Короленко Владимир Галактионович - Письма

путешествовать женатому человеку.- А все-таки любопытно,- и пока не жалею, что поехал, хотя ничего не работаю, и письма - мое единственное занятие!

   Ну, обнимаю тебя крепко. Хорошо, что ты все исполняешь, будь и вперед умна. Свидимся,- наверстаем разлуку, только будьте все здоровы.

   Обнимаю всех: тебя, детей, Петра.- С. Д. кланяется. В последнем (то есть полученном после всех) письме ты его упрекаешь, а он как раз писал тебе (и не раз).

   До свидания

   Сейчас пришел Доброжану⁷, шлет тебе поклон. Вот это - человек! Один из тех, о которых, уже не шутя, можно сказать: был бы женщина - пропал бы. Смотри у меня - не пропади!

   Пиши мою фамилию через К (Korolenko), это облегчает поиски, а теперь все приходится смотреть 2 буквы: К и С (второе письмо оттого и было доставлено позже, что написано Corolenco).

  

   Папа ваш едет пока все дальше, смотрит все новые места, людей, города и когда-нибудь вам расскажет много нового. А потом папа будет все к вам приближаться, и вдруг явится у вас. Тогда мы все поедем опять в Нижний, папа привезет Лену, и заживем по-старому. А пока надо, чтобы вы стали совсем здоровые и крепкие, и мама также. Любите крепко дядю Петра и слушайтесь его во всем, о папе не скучайте: папа ваш здоров, и ему нужно еще много повидать. А пока я вас, мои милые девочки, крепко целую.

  

   Напишите когда-нибудь письмо бабушке (Ваве) ⁸. Это папе будет очень приятно,- и маме тоже скажите, чтобы написала. Я здесь был в гостях в одной семье: у них папа и мама русские, а дети (две девочки и два мальчика) - англичане и не говорят совсем по-русски!

  

  

   Впервые (неполностью) опубликовано в книге "Избранные письма", т. 1, "Мир".

   ¹ Сергей Михайлович Кравчинский (Степняк) (1851-1895) - революционер, писатель. Перевел на английский язык "Слепого музыканта" (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 216).

   ² Ф. В. Волховский (1846-1914) - судился по "процессу 193-х". В 1889 году бежал из Сибири в Америку. С 1890 года жил в Лондоне, редактировал газету "Free Russia" и издания "Фонда вольной русской прессы".

   ³ "Знай, настал день спасения" (англ.).

   ⁴ Не Борис, а Василий Борисович - тип святоши в книге Мельникова-Печерского "В лесах".

   ⁵ Армия Спасения (англ.).

   ⁶ Вильям Бутс - основатель Армии Спасения (см. 4 том наст. собр. соч., прим. к стр. 479).

   ⁷ Константин (Костика) Доброджану Гереа (1855-1920) - политический эмигрант из России. Писатель, критик, публицист. Лидер оппортунистического крыла румынской социал-демократической партии. Был другом В. С. Ивановского, у которого Короленко с ним встречался.

   ⁸ Мать Короленко - Эвелина Иосифовна.

  

  

   Хотя это письмо на бланке корабля "Урания",- но, конечно, я пишу тебе уже не с корабля. Вчера (1 августа) мы приехали в Нью-Йорк, сегодня утром я уже бросил тебе письмо, писанное еще на Урании, но уже извещавшее о нашем приезде,- и сегодня же получил твое письмо. Ты все еще не поставила на нем числа, но на конверте почтовый штемпель 21 июля. По-нашему это выходит 9-го! Здесь оно получено еще 3 августа (нового стиля) и, значит, ждет меня здесь 11 дней, и отвечаешь ты только на петербургские письма. Да, вот какие расстояния и какие времена нас теперь разделяют. Я уже почти забыл, когда мы выехали из Петербурга, столько после этого пришлось увидеть стран и городов, а твой ответ возвращает меня к моменту отъезда. Что делать. Сейчас справился со своей книжкой, в которой аккуратно записываю посылаемые тебе письма, и вижу: так и есть, письмо из Петербурга (последнее) брошено мною в ящик 2-го и против него отметка: вероятно, получится 20-го-21-го... У меня все это размечено очень аккуратно, и вот я знаю теперь, например, что вчера или третьего дня (31 июля или 1 августа по нашему стилю) - ты уже прочитала мое письмо из Кинстоуна о выезде из Англии в океан. Затем, правда, дней 14 писем моих не будет, но это - самый долгий промежуток. А мне-то приходится довольствоваться сведениями очень и очень запоздалыми. Впрочем,- это ничего; все-таки каждое письмо меня надолго утешает. Теперь надеюсь получить в Чикаго. А по получении этого письма - тотчас напиши еще одно: в Нью-Йорк (New-York, poste restante, V. Korolenko). Так хочется иметь весточку перед тем, как пуститься вновь в океан, она еще поспеет {Мы предполагаем выехать из Нью-Йорка через месяц, то есть к первых числах сентября. Если мое письмо придет к тебе 17-18 и ты ответишь тотчас, то числа 2-го оно может быть здесь. Напиши небольшое, открытое, чтобы было не жаль, если уже меня не застанет и не беда,- если бы вернулось хоть в Россию.}. Затем напиши хоть несколько слов в Париж. Теперь я все еще удаляюсь, а там стану приближаться и поеду навстречу письмам. Однако, будет о письмах. Сергей Дм. и то посмеивается над моими заботами о переписке. Сегодня мы весь день ходили по Нью-Йорку и отчасти - Бруклину, видели величайший в мире мост, соединяющий эти два города, любовались еще раз статуей свободы, в руку которой можно входить по лестнице внутри,- проехались немало и в омнибусах и по железным дорогам, проложенным над улицами. Едешь внизу, а над головой идут поезда. Нью-Йорк не похож ни на один из городов, виденных нами до сих пор. В постройках есть что-то напоминающее Англию и Лондон, но здесь эта саксонская архитектура как будто вырвалась на простор. Дома светлее, веселее, разнообразнее. В Лондоне - они огромны, до 13 этажей. Но все эти серые закопченные дымом великаны сомкнулись плотно в одну массу и приблизительно все одного роста. Здесь то и дело видишь дома в 15, 16, даже в 17 этажей, узкой башней подымающиеся над 5-ти и 6-ти этажными, которые перед ними кажутся просто небольшими лачугами. Мы приехали в воскресение: как и в Лондоне по воскресениям здесь тихо, лавки закрыты и движения очень мало, и только одни машины свистят и гремят, развозя поезда под землей, на земле, но больше всего - по воздуху, над головами... И весь воздух полон их свистом и грохотом.

   Конечно, на другой же день - движения и людей оказалось больше, но свист и грохот машин все-таки господствующие звуки. А затем вчера нас поразило огромное участие в уличном движении детей. Это - целая армия газетных разносчиков. Вчера при нас выпустили в эти потоки уличного движения - газеты New-York Tribune. Переулок, примыкающий к Tribune buildings,- был полон мальчишками, и когда мы поехали оттуда в другое место,- то уже всюду мальчики лет 7-10, 11,- с кипами газеты мелькали, кричали, вскакивали на подножки вагонов, соскакивали на ходу, ныряя между лошадьми. Соне и Наташе было бы очень любопытно посмотреть, какие здесь бойкие мальчики. В одном месте мы увидели толпу около фонтана. Оказалось, что это два уличных мальчика влезли в платьях в бассейн посередине садика - плавают там и ныряют, стараясь достать со дна деньги, которые кидали из публики. Платья на них совсем мокрые. Они смеются, их товарищи кричат "ура", публика тоже смеется.

   Мы еще не разобрались хорошенько в здешней жизни, не огляделись, ни у кого еще не бывали. А думаем, между прочим, побывать у нашего консула, затем у главного управляющего страхового общества Equitable, к которому у меня есть рекомендации (агенты этого общества - рассеяны по всей Америке). Читая газеты,- встречаем разные злобы дня, в том числе и русские. Еще продолжают говорить о русско-американском договоре, и газеты приводят разные мнения, часто весьма неодобрительные по отношению к договору (о выдаче политических преступников). Интересно, между прочим, что некоторые защитники договора, как сенатор Эдмондс, опираются на то соображение, что русская нация недостойна свободных учреждений и вообще,- что ей достаточен и деспотизм! Хороша русско-американская дружба, с этакими соображениями! Эта же черта - презрение и к народу, с которым якобы дружат, и - плохо прикрытое пышными фразами презрение также к ныне существующим учреждениям (годным лишь для полудикарей) - встречалась, как ты помнишь, также и в отзывах французов! Чорт их возьми с такой дружбой.

   Много также пишут о русско-немецкой таможенной войне¹. Наконец - масса происшествий с страшными заглавиями, до которых очень падки здешние газеты. Между прочим,- в Чикаго был пожар в гостинице, кажется с человеческими жертвами. Так вот имей в виду, если эти известия дойдут и до тебя, что до нас это не касается.

   В твоем (ливерпульском) письме ты пишешь, чтобы писать еще месяц на Plojesti, a потом на Тульчу. Поэтому я первое письмо (вчера) послал на Тульчу, но теперь усомнился и пишу опять на Plojesti, может ты еще и там.

   Ну, а пока - до свидания, до следующего письма. Итак,- сейчас пошли письмецо (открытое) в New-York, a затем- в Париж (не беда, если в Париж пошлешь и два-три). Из Парижа по приезде дам, конечно, телеграмму (это уже не так дорого, как отсюда). Затем обнимаю вас всех. Эх, бедная Наташенька,- и у ней заболели зубы. Заставляй их, голубушка, каждый день непременно полоскать, а также после обеда. Если это будут делать,- наверное боль будет повторяться не так часто.

   С. Д. кланяется.

   Петру и Костике мой искренний привет.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 1 "Мир".

   ¹ Таможенная война, возникшая между Германией и Россией в июле 1893 года, закончилась 10 февраля 1894 года заключением русско-германского торгового договора.

  

  

   Сегодня, наконец, выезжаю из Нью-Йорка, в котором сидели так долго бог знает зачем. А в это время чорт нанес на меня interviewer'oв, которые уже и напечатали в здешних газетах не мало глупостей. Начать с того, что из Лондона ранее меня сюда прибыла телеграмма, заявившая, что я эмигрировал и намерен окончательно поселиться в Америке. Появилась эта телеграмма в серьезной газете "New-York Herald" и, конечно, станет известна в России. Чорт знает что! Газета прибавила к этому полуфантастическую мою биографию, взятую не знаю откуда. Впрочем - неточности несущественны. Краткое известие в том же роде напечатано было в "Tribune", а затем - в других газетах. Вечером 3-го числа явился репортер "The Sun", но мы уже раздевались, зато 4-го репортер "New-York Times"'a застиг меня, когда я брал в "оффисе" ключ. Результатом нашей беседы явилась статья в газете, которую я тебе при сем прилагаю. Кто-нибудь переведет тебе эту ерунду, которая превосходит наверное ерунду, напечатанную Гурвичем¹ о нижегородских делах. Правда, мой собеседник показался мне приличным и неглупым малым. Но, во-первых, мы вели разговор, не понимая друг друга, через переводчика, а во-вторых, оказывается, что эти пошлые заглавия: "Еще новая жертва царя", или "Нувеллист Короленко рассказывает о своих cruel persecutions" (жестоких преследованиях),- что все это проделывается в газете, независимо от автора заметки, особым специалистом хлестких заглавий. Теперь газета уже в России, и там, конечно, покосятся. Ну, да это что же делать. Не могу же я говорить, что меня не ссылали или что ссылали по суду. А если это по американским нравам считается за cruel persecutions,- то, во-первых, я не виноват, а во-вторых, это немного похоже таки на истину. Но мне ужасно претит вся пошлость этих заглавий. Ты знаешь, что я не очень склонен жаловаться на судьбу и уж во всяком случае не похож на истомленную жертву cruel persecutions! На вопрос: как я перенес такую дальнюю ссылку, я ответил: вы видите, я здоров. А репортер распространяет эту фразу так: я очень здоров и потому мог перенести. Менее здоровый человек мог бы погибнуть! Ты-то, конечно, сразу увидишь, что это не моя фраза и что я не говорил ничего подобного. А глупо как-то выходит.

   Ну, бог с ними. Еще один будет что-то печатать, но этот касался общих вопросов и, хотя плохо, говорил по-русски. Должно быть, нагородит за меня тоже изрядного вздора. Теперь буду много осторожнее. А отказывать сплошь тоже неудобно: здесь репортеру, говорят, нет отказа, и было бы странно встретить отказ именно от своего собрата-писателя.

   В Чикаго выезжаем сегодня 6-го. Завтра - смотрим Ниагару, и я забываю неприятности Нью-Йорка. Послезавтра будем уже в Чикаго. Сергею Дмитриевичу очень хочется проехать на Кубу, а мне очень не хочется путаться больше без толку: хочется посидеть хоть немного где-нибудь, где бы и я мог что-нибудь понимать. А еще сильнее хочется вернуться обратно, к тебе, повидать Петра (говорят, он и до сих пор не говорит иначе, как по-русски!), потолковать с моими девицами. А там домой - и опять все вместе. Бог с ними, с Европами и Америками! Пусть себе процветают на здоровье, а у нас лучше! Когда мы ехали вначале,- все отмечали, что лучше у других народов. А теперь все ищем, что лучше у нас. И много у нас лучше. Лучше русского человека, ей-богу, нет человека на свете. И за что его, бедного, держат в черном теле!

   Вчера я писал девочкам, а теперь обнимаю Петра и тебя и всех. Напиши Паше.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 1, "Мир".

   ¹ Вероятно, И. А. Гурвич, политический эмигрант, издававший в Америке русскую газету "Прогресс".

  

  

   Судьба, очевидно, против нашего слишком скорого свидания. Утром я отправил письмо, где выражал надежду - выехать в субботу. А вот теперь вечер того же дня, и приходится сказать: "едва ли". Да, едва ли, потому что, кажется, будет очень интересно, и грех пропускать такой случай.

   Пишу тебе - в маленькой чистенькой комнатке вудбайнского "отеля". В этом отеле в настоящее время - кажется только и есть, что я с моим спутником, хозяин - кругленький немец, с лицом, которое только и может принадлежать "хозяину гостиницы" на какой-нибудь немецкой или голландской картине,- да еще молодой парень, неизвестной нации, очень склонный к беспричинной веселости. Вудбайн - город, но город особенный. В нем около 30 домов, улицы - просеки, недавно прочищенные в лесу и посыпанные песком, есть фабрика, есть 2 школы, post office¹ и "отель". Не хватает еще - жителей! Это - город будущего, американский зародыш еврейского города; кругом - 66 фарм - это, так сказать, "деревня". Вопрос состоит в том, разрастутся ли кругом эти фармы, тогда возникнет и город. Если же фармы опустеют, то и городскому "отелю" придется обратиться в руину,- и круглый "хозяин", провожавший нас с великим почетом по пустой лестнице в пустой коридор верхнего этажа,- вынужден будет поискать другого места для своих прирожденных талантов. Он, видимо, встретил нас с радостию, как первых ласточек, и долго светил своим фонарем, стоя в комнате и широко улыбаясь, между тем как его помощник, молодой человек неизвестной национальности,- сочувственно фыркал при каждом нашем слове.

   Я уже писал тебе, зачем мы попали в Вудбайн. Это начинающаяся еврейская колония в штате Нью-Джерси, в уезде Сартау. Пенсильванская железная дорога и ее ветка бежит среди мелкого леса, который, очевидно, и жгли и вырубали уже много раз. Но климат здесь благодатный, и лес опять быстро покрывает весь этот необозримый простор. Кой-где видна росчисть - вроде наших в северных губерниях или в Сибири. На росчисти - кукуруза, пшеница, или желтеют спелые дыни, или гнутся деревья от персиков. А там опять - сосна на песке или корявые ветлы на болоте, порой дуб, клен и еще какая-то неизвестная разнообразная поросль. Потом ряды серых домов, просеки, поля. Это "город" - и кругом фармы.

   В 6 часов вечера наш поезд, по обыкновению, с разбегу остановился у одного из таких городов и кондуктор, сообщил, что это Вудбайн. Уже ранее - на платформах мелькали еврейские лица. Здесь вся платформа была занята черноглазой молодежью, с любопытством смотревшей на нас, двух незнакомцев, оставшихся на их платформе. Очень скоро, впрочем,- к нам подошел высокий рыжий немец и сказал, что он послан ожидать русского писателя "ein Historiker²". Это именно меня. Он повел нас тотчас же к Сабсовичу, агроному-еврею, новому Моисею этой обетованной земли. Пока мы сделали несколько шагов вдоль полотна,- наш поезд уже летел, вперед, обгоняя нас, а еще минут через 10 несся навстречу другой, успевший где-то разминуться с нашим. Удивительно это движение, среди далеко еще незаселенной местности,- и вот где видно, как здесь железная дорога сама создает города н поселения, не дожидаясь, пока ее затребуют поселения уже готовые.

   На расстоянии около полуверсты перпендикулярно к железной дороге убежала в лес неширокая просека, и наш провожатый объяснил, что это - граница города Вудбайна. Город Вудбайн далеко не достиг еще своей границы, и теперь он едва виднелся в сумерках крышами своих домов, среди зарослей. Только на левой стороне заметно высились 2 фабрики и в одной из них зажигались огни. Сегодня рош-гашана, еврейский новый год - и старики собрались в синагогу, устроенную - увы! - на фабрике, которая бездействует пока вследствие общего кризиса. Пройдя еще с ¥ версты, мы свернули направо, и если ты вспомнишь скромные дачки в Петровском, мелькающие из-за редких деревьев, то представишь себе также жилье вудбайнского Иисуса Навина, Марка Сабсовича, который шел к нам навстречу, радушно приветствуя русских гостей...

   Это высокий, худощавый человек, с едва заметным еврейским типом, с слабым голосом, обличающим недавнюю болезнь. Роль нового Моисея - трудная роль: недавно (в феврале) народ божий произвел шум, вроде восстания Дофана и Авирона³, и до сих пор в разных углах Америки среди интеллигентных людей я слышал отголоски вудбайнской истории, причем до сих пор не установилось окончательно мнения, кто прав, кто виноват. Я, может быть, и доберусь до сути,- во всяком случае очевидно и теперь, что Сабсович - человек доброжелательный и хороший. Его семья - из южных евреев (вроде Козловой), и в ней я встретил - приятельницу и родственницу Евгении Яковлевны⁴. Меня встретили просто и радушно. Сабсович охотно рассказывает о своих планах и затруднениях, и все, что он говорит,- просто, разумно и ясно. Сам он окончил одесский университет, потом - земледельческую академию в Цюрихе. Был управляющим большого имения на Кавказе. Человек дельный, отлично владеющий русским языком, с аттестатом из заграничного учебного заведения,- он успешно занимался своим делом, и никто не задавался вопросами о его происхождении. Но когда он выписал к себе мать,- стало ясно, что он еврей - и скоро пришлось бросить место. Тогда он уехал в Америку. Здесь приходилось очень плохо: с семьей он пробивался уроками, долларов за 10 в неделю, разыскивая занятия по своей профессии. Он рассказывает с большим юмором об этих поисках, причем американцы то и дело спрашивали у него "What is your ambition?" - то есть какова ваша амбиция? Чего вы добиваетесь? Долгое время он считал нужным отрицать в себе всякую "амбицию" - американцы пожимали плечами - и отказывали. А семья была на краю голода, потому что и уроки прекращались. Около этого времени прошел закон, обязывавший штаты заводить образцовые земледельческие фармы и опытные лаборатории. Сабсович разослал во все штаты свои предложения, но без "амбиции" и тут потерял хороший шанс. Наконец, спохватившись, он стал рекомендовать себя учеником знаменитого Майера, у которого действительно слушал лекции. Тогда он получил скромное место на дальнем западе, в Колорадо. Его непосредственным начальником, директором, оказался добродушный ирландец, облегчивший ему первые шаги и вдобавок еще скоро уехавший на 3 недели. Оставшись один, Сабсович заперся в лаборатории, принялся вплотную за химию, проделывал опыты, бил посуду, два-три раза обжегся при неожиданных взрывах и к приезду директора, под давлением необходимости и некоторого страха перед американскими авторитетами - порядочно вспомнил курс земледельческой химии, которую, правда, слушал на лекциях. Между тем, в городе уже шли толки об ученом, который, во-первых, знает французский, немецкий и даже русский языки, а во-вторых, сидит все время за опытами. Когда директор вернулся, лаборатория пошла в ход - и Сабсович увидел с удивлением, что он действительно - единственный человек, сколько-нибудь похожий на ученого, хотя среди его новых знакомых то и дело попадались профессора и академики - разумеется, американские (в Нью-Йорке есть даже академия чистки сапог,- не шутя, а танцклассы называются академиями танцев). Вскоре он стал членом всех (многочисленных) ученых обществ, в том числе политико-экономического и, когда, вспомнив несколько школьных лекций и кое-что прочитанное по этому предмету у Смита, Милля и Маркса,- он прочел несколько лекций, то слушатели были искренно поражены его эрудицией.- О дис ис ссайнс! (это наука!) - говорили восхищенные слушатели, а газеты штата Колорадо громко трубили о великих научных открытиях молодого ученого (революшеи оф ссайнс!). Сабсович, и действительно дельный человек,- здесь увидел себя выросшим в целую знаменитость и вскоре получил выгодное предложение - профессуры в соседнем штате.

   А в это время - ему написали из Нью-Йорка, предлагая стать новым Моисеем. Ты знаешь южных евреев,- это уже не талмудисты, не хасиды, не западные евреи из черты оседлости. Сабсович же - студент и европеец - давно отстал от еврейской среды. Но всякое гонение - сплачивает, и в сыне еврейского племени сердце откликнулось на этот призыв. Он бросил уже обеспеченное место и поехал в Нью-Джерси.

   - И вот теперь - окончательно, кажется, потерял силы и здоровье,- закончил он...

   Что выйдет и что вышло до сих пор - увидим после. А пока я должен сказать, что здесь евреи вообще производят даже и в общем впечатление гораздо более приятное. Молодые люди - крепче, мужественнее. Смешные движения и наружность - стирается, сливаясь с общим тоном. А семья Сабсовича - из ряду вон. Особенно поразила меня старшая дочь, девочка лет 10, красавица, чисто южного типа, уже изъездившая с отцом Европу и Америку. Эта девочка учится в школе старшего возраста, а сама учит, в качестве помощницы учительницы,- в младшем классе. Все опасения матери, все заботы семьи, весь ужас надвигающейся нищеты и все надежды - все это уже знает это детское сердце, и все это светится в этих еще детских глазах, когда она смотрит на отца, рассказы которого то и дело прерываются кашлем.

   Часов в 9 мы попрощались до завтра и отправились в свой отель, где нас уже ожидал хозяин... Вечер темный, чисто южный. Дорога чуть белеет под ногами, в спящем лесу стрекочут какие-то кузнечики, вроде крымских цикад, какая-то неизвестная мне птица оглашает тишину ночи неизвестным мне криком. Все спит. Чуть видно мерцают красные фонари железной дороги. Огни на фармах погасли,- сельские жители и здесь ложатся рано, но в городе еще виден десяток светящихся окон. Нас провожал брат Сабсовича, крепкий и энергичный человек, средних лет, совершенно не похожий на еврея. Он жил в станице Прохладной, в Терской области, говорит с сильным малорусским акцентом, не без юмора, и с увлечением вспоминает о Кавказе. Там он занимался хлебной торговлей, отлично изучил все ее приемы и сжился с казаками до такой степени, что когда ему объявили, чтобы он уезжал (в 24 часа, по обыкновению), то станица составила приговор и ходатайство, чтобы его оставили. Он явился к Каханову (атаману Терской области). Тот спросил - в чем дело.

   - Не дают жить в станице.

   - Как не дают жить? Почему?

   - Я еврей.

   - А! Вот какой ты чудак. Я вот и не узнал, что ты еврей, а ты хлопочешь! Прими православие и оставайся!

   Повернулся и вышел. Сабсович переехал в "черту оседлости", но здесь не житье человеку непривычному,- и он уехал в Америку и здесь - корчует пни и пашет землю. Он очень живо описывает положение человека, распоряжавшегося у себя очень трудным и очень сложным делом и вдруг почувствовавшего себя дураком, без языка, без дела, с одними только руками и даже без головы... Положим, он не пропадет. Он очень силен, привык к тяжелой работе, смышлен и уже здесь устраивает водопроводы и все, требующее смекалки и искусства. Однако все-таки очень трудно - с семьей, в незнакомой стране приучаться к незнакомой работе. И зачем все это? Легко поверить, конечно, что теперь на его месте и на месте других удаленных евреев - на нашем юге водворились греки и другие хищники, не лучше, если не гораздо хуже евреев - и вдобавок освобожденные от конкурентов. А мы рассеяли по свету целые толпы раздраженных людей, которые разносят с собой вражду и непримиримую обиду...

   Как бы то ни было,- я пишу тебе это письмо в пустом отеле: светло, пусто и чисто,- и, однако, вот сейчас мелькнула и скрылась тотчас же блоха - первая блоха, какую я видел в Америке... Бог с ней! А в соседней комнате кидается и стонет мой спутник, человек той же расы и потому нервный и беспокойный. В окна глядит тихая ночь, не прерываемая даже грохотом поездов близкой железной дороги. Кажется,- ночью их ходит мало по этой все-таки пустынной ветви... И великий праздник - новый год - спускается над несчастным приютом вечно гонимого племени, разбивающего новые кущи в далеком углу Нового света...

   Завтра, часов в 8 за нами зайдет Сабсович - и мы пойдем по фармам. Он предлагает еще проехать подальше на фармы уже существующие, основанные частной и личной инициативой. Оказывается то, что я предполагал a priori,- Сабсович подтверждает из собственных наблюдений. Было бы лучше селить евреев не колониями, а помогать им основывать отдельные фармы. Процент удач в этих предприятиях гораздо больше. Впрочем,- пора спать, уже первый час и завтра - за работу. Кажется, действительно стоит отсрочить отъезд дня на 3-4,- и поездить по фармам, повидать Израиля в новом искании земли обетованной.

   Спокойной ночи!

  

   P. S. 2 сентября.- Вот уже 3-й день я здесь и все-таки сегодня выезжаю в Н.-Йорк. Таким образом - может быть, удастся все-таки выехать 4-го. А интересно!

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 1, "Мир".

   ¹ Почтовая контора (англ.).

   ² Историк (нем.).

   ³ Библейское предание.

   ⁴ Евгения Яковлевна Козлова, нижегородская знакомая семьи Короленко. Отбывала административную ссылку в Красноярске и Минусинске вместе с родными Короленко.

  

   Наконец, я опять на пароходе и еду - к вам. Сам удивляюсь своему чувству - необыкновенной радости, в ту минуту, когда, наконец, последний узелок оказался на пароходе и я твердо ступил на палубу. Это было около 7 часов утра. Я думал было еще вчера перебраться на пароход с вечера, но ко мне пришли знакомые, и я должен был еще посетить знакомых,- поэтому решил переночевать еще на своей квартире (18 Str. East, 207, записываю для памяти, - комнаты отдает русский мистер Беляков). С вечера дождь лил ливмя и грохотал гром, светя от времени до времени в наши окна. Я нарочно долго читал газеты в своей спальне. Ты знаешь, что я всегда просыпаюсь тем раньше, чем позже засну. И действительно, в половине шестого я уже одевался и возился с вещами, в полутьме дожливого утра, когда заспанный, в длинной ночной рубашке, M-r Belakoff постучался в мою комнату. All right! Я все боялся с вечера: вдруг проснешься к часам - 8. А в 8 часов пароход уже уходит, пользуясь временем начинающегося отлива! В 6 ¥ я уже вышел с двумя узелками в руках на улицу, еще только просыпавшуюся для движения. По нашей улице ходит конка, это здесь как-то даже странно, наряду с элеваторами, по которым летят поезда, и cable-coch'ами,- тоже поездами, движущимися по канату. Я сел, сказал для верности кондуктору: "French-line?" - Он мне ответил: "Jes, sir",- и в меня вступило сразу чувство радостной уверенности, что я, наконец, на настоящей дороге. Не знаю, каковы покажутся мне теперь наши конки, но здесь эта конка давала впечатление первобытности и захолустья. Вот, наконец, мачты, целый сумрачный лес, затянутый туманом. Я хочу выходить, но какой-то американец, мой сосед, останавливает меня за руку. Not here! (не здесь). Они вообще сдержанны, но чрезвычайно обязательны. Он слышал мой разговор с кондуктором, и когда мы вышли, очень любезно указал мне среди других темный фасад пристани "френч-лайна"...

   Незадолго перед отходом - я увидел среди публики знакомую фигуру. Это один из наших соотечественников, не успевший попрощаться вчера, поднялся так рано, чтобы проводить счастливца, едущего на родину. Мы крепко обнялись. Мне было так невыразимо жалко этого одинокого человека, остающегося на чужбине, в то время как я весь переполнен радостью возвращения... Звонок, спускают посторонних, подымают блоками сходни, и на них торжественно уносится от нас пристанской матрос,- последняя связь наша с берегом порвана. Огромный пароходище тихо тянется вдоль пристани. Мелькают заплаканные лица, машут платками, около меня какие-то две девушки стараются смеяться, но вместо этого плачут, между тем как какая-то старушка обливается нескрываемыми слезами, на берегу. Еще минута - и только юмористические физиономии ирландцев, выглядывающих из угольных люков на пристани, смотрят на нас совсем близко. Публика кидается к концу пристани, машут шляпами, кричат - а мы уже в заливе,- и моя радость, на время омраченная прощанием с последним из виденных мною русских американцев,- вновь овладевает мною с прежней силой. А между тем, трудно представить себе более тусклое, слезливое и печальное утро. Залив в тумане, мачты как будто намокли и набухли от сырости, пароходы проплывают, будто вялые от невысказанной печали, статуя свободы рисуется чуть заметным серым пятном, со своей приподнятой рукой, а впереди, куда нам ехать, клубится мутная туча, из которой то и дело молнии падают в море. Вдобавок, свисток у Gaskogne - удивительно тягучий и унылый. Я легко представляю себе, как он должен отзываться в сердце этой бедной старушки, отправившей двух дочерей в далекий путь,- но мне все-таки радостно. Я не спал почти всю ночь, но мне не до сна... Еду, еду!..

   Теперь уже 11 часов утра, туман как будто расступается, но ненадолго. Полоски американской земли еще чуть-чуть зарисовываются на юго-западе. Погода сверх ожидания - тихая, но едва ли надолго. Все говорят мне, что это время самое бурное - легко встретить равнодейственные штормы.

  

   Вот уже 4-й день путешествия, завтра уже пойдем вторую половину. Погода туманная, сырая. Сегодня мы миновали нью-фаундлендские мели и густой туман, окружавший нас более 2-х дней,- теперь почти рассеялся впереди, а назади остается в виде густой пелены, лежащей на горизонте. Чувствую себя превосходно, хотя... первый день, который я тебе описывал такими радостными чертами, кончился не вполне благополучно. Усталость от сутолоки последних дней и бессонная ночь перед отъездом,- все это отразилось на мне довольно сильно. А так как вдобавок очень скоро пароход стало покачивать, то я и не заметил, как ко мне подкралась морская болезнь. Голова у меня кружилась от бессонницы и усталости, потом я писал тебе письмо и под конец почувствовал усталость еще сильнее, пошел к себе в каюту и проспал часа 3, до обеда. За обедом совершенно внезапно "подкатило" так решительно, что я сказал только своим соседям (русские инженеры с женами),- "однако, я обедать не стану",- и выбежал на палубу, к борту. Потом опять прилег в салоне, а когда раздевался в каюте,- то Нептун вновь накинулся на меня. В свое оправдание могу сказать только, что мою участь разделила половина пассажиров. На другой день проснулся с головной болью, но уже к вечеру боль прошла, и все остальное время чувствую себя превосходно. Хожу целые дни по сырой палубе, вдыхаю соленый ветер - и, как видишь, не спускался вниз эти дни, даже чтобы написать тебе.- Идем без приключений. На второй день ненадолго стояла ясная, хотя и довольно ветреная погода, и мы видели вдали фонтаны, пускаемые кашалотом.

  

   Свирепая качка. Море темно, небо темно, палубу поливает сверху дождем, - снизу то и дело волны лезут на палубу, светясь белой пеной. Ветер холодный, сырой. Я сидел долго наверху, под стеной, а теперь спустился, чтобы сказать вам всем спокойной ночи. Я смотрел на море и все думал, что-то делают все мои близкие. Теперь девочки уже спят давно и не знают, что папка думает о них - на темном и бурном море.

  

   Пишу это письмо в половине второго ночи,- в Париже. Часа в 4 нас высадили в Гавре, часов в 6 мы тронулись оттуда и вот уже часа 2 - путались с багажом и розысками гостиницы. Я говорю "путались", потому что мы остановились здесь вдвоем. Не с С. Дм.,- который пока еще в Америке, а с Николаем Еремеевичем Агапеевым, бравым полковником и добродушнейшим русским человеком из Гельсингфорса, с которым познакомились на пароходе. Нам рекомендовали Hôtel Terminus,- в одном здании с вокзалом, но так как вся публика с экспресса,- привезшего нас из Гавра,- столпилась в приемной, то комнаты быстро расхватали, и нам остались уже 2 мансарды, где-то очень высоко, в 7 этаже, под крышей, от коих даже воин - Агапеев пришел в ярость. Затем мы разыскали Hôtel du Calvados, и полковник занял два номера. Один в 5 франков он взял себе, другой рядом в 4 франка назначался для меня или наоборот. Но когда я первый пришел с вещами и разговорился с хозяином, то он, во-первых, выразил восторг от моего французского диалекта, а во-вторых, объявил, что parce que ce monsieur parle très bien franèais et puis il reste pendant une semaine,- je vais lui donner une excellente chambre pour 4 francs¹. Я мог бы возгордиться такими ощутительными успехами во французском языке, если бы не видел, что тут же пришел еще voyageur², который поговорил à part³ с плутоватым французом и получил комнату, назначенную для меня. Правда, впрочем, что и моя оказалась очень порядочной, если только здесь нет инсектов. Мой спутник отлично объясняется наполовину или даже на три четверти по-русски, и может статься, что хозяин действительно обрадовался, видя во мне человека, объясняющегося довольно сносно и не прибегающего к жестам, тогда как полковник притащил буквально за руку прислужника на вокзал, будто турецкого пленника. Как бы то ни было,- последних два дня на море были так хороши, что я расстался с палубой La Gaskogne - с истинной грустию,- но теперь,- первые же шаги в Париже навеяли на меня необыкновенную веселость, и мне не хочется спать. Да и Париж, кажется, тоже еще не думает спать: на улицах движение и огни, рестораны открыты, и полковник скитается где-то, разыскивая (по-русски) содовой воды... Отель наш небольшой, с невзрачным входом, с узкими коридорами, с узенькой винтовой лестницей, с огромными кроватями и с старинными гравюрами из Вальтер-Скота...⁴

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 1, "Мир".

   ¹ Поскольку этот господин очень хорошо говорит по-французски и остается здесь на целую неделю,- я хочу дать ему за четыре франка превосходную комнату (франц.).

   ² Путешественник (франц.).

   ³ Стороной (франц.).

   ⁴ Письмо обрывается: рано утром 14/26 сентября Короленко получил телеграмму о смерти младшей дочери Лены, оставленной им у А. С. Малышевой в деревне. В тот же день Короленко выехал из Парижа в Румынию.

  

  

   Саша, милая...¹ моя.

   Знаю. Милая моя. Тебе не менее тяжело, чем теперь мне. Сейчас только получил телеграмму. Еду сейчас же из Парижа к Дуне. Вероятно, уже похоронили мою девочку². Пожалуйста, будьте добры с кормилицей³, пусть у нее останется только доброе чувство, как память о нашей милой девочке. Как она плакала, когда прощалась со мной. Твоих детишек и Сергея крепко обнимаю. Милая Шурочка, сколько мы тебе доставили горя.

  

   Кормилицу все-таки не отправляйте одну. Я напишу, как быть. Может, приеду сам взглянуть на могилку и на то место, где мы прощались с Леной. Скажите кормилице, чтобы она помнила Лену и не беспокоилась о себе. Для нее все будет сделано, что надо. Боюсь, что одна она растеряется в дороге. Нужно, чтобы никто не потерял ничего из-за того, что знал и был с Леной.- Сделайте от меня для детей в Дубровке что-нибудь. Для бедных деток.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. I, "Мир".

   ¹ Край письма оторван, и одного слова на автографе нет.

   ² См. прим. к предыдущему письму.

   ³ Няня ребенка, бывшая раньше его кормилицей. Девочка умерла, заразившись от своей няни дизентерией.

  

  

   Мамашенька, дорогая моя, милая. Еду сейчас в Румынию. Дуня ничего не знает о Лене. Не знаю, знаете ли и вы, телеграмму Мани перепутали. Одно ясно, ужасно и неопровержимо: Леночки нет. Милая мамашенька,- не знаю, хорошо ли я делаю, что так прямо пишу. Может, и от Вас еще скрывали,- но ведь надо же узнать правду, все равно не скроешь. Что тут томить. Леночка моя, как она плакала. Милые вы мои, что ж делать, ты, Машинка, сама знаешь хорошо, каково мне теперь. Ну, ничего. Еду сегодня же из Парижа в Румынию. Обнимаю вас крепко,- милые вы мои, так тяжело.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 1, "Мир".

  

  

   Очень рад был получить от Вас хотя и не особенно-то радостное письмо. Ну, да все-таки узнали мы из него, что Вы живы, более или менее здоровы и уже не в тюрьме. Слава те господи и за это. А главное, я надеюсь, что теперь хоть изредка можно обменяться письмом, что до сих пор не клеилось. Отчего? Отчасти виноват и я, отчасти и Вы, но кажется главное,- условия. Теперь,- вчера только вернувшись из дальнего путешествия (в Америку!),- я принялся за кучу писем на столе, ждавших моего возвращения,- и быстро различил на одном из конвертов знакомый и характерный Ваш почерк (надо отдать Вам справедливость,- другого такого почерка не найти!). И вот, сегодня уже пишу Вам. Поступайте и Вы так же,- и может быть, наша переписка опять установится и Вы не станете думать, что я забываю старых друзей. Напишите мне для первого (или, вернее, для второго) раза - с кем Вы живете в Вашей юрте, кто Ваши товарищи, имеете ли газеты и журналы и вообще - побольше подробностей о Вашей жизни. Вы знаете, что я и сам - Ваш земляк по Якутской области, и что меня не перестало интересовать все, касающееся лично Вас,- в этом прошу мне верить. Ко всему этому если еще прибавите какие-нибудь сведения об общих знакомых,- буду очень благодарен.

   Чувствую, что, упомянув о своем путешествии в Америку, - вызываю в Вас, обитателях Вилюйских наслегов,- невольную зависть и невольные вопросы: что же там, интересно, хорошо, превосходно. Подробные ответы надеюсь прислать Вам в виде оттисков своих статей, которые думаю напечатать в более или менее близком будущем, а пока вкратце: интересно, это правда. Хорошо? Да, хорошо - для американцев. И все-таки, если бы мне лично предложили жить в Америке - или в Якутской области (разумеется с правом приличного передвижения),- поверите ли Вы, что я бы вероятнее всего - выбрал последнее. Плохо русскому человеку на чужбине и, пожалуй, хуже всего в Америке. Хороша-то она хороша и похвального много,- да не по нашему все. Вот почему там русский человек тоскует больше, чем где бы то ни было, в том числе и такой русский человек, который знавал Якутскую область.

   Впрочем, для меня лично, эти американские впечатления омрачены тяжелым горем: у меня умерла в мое отсутствие маленькая дочка, около 2-х лет, маленькое создание, исчезновение которого принесло мне и всем нам огромное горе. Ну, да это бывает всюду и со всеми и к делу не идет.

   Живу я по-прежнему в Нижнем-Новгороде (для адреса этого достаточно) и по-прежнему работаю на тощей ниве нашей российской прессы. На днях надеюсь послать Вам свою новую книгу, озаглавленную "В голодный год",- это история моих скитаний по одному из голодных уездов нашего края, а также история уездного междоусобия на этой почве. На днях только книга эта вышла из цензурного чрева китова и еще не поступила в продажу. Полагаю, что Вы получите ее почти одновременно с тем, как она появится в книжных магазинах Петербурга. Это я Вас вперед подкупаю ввиду сухости и малого интереса этих серых картин.

   Кстати еще: Вы когда-то интересовались переводом Шильонского узника на малорусский язык¹. Было это так давно, что Вы, быть может, и забыли; история этого перевода следующая: во-первых, я послал его в Киев одному малороссу-писателю. Он ответил, что перевод очень хорош, но - странное дело: у нас теперь можно печатать по-малорусски оригинальные произведения, а переводов - нельзя. Поэтому и байроновская поэма у нас печататься не может. Он обещал похлопотать и прочее - но до сих пор я так ничего и не знаю. Наведу еще раз справки, да может, кстати, и это распоряжение уже отменено. Несомненно одно,- что перевод прекрасный.

   Ну, а пока жму руку и желаю всего хорошего. Жена кланяется. Мой привет Вашим товарищам,- привет бывшего якутянина.

  

  

   Полностью публикуется впервые.

   Эвелина Людвиговна Улановская (по мужу Кранихфельд) - знакомая Короленко по Березовским Починкам (см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 45).

   ¹ См. письмо И. В. Лучицкому от 25 января 1893 года.