Бунин Иван Алексеевич - Письма 1885-1904 годов

nbsp;   

   Ну, а если я не позабуду

   В этом сне любви далекий сон?

   Если образ твой всегда, повсюду

   Я носить с собою осужден?..

   Не забудь тогда хоть час разлуки!

   И того, кто с гордою душой

   Не умел сомнения и муки

   Заглушать дневною суетой!

   Кто так часто в тайном упоеньи

   Мог ценить твой каждый милый взгляд,

   Возбуждал улыбки сожаленья

   И твоей улыбке был так рад!..

  

   Не прими все за рисовку, за преднамеренность! Помни, что "тайны души - самые великие тайны природы" и выражать их - надо громадное уменье... Я просто не умею выразить...

   А хорошо мне потому, что глубоко верю тебе, твоим искренним надеждам идти со мной вместе. Много за эти дни я увидал в тебе такого, чего не знал прежде. Никогда, ненаглядная, драгоценная моя, не забуду твоей нежности и заботливости обо мне!

   Почти вся мучительная ненормальность в будничной человеческой жизни происходит от неуменья быть простыми, откровенными, глядеть кругом ясными глазами... По-моему, так {Строки от слов "Почти вся мучительная..." до слов "По-моему так..." отмечены на полях вертикальной чертой.}... Знаю, что у тебя, как и всякого человека, бывает масса различных ощущений, в которых поневоле путаешься, знаю, что у тебя и теперь могут подыматься сомнения о нашей будущей жизни вместе... даже, может быть, опять будет приходить в голову вопрос - люблю я его? - все устранится, все не боязно, если только привыкнуть чувствовать себя с человеком просто, откровенно, пояснее, подружественнее! Прошу тебя - ради Бога, вдумайся в эти мои слова, постарайся понять это пошире, подведи под это различные частные случаи...

   Вот, напр., наши последние дни. Отчего мы чувствовали себя так легко, так уверенно и любовно? - Все, думаю, от той дружественности и простоты, которая мало-помалу устанавливается между нами. А если ты иногда думаешь, что мы будем жить скромно, ограниченно, то скажу тебе вот что несколько напыщенными, глубоко верными словами Щедрова³ (был такой поэтик в 70-х годах)

  

   - Дитя мое! О чем так много дум?

   Зачем из глаз украдкой льются слезы?

   Доверься мне: не уличный ли шум

   В твоей душе о счастьи будит грезы?

   Не манит ли тебя тот чудный мир

   Таинственный, заманчивый и шумный,

   Где жизнь течет, как бесконечный пир

   Под звуки оргии безумной?

   О, не спеши!.. и если сохранить

   Желала б ты хоть искру Божью,

   Останься здесь, - там некого любить,

   Там все объято пошлостью и ложью!

   Лишь с виду - праздник там, лишь издали -

                                          там жизнь

  

   и т.д. Сколько мне представляется тихого, благородного счастия, сколько вечеров, чтений и все с тобою, все вдвоем! Люблю я тебя, зверочек!.. верю тебе!

  

   В каждом чувстве сердца,

   В помысле моем

   Ты живешь незримым

   Тайным бытием!

   И лежит повсюду

   На делах моих

   Свет твоих советов,

   Просьб и ласк твоих!

  

   Прощай пока. Завтра буду еще писать.

   P.S. Дома еще не был, - у Евгения. Что у вас? За что, спроси, Н<адежда> А<лексеевна> на меня недовольна? Мне вчера показалось...

  

  

   Нынче почти весь день пропадал на охоте... Я еще у Евгения, - он упросил меня остаться у него денек... Вчера мы проболтали с ним почти до двух часов ночи, но проснулся я все-таки рано. Вышел на крыльцо и увидал, что начинается совсем осенний день. Заря - сероватая, холодная, с легким туманом над первыми зеленями... крыльцо и дорожки по двору отсырели и потемнели. В саду пахнет "антоновскими" яблоками... Просто не надышишься! Ты ведь знаешь, милый зверочек, как я люблю осень!.. У меня не только пропадает всякая ненависть к крепостному времени, но я даже начинаю невольно поэтизировать его. Хорошо было осенью чувствовать себя именно в деревне, в дедовской усадьбе, с старым домом, старым гумном и большим садом с соломенными валами! Хорошо было ездить целый день по зеленям, проезжать по лесным тропинкам, в полуголых аллеях, чувствовать лесной, холодный воздух!.. Право, я желал бы пожить прежним помещиком! Вставать на заре, уезжать в "отъезжее поле", целый день не слезать с седла, а вечером, с здоровым аппетитом, с здоровым, свежим настроением возвращаться по стемневшим полям домой, в усадьбу, где уже блестит, как волчий глаз на лесной опушке, далекий огонек дома... Там тепло, уютно, освещенная столовая и в ней - Варенька!..

  

  

   Я сейчас в Глотовом, у Евгения. Из редакции уехал 12 вечером, где осталась Варв<ара> Влад<имировна>. Я уже писал тебе, что там идут истории: 25-го августа Б<орис> П<етрович> должен уехать совсем в Киев... Это страшно расстраивает его... Он, я думаю, не убежден, что будет счастлив с Помер<анцевой>, что сумеет забыть свою редакц<ию> и детей... Словом, по моему мнению, думает после нескольких лет вернуться опять в "Орл<овский> вест<ник>". Но он не надеется на это, знает, что Над<ежда> Алек<сеевна> не такой человек, чтобы играть в такие истории... К этому надо прибавить, что Над<ежда> Ал<ексеевна>, по его мнению, влюблена в меня! Что привело к такой мысли, во-первых, крайне дружеское и ласковое отношение Над<ежды> Алек<сеев-ны> ко мне, то, что она давала мне денег и т.д. Поэтому он еще более мучается - боится, что я вполне займу его место в редакции и за последние дни устроил и ей и мне несколько сцен... Я уехал до его отъезда.

   Теперь дело вот в чем: взять денег мне положительно, буквально негде, а у меня ни копейки! Надо ехать в город (19-го), где меня будут судить за то, что я не приписался в срок к воинской повинности; надо купить хоть какое-либо пальтишко, ибо у нас дожди и холода, а у меня один сюртук и ни одних подштанников! Надо, наконец, ехать в Орел после 25-го числа. Серьезно, с тяжелым чувством принужден тебя просить: вышли, Христа ради, 20-25 руб. Я в отчаянном положении. Сейчас пошлю тебе письмо и у меня останется 2 к.

   Если ты захочешь поверить, что мне не до лганья, что нужда положительно приперла меня к стене, убивает все надежды и думы своею неумолимою безвыходностью - ты простишь меня за такую просьбу! Поверь, Юричка, не раз уже я доходил из-за денег чуть не до петли, но такого положения еще не было!

   Ответь в Елец скорее, Богом молю.

   Умоляю тебя об этом в последний раз в жизни.

  

  

   Прежде всего, Варенька, увидал из твоего письма, что ты опять под сильным влиянием толков с Б<орисом> П<етровичем> обо мне. Заочно прошу оставить меня в покое! Я не дал ему ни права, ни оснований продолжать толковать обо мне в таком духе... Какой повод думать обо мне, что я надеюсь не работать? Ты просишь меня, дать тебе слово, что буду делать дело... Значит, ты предполагаешь, что, не давши тебе этого слова, я надеюсь в то же время "служить" - т.е. сесть на шею? Ну, ей-богу, никогда не думал быть на положении старого повара в "Плод<ах> просвещения"¹!.. Повторяю (для тебя только): работа будущая мне очень нравится, работать буду, как следует, и сумею 20-ти часовым трудом в сутки заработать эти 25 р. Ты говоришь, что "Н<адежда> А<лексеевна> не скажет" - но позволь спросить, зачем же она берет меня? Она меня отлично знает... Из жалости что ли? Ну тогда...

   Что касается денег, то я, право, не знаю сколько за мною... Знаю только, что из этих 128 рубл. надо вычесть все то, что я писал в "Орл<овском> вестнике" с самого начала мая. Да и наконец, буду я что-либо еще писать в нем? Неужели не заработаю?

   Насчет моей работы ты еще прибавляешь: "захочешь ли ты себя принудить"? Да как же иначе? Неужто я такой мерзавец, чтобы мог целый век наслаждаться лежаньем?

   Затем, - ты говоришь, что если я останусь в редакции, а тебе не придется служить в Правлении - ты "останешься между небом и землей"... Как же так? Ведь ты же говорила, останешься со мной?

   "Если скажут, - пишешь ты, - что поступаю вскоре, еду в Елец за вещами"... Что же письмо, значит, не пошлешь? Иными совами - наверное останешься в Ельце?..

   Ну, видно, - "будь что будет"!

   В Орел не еду, в Елец поеду послезавтра, т.е. 17-го.

   Когда уезжаешь? Ничего не знаю. Извини за сухое письмо... Тяжело...

  

  

   Хороши чернила, зверочек?.. Извини, деточка!..

   Нынче только получил твое письмо; получил (конечно, не сегодня) и твое письмо из Орла о месте¹. Не писал же тебе больше потому, что... ну, ей-богу, сказать совестно... боялся: почему-то казалось, что Ольгины, может быть, сошли от вас и мое письмо попадет в руки Вар<вары> Петр<овны>. К тому же (в особенности последние три дня) болел, - головные боли и ужасная слабость; а перед этим три дня чуть не плакал от зуб, съездивши на охоту; я писал тебе, что нас целый день парил дождь², а я был в одной поддевке. Насколько я доволен, что ты получила место, кажется, говорить нечего. Страшно мучает порою только мысль о солдатчине³... Если бы избегнуть!..

   Нынешнее твое письмо опять неласковое, холодное... Что мне делать? как еще любить тебя? Не видимся неделю-две и у тебя слабеет чувство! Прости, деточка, не прими за упрек, драгоценная! Почему мне не приехать в Орел, в гостиницу? Я истомился в деревне... Смерть моя!

   Если вздумаешь написать - то поскорее.

   Как тетя⁴? Как у вас? Поклонись Боре и скажи тете, что я у нее крепко, искренне целую руку за все хорошее по отнош<ению> ко мне.

  

  

   С Верноподданническим благоговением и чувством безграничной любви и преданности к Вашей дорогой и священной Особе смиренно прибегаем с просьбою к стопам Вашим: осчастливьте нас, Ваше Величество, заставьте век молить за Вас Царя Царей, - соизвольте проследовать на Воргол и известить нас о такой Монаршей Милости, - меня в мою вотчину (Измалково, завод болярина Бахтиярова, смиренному рабу Вашему), а витязя Арсения как Вам удобнее. Соизвольте Ваше Величество, и как можно скорее!.. Осчастливленные сим событием, еще более будем смиренными рабами Вашими и дедам и внукам нашим передадим память о Вас.

   Вашего Королевского Величества смиренные и верноподданные

  

  

   <А.Н. Бибиков :> Будьте уверены, Ваше Величество, и в моих к Вам верноподданнических чувствах - и примите мое желание Вам долголетия и всяких благ земных в ваше царствование.

   Дан сей в лето от Р.Х. 4753¹ в месяце Аугуст в Вотчине Воргле.

  

  

   Милый Юрочка!

   Что же ты не напишешь? Приедешь ли? Получил ли письма из деревни о продаже Озёрок¹? Где ты? Ответь, Богом тебя молю.

   Орел, редакция.

   P.S. Почему С<емен> Азарьев<ич>² ничего не пришлет?

   Поклон всем. Как здоровье Лидки³?

  

  

   Ты написал мне¹, что мы с тобой может быть не увидимся. Это правда. Поэтому я хочу тебе сказать теперь то, что я хотел {Далее зачеркнуто слово: сказать.} написать вскоре по приезде в Орел, а именно: прости меня за всю мою грубость!.. Не думай, что я пишу это из-за каких-нибудь целей - ты знаешь, что я уже давно привык думать, что я должен жить своим трудом и если я и взял у тебя 25 рублей, то я был вынужден, потому что я и теперь хожу без теплого пальто и в отрепанных штанишках.

   Мне, конечно, глубоко жаль Озёрок², последнего своего угла. Теперь все мы между небом и землей. Прощай же, папа, и прошу тебя, забудь все дурное, вспомни, что было время - я бывал с тобою и почтителен, и ласков, помни, что несмотря ни на что, тебя любит искренно

  

  

   Сейчас получил твое письмо, милый Юричка. Ранее, честное слово, не получал ни одного, кроме твоей небольшой записочки при статье С.А. о банках... Вчера получил письмо от Л<изаветы> Е<вграфовны> из Чув-но¹ (в ответ на мое, в котором я просил ее повидаться со мною и расспросить о тебе), она пишет, что ты беспокоишься обо мне...

   Живу я, действительно, не особенно. Я, кажется, писал тебе, что уехал, страшно поссорившись с отцом. Приехавши в Орел, застал здесь Варв<ару> Влад<имировну> - она получила место²; но жить мне пришлось не в редакции - Б<орис> П<етрович> все еще до сих пор "собирается" уехать с Померанцевой³ и, вероятно, никогда не уедет. Если я уже писал тебе, что он страшным образом ревнует Н<адежду> А<лексеевну> ко мне, ты поймешь, что жить мне в редакции нельзя; да он и сам прямо заявил Над<ежде> Алек<сеевне>, что даже тогда, когда он уедет, я должен непременно жить на квартире. Вот скотина!..

   Таким образом, я поселился в Узком переулке, на Садовой. Первое время я был совершенно без работы (что я буду писать? дневники дурацкие?), потом он пригласил меня читать корректуру (он все устраняет меня от чисто редакционного дела - не надеется уехать совсем и потому боится, что Над<ежда> Ал<ексеевна>, "будучи влюблена в меня", даст мне полную волю в редакции, так что он, приехавши опять сюда, "может стать под началом у Бунина" (его собственные слова)... Корректуру я читаю с 6-ти часов утра до 12 - получаю за это 15 рублей, или лучше сказать не получаю, а мне их зачитают за мой долг (я должен редакции рублей 100) и обед. Пообедавши я часа в три ухожу к Варв<аре> Влад<имировне>. Она живет на отдельной квартире. Ты спрашиваешь меня про отношения с нею? Они таковы же, как и прежде... Каждый вечер мы бываем вместе и читаем...

   Не знаю по каким причинам, но я здорово болен. Исхудал как собака заморенная... Простудил при этом зубы, бегая в редакцию по холодным зорям, и положительно ревел несколько дней... Хорошо еще, что я сшил себе пальто...

   С отцом мы письменно помирились⁴ и он прислал мне 25 рублей. Хотел я на них завести себе брюки, но пришлось заплатить 12 рублей за квартиру (я переехал вчера в дом Афонского, на Садовой ул. - в Узком переулке плохо), затем около 5 рублей на зубного врача... осталась х<...> ... Как жить - не знаю... Приедешь ли домой?

   А то, если меня возьмут в солдаты, пожалуй и не увидимся. Если не возьмут - приедем с Варвар<ой> к тебе дней на 10-ть в начале декабря⁵.

   Пиши, ради Христа, драгоценный мой, милый Юричка.

   Поклон всем-всем и Л<идии> А<лександровне> {Приписано в конце первой страницы письма.}.

  

   Что же ты мне опять не пишешь, Юринька?.. Знаешь, - мне это очень горько. Я тебе ни йоту не врал, когда писал, что во всяком горе и страдании я надеялся не совсем потеряться, помня, что у меня есть человек, в дружбе и участии которого никогда не придется разочароваться, с которым мне не будет страшно... Понимаешь ты меня? - В горе я больше всего боюсь его, боюсь его, как ребенок тихой, громадной и сумрачной комнаты... В этой комнате, я вспоминал, ты со мной и мне не так будет страшно...

   Не хочу сказать, драгоценный мой, милый, что я в тебе "разочаровался"... Я не "знаменская маменька" и не жид - наивный. Но дело в том, что ты - человек и можешь забывать меня...

   Ох, и грустно же мне бывает иногда!.. Отчего? Не знаю, брат. Бессилен я во всем, как старая собака. Вот я теперь живу, напр.: утром вскакиваю в 6 часов и бегу читать корректуру¹. В шуме и работе пребываю до 1 часу. Потом жду 4 часов пока придет из Управления Варя. Иду к ней, читаем, разговариваем (не вспоминай "литерат<урные> вечера" Верочки!²...) Бывает иногда очень хорошо... Но в общем - суетливо, утомительно. Не могу я так жить. Прежде чувствовал, а теперь почти убежден, что (может быть, глупо!) нету смысла в этой будничной, хотя бы даже рабочей жизни. День мелькает за днем как в тумане. Все хлопочут, уверивши себя, что так и надо, что хлопоты кому-то нужны... Понимаю еще, вполне понимаю... ну хоть ваши прежние хлопоты, но вот этих, какие вокруг меня - нет.

   Вот и я также. Нет у меня тихой внутренней жизни... Должно быть мы не умели ценить некоторых (конечно, только некоторых) дней в Озерках...

   Все хвораю. Страшно доняли зубы, насморк. Поселился я не у Афонского, а на Борисоглебской ул., в номерах Малейжикова. Оказалось, что поселился чуть не в публичном доме. Все номера пустые и часто оживляются ночью. Каково?

   Пиши, пожалуйста.

   Поклон всем, всем - Лид<ии> Ал<ександровне> тоже в особенности.

  

   Дорогой Юричка! Борис Петрович при смерти (болезнь в почках) и потому ужасно работаю. Писать о себе нечего, да и лень. С трепетом жду 15 ноября¹, дня приема в солдаты и только.

   Целую тебя крепко-крепко.

   Орел, 24 окт.

   91 года.

  

   Что же С.А.?

   Писать ценз<ура> ни черта не дает. Напр., хотел перепечатать статью Вл. Соловьева ("Наш грех и наша обязанность")² - зачеркнули...

  

  

   Дорогая моя девочка!

   Доехал я нельзя сказать чтобы очень благополучно: вагон вскоре нахолодился, стенка, около которой я лежал, пригромоздившись на корзине, была вся сырая и холодная, спал я, разумеется, ужасно скверно... Но в особенности застыл я, поехавши с Измалкова. Извозчик оказался один и я ему поставил необходимым условием дать мне тулуп и армяк на ноги. Он уверил меня, что все это найдется, и я за целковый отправился, чтобы заехать за тулупом по дороге на село. К величайшему моему озлоблению, - подъехавши к своей избе, мужик заявил мне, что тулуп-то есть, да бабин, коротенький, - а армяка совсем нету. Что было делать? Одно - изругать его и переть с корзиной опять на вокзал; но до вокзала уже было более полуверсты, так что такое путешествие, да еще в темноте, (чуть-чуть брезжило) еще более нахолодило бы меня. Надел коротенький полушубок, обмотал голову своей "шкуркой", засунул ноги в солому и поехал... Ехал мужик хорошо - саночки так и постукивали по колчам, - но все-таки правая нога моя жестоко страдала от холода! Заря еле-еле подымалась "в холодной мгле", поля смутно серели в тумане... Мертвенно, сурово, холодно!.. Кое-как доехал и застал Евгения еще в постели; застал также и мать у него. Разумеется, обрадовались здорово; сообщили мне, что у Маши был брюшной тиф и что меня не хотели тревожить известием... Потом, конечно, начались толки о солдатчине. Евгений убежден, что меня возьмут и очень советует мне попоститься и не поспать - на всякий случай. Я этому совету последовал тотчас же - не стал пить чай с хлебом, не обедал и ограничился тремя небольшими медовыми лепешечками за вечерним чаем; спать тоже не лег и в конце концов приобрел громадную головную боль... Сейчас она тяжела и тупа ужасно, так что не осуди, если выйдет письмо плохо, милая, голубочка моя!.. Да, главное: мне советуют все дать от доктора свидетельство, что я теперь не могу явиться на прием и явиться через месяц после. Тогда комплект будет, вероятно, уже почти набран, - отойти следственно легче. Как думаешь - сделать так? Я думаю, что вряд ли что можно этим выиграть. Только протомишься напрасно. Уж лучше скорее что-нибудь...

   Завтра пошлю тебе 10 рублей. Отца еще не видал - он в Озерках - и не говорил ни о чем денежном... Поститься буду страшно - спать совсем почти не буду... Ведь не умру, а может, и помогу делу...

   Кстати - чувствую себя плохо. Недаром давеча извозчик на мое восклицание о замерзшей ноге, серьезно так сказал: "Эх, брат, и г... же у тебя ноги. Выменял бы ты себе коровьи"!..

   До свидания пока, бесценная деточка! С глубоким уважением и благодарностью (искренно - клянусь тебе Богом) целую твои ручки за всю твою нежность и заботливость ко мне! Благородная и милая ты девушка, моя Варечка!

   Завтра непременно буду опять писать.

  

   Сижу, Варя, в Поповской гостинице¹ (не думай, что из шику - на подворьях смертельно гадко), возвратившись из театра. Зачем попал в Елец, спросишь? А вот зачем: Евгений уверяет, что принимать будут не 15-го, а числа 6, 7-го; кроме того, кажется, существует правило - являться за три дня до самого приема. Говорю это потому, что вчера видел у одного еврея (на заводе) повестку, в которой сказано, чтобы он явился таким вот образом. Кстати, - почему мне нет повестки? Ответил ли что-нибудь Пятин²?

   Все это навело меня на мысль поехать в город и узнать все точно. Приехал сегодня с вечерним поездом и прямо же в театр, с платформы. Попал на второе действие. Шла драма "В неравной борьбе"³. Просидел я два действия, никого, кроме Бравича⁴ (он в тихих местах - очень прост и правдив), не одобрил и зрел маму - определеннее - Варвару Петровну! Представь себе - гляжу и глазам не верю: сидит во 2 ряду Варв<ара> Петр<овна>, одна, в светло-коричневом платке... Она! Стал убеждаться: кончился акт и я убедился, - действительно она! Когда она проходила мимо, я стоял боком, чтобы не видаться. Что из этого вышло бы, кроме натянутости? Какие мы знакомые?

   Ходил за кулисы, видел Катю. Обрадовалась очень! Сообщила между прочим, что папа в уезде⁵... (Еще более удивительно - с кем же девочка? Не думай, что я ошибся - и Катя подтвердила).

   Ну, теперь о своем посте два слова: вчера я к вечеру так захотел спать, что не мог не прилечь, велевши себя разбудить к ужину... Проснулся я, к своему ужасу уже в 4 часа, буквально не помня, как я очутился (с дивана) на кровати, и узнал, что когда меня взбудили, я шатаясь, с закрытыми глазами, вышел в гостиную и имел сильное намерение забраться под фортепиано!.. Каков пост? Ну да шалишь - больше не засну...

   Что ты, Варечка? Думал, что получу от тебя сегодня письмо на Измалковом и, конечно, ошибся в расчете... Ради Христа, прошу тебя - пиши почаще - где была, читаешь ли, как сидишь одна по вечерам в своей комнатке?..

   Прощай пока. Завтра утром иду к Пятину и припишу здесь, когда срок призыва.

   Пошлю тебе завтра 10 рублей, на имя Марьи Гавриловны⁶ - не хочу, чтобы на почте видели, что какой-то молодой человек посылает Пащенко деньги. Разумно?

  

  

   Простите, голубочка моя, - забыл вчера написать тебе результаты своего посещения присутствия по воинской повинности: проснувшись, прямо побежал туда, никого не застал еще, вернулся на почту и отправил тебе письмо и деньги - на имя Марьи Гаврил<овны>. В присутствии нашел только молодого писца, который мне передал, что письмо мое Алек<сей> Вас<ильевич> получил¹, ответил и уехал в уезд; приезжать мне надо к 16-му ноября... Получивши такие сведения, прямо же отправился на платформу и уехал с утренним. Разумеется, я вскоре вспомнил, что сделал по отношению тебя свинство, но успокоил себя тем, что ты уже знаешь, наверно, когда мне ставиться из письма Пятина. Получено оно?

   Сообщить про себя могу мало, да кое-что и неудобно... Состояние духа - глупое - сижу и жду... Чего же? Как вам нравится?

   Что же ты не напишешь? Прошу в последний раз... И не пойму, ей-богу, дорогой мой зверочек, отчего ты так быстро отвыкаешь от меня? Даже написать тебе становится нечего. Не прими, впрочем, это "в последний раз" за угрозу или за злобу, - никогда не могу злиться на тебя вполне, а когда тебя нету - и совсем не могу.

   Прошу тебя, ради Бога, сделать следующее: взять из библиотеки 3-ю книгу "Русск. мысли" за 88-й год и прочесть там статьи: "Переходные характеры" Шелгунова², "Злобы дня" Кавелина³ (одного из самых благородных и умных писателей 60 и 70 годов), "Очерки литературного движения" Скабичевского⁴ и "Г. Андерсен" - статья Брандеса⁵. Первые три статьи только начаты, так что дочитай их, пожалуйста, до конца, возьми следующие книги, а из статьи Брандеса - возьми сказки Андерсена. Чудные вещи, честное слово! Прочтешь?

   До свидания пока, бесценная, хорошая моя!

   Сейчас подошла Маша и просит передать, что целует тебя.

  

  

   Спасибо за милое письмецо, дорогая Варварочка! Я тебе послал уже два¹... Прости, голубчик, что немного поздно. Ты спрашиваешь, что я нашел дома? Кое-что я уже писал тебе по этому поводу, а относительно денег - результаты плохие. Был я вчера в Озерках у отца (он ужасно болен - рожа) и говорил про деньги. Он ответил, что у него у самого не более 200 рублей. По запродажной он получил 1000 рублей, из которых рублей более 200-т истратил на разные разности, а 500 рублей дал в долг двоюродной сестре, Софье. Купчую будут совершать, вероятно, в январе² - тогда можно будет потолковать.

   Посылаю тебе 2 статьи (по разным адресам) о теории Толстого о женском труде, теории надо сказать правду, не особо разумной, чтобы не сказать более (найдешь в XII томе его соч<инений>). Прочти, пожалуйста, повнимательнее, особенно статью Цебриковой³. Я говорил тебе про эту писательницу - ума палата! И эта статья - прелесть! Прочти, голубеночек мой драгоценный! А то-то, про что писал, прочтешь?

   Смерть как скучно, но приехать не думаю - и себя только размучу, да теперь и недалеко до страшного часа... Только неужто не приехать, если возьмут? Это невозможно... Целую твои ручки и "глазы" крепко-крепко. Не забывай меня, деточка!

  

   ..."Нет, пусти! Неловко на коленях.

   Можно, - я прилягу на диван?..

   От портвейна что ли страсть как сердце бьется,

   В голове - совсем один туман...

   Ну, чего ты надо мной смеешься?

   Вас, мужчин, ей-богу, не поймешь, -

   Все смешно... А мне-то вот как скучно,

   Вот как тяжко - места не найдешь!..

  

   ...Знаешь? - Я в гимназии училась;

   Даже полгода училася в шестом...

   На Введенской улице, направо,

   В Слободе у нас был свой дом;

   Лавочкой табачной торговали,

   Т.е. мать, конечно... Мне - куда! -

   Я была отчаянная девка -

   Весела, до ужасти горда,

  

   Все, бывало, песни распевала...

   Только ты не думай - той порой

   Ничего себе не позволяла...

   Что, опять не веришь? Вот чудной!..

   Нет, ей-богу! Девушкой все время

   Я была в гимназии... не то что как теперь...

   Мамочку я вот как ясно помню,

   Что - вот хочешь - верь или не верь -

   Так мне горько хочется заплакать,

   Как подумаю минутой про нее,

   Как я дома тихо вырастала

   И про все родимое житье!..

  

   ...А в него-то я влюбилась летом,

   Как из пятого экзамены сдала...

   Вот бы ты взглянул, какою доброй

   И какой я тихою была!

   Он тогда служил телеграфистом

   На вокзале... Худенький такой,

   Молчаливый, улыбался редко,

   А со мной совсем бывал иной!

   Часто в поле мы вдвоем ходили...

   Далеко зайдем... Засветятся огни,

   На степи запахнет спелой рожью

   Темь, тепло... А мы совсем одни!..

  

   ...Ну да что?!.. Уехал в воду канул;

   Из гимназии просили уходить,

   Мать больной всю осень пролежала...

   Не сумела я в нужде и в горе жить,

   Не сумела зимними ночами

   Дипломатом затыкать окно!..

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Ты не слушаешь? Опять налил портвейну?

   Да ведь я... Нет, впрочем, все равно!..

   Ради Бога, прошу повнимательнее лечить "глазы"...

   Посылаю свое новое стихотворение.

   Жду писем.

  

   Десять уж дней,

   Десять ночей

      Муки мои продолжаются...

   Ночью и днем

   В сердце моем

      Ласки твои откликаются!.. (*)

   Милою лаской согрето,

   Сердце бы вновь расцвело...

   Варечка! если все это

   Сном невозвратным прошло!?

  

   (*) Зачеркнуто: вспоминаются.

  

   Не знаю почему - как-то сразу написал эту пародию... Зверочек мой драгоценный! Скучно мне! Я вовсе не хочу ныть, но, ей-богу, ужасно медленно проходят дни... Хоть бы один вечер провела ты со мной - уютно, дружно и спокойно! "Сном невозвратным"... Думаешь, - нет? Серьезно - все приходит в голову:

   Ах тот скажи любви конец,

   Кто на три года в даль уедет!..²

  

   Читаю одну из видных русских газет... Как думаешь - какую? - "Северную пчелу" за 1853 г. Вот, Варечка, скотское направление-то было, а ведь "Сев. пчела" была самая видная, серьезная - выразительница направления тогдашней прессы...

   Действительно, - только на пути русской цивилизации, на пути спором и блестящем - наряду с памятниками благороднейших и талантливых мыслей зачастую - такие помойные ямы. Хорошо холопское, унтерское бахвальство? И главное - оно очень живо и теперь... Беда, ей-богу!

   Над<ежда> Алек<сеевна> прислала мне письмо³, пишет, что едет в Елец и спрашивает, где я остановлюсь. Отвечаю сегодня и ей⁴.

   Тебе же до сих пор не писал потому, что 2 1/2 дня - была здоровенная мигрень.

   Как твои дела?

   Жду письма усиленно.

   Получила ли деньги и мои письма? {Приписано в начале письма.}

  

  

   Сию минуту получил твое письмо и просто сердце сжалось... И удивительно, и горько, и даже, ей-богу, страшно. Зверочек, сладкий мой! Что это с тобою? Ты ведь имеешь очень для меня прискорбную манеру (прости за тривиальность - не до этого) не говорить иногда со мной искренно. Помню, прошлый год ты иногда бывала в очень плохом настроении и никогда не сказала мне определенно, что просто сознаешь недостаток чувства ко мне, утомляю я тебя, надоедаю... Знаю, что теперь настроение иное, но, ей-богу, боюсь, что нечто вроде этого явилось у тебя по отношению ко мне. Сколько уж раз мне бывало больно до слез - буквалъно! - оттого, что после нашего времени вместе, ты уезжала, "отступала" от этого времени и начинала раскаиваться, смотреть на все иными глазами и я перед ними стоял далеко не в хорошем виде...

   Или это не то? Или тебя утомила служба, новая жизнь? Варечка! отчего же так скоро? Неужели она хуже прежней? Неужто так мало силы?

   Сомневаешься в моей любви? Если бы ты была здесь сейчас! Богом клянусь - целый бы день просидел у твоих ног, ты бы увидала, что еще и теперь люблю "каждую складочку твоего платья"! Ради Христа, не подумай, что вру! Тетенька¹? Ну, ей-богу же, это странно! На что она мне? На черта мне ее советы? Я ведь ни слова даже не сказал с нею по поводу ее письма ко мне² <нрзб>, которое ты читала - о наших будущих несхождениях-то. Посылаю тебе ее письмо и спроси, пожалуйста, что я ей ответил или вообще говорил ли хоть слово о тебе? Ты говоришь Бог знает что, "живите, как хотите", "Э, ну вас!" За что? Что это значит? Значит, я к ней всего чувствую больше, чем к тебе? "Живите"... Ей-богу, это крайне оскорбительно! Ты удивилась, что кое-что мне "писать неудобно", Бог знает, как поняла это. Изволь - объясню без страха: я боялся (все может случиться), что письмо как-нибудь, где-нибудь перехватят, прочтут, а я в нем хотел описать тебе свой образ жизни, а именно то, что до сей минуты с самого Орла не спал ни одной ночи - сплю два часа в сутки, - только, - ни разу не обедал и съедаю в день только кусок хлеба с полстаканом воды³. Лежу, не вставая, как больной - все, конечно, для известной цели, а ведь за преследование таких целей на каторгу ссылают, как за уклонение от... - Как ты думаешь, мог я быть поосторожнее? Не ласков я? Да ведь я истомился, как борзая собака. Неужели я все это делаю из-за подлой трусости перед солдатским картузом? Все, моя бесценная, деточка моя, все для тебя, боюсь тебя потерять...

   Словом - просто смерть моя! Все-таки не понимаю твоего письма и твоего состояния, и как же не написала еще ни строчки - ведь это письмо еще от 5 ноября? Пиши поскорее, пооткровеннее - пожалуйста, ради Бога - и верь мне!

  

   У меня все сердце истерзалось от незнания, что с тобой, здорова ли, чувствуешь ли себя свежее? Я ждал, что после твоего и грустного и обидного для меня письма¹ (намеки на мои симпатии к тетеньке, восклицания вроде "Э, да ну вас!", "Живите, как хотите" и т.д.) я получу от тебя весточку, которая была бы в ином тоне. Получил сейчас - но она оказалась настолько холодной, что еще больнее отозвалась во мне... Скажи мне, ради Бога, - отчего это вышло такое положение вещей, что я во все время получил от тебя только два хороших, ласковых, милых письма? По моему счету так, - остальные всегда заключали в себе что-либо или грустное, или обидное для меня? Ну как же не убедиться, что у тебя совершенно меняется ко мне отношение, когда меня с тобою нету! Серьезно прошу тебя - вдумайся в это. Я, по крайней мере, не понимаю такого отношения!

   Ох, ради Бога, не пиши мне лучше!.. Ты удивляешься зачем я "делаю нелепости"²? Говоришь {Зачеркнуто: удивляешься.}, что я только затяну свое смутное состояние еще на месяц, и что врачи знают эти "уловки". Странно! Отчего же в Орле ты сама просила³, чтобы я их делал (не поспал, напр. ) и не говорила, что врачи знают эти "уловки"? Напрасно думаешь, что я прибегаю к ним из-за какой-то жидовской трусости перед солдатчиной. Другие были намерения...

   Наконец, - главное: представить себе не могу, чтобы ты при таком ужасном положении, как разлука на три года, не хочешь даже видеть меня... Ничего, клянусь Богом, не понимаю. Если бы мне сказали, что после этого последнего свидания мне голову размозжат, я бы поехал. Варя! Да что же это? Не приеду, разумеется, теперь ни за что в мире, но что же это? Всему конец? Ты пришибла меня таким страшным бессердечием... Впрочем, прощай. Слова теперь ровно ничего не значат.