Бунин Иван Алексеевич - Письма 1885-1904 годов

и. Ей, очевидно, было неприятно, что мой отъезд откладывается. Наконец я уехал. Она и в моем присутствии и в отсутствии страдала невыносимо. Уйдет на балкон, сожмется и лежит, как убитая. В Люстдорфе Федоровы сказали мне, что все происходит из-за моего поведения. Она, вероятно, по их словам, глубоко оскорблена моим невниманием к ней - особенно при всех, кроме того, Н<иколай> П<етрович> будто бы говорил Лидии Карловне², что одно время так ненавидел меня, что иногда готов был пустить в меня бутылкой. Причины: я Ани, по его мнению, не люблю, ничего не делаю, держу себя хуже, чем в гостинице и т.д. Вероятно, это правда - он говорил, а Лидия Карловна, конечно, подтверждала. Вся эта тяжелая атмосфера, моя резкость по отношению к людям, сцены, которые я делал Ане, посылал ее просить денег, создали у нее поразительно тяжелое настроение и сострадательное презрение ко мне. И Цакни, повторяю, говорил все это, Лидия Карловна не врала, ибо откуда она могла знать все, что происходило. Я поспешил вернуться в Затишье, сразу хотел объясниться с Аней, но она холодно заявила мне, что ее решение сообщит мне папа. Я позвал Э<леонору> П<авловну> и Н<иколая> П<етровича>, стал объяснять им, что я был правда кое в чем виноват, распустился и т.д., но что все-таки они создали обо мне представление неверное. Я плакал и говорил им, что я хотел хороших отношений. Н<иколай> П<етрович> сказал мне, что если кое-что и было, если он и был недоволен кое-чем во мне, то это к делу все-таки не относится. Теперь он ко мне не питает ничего плохого, стоит даже на моей стороне, но что она твердо несколько раз заявила ему, что хочет расстаться со мною на время, что мы люди разные, что я никогда не спросил ее даже, что ей хочется в жизни, что жить для меня она больше не может. Больше ничего. На этом пока решили. Ничего не понимаю, очевидно, что-то на нее подействовало - мой эгоизм и т.д. Я сказал ей, что готов теперь всю жизнь отдать ей и сильно сказал. Молчание. Сегодня спокойствие. Дело решенное. Ни ласкового слова, никаких отношений, ни взглядов - словом, совсем, совсем чужой, выброшенный. Иногда я думаю, что она сумасшедшая, иногда, что это зверь в полном смысле слова. Изо всех сил стараюсь быть покойным и провел день, как будто ничего не случилось. Но я - не знаю, что сказать. Ты не поверишь: если бы не слабая надежда на что-то, рука бы не дрогнула убить себя. И знаю почти наверно, что этим не здесь, так в Москве кончится. Описывать свои страдания отказываюсь, да и не к чему. Но я погиб - это факт совершившийся. Есть еще идиотская надежда, что когда я уеду, она соскучится, но надежда эта все слабеет.

   Что делать? С чем уехать? Молю тебя - пощади меня в последний раз в жизни: достань мне 25 р. Не могу даже убеждать тебя - ты сам все видишь. Не добивай меня, мне все равно недолго осталось - я все знаю. Давеча я лежал часа три в степи и рыдал, и кричал, ибо большей муки, большего отчаяния, оскорбления и внезапно потерянной любви, надежд, всего, может быть, не переживал не один человек.

   Жду денег. Получу - выеду, но помни, что если я дам тебе телеграмму, чтобы встретил меня в Киеве или Казатине - приезжай безотлагательно. Если уж буду телеграфировать об этом - помни, что жизнь моя поставлена на карту.

   Прощай. Подумай обо мне и помни, что умираю, что я гибну - неотразимо.

   Как я люблю ее, тебе не представить. Да и было бы дико уверять в этом после моего поведения и того, что я тебе говорил. Но это так. Дороже у меня нет никого.

  

   Ради Христа, деньги перешли телеграфным переводом в Захарьевку - умоляю. Приеду, займу у Телешова, отдам.

  

  

   Жду в субботу¹, т.е. завтра к себе.

  

  

   Валерий Яковлевич! Заезжал к Вам, намереваясь поговорить о поездке к Бальмонту - не надо бояться серой погоды. Думал даже, что поедем сегодня. Не зайдете ли ко мне завтра утром пораньше?

  

  

   Приехал, слава Богу, благополучно. Адрес такой: СПб., Невский просп., угол Пушкинск<ой> ул., дом No 79-2, меблиров<анные> комнаты Даниловой, кв. No 6.

   Жду известий.

  

  

   Выеду отсюда в Москву, должно быть, завтра, в субботу - за это почти все шансы. В самом крайнем случае - в воскресенье.

  

  

   Приеду 27-го сентября, т.е. в понедельник, утром.

   Суббота, 25 сент.

  

  

   Жду в Николаеве вечернего парохода. Тут прямо другой мир - так хороша погода и все. Чувствую себя так себе.

  

  

   Прости, Бога ради, - не мог писать - чувствую себя говенно, а чувствовал дня три тому назад омерзительно. Приехал утром, пришел к Ане, спит в столовой, разбудил, молчит, удивилась. Объяснил приезд, вечером попробовал разговаривать - ни звука в ответ, что ни спрашивал. Только и сказала: "Чувства нет, без чувства нельзя жить". Вечером я расплакался до безумия... Это произвело на нее сильное впечатление. Элеонора сказала, что она после этого сказала: "За что я его мучаю, когда он так твердо убежден, что мы будем счастливы". На другой день толковали с Н<иколаем> П<етровичем>. Он и Элеонора очень ласковы, но Н<иколай> П<етрович> настаивает на своем, что она девчонка и что нельзя требовать жить, когда к человеку не тянет. Старался доказать ему. Вечером опять разговор с Аней. Перед этим был у Лели¹, и из ее слов сообразил, что одна из главных причин, связавших и убивших чувство Ани, то, что я связывал ее, что она насиловала себя, подделываясь под мою жизнь и под мою серьезность. Поговорил с Аней на эту тему - плачет и молчит. Избегала каждую секунду остаться наедине со мной до мальчишеской глупости. Я умолк, но был сдержан и добр. Уговаривал попытаться пожить со мной так, по-товарищески - "нет"! "Мне будет с тобой тяжело". Но этот разговор рассеял тяжелую атмосферу. Встретил, поцеловал руку, пожала мою в ответ. На третий день провожал ее на репетицию (играет в любительском спектакле на Слободке Романовке), стала со мной ласкова и проста, на четвертый день совсем друзья. Но еще очень избегает. Вчера целовал ее, увел в кабинет. Улыбается, ласкова и даже кокетничает. Нынче то же, целую и обнимаю, как и прежде, но больше ничего. Звал в Крым, даже просто за город - не хочет, и вообще избегает меня, хотя, повторяю, полное почти примирение. Спим в разных комнатах. Чувствую ясно, что не любит меня почти ни капельки и ни х<...> не понимает моей натуры и вообще гораздо пустее ее натура, чем я думал. Так что история проста, обыкновенна донельзя и грустна чрезвычайно для моей судьбы. Сижу в дурацком, неопределенном положении, чувствую себя болваном и говном: э, ну их всех к е<...> матери. Целую тебя от всего сердца.

  

  

   Так нелепо и неопределенно себя чувствовал, что не в силах был писать тебе и теперь совершенно в отчаянии: пропустил срок векселю. Пишу Лемперту¹, умоляю его, чтобы он сходил в О-во взаимного кредита и попросил подождать вексель. Прошлый вексель был написан Лисовским в апреле и помечен 10-м числом. Значит, последний срок 20 октября. Не знаю, подождет ли О-во в<заимного> кр<едита>. Теперь посылаю тебе вексель с моей надписью на обороте. Напиши текст и, ради Бога, тотчас же пошли Лисовскому для подписи, а он перешлет Лемперту, которого я тоже прошу сделать это дело в Полтаве. Кроме того, не забудь тотчас же отправить Лемперту деньги - 10 рублей на уплату и, кроме того, проценты, значит, всего около 20 рублей. Прошлый вексель был написан на 180 рублей, значит, пиши текст на 170 рублей. Спиши текст с календаря, пометь Москвой, я думаю, 20 или 15 октября - как знаешь. Словом, устрой, а я просто едва соображаю. Дело мое дикое. С тех пор, как я писал тебе, мало изменилось. В прошлый понедельник² она пришла спать в нашу комнату, целовалась со мной и вся тряслась. Я лег с нею и решился на большее. Разрыдалась, оттолкнула, едва успокоил. Думал, что дело совсем пропало, но ничего, обошлось. С каждым днем стала все проще, спокойнее, целовалась и кокетничала. Видно, ей это нравится, но наряду с этим избегает оставаться со мной, жизнью моей не интересуется ни на йоту, занята рукоделиями, опять играла в любительском спектакле, ходит на репетиции, франтит. Я сделал ей для камеи золотую оправу, покупал цветы и это действует на нее гораздо больше, чем всякие поэтические излияния. Держу себя спокойно и весело, но едва хватает сил. Словом, мы совсем друзья, но сплю, как собака, на диванчике, определенно о будущем ничего не говорит, хотя из разговоров видно, что она не предполагает моего отъезда, напротив. Ничего не понимаю! Неужели она думает, что мы будем жить только при таких отношениях. Что делать, посоветуй! Заговаривать боюсь. Пиши, ради Бога, пришли мне письма, если были на мое имя. А главное, вексель - Бога ради, похлопочи.

   Горячо тебя целую. Маша просит приехать в Калугу. Что делать?

   Пришли письмо Э<леоноре> П<авловне>.

  

  

   Должно быть, пропала моя головушка с векселем¹. Вчера все исполнил, как ты написал. Денег у меня уже совсем почти нет, так что прошу тебя немедленно выслать мне рублей 50 и немедленно же выслать Машеньке рублей 10-15, да, ради Бога, прибавь своих хоть сколько-нибудь. Ведь на днях предстоит Машеньке очень серьезная и страшная весть². Она пишет мне так, что у меня сердце разрывается от боли. Если можно, Христа ради, поезжай к ним. Ты знаешь, что мать может не пережить этих волнений, а она будет одна. Евгений им не пишет, Настя не едет. Мне уехать отсюда теперь - значит погубить все дело. Если бы хоть через полмесяца! Тогда непременно поеду, хотя ведь и не на что. Ради Бога, поезжай, да не будь небрежен с деньгами, помни, это дело не ждет. Пишу им³.

   С Аней дела все те же. Вижу иногда даже влюбленность, целую, но дальше - ничего не позволяет. Посоветуй - кажется, нужно решиться бросить все это к е<...> матери и уехать. Потерплю еще с неделю, полторы - затем до свидания.

   До свидания и тебе. Не удивляйся моим холодным письмом - скверно мне, обидно, глупо. Горячо целую.

  

  

   Вышли мне немедленно рублей 50 денег по телеграфу, сюртук (один только сюртук) посылкой, и Маше рублей 15, тоже лучше по телеграфу.

  

  

   Милый, дорогой, сегодня от Лемперта получил очень печальное письмо. Он пишет: "Ваше заказное письмо получили 20-го после обеда и поэтому мог пойти в О<бщество> в<заимного> кр<едита> только сегодня. Там мне сказали, что вексель Ю<лий> А<лексеевич> уже опротестовал и, следовательно, по правилам О-ва его уже нельзя будет переменить. Однако после долгих переговоров банковские воротилы обещали переменить вексель, но Вам придется заплатить за протест 2 р. 40 к. Поэтому к посылаемым деньгам Вам придется прибавить еще эти 2 р. 40 к.".

   Вот я и боюсь теперь, не переменят ли "банковские воротилы" своего решения снова. Судя по спокойному тону Лемперта - нет. Деньги - и в уплату, и %, и эти 2 р. 40 к. я уже отослал ему. Не знаю, получил ли Лемперт вексель от Лисовского. Не знаю, получил ли Лисовский мое письмо: я написал: "дом Рогевского", а надо "Рочевского". Думаю, что получил. 10-го ноября нужно будет платить по векселю Лемперта. Не знаю, согласится ли он и Селитренников переменить. Пожалуйста, напиши мне, сколько у тебя осталось моих денег. Повестку на 50 р. уже получил, надеюсь, что ты еще отослал рублей 15 Машеньке, так что напиши, сколько у тебя осталось моих денег за вычетом этих 65 р. Ведь вот надо платить еще по векселю Лемперта рублей 20. Срок векселя 10 ноября. Словом, дело мое серьезно из рук вон плохо. Ни денег, ни приготовленных работ, а тут вот-вот платить Телешову и редакции ждут рассказов. Клянусь Богом, можно прийти в отчаяние.

   С Аней произошел у нас полный мир. Все вошло почти совершенно в прежнюю колею. Она говорила Э<леоноре> П<авловне>, что я удивительно хорошо сделал, что приехал, что ей хорошо со мной, что она и не могла думать о моем отъезде, а просто стеснялась, не знала, как ей держать себя. Спим на одной кровати, но известные отношения еще обставлены слезами. Очевидно, боится детей. Любви с ее стороны особой не замечаю. Увлекает ее, действительно, х<...> - с восторгом строит планы, как мы на будущий год наймем такую квартиру, в которой будет у нас 2 комнаты и как мы обставим ее - это Цакни выдумал, что на будущий год надо снять квартиру побольше. Спевки и любительские глупости занимают очень много времени. Чувствую себя все-таки жопой и дураком. Скверно, Люкася! Горячо хочется поговорить с тобой, но теперь я опять пропал - ехать в Москву и в Калугу не на что. Пиши, <ради> Христа, посоветуй, что делать. Машеньку надо навестить.

   Вышли все мои вещи, которые в большой корзине - непременно.

   Надо говорить с Цакни об материальных условиях моей жизни. Что думаешь про детей? Свяжу я себя, а жизнь у нас будет, очевидно, говенная.

  

  

   Митрич, очень прошу тебя простить меня за молчание. Увы! Застрял в Одессе, к Рождеству думаю быть в Москве¹. Пишу на всех парах. Дня через два-три напишу тебе побольше, а пока только, пожалуйста, прошу тебя написать мне² самое подробное и длинное письмо о всех своих делах и настроениях.

   Супруге твоей, Елене Андреевне, кланяюсь от всего сердца с самым искренним расположением. Тебя целую крепко.

  

  

   Отчего не пишешь? Ради Бога, не будь ленив - опиши все подробно. Боюсь за Машу. Живу все так же. Отношения с Аней немного улучшились. Принимаюсь за работу. Вышли мне денег немедленно. Цакни решительно отказался от платы ему за мое житье у них, дружен со мной очень.

   Вышли белье и все, корзину не надо. Думаю в декабре на минутку в Москву и Калугу¹. Не приедешь ли ко мне? У нас дивно хорошо.

  

  

   Милый и дорогой Николай Дмитриевич! Хотел тебе еще вчера написать, сразу по получении твоего письма, да было 13-ое число и пьянство в Одесск<ом> Лит<ературно->артистическ<ом> клубе, куда я частенько шатаюсь¹, так же, как ты в свой, - читаю и болтаюсь. Серьезно, твое письмо охватило меня сильным настроением². Мне крепко стало обидно за тебя и сильно проникли в душу твои слова, ибо ты, если и не пишешь ничего, то здорово умеешь выражать это наше общее подлое настроение, в силу которого мы не пишем. И я от всей души восклицаю тебе и самому себе в то же самое время: Митрич, брось, ради Христа, смаковать свое настроение и предаваться злобно-сладкому презрению к своей жизни, как хитровцы это делают относительно своей жизни. От всей души хотелось бы посоветовать тебе что-нибудь, да что? Если тебя действительно томит неделание и в то же время жажда делания - вдумайся в причины этого бездействия, - тебе легче самому это сделать - и принудь себя работать, измени условия жизни, мешающие работать, и возьми себя за шиворот. Я сам изболел этой мукой - отвращением писать "пустяковину", "тусклятину", как ты выражаешься, "х<...>", лучше сказать. Все это чувствую, сам говорю себе, что пока душа "не сольется с сюжетом" - нельзя писать. И еще больше понимаю и тысячи раз твержу себе твои слова: "нечего мне сказать людям, ибо сам ничего не знаю". Но, даю тебе слово, наполовину мы с тобой неправы и больше чем наполовину - свиньи, ленивые свиньи. Сколько ни думай, а делать что-нибудь надо, ибо нельзя не делать, когда томишься неделанием, и вот единственное средство: упорно и долго понасиловать себя, твердо помня, что 1) многое кажется вялым, гнусным, жалким, тусклятиной до тех пор, пока вплотную не вдвинешь себя в работу: часто случается, что ты сам не узнаешь эту тусклятину, так она осветится внутренним огнем, когда начнешь разрабатывать ее, и 2) неправда, вероятно, что нечего сказать нам. Что бы ни сказать, да ведь хочется сказать, и это сказанное будет частью твоей души - этого довольно. И главное - опять-таки заранее нельзя этого говорить, что нечего сказать. Последнее мое слово - не совет, а желание, самое искреннее - возьми себя за шиворот, углубись в книги, в воспоминания, в сферу умственной жизни войди - это главное, - в сферу искусства - и выйдет дело, - может быть, сам себя не узнаешь, проснешься. Только понасилуй себя побольше. Помни же, пожалуйста, почаще, что у тебя _е_с_т_ь_ душа и есть талант. Ужасно хотелось бы поговорить с тобой об этом...

   Как у меня прошло это время - даже затрудняюсь сказать. Дни летят как сумасшедшие. Часть времени - жене, ее знакомым, ее занятиям, ее удовольствиям (часто шатаюсь на балы и сижу иной раз до 6 ч. утра), часть - куренью, которое я так же неудачно продолжаю бросать, как ты собираешься (бесстыжие глаза!) прочитать Гл. Успенского, часть - чтению, приготовлениям к работе, часть - погоде, очаровательной нашей погоде, из-за которой я не могу вспомнить Москвы и ее грязи и ненастья. Был тут Вейнберг, мы его чествовали, участвовали с ним в литературном вечере³.

   "Кудрявый" оказался сущей свиньей - писал, писал ему - ни звука⁴. Значит, черт с ним, жалею, что связался с таким говном. Не будешь ли добр заехать в "Книжное дело", спросить их, не напечатают ли они мне книгу стихов⁵ в 10 листов в декабре: расходы за типографию их, затем книжка остается их, половина дохода мне, половина - им. Словом, как они хотят. А то "Издатель"⁶ опять до весны. Или спроси Сытина ⁷ - пусть он напечатает и оставит у себя, выберет свои расходы, а затем доход - пополам. Ведь лучше этих условий не найдешь.

   "Буран и переселенцы" мне нравится - пиши, ради Бога, пиши и кати в "Жизнь". Рецензия Недолина в "Жизни" будет не ругательная⁸, по его словам, признает вполне талант. Читал ли в "Рус<ской> мысли"⁹?

   Относительно Федорова я ничего не путал: пошел к Несмелову, он мне сказал: пусть пришлет рукопись. Вот и все. Вольно же им быть хамами, а Федорову - присылать рукопись почему-то тебе. Вообще ты преувеличиваешь мое легкомыслие.

   Голубчик, пиши мне почаще и больше. Дорогой и сердечно уважаемой Елене Андреевне - самый сердечный поклон. Милый, попроси ее от меня заняться тобой и подтянуть! Серьезно говорю.

   Как твой сын¹⁰? Что испытываешь к нему, радует ли тебя? Это мне очень любопытно.

  

  

   Ты упорно молчишь - не знаю, отчего. У меня новостей нет. Аня иногда ласкова, но мало обращает на меня внимания. Идут бесконечные репетиции "Жизни за царя"¹, Аня поет в хоре, почти ни одного вечера не бывает дома. Дом у нас с утра до вечера гудит от музыки и пошлейших разговоров г<оспод> любителей, студентов и всякой сволочи. Это бесит Цакни, но ничего не поделаешь. Я еще ничего не писал, нервы разбиты - не знаю, что делать. Попытаюсь работать, но, право, писать решительно не о чем. Дело мое, серьезно, дрянь, кажется, я идиот, что не остался в Москве. Я долго не смогу вести эту идиотскую жизнь, совсем одинокий среди пошлости, я замру, опошлею. Собираюсь в Москву² хоть на недолго, ехать ли? И что делать с Телешовым³? Христа ради, пиши, советуй, как быть и жить - подумай серьезно.

   Пришли денег - сижу без копейки. Поедешь ли в Калугу? Пошли Маше из моих денег 10 р., они, верно, в ужасном положении.

   Белье получил.

   Пиши и немедленно вышли денег.

  

  

   Дорогой Виктор Сергеевич! Убедительно и серьезно прошу Вас извинить меня, не сердиться на меня, если только Вы можете поверить мне, что не простая небрежность заставила меня так долго не посылать Вам ничего, что я не щелкопер, взявший аванс и затем ускользнувший. Я пережил очень много скверного. Завтра-послезавтра вышлю Вам несколько стихотворений. Что касается рассказа, то даю Вам теперь слово прислать Вам его очень скоро¹. Убедительно прошу Вас простить меня. Мне очень тяжело думать, что Вы сердитесь на меня - говорю Вам с полной искренностью.

   Заходил в Птб. - сказали, что Вы в Италии².

  

  

   Ты смотришь розово на мое положение или пишешь так потому, что думаешь, что твое письмо может быть прочтено кем-либо тут. А я чувствую себя неважно. Одно дело сердечные мечты, желания и самообманы, которым поддаешься в иные минуты, ибо хочется их, а другое дело - "действительность". Аню я за последнее время понял лучше и мое мнение о ней сильно понизилось. Мальчишковата, довольно пуста, капризна, эгоистична (несознательно) и потому передо мной во многих отношениях - порядочная свинья. Все еще больше вошло в свою колею, но равнодушна она ко мне сильно, ни одно мое желание не принимается в расчет, никакой заботливости, никакой общей жизни абсолютно, никакой ласки, кроме пустяковой или минутной. Я один, среди положительно идиотской жизни музыкантов-любителей, мальчишек, беспрерывного гама в доме, музыки, пения - всего говенного. В тревоге, усталый от пережитого, вечно чего-то ждущий и боящийся - я положительно измучен и ничего не делаю. Более пошлой и напряженной жизнью я, кажется, никогда не жил. Может быть (говорю спокойно и серьезно), придерусь к чему-нибудь и уеду хоть на время. Может быть, брошу все это - устал, да что меня ждет? Чужой человек и жизнь кляповская! А между тем, вероятно, она уже беременна. Плохо, влетел я в скверную и серьезную историю.

   Ради Бога, поезжай к Маше¹, дай ей еще денег из моих хоть рублей 10 - у нее ничего нет - или вышли немедленно. Вышли и мне сколько-нибудь. Послал Лемперту, истратил на балы, на брюки. Э, у<...> их мать. Целую тебя, милый, дорогой и единственный друг!

  

  

   "Ах ты, старая собака!" Поздравляю тебя и целую¹. Спасибо тебе за милое, по обыкновению, письмо. Пиши и пиши. Получил твою книжечку - мнение мое скоро увидишь в газете². Объявление напечатаю³. Живу однообразно, читаю, скребу, развлечения - опера и только. Верно, скоро придеру в Москву⁴. Отчего ты восторгаешься Горьким? Что пишешь? Навещай брата, а то он закиснет. Кланяюсь жене. А<нна> Н<иколаевна> шлет поклон.

  

  

   Прочитай внимательно.

   С конца июля я нахожусь, ты знаешь, в каком состоянии и это продолжается до сей минуты. Я скверно, стыдно и пришибленно себя чувствую. И уже одно это положительно разрушает мое здоровье. Вымышленно или нет мое горе - все равно я его чувствую, а это не проходит даром и мне жаль себя. Нет сил подняться выше этой дрянной истории - очевидно, в этом виноваты мои больные нервы - но все равно, я многое гублю и убиваю в себе. И до такой степени не понимать этого, т.е. моего состояния, и не относиться ко мне помягче, до такой степени внутренно не уважать моей натуры, не ставить меня ни в грош, как это делает А<нна> Н<иколаевна> - это одно непоправимо, а ведь мне жить с ней век. Сказать, что она круглая дура - нельзя, но ее натура детски тупа и самоуверенна - это плод моих долгих и самых беспристрастных наблюдений. Сказать, что она стерва - тоже нельзя, но она опять-таки детски эгоистична и ни х<...> не чувствует чужого сердца - это тоже факт. Ты говоришь - ее невнимание и ее образ жизни - временно, но ведь беда в том, что она меня ни в грош не ценит. Мне самому трогательно вспоминать, сколько раз и как чертовски хорошо я раскрывал ей душу, полную самой хорошей нежности - ничего не чувствует - это осиновый кол какой-то. При свидании приведу тебе сотни фактов. Ни одного моего слова, ни одного моего мнения ни о чем - она не ставит даже в трынку¹. Она глуповата и неразвита, как щенок, повторяю тебе. И нет поэтому никаких надежд, что я могу развить ее бедную голову хоть сколько-нибудь, никаких надежд на другие интересы. Жизнь нашу я тебе описывал. В 8 ч. утра - звонок - Каченовская. Затем - каждые пять минут звонок. Приходят Барбашев² - который абсолютно ни х<...> не делает с Бебой - затем жид Лев Львович, старик аршин ростом с отвислой губой, битый дурак омерзительного вида, заведующий аудиторией, затем три-четыре жида, переписчики нот, выгнанный из какой-то гнусной труппы хохол Царенко, по развитию нисколько не выше Лимяху, затем студент Аблин, типичнейший фельдшеришка - плебей, которого моя дура называет рыцарем печального образа (!!), затем - вылитый И. Адамови - мальчишка-гречонок, певчий из церкви - Марфесси³, 18 лет, затем еще два-три студента и все это пишет ноты, гамит, ест и уходит только на репетиции вместе с Бебой, Аней и Э<леонорой> П<авловной>. Так продолжалось _б_у_к_в_а_л_ь_н_о_ каждый день до прошлого воскресения. Ник<олай> Петрович, наконец, не выдержал, заговорил со мной. Он со слезами рассказал мне, что эта жизнь ему, наконец, невтерпеж. "Я, говорит, пробовал несколько раз говорить с Э<леонорой> П<авловной> - сердцебиение, умирает. Что мне делать? Я едва, говорит, сдерживаюсь". Не стану тебе передавать всю нашу беседу и все его беседы с Э<леонорой> П<авловной>, вот одна из них - типичная. Недели полторы тому назад, поздно ночью вернулись с репетиции. Я ушел в свою комнату, Н<иколай> П<етрович>, который думал, что я уже сплю, пошел отворять дверь. Там он сказал Ане: "Здравствуй, профессиональная актриса". Затем произошел скандал. Он со слезами кричал, что он выгонит всю эту ораву идиотов и пошляков, что Э<леонора> П<авловна> развращает его детей, что из Бебы выйдет - идиот, что Аня ведет настолько пустую и пошлую жизнь, что ему до слез больно, что она без голоса примазалась к этой идиотской жизни и т.д. К великому моему изумлению, это не произвело на Аню особенного впечатления. Словом, жизнь потекла снова так же. Н<иколай> П<етрович> не имеет злого вида, но иногда прорывается, а между тем почти перестал обедать, завтракать и вообще бывать дома. Он и говорил: "Хорошо, я сбегу" - и действительно, нет часа, чтобы у нас кого-нибудь да не было. Э<леонора> П<авловна> плакала, обещала все это прекратить, но не прекратила. Я с ней говорил о жизни Ани - она говорит, что папа ее не понимает, объясняет все ее суетными и дурными наклонностями, а между тем "девочка увлечена делом, как она думает". Отчасти Элеонора, конечно, врет, ибо сама не может расстаться с "Жизнью за царя", а главным образом - она дура, серьезно, я убедился, это х<...> головка. Мне Цакни сказал, что это он терпит только до поры до времени. Если будет другая опера и Аня будет участвовать - он предложит ей оставить его дом. Но куда ему в жопу привести это в исполнение! Поставили в прошлое воскресенье (6-го дек.) оперу, ноты у нас кончились, но жизнь мало изменилась. Буквально все снова проходит в разговорах, ни на секунду - клянусь тебе - неумолкаемых и все об одном и том же. Все знакомые, все родные - клянусь тебе - глаза таращат, говорят, что они с ума сошли. И действительно, это не поддается описанию! Затем: вот тебе описание дней: дни Аня проводит в столовой в компании, вечера так: 6-го была "Жизнь за царя", 7-го - вечер, пришли Зоя и некий Яковлев, сидела в столовой, 8-го - репетиция, 9-го - мы были все в клубе, 10-го - репетиция, 11-го - на балу с 10 вечера до 7 ч. утра, 12-го - назначена была "Жизнь за царя" - заболела певица, отложили, но вечером Аня ушла к Зое, вчера легла с 7 часов вечера спать, сегодня уехала с Э<леонорой> П<авловной> на какое-то заседание, завтра - вечером репетиция, послезавтра - тоже, в пятницу у нас журфикс, в субботу - репетиция, в воскресенье - "Жизнь за царя" - убогое, жалкое представление. Затем на 27, на 6 и 15 янв. тоже "Жизнь за царя" - значит будут репетиции, кроме того, драматические спектакли, затем - думают ставить "Русалку"⁴. Б_у_к_в_а_л_ь_н_о_ с самого моего приезда Аня не посидела со мной и получасу - входит в нашу комнату только переодеться. Сегодня ровно месяц, как между нами нет никаких супружеских отношений, чуть коснусь - отскакивает, я не настаиваю, - конечно. Отношения между нами стали было сильно налаживаться, но теперь хуже нельзя быть. Элеонора вместо того, чтобы отклонить ее от спектаклей, втягивает. С ней Аня не разлучается. Ссоримся чрезвычайно часто. Начинает сама, говорит х<...> такую, что я глаза вылупливаю - клянусь, в эти минуты она кретин и злой кретин. Я уклоняюсь от разговора, пробую говорить тихо, логично, ее мысли скачут как блохи, все переиначивает и говорит подлую гиль: "Ты вечно недоволен". Я говорю: "Аня, мне невесело, это правда, но чему же мне радоваться". - "А, так я хуже всех!" и т.д. Для чего я живу тут? Что же я за презренный идиот - нахлебник. Но главное - она беременна. Это факт, ибо я знаю, что делал. Беременна уже месяц. Регул нет уже десять дней. Сегодня сцена, что я ее обманул - обещал, что не будет детей и сделал. Ну-с, что же мне делать?

   Юлий, пожалей меня. Я едва хожу. Ничего не пишу, нельзя от гама и от настроения. Задавил себя, но не хватает сил - она груба на самые мои горячие нежности. Я расшибу ее когда-нибудь. А между тем иной раз сильно люблю. Вот 450 р. Телешову и 150 рубл. "Сын Отечества" - ничего не дал, и никуда не дал. Юлий, подумай, серьезно подумай и поддержи, в последний раз. Что делать? Надо бы уехать хоть на полмесяца в Калугу, - м.б., успокоюсь, а потом ей уже нельзя будет ходить на репетиции. Но как быть, когда у меня всех средств 50 р.? Ради Христа, выдумай что-нибудь. Вышли мне немедленно денег 40 рублей, а 10 р. пошли Маше сию же секунду. Я рыдал весь вечер, получив Машенькино письмо⁵, мама больна, раздета, ревматизм, в квартире темно, сыро, ребенок кричит⁶ и денег всего 5 копеек. Юлинка, что нам делать? Прощай, пиши немедленно.

  

  

   Прости за поздний ответ¹, милый Николай Дмитриевич. Все собирался, а дни летят. Удивился я немного твоему волнению на Недолина² - я ведь тебе говорил, что это говно и зло-шипящее говно - а главное, удивился твоему отношению к рецензентам вообще. Разве это для тебя новость, что пишут прохвосты? Утешаешь себя тем, что не все же прохвосты, а еще тем, что ничего не поделаешь. Надо с ними бороться, - ибо в жизни на каждом шагу компромиссы, - бороться путем хотя бы знакомства с литераторами. Как это ни печально и даже ни странно, а так. Вот познакомился в "Жизни" - одного прохвоста и победил. Я получил твое письмо в редакции и, не дочитавши до того места, где ты пишешь: "Не говори Недолину", - бросился на него - говорю, пишут из Птб. так и так. Он смутился, завилял как собака. Я его бросил. Но рецензии не будет. Книжки все-таки надо посылать в редакции, но предварительно - знакомства. Ведь это проводники в публику, а для нее и пишем.

   Видел ли анонс в "Жизни", что ты обещал им свое участие³? Черт с ними, пиши. "Цаплю" твою не понимаю, а что касается романа⁴, - то дай тебе Бог удачи - от всего сердца. Все вероятия за то, что буду на праздниках в Москве⁵ - очень хочется поговорить. Да и деньжонок тебе надо дать.

   Я - за письменным столом очень много времени, начал писать стихи. Только все не кончаю, а начал много и недурных. Клянусь собакой вот-вот начать рассказывать. Откладываю все разговоры до свидания.

   Искренно люблю тебя и прошу писать. Поклон твоей жене.

  

  

   Юлий. Посылал тебе телеграмму¹ с просьбой о деньгах - молчишь! Ради Бога, немедленно вышли - необходимо уехать сию же минуту, иначе я за себя не ручаюсь. Переведи телеграфом немедленно. Не высылай в обрез на дорогу, ибо я должен еще Цакни 5 р. Аня и все по-старому. - Беременна. Жду.

  

  

   Позвольте мне через посредство вашей газеты предупредить публику от излишнего доверия к обычным предпраздничным "дешевым продажам" и "распродажам". Пишу эти строки на основании печального опыта.

   На Дерибасовской улице, между часовым магазином г. Гринберга и музыкальным - г. Орбинского, недавно открыта торговля галантерейными товарами некоего А-а М-на под No 6. Проходя случайно мимо этого магазина, я имел неосторожность купить в нем несколько пар теплых носков, причем, конечно, получил "полную гарантию" высокого качества материала. Не придавая значения такой рекламе, я все-таки не думал, что приобретаю заведомую гниль. Между тем за 10 дней три пары носков совершенно расползлись. 21 декабря я пришел в магазин и предъявил владельцу свою покупку, вполне резонно требуя обмена негодной вещи на добропорядочную, хотя сомневался в существовании там вообще доброкачественных товаров. Однако вместо удовлетворения моего требования, мне пришлось выслушать ряд самых обидных и даже грубых насмешек со стороны приказчиков и самого хозяина (в магазине никого еще из покупателей не было) и только некоторое вещественное доказательство моей физической силы остановило этих господ от каких-либо дальнейших оскорблений.

   Видя бесполезность "миролюбивых" разговоров, я решил предъявить к А-а M-ну судебный иск не столько для пополнения убытков (это дело пустое), а из принципа, чтобы выяснить вопрос об ответственности продавца за явный обман покупателя. Пусть решение суда послужит для таких господ обуздывающим средством в их бесцеремонном отношении к публике, которую эксплуатируют подобные М-ну и КR. А что фирма эта является спекулятивным предприятием, и покупатели не могут быть гарантированы в ее безупречности, видно из того, что помещение для торговли нанято всего на 2 месяца, в расчете сбыть перед праздниками где-нибудь случайно приобретенный хлам, - а затем - ищи ветра в поле.

   Считаю долгом оповестить об этом таких же несведущих и доверчивых как я сам.

   Если же кому придется идти в магазин M-на и заявлять претензии, то необходимо пригласить с собой надежного компаньона, если нельзя рассчитывать "на собственные средства".

  

  

   Рад, слава Богу, Машенька благополучна¹.

  

   Чувствую себя очень скверно. Одинок, как собака в степи. Я так ласков и уступчив и заботлив с Аней, что нужно быть животным, чтобы вести себя так, как иногда ведет себя она. Я не идеальные требования предъявляю к жизни, - я чувствую себя гадко даже в самых скромных желаниях. Теперь, когда она твердо спокойна относительно моей любви, относительно того, что все, что она ни захочет - будет по ее желанию, когда эта история избаловала ее - она распустилась, чувствует себя, вероятно, гораздо лучше, чем тогда, когда считала нужным быть "благородной", но ведет себя порою, как самая говенная бабенька. Да и вообще, повторяю тебе, я о ней теперь далеко не высокого мнения и за последнее время уже страшно насилую себя, чтобы быть ласковым. Любовь моя сильно уменьшилась и я порой не знаю, что это будет дальше, если обстоятельства не изменятся. Репетиции "Жизни за царя" продолжаются. Буквально ни одного вечера она не бывает дома, в нашей комнате только спит, одевается и раздевается - и только. С самого моего приезда она присела в ней только три раза! И то только на час-полчаса. Можешь поверить этому? Она ласковых слов и движений ускользает, хотя, вбегая в комнату, вильнет хвостом, поцелует меня в шею, скажет какое-то ласкательное слово: "Постя!"² - и убежит. Цакни хмурится. Сейчас говорил с Э<леонорой> П<авловной> по этому поводу - она говорит, что он не на меня хмурится, а на Аню. Я все-таки просил их помнить, что я ни в чем не виноват, не виноват в поведении Ани. Нынче ночью (Аня до четвертого часа была у Зои - отправились после репетиции с компанией студентов спрашивать по улицам прохожих имена - здешний обычай, т.е. конечно, холопский - перед Святками³, - а затем к Зое ужинать и петь романсы) - так нынче ночью, говорю, слышал разговор Цакни с женой - отрывки: "Аня убегает из дому, не может быть дома"... "Аня влюбляется в Барбашова..." На что Э<леонора> П<авловна> отвечала со смехом: "Глупости какие". Но, уверяю тебя, это легко может быть, несмотря на всю пошлость этой компании, которая не выходит из нашего дома и с которой Аня трунит над моей "старостью", причем Барбашев с холопской развязностью называл меня "компотом" - так будто бы зовут стариков, - по-моему, в борделях, конечно. Вот тебе образчик. Одним словом - думаю, что это кончится все скверно. Подожду, а затем, может быть, заставлю себя, как это ни больно будет, послать все это к е<...> матери. Не будь жопой, подумай, что хуже будет, если я буду мучиться каждый день, каждый день. О, если бы ты знал мою злобу и боль!

  

  

   Митрич, ей-богу, я очень рад был твоему нижегород<скому> письму¹ - и, конечно, собирался тотчас писать... Но, черт меня побери, - все откладывал... Теперь уж решено, на днях буду в Москве - и все поправлю. Целую тебя и кланяюсь Е<лене> А<ндреевне>.

  

  

   Дорогой

   Николай Дмитр<иевич>.

   Я уезжаю по всей вероятности в среду в 1/2 седьмого, так что загляни ко мне завтра, 1-го. Буду ждать с 6-ти часов.

   Пожалуйста, заезжай и привези что-либо с собою для "Южн<ого> обозр<ения>".

  

  

   Сижу, как на колу. С Аней еще не говорил, что остаюсь. Отец с ней говорил, - она не очень за мое присутствие. Но попытаюсь остаться.

   Христа ради, сходи к Ренару, а если плохо - закажи у Мебиуса¹, скажи Мебиусу, что я для печати заказывал у них в сентябре и немедленно отправь Крандиевскому².

   Пиши!

  

  

   Уверяю тебя, я совершенно в сумасшедшем доме. В опере бывают все буквально каждый день, весь дом помешан на греке - теноре при театре Апостолу. Вчера был у Ираклиди¹ завтрак для него, Зоя и Аня сидели около него и у Ани дрожали ноздри от волнения, причем она выпила около двух стаканов вина. Затем она играла вчера на Слободке, вернулась в 1 ч. ночи, сегодня играла опять днем, сейчас все как шальные бросились в театр, повезли венок Апостолу, после театра на квартире Каченовской соберется человек 50 этих доморощенных актеров и будут пить и гулять до утра. Завтра утро в кружке. О, подлая сволочь!

   Сегодня Ане я вручил письмо - поговорить с ней негде - где заявил, что остаюсь пока и кратко и