетерпением, - в Константинополь, конечно, можно после. Зная твою точность, думаю, что ты сможешь известить меня из Полтавы, когда именно ты оттуда выедешь: какого числа и с каким поездом, - дневным или ночным. Тогда бы я выехал встретить тебя в Николаев. Из Полтавы ходит, кажется, специально Николаевский поезд, - в 7 часов вечера: я, по крайней мере, ехал так осенью. И конечно тебе лучше ехать с тем поездом, который приходит в Николаев утром - прямо к пароходу. Ты приедешь в Николаев в 9 ч. 2 <м.> утра, а пароход из Николаева идет на Одессу в 10 ч. утра (выписываю эти сведения из газеты "Южанин", издав<аемой> в Николаеве). Кроме того, есть пароходы и ночные - в 11 ч. вечера, но, повторяю, лучше тебе приехать так, чтобы ехать по морю днем - полюбоваться. А я выеду из Одессы вечером и утром буду в Николаеве, приеду на вокзал к тебе. Итак, жду тебя и телеграммы из Полтавы, когда выезжаешь. Помни только, что, прерывая путь в Полтаве, ты должен предъявить свой билет на вокзале. Я осенью не сделал этого, и вышел х<...> разговор в пути с кондуктором. А что же ты, не получил те 11 р. 50 к., которые неправильно получила за меня контора "В<естника> в<оспитания>"². Получи.

  

  

   Милый Ванюшка, пожалуйста, пришли стихи о Пушкине. Почти все твои напечатаны¹. Выслать ли тебе No с твоим рассказом²? Где будешь летом? Где Н<иколай> Д<митриевич>³? Ни слуху ни духу! Я пока еще в Одессе, завтра приедет Юлий. В конце мая - он за границу⁴ - я в деревню⁵, а м.б., поеду с ним. Жив, здоров, читаю, гуляю - скучно! Адрес прежний: Херсонская, 40. Крепко тебя целую.

  

  

   Дорогой Валерий Яковлевич.

   Простите, что молчал. Разные дела и настроение скверное¹. Страшно одинока и непонятна жизнь. Горячо хотелось бы поговорить, но плохо умею в письмах. Пожалуйста, не забывайте меня - пишите². Еду в деревню: Почт. ст. Захарьевка, Херсонск<ой> губ., Тираспольского у., мне³.

   Буду думать думы на степных могилах.

   Сердечный привет вашей жене {Приписано в верхнем левом углу письма.}.

  

  

   Иванушка! Ты забыл меня. Не скупись, милый друг, на письма, не смотри на меня. У меня жизнь течет однообразно. Наслаждаюсь летом, скучаю, читаю... Что нового у Вас. Пиши, пожалуйста. Поклонись от меня твоей жене.

   Одесса, Херсонская, 40, кв. 17.

  

  

   Что с тобой случилось, Николай Дмитриевич? Отчего ты ни строки не напишешь мне? Или ты сердит на меня, или умер! Отзовись, пожалуйста, и сообщи свой адрес.

   Я уезжаю в деревню на лето - вероятно, послезавтра¹. Почт, станция Захарьевка, Херсонск<ой> губ., Тираспольск<ого> у.

   P.S. Поздравляю тебя с Скабичевским²! Рад ли ты?

  

  

   Иванушка! Все отступились от меня - никто из Москвы не пишет - отступился и ты. Не знаешь ли, отчего не пишет Телешов? Что с ним? Отпиши все подробно. Расскажи, как праздновал Пушкина¹; стихи твои опоздали к 26-му, - мы напечатали их числа 28-29 - точно не помню². Все еще сижу в городе - заболел Цакни - жестоко был болен, поправился, теперь заболела А<нна> Н<иколаевна>. Слава Богу, поправляется и надеюсь завтра, послезавтра ехать в деревню³. Пиши, - Душенька, - поклонись твоей жене.

   Адрес: Почтовая станция Захарьевка, Херсонской губ., Тираспольск<ого> у. Целую!

  

  

   Милостивый государь мой Николай Дмитриевич! Наконец-то Вы отыскались и, очевидно, не на том свете, ибо гнусные занятия Ваши, как-то: истребление табаку и пива, лодырничество по литературной части и упорная езда на Валовую¹, - не могли бы иметь места на том свете. Я только вчерашнего числа прибыл в деревню - все задерживался по причине болезней, - то тестя, то супруги. Теперь, благодарение Богу, она поправилась, и вот я наслаждаюсь отдыхом от лицезрения жидовских морд в шляпах и ездою верхом в компании с гувернером (конечно, не своим, а братишкиным)², похожим на шакала. Успел уже порядочно загонять двух верховых лошадей, побывать на почте и получить "цельную массу" писем, как выражается почтальон в Захарьевке. Твои письма прочел с большим удовольствием³ и с удовольствием узнал, что ты совершенно то же испытываешь, что и я: т.е. жуешь сюжеты и выплевываешь. Ей-богу, это верно, но верно и то, что все это подлость. К черту сюжеты, не тужься выдумывать, а пиши, что видел и что приятно вспомнить.

   Я начал-таки кое-что пописывать и думаю, что втянусь. В газете, я тебе уже сто раз говорил, я ничего не делаю и тем паче не "секретарствую". Больно уж маленький чин ты мне полагаешь. Желал бы я знать, из-за какого х<...>, как говорят французы, я буду забивать себе галиматьей голову? Газета чуть-чуть не умерла⁴, ибо, серьезно говорю, чуть было не умер Цакни, да и наскучило каждый месяц по 1000 - по 1500 пихать псу под хвост. Но теперь что-то опять затеялось - Цакни вступает с одним господином в компанию.

   Ну-с, а теперь позвольте поздравить Вас с литературными чинами⁵! Ей-богу, рад за тебя. Радуйся и ты, даже и тогда, когда будешь знать, что какой-нибудь рецензент сам по себе не очень много значит, - ибо всякий хороший отзыв дает тебе лишнего читателя. Радуйся тем более, что книжка, ей-богу, хорошая, - простая, искренняя, наблюдательная. От всего сердца целую тебя и прошу писать. Поклонись от меня твоей жене.

   P.S. А про мой рассказ ты не молчи⁶, - напиши, если прочел, свое мнение. Только, ради Бога, не ври и помни, что это элегия.

  

  

   Ванюшка, только нынче получил твое письмо и весьма огорчаюсь твоим нездоровьем. Что с тобой? Не пиши так отрывочно. Отдохнуть тебе давно следует. Очень-очень был бы рад, если бы ты собрался в начале осени к нам¹. Недели через три еду домой, в Орловск<ую> губ., пробуду там с месяц² и опять в деревню. Вот бы хорошо, кабы ты собрался в конце августа! Подумай. А пока горячо желаю тебе здоровья. Пиши. Адрес: Почт. ст. Захарьевка, Херсонск<ой> губ., Тираспольск<ого> у.

   Шли стихов, пожалуйста³.

  

  

   Милый Юричка! Я послал тебе в Париж 3 письма¹. Удивляюсь, отчего ты не получил ни одного. Думаю, что они не пришли еще к тому дню, в который ты написал мне из Парижа. Иначе, не знаю что. Адрес я писал, кажется, верно: "Франция, Paris, Rue Monsieur le Prince, 24. A M. Stawrowsky pour m. Bounine". Ведь так?

   Теперь пишу в Вену, ибо в Цюрих нечего писать - все равно не успеешь получить. Разговоры и новости откладываю до свидания. Одно скажу, что ты не пожалеешь, если заедешь к нам. Поразительно хорошо у нас теперь. Ради Бога, заезжай. Четвертый раз повторяю: нашу станцию зовут Затишье, курьерский поезд на ней не останавливается. Извести телеграммой, когда будешь, выеду за тобой тройкой. Телеграммы можно посылать в Захарьевку. Записывай впечатления.

   Жду и крепко целую. Ждут и целуют и все наши.

   Маша с Евгением были в Калуге, 26-го приедут снова в Огневку. Мамочка все время в Огневке, ждет нас. Напиши им с дороги - очень беспокоятся.

   Заезжай же, побудешь денька 2-3 и подерем в Огневку.

   Хлеб у нас чрезвычайно плох, но все-таки уже продали на корню, взяли около 4000 р.

  

  

   Юричка! Письмо из Цюриха получил только нынче - 5-го. Ничего не понимаю из твоего письма? Боюсь, что что-нибудь случилось. Зачем мне ехать в Москву? Если бы поехал туда, - думаю, что могли бы разъехаться. Можно только завтра вечером выехать, - значит, был бы в Москве 8-го, и ты пишешь, что пробудешь два дня. Да и денег нет, - только на дорогу в Огневку. А тут еще Евгений умоляет о деньгах и тебе просит написать об этом. Телеграфирую тебе¹. Отвечай срочной телеграммой, - если нужно в Москву, тотчас выеду. А то съедемся в Туле. Телеграфируй в какой день там будешь. Хорошо, если ты сообразишь написать это раньше этого письма, т.е. по получении телеграммы. Жду известий и когда мне выезжать².

   В Захарьевке телеграф.

   Жду.

   Дядя Ани³ продал-таки имение за миллион сто пятьдесят тысяч.

  

  

   Юлий, ради Бога, прошу тебя, если есть возможность, выслать мне немедленно хоть десять рублей. Клянусь тебе самыми страшными клятвами, как возвращусь, - вышлю. Нынче только, - 27-го - получил от Ани письмо¹ и она даже не заикается о деньгах. Я не просил ее прислать, писал только, что выеду тогда, когда будут деньги, она не понимает намеков. А просить у Цакни отсюда не стану, хоть умру. Это позор, - мое положение, положение мальчишки, которому не на что выехать от родных! Просить 10 рублей на проезд! Там, в Затишье, еще туда-сюда! Да если я бы и написал Ане теперь, я получил бы деньги через две недели. Представь себе, - клянусь тебе, - нынче по штемпелям увидал, что письмо от Захарьевки до Лукьяновки идет пять дней! Ради Бога, выручи немедленно. Аня пишет письмо, полное слез от тоски, и я нахожусь в раздирающем душу положении. Жду от тебя хотя известия немедленного.

   Горячо целую тебя.

  

  

   Уже с месяц сижу в Орловск<ой> губ., у своих¹. Через недельку поеду домой - на юг², в деревню и буду ждать тебя. Приезжай непременно. Ехать надо до станции "Затишье" - Ю<го>-З<ападной> ж.д. Извести тогда о дне приезда - выеду за тобой на станцию. Пиши в Захарьевку.

  

   Не знаю, что делать. Комбинация с Евгением¹, разумеется, не вышла! Постарайся.

  

  

   Завтра уезжаю. Евгений согласился. Пиши в Захарьевку.

  

  

   Был в Орловск<ой> губ. у своих¹. Возвратясь получил твое письмо². Спасибо, голубчик, что не забываешь, радуюсь за твои успехи в чужих краях³. А мне что-то скучно. Читаю и думаю, а читаю старые вещи: "Екклезиаста", "Требник"⁴... Не черкнешь ли что-нибудь для "Южн<ого> обозр<ения>"⁵? Черкни и пиши мне⁶, - извини мне идиотскую скудость моих писем. В Москву собираюсь рано⁷.

   Зовет меня город далекий, хочется встретить опять старых врагов и друзей.

   Поклонись жене.

  

  

   Юлий, могу сообщить тебе то, что ты не ожидаешь. Жизнь моя висит на волоске и поверь мне, что все горе моей жизни сошлось теперь в этом позорном факте. Когда я был в Огневке, я последние полмесяца почти не получал от Ани писем и письма те были странны - холодны и принужденны, кратки и грустны¹. Она все жаловалась на апатию, просила помочь ей. Я отвечал ей² длинным, нежным письмом, в котором ободрял ее и предлагал то, что мог - давай учиться, ведь тебе еще 20 лет и т.д. Но я знаю все - я верю в предчувствия, в сны, я чуток и по опыту - подлому и убившему меня, - и по душе. Я виноват только тем, что отягчил атмосферу: просил ее писать в своих письмах и она, будучи в другом настроении и чувствуя себя обязанной, приходила, конечно, в еще более тягостное положение; я, наконец, по приезде, - клянусь Богом, без малейших грубостей - стал говорить ей, что она не по-прежнему любит меня. Она отрицала и рыдала, но стала бессовестно явно избегать меня и воцарилась такая тяжелая атмосфера, что я дошел до того состояния, когда убивают себя - и истерически разрыдался вчера, потому что я почувствовал - я один, я нищий, я убит и мне нет помощи. И тогда она призналась, что не любит меня с страшными муками. Она и теперь так убита этим, что еле жива и только твердит: я не виновата³. Я лежу почти на смертном одре и об одном молю Бога - о смерти. И как бы я рад был наложить на себя руки! Вдумайся во все, во все, что я переживаю, во все семейное, житейское, литературное и в конце концов - в эту подлую, стыдную историю и ты поймешь меня, что я ничего не преувеличиваю. Я ведь давно-давно не тот, это ведь с Варварой Влад<имировной>⁴ дело. Элеонора Павловна, с которой мы все высказали друг другу и которая заменила мне вполне родную мать, только и спасает меня. Не думай, чтобы что-нибудь гадкое и жалкое повесил я в воздухе - нет. Мое горе и моя мука слишком страшны. Аня заходит и все говорит мне, что она все-таки друг мне, что она привязана ко мне и сейчас только сказала, что все ее сердце раскрыто для меня. Но и матери, и отцу, хоть и неопределенно, она сказала, что не любит меня. Ник<олай> Петрович приходил ко мне и просил быть мужественным и не придавать особого значения: он говорил с Аней и убедился, что это что-то временное, что вся ее жажда жизни и нелюбовь - временное. Она говорит, что ей все-таки тяжело как-то со мной, что будто я заключил ее жизнь в тиски и она не знает теперь, как быть. Все мы страшно удивлены прежде всего. Я говорил ей, что, может быть, я виноват был во многом, я просил простить меня и начать новую жизнь. Она только молчит и жалеет меня. И клянусь тебе Богом, не только я не заключал ее в тиски, но, напротив, она сама так уединялась со мной, так до самого последнего времени горячо любила меня и буквально нет ничего - клянусь тебе, - что могло бы навсегда отвратить ее от меня, что я одно говорю: виноват тут, верно, студент, который ждает, - личность ничтожная до последней степени и даже грязная и некрасивая. Но что же мне предположить? Она, конечно, сама убита, ей самой подумать страшно, что она разбила мою жизнь и что в сердце ее входит такое говенное чувство - ибо, клянусь, - он говняк, о котором совестно говорить, но это так. И Николай Петр<ович> и Элеонора Павловна, которым я говорил это, искренно не могут даже мысли допустить, чтобы это могло быть, но это должно быть, ибо, повторяю и призываю во свидетели Бога, я не понимаю. Решаем теперь так, что подождем: она посмотрит, м.б. - это временное настроение. Это ее слова. А Ник<олай> Петр<ович> советует то же и предлагает мне даже уехать на время, конечно не сейчас - и на время. У него, он говорит, была такая же история с ее матерью. Силюсь ухватиться за жизнь и хватаюсь за эту тактику. Веду себя уже спокойно. Но это тем хуже: все умерло во мне и жду одного - смерти. Попытаюсь пожить тут спокойно, уеду на день, на два в Одессу - если не вынесу, если не переменится - надо бежать отсюда и буду просить тебя тогда спасти меня последний раз. Помни, Юлий, я не в том молодом отчаянии, как прежде. Я, должно быть, психически заболеваю - уже давно. Нет меры тоске моей - одной тоске и ничему более, - ни грусти, ни самоупоению отчаянием. Ты один во всем свете остался для меня и молю тебя, заклинаю тебя всей моей жизнью - пожалей меня и, если будет нужно, спаси меня - увези меня! Целую твои руки и молю Бога о смерти моей, о покое - в стране правды или, м.б., вечного мрака и тишины.

   Прости, прости, дорогой, бесценный друг!

  

  

   Положение дел таково. В тот день, когда я тебе писал¹, отправил письмо и возвратился из Захарьевки, Аня сама заходила ко мне, говорила мне, что чувствует ко мне нежность, что она друг мне и что у нее открыто ко мне сердце. "Что же тогда произошло?" - спросил я. Она заплакала и сказала: "я с ума сошла". Затем пошли дни полной холодности и удивительно спокойного молчания на все мои слова, на все мольбы сказать, что произошло. Я говорил и о том, чего ей хочется в жизни, и о всех своих недостатках и достоинствах, умолял ее простить меня за все, клялся посвятить ей жизнь. Молчание. Скажи что-нибудь. Молчит. Я не могу. Почти все пороки, которые я предполагал в себе и спрашивал ее, так ли, она отвергла... Только сказала, что я эгоист и что наши характеры не сошлись. Я решил съездить в Одессу, но сразу нельзя было - дожд