Короленко Владимир Галактионович - Письма

   Письмо твое, дорогая моя Дуня, - еще первое - получил вчера, вернувшись из Починков. Этот ответ пишу из Лукоянова, куда только что приехал с Белецкого хутора, откуда делал свои экскурсии¹. В двух селах составил списки будущих нахлебников и в начале будущей недели (в понедельник, вторник или далее всего в среду) открываю две столовые в селах Елфимове и Печингуши, принадлежащих к одному из сильно нуждающихся участков земского начальника Пушкина. Приехал сюда потому, что завтра здесь заседание продовольственной комиссии, куда я решил заявиться. Очень может быть, что встречу прием далеко не радушный и очень вероятно даже - отказ в допущении; ну, что ж, по крайней мере положение выяснится. А то они же стали бы говорить, что я не сделал даже попытки получить сведения из первых рук.

   Положение здесь приблизительно таково, как если бы посланник чужой державы заявился в страну, когда объявлены уже военные действия. Приехавши сюда, я узнал, что Лукояновский уезд окончательно выступил против Нижнего-Новгорода и чуть ли не объявляет себя метрополией². К счастью, судьба неожиданно посылает мне союзников или, по крайней мере, товарищей по несчастию: приехавши сюда, в прежнюю свою гостиницу, узнаю, что здесь теперь два брата Гучковы³ и остановились в соседнем номере (разбойники,- заняли тот, где я прежде останавливался). Итак, если наподобие державы турецкой - Лукояновская держава заключит нас, посланников благотворительного комитета,- в Семибашенный замок,- так, по крайней мере, мы будем в компании. Хорошо и это! А, говорят, война не на шутку. Лукоянов объявил, что кормить в столовых - одно баловство и даже вредно. Нижний - за столовые, мы представители столового принципа,- изолированные и одинокие во враждебном лагере. А не шутя,- что это, право, за бессердечные люди эти господа. Я лично просматривал списки Пушкина, видел эти села, пробовал хлеб, выслушивал сотни жалоб, которых никак нельзя остановить, как ни уверял я, что это не по моей части. Достаточно сказать, что в селе, в котором не родилось ни озимого, ни ярового,- этот господин выдает полную ссуду (то есть по 30 ф.!) только шести человекам (это на полторы тысячи наличных едоков!). Остальным и то далеко, далеко не всем - по 20 ф. Нет семьи, которая получала бы хоть по 20 ф. на всех своих членов, а с марта многих, вдобавок, вдруг исключил совсем. Ропот ужасный...

   Однако,- пока будет об этом. Я записываю много, и мой дневник все растет и растет⁴. Завтра докончу и познакомлю вас с дальнейшими событиями, с приемом, оказанным мне в комиссии, и т. д. А теперь уже поздно; Гучковы еще не вернулись из какого-то села, и я их еще не видал.

   Очень меня обеспокоила болезнь Сони и, главное - то, что, значит, она еще не поправилась. Ради бога пиши почаще. Сколько ты получила моих писем, Дуня? Это, кажется, уже пятое. Как здоровье Ваше, мамахен, и вообще всех наших? Пишите, пожалуйста, почаще. Николаю Федоровичу спасибо за корреспонденцию священника ⁵. А все-таки,- как стоит вопрос о круговой поруке?⁶

  

   О круговой поруке знаю: Гучков сказал вчера, что она не отменяется. Это будет ужасная кутерьма! Ради бога, попросите кого-нибудь описать мне воскресное заседание продовольственной комиссии.

   Кажется, сегодня идет почта, поэтому сдаю это письмо, а сам иду к Философову⁷. Если почта действительно еще не ушла, то... "продолжение следует" (на интересном месте). Обнимаю вас всех крепко. Детишкам Соне и Натаке спасибо за письмо. Леночку ⁸ поцелуй. Будь здорова и все тоже. До свидания.

   Перец - знакомь меня с событиями.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 2, "Мир".

   ¹ Короленко совершал поездку по Лукояновскому уезду Нижегородской губернии в связи с организацией им столовых для голодающих крестьян (см. очерки "В голодный год" в 9 томе наст. собр. соч.).

   ² Лукояновские уездные власти вели борьбу против оказания какой бы то ни было помощи голодающим - частной и государственной.

   ³ Александр Иванович и Николай Иванович Гучковы. А. И. Гучков (1862-1936) был в то время студентом Берлинского университета. Впоследствии - октябрист, председатель III Государственной думы, военный министр Временного правительства. Н. И. Гучков - впоследствии московский городской голова.

   ⁴ Записи в дневнике легли в основу очерков "В голодный год" (см. 9 том наст. собр. соч.).

   ⁵ Н. Ф. Анненский переслал Короленко корреспонденцию сельского священника о тяжелом положении голодающих.

   ⁶ Речь идет о круговой поруке всего населения того или иного села или деревни за возврат государству выдаваемой голодающим ссуды.

   ⁷ М. А. Философов - председатель Лукояновской продовольственной комиссии и уездный предводитель дворянства (см. "В голодный год").

   ⁸ Младшая дочь Короленко.

  

  

  

   Вчера послал только несколько слов, сегодня есть случай написать побольше. Посылаю в Лукоянов на почту возницу, которого мы наняли поденно с лошадью; с ним идет это письмо; сегодня же отправлена третья статья в "Русские ведомости". Вероятно, первая уже напечатана¹.

   Нас с Перчиком задержал необычайный холод на Белецком хуторе. Я настоял, чтобы не брать из Лукоянова пальто для того, чтобы во всякое время можно было собраться в путь пешком. В Печах мы открывали столовую с ним вместе и, действительно, 7 верст туда и обратно приходилось идти, так как лошадей теперь доставать очень трудно, притом была сильнейшая жара. А вчера налетел пресловутый циклон и сегодня погода октябрьская. Пришлось посылать за чапаном. Теперь дня 3 употребим на объезд столовых, затем откроем еще одну и можно назад. Перец поедет к 8-му, а я, голубушка, несколько еще запоздаю, так как пойду пешком. Не сердись,- мои впечатления необходимо закончить "снизу". До сих пор я был "его благородие", разъезжал и благодетельствовал, причем мужики неудержимо снимали шапки, как ни старался я их убедить, что я вовсе не начальство. Теперь я погляжу и послушаю в качестве простого наблюдателя. Это, впрочем,- между нами. Мне не хочется, чтобы этот мой план огласился и попал в "Волгарь" ².

   Итак, голубушка,- немного терпения. Работать я уже начал, как видишь. Три фельетона посланы, за 4-й уже принялся. С точки зрения беллетристики, вероятно в них будет немного, но предмет интересный. Четвертый фельетон будет уже о столовых, пятый - организации продовольственного дела в губернии и уездах, заседание в Лукоянове и т. д. Шестой - "На земском хуторе" и потом Пралевка. Это уже будут картины. Все это уже написано в дневнике. Потом - весна и запашки и, наконец,- взгляд снизу, впечатления странника. Как видишь,- план необходимо должен быть закончен ³.

   Крепко обнимаю тебя, детишек, мамашеньку, Маню и всех. Бабушке тоже мой поцелуй.

   Посланный ждет. До свидания уже скоро.

  

   СОНЮ и НАТАКУ и ЛЕЛЮ ЦЕЛУЮ.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 2, "Мир".

   ¹ Статьи эти вошли составной частью в книгу "В голодный год".

   ² "Волгарь" - нижегородская газета.

   ³ Возвращение в Нижний пешком осуществлено не было.

  

  

   Дорогой мой Вася. Прости, голубчик, что не ответил так долго на твое последнее письмо (если не ответил). Помнится, я писал тебе несколько слов, но помню также, что сам не считал это ответом, так как набрасывал второпях, именно несколько слов "на отлете". Теперь многое обо мне ты уже знаешь из газет: лукояновская история треплется на все лады,- обычное явление! А между тем я глубоко уверен, что таких Лукояновских уездов - сколько угодно и у нас, и в других губерниях, некому только приподнять завесу над этими крепостническими безобразиями, над этим систематическим мужико-ненавистничеством, которое взяло силу повсюду. Ты знаешь хорошо мое отношение к Баранову¹ и то, насколько я могу считаться его союзником. По-моему - он первый виновник всех этих безобразий, которые сам же разводил в губернии. И, однако, теперь я горячо желаю, чтобы он восторжествовал в лукояновской истории. Если, паче чаяния,- его бы удалили,- тогда не только в Лукоянове, но и всюду подымут головы самые невероятные призраки отжившего крепостничества, а уж над Лукояновским уездом прямо захлопнется гробовая крышка. Ты не можешь себе представить, - какие там люди владели и правили: эксплуатация - это что, это еще самое мягкое слово. Нет,- систематическая ненависть и презрение к мужику, возведенные в принцип, затем - террор над остальными, недворянскими классами и полная власть в руках. Над священниками, осмеливавшимися говорить о голоде или указывать умирающих,- наряжались дознания! Когда я собирался в уезд, и Баранов об этом узнал,- он мне почти навязал командировку от Благотворительного комитета, и я очень ему благодарен. Это дало мне, во-первых, возможность вскрыть эти безобразия и вызвать поездку Баранова в уезд, результатом которой было увеличение ссуды на апрель и май, а во-вторых,- сильно ободрило всех порядочных людей, которые охотно, сначала с оглядкой, а потом и без оглядки пошли на благотворительную деятельность. Но зато теперь, когда идет кризис и еще неизвестно, кто восторжествует, Баранов или лукояновцы,- все эти люди находятся в очень неприятном положении. Ты теперь "отстал" от жизни в уездах и едва ли представляешь себе, что значит эта тесно сплоченная кучка полуразорившихся дворянчиков, облеченных властию. Судят и рядят как хотят. А в Лукоянове настоящая шайка, есть даже один червонный валет. Или хоть Пушкин, племянник поэта ². Прокутился, разорился, потом обокрал опеку родных детей, а посмотри, с каким глубоким презрением говорит о мужике, утаивающем каких-нибудь 2 меры проса! Недавно этот мерзавец устроил у себя помочь. Помочь у земского начальника, это, конечно, повинность, И вот, чтобы выразить свое презрение к этим "скотам" и к людям, кричащим о голоде, он после дня работы выставил мужикам ушат водки, ковш и ничего больше. И это делается открыто, и этим, брат, они в своей среде гордятся. Вот какая атмосфера завелась теперь по уездам. Правда, это гнездо теперь удалось раскопать и расшевелить. Для Баранова теперь вопрос чести и даже более - победить эту шайку, и эта победа имела бы громадное нравственное значение, а поражение - наоборот, деморализует всю губернию и, пожалуй, не одну нашу.

   Меня все спрашивают, каково настроение народа. Ты, я думаю, легко себе это представляешь. Мужик не избалован, и тот факт, что ему оказана помощь, помощь широкая и очень значительная,- несомненно вызывает чувство благодарности. Все, близко знающие жизнь деревни, говорят в один голос, что если бы не эта помощь,- то воцарилась бы настоящая анархия, и это не подлежит сомнению. Но теперь все спокойно, и кому доводится умирать,- умирает себе тихо. Нет того подымающего, стихийного, массового сознания общности беды и общности настроения, которое было бы, если бы не эта помощь. Что бы там ни говорили,- а эта жертва со стороны государства огромна, и народ это чувствует. Таким образом, все эти толки об опасности положения - чистая и недобросовестная выдумка, подлое оружие подлых людей (лукояновцы писали в этом смысле доносы). Правда, я видел (в Пралевке и некоторых других местах) толпу, близкую к окончательному отчаянию и озверению, но это было вызвано прямым уже голодом и упорным отказом в помощи. Я полагаю, что в одну из таких минут с кем-нибудь из земских начальников могла случиться неприятность и даже катастрофа. Но стоило удвоить ссуду (губернатор был сам в этой деревне по моему указанию),- и я не узнал после тех же людей. По моему мнению, всякие толки о бунтах к весне, носившиеся одно время,- совершенная ерунда. Все это устранено фактом помощи, во-первых, и угнетенностью народного настроения, во-вторых. Первое - устраняет массовое движение, вторая - отдельные вспышки. Даже преступлений стало меньше. Конечно, это великое счастие. Беда, однако, в том, что, кажется, мы все-таки ничему не научимся из этой катастрофы, и уже теперь всюду слышно сомнение: да был ли в самом деле голод?

   Между тем, "крестьянство действительно рушится", и когда после одного-двух урожаев оно увидит, что и урожаи не помогли (а они не помогут), вот когда грозит истинная опасность: угнетенность от стихийной невзгоды пройдет, а сознание безвыходности положения останется. Да еще, пожалуй, эти слепые дворянчики вообразят себя в самом деле властителями мира.

   Ну,- однако вдался в публицистику. Я теперь пока в Нижнем. Со своей практической задачей, кажется, справился изрядно: теперь у меня 43 столовых, охвативших почти сплошь большую половину уезда. В два месяца и в совершенно назнакомых местах, - это, конечно, довольно³. И однако, я считаю, что моя поездка в Нижний и доклад, слегка шевельнувший "властей" - сделали гораздо больше всех столовых. Ты, вероятно, читал мой доклад в "Русских ведомостях"⁴. То, что я пишу в конце его - вовсе не фраза: столовые эти пустая игра там, где государственная помощь была сведена на нуль. Один росчерк пера - и выдачей по пуду со включением рабочих - губернатор сделал гораздо больше, чем я со своими столовыми за все время. Правда, факт частной помощи - явление тоже хорошее, но по размерам это, конечно, пустяк, сравнительно с помощью государственной. Ну, да ты это хорошо знаешь. Здесь я до 1-х чисел июня. Я распределил по столовым все частные пожертвования, даже несколько вперед, и считал себя более или менее свободным, тем более, что с весной денег стали присылать как-то меньше. Но теперь пожертвования пошли опять, и мне придется опять запрягаться. Но недели еще две, а может, и три поживу здесь: устал, да и дела свои запустил сильно. Нужно поработать. Это все-таки будет отдых: не ездить в телегах, не собирать сходов, не ходить по больным, не слушать этих жалоб, не видеть слез и, наконец,- не злиться так, как приходилось злиться там. Вот, брат, не шутя, один из элементов чисто революционного настроения. Туда прислан был из Арзамаса исправник, бывший приставом в Петербурге. Волк травленый, служака, полицейский, и притом умный и удивительно сдержанный и осторожный. Вначале он держался так дипломатично и выдержанно, как только может держаться истинно полицейский дипломат. Но через месяц - я его не узнал: горячится, жестикулирует, стучит кулаками по столу, как только приходится заговорить о лукояновских земских начальниках. Меня ты знаешь: я человек довольно спокойный. И однако, если бы мне сказали, что я кого-нибудь там побью,- ей-богу, не стал бы спорить. Такая атмосфера. К счастию, это только в верхних слоях.

   Имею в виду ряд очерков в "Русских ведомостях". Кажется, кое-что будет интересно.

   Наши все кланяются вам обоим, или вернее - четверым. Всего, всего хорошего тебе и куме моей ⁵ со чадами. Не сердись и черкни мне. Ей-богу, было как-то не до писем. Получил, обрадовался, хочешь отвечать, а там - поезжай, пойдут разные сцены, впечатления совсем иного порядка,- и все закрылось, и тяжело браться за перо.

   Еще обнимаю.

  

  

   Полностью публикуется впервые.

   ¹ Николай Михайлович Баранов - Нижегородский губернатор (см. в 9 томе наст. собр. соч. очерки "В голодный год").

   ² Земский начальник Анатолий Львович Пушкин - племянник А. С. Пушкина.

   ³ В дальнейшем Короленко открыл еще семнадцать столовых.

   ⁴ "Поездка в Лукояновский уезд Нижегородской губернии (Доклад нижегородскому благотворительному комитету)" был напечатан в "Русских ведомостях" в двух номерах - 4 и 10 апреля 1892 года.

   ⁵ Жена В. Н. Григорьева, Софья Антоновна.

  

  

  

   Не было случая - послать тебе письмо и потому не писал ничего, кроме сегодняшней телеграммы. Фельетон написал и отослал¹, еду сегодня (буду смотреть на гору в Чиченине). Тютчев² сядет в Работках, и поедем вместе.

   От Соболевского³ получил письмо по поводу моих фельетонов. "Пишите, пишите и пишите!" Он говорит, что в Москве "все читают и все довольны", думает, что "несомненно читают и те, от кого зависит изменение к лучшему изображаемых мною порядков". Вообще - все письмо самого лестного и ободряющего свойства, и обещает по возможности отстоять все. Говорит, между прочим, что ему особенно нравится общий тон, "правдивый, без ламентаций и восклицательных знаков", производящий "впечатление неотразимой правды", и что в этом тоне можно сказать все. Вот, голубушка, я и расхвастался. А в самом деле - письмо это очень меня ободрило. Ты знаешь,- я вообще не уверен в себе и менее всего - самомнителен. Начал уже подумывать, что, быть может, даже они тяготятся дорогим и неинтересным материалом. Теперь вижу, что это не так.- У нас мамашенька была сильно нездорова. Теперь немного лучше. Башмаки сейчас еду покупать тебе и Наташе. Тебе возьму 2 пары разных NoNo, с тем, что - потом одну переменю.

   Ну, до свидания. Боюсь, что ты теперь не купаешься. Правда-таки холодненько. Но как только потеплеет - непременно купайся! Получил я письмо от г-жи Бобрищевой-Пушкиной ⁴ из Тульской губ. Христом богом просит приехать к ней, говорит, что у них гораздо хуже Лукояновского уезда. Может быть, поеду назад по железной дороге и заверну к ней, но едва ли. Вообще,- числа 26-27 хочу непременно вернуться. Дорогой, думаю, поработать.

   Обнимаю тебя, Наташеньку, Лену, поклон всем.

  

  

   Впервые (неполностью) опубликовано в книге "Избранные письма", т. 2, "Мир". Дата определяется по отметке в записной книжке.

   Письмо адресовано в Чиченино, близ пристани Работки, где семья Короленко жила на даче.

   ¹ Вероятно, один из очерков "По Нижегородскому краю".

   ² Николай Сергеевич Тютчев (1856-1924) (см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 328).

   ³ В. М. Соболевский (1846-1913) - главный редактор "Русских ведомостей".

   ⁴ Кто такая Бобрищева-Пушкина - не установлено.

  

  

  

   Приехал бы, конечно, но это было совершенно для меня невозможно. В то время, как получилось Ваше первое письмо,- у меня как раз была больна девочка очень серьезно,- воспалением легких. Болезнь очень опасная, бедняга совсем не шла у меня с рук. Потом, когда получилось второе письмо,- она только поправлялась. Нам пришлось везти ее, почти еще больную, в холодную погоду с дачи в Нижний. Переезд был необходим, но угрожал смертью. Теперь все сие кончилось, она поправляется, и я, наконец, на месте. Делюсь с Вами этими шипами семейной жизни, чтобы Вы видели, какие обстоятельства не позволили и не позволяют мне еще теперь быть в Петербурге. А тут с "Русскими ведомостями" - беда. Соболевский уехал, осталась на редакторском кресле одна трусость, и у меня задержали всю работу, боясь печатать два невиннейшие фельетона (говорили мне, что и Ваш один тоже ждет Соболевского). Вчера узнал, что Соболевский вернулся. Все это теперь опять приковывает меня к работе, от которой был оторван болезнью девочки и неопределенностью в "Русских ведомостях".

   Я написал в "Русскую мысль", чтобы они тотчас же послали к Павленкову сто рублей от моего имени¹, а я с ними уж сведу счеты. Не знаю еще, исполнили ли они уже эту просьбу, но во всяком случае,- исполнят. А уж здесь, кроме того, я потолкую с близкими людьми и увидим, что можно будет еще собрать. Осенью думаю устроить чтение. На посланные мною сто рублей прошу смотреть, как на взнос единовременный, не потому, чтобы он непременно таковым остался, а потому, что определенные обещания могут делать Солдатенков, Морозова², а не мы, поденщики. А так как и без того будут, наверное, в обещанных взносах прочеты, то я и думаю, что было бы хорошо из таких единовременных взносов образовать некоторый резервный фонд, которым можно бы пополнять нехватки.

   Из телеграммы Вы знаете, что я, конечно, согласен примкнуть к Вам и взять на себя ответственность перед Глебом Ивановичем. Разумеется, ничего более не остается, и было бы странно, если бы человек, которому так много обязаны все, а в особенности мы, имевшие редкое счастье знать его лично,- если бы такой человек очутился со своей нуждой точно в пустыне.

   Как теперь его здоровье? Пишите, пожалуйста, хоть время от времени.

   Теперь о другом: что с "Русским богатством"? Правда ли, что Станюкович ³ ушел, что в редакторы литературного отдела приглашен Александр Иванович Писарев⁴? Что слышно в литературном мире? Как Вы поживаете и что делаете, нет ли чего на горизонте? Кстати: я до сих пор не состою членом Литературного фонда, сам не знаю почему. Будьте добры, предложите меня нынче осенью. Чувствую, что это с моей стороны свинство,- не сделать этого до сих пор.

   Крепко жму Вашу руку и желаю всего хорошего.

   Адрес тот же. Для писем можно просто Н.-Новгород мне.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", под редакцией Модзалевского, 1922. Письмо без даты. На основании содержания письма к Гольцеву, датированного 4 сентября, и письма к Михайловскому от 12 сентября следует, что настоящее письмо написано между 4 и 12 сентября.

   ¹ В фонд для обеспечения больного Г. И. Успенского и его семьи.

   ² Кузьма Терентьевич Солдатенков (1818-1901), Варвара Алексеевна Морозова (1850-1917) -известные московские благотворители.

   ³ Константин Михайлович Станюкович (1843-1903) - известный писатель-беллетрист, был некоторое время вторым редактором "Русского богатства".

   ⁴ А. И. Иванчин-Писарев (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 166).

  

  

  

   Дорогая Дуня. Вчера (5-го) я приехал благополучно в Петербург и вчера же ударился по знакомым: был у Михайловского, видел Александра Ивановича и Сергея Николаевича Кривенко. Видел даже Глеба Ивановича, который приехал на 3 дня. У него - исхудалое лицо, ввалившиеся глаза и нервные движения. Но говорит совершенно сознательно, рассказывает о своей болезни и порой смеется совсем прежним смехом. Доктор Синани (новгородский психиатр) надеется на полное выздоровление. Далее: был в редакционном собрании "Русского богатства". Нероскошное учреждение эта редакция. Она нанимает себе "комнату" в частной квартире! Бедно, и судьба журнала неопределенна. Много, говорят, напортил Станюкович, который получал деньги и ничего не делал. Михайловский нашел груду нерассмотренных рукописей, в том числе рассказ Н. В. Аронского¹, который пойдет в одной из ближайших книжек. Статью свою я передал на просмотр Михайловскому, но едва ли она пойдет и здесь ².

   Ну, пока довольно. Об остальном напишу в следующем письме. А пока всех обнимаю и желаю тебе прежде всего быть здоровой. Сегодня с утра отправляюсь с визитами. Завтра буду у Дурново³ (приемный день).

   СОНЯ и HАТАКА,- папа вас целует, а также все ваши братцы и сестрицы, и тетя Веля. Передайте их поцелуи и поклоны Верочке, Наде, Марусе и Борису⁴, Будьте здоровы и слушайтесь маму. До свидания.

   Ну, до свидания. Долго не засижусь, но все ж дней 5 еще здесь промотаюсь. Обнимаю тебя и Перчика. Пиши, голубушка. Твое письмо (одно) в Москве получил.

  

  

   Публикуется впервые.

   ¹ Н. В. Аронский (1860-1929) отбывал ссылку с 1881 по 1886 год в Сибири. Впоследствии работал статистиком губернского земства в Новгороде и Полтаве. Литератор, переводчик Ленау.

   ² По-видимому, статья "По России", не пропущенная цензурой в октябре 1892 года в "Русской мысли".

   ³ П. Н. Дурново (1844-1915) - директор департамента полиции. Короленко хлопотал об отмене запрещения А. С. Короленко проживать в Петербурге и Москве.

   ⁴ Дети Лошкаревых.

  

  

   В свою очередь должен поблагодарить Вас за Наумова (Когана)¹, письмо которого я застал у себя на столе, после приезда. Молодой человек в окончательном восторге, тем более, что и гонорар превзошел все ожидания начинающего автора. Деньги, конечно, только деньги, но, право, не часто встречаются случаи, когда они были бы так у места и доставили бы такую пользу. Бедняга, действительно, болен: хотя, быть может, и не безнадежно. Теперь он приподнялся от земли и, может быть, это опять окрылит его вдохновение. Я же лично имею и свои причины быть Вам глубоко благодарным. Когда, еще в Ялте, я услышал от Когана изустный рассказ об его Шлеме и уговаривал его написать все это для печати,- то он усомнился, чтобы какой-нибудь журнал это напечатал. Я дал ему слово, что проведу рассказ во что бы то ни стало. Мне казалось просто обидным предположение, что в русской литературе возможно одно только науськивание и кривляние по адресу целого племени. Отказ "Русской мысли" глубоко огорчил меня, оправдывая отчасти пессимизм Когана. Вы рассеяли наши общие опасения, и я ужасно жалею, что пришлось так торопливо (по личным причинам) уехать из Петербурга, не поблагодарив Вас лично. Ну, да этот вопрос недалекого времени, так как, вероятно, еще зимой я буду в Петербурге.

   Пока прошу передать мой поклон К. К. Арсеньеву ² и г-ну Пыпину³ и затем жму Вашу руку.

   P. S. Кстати: может быть и излишне прибавлять, что автор не имеет ничего общего, кроме фамилии, с Коганом, судившимся недавно в Москве, хотя тот тоже из Ялты.

  

  

   Впервые опубликовано в книге: "Переписка В. Г. Короленко и Н. Л. Когана (Наумова)", "Мир", 1934. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   M. M. Стасюлевич (1826-1912) - историк, публицист, редактор "Вестника Европы".

   ¹ Наум Львович Коган (псевдоним Н. Наумов) (1863-1893) - автор рассказа "В глухом местечке". После публикации рассказа в "Вестнике Европы" (ноябрь 1892 года) он выходил отдельными изданиями и был переведен на иностранные языки.

   ² Константин Константинович Арсеньев (1837-1919) - юрист, публицист, литературный критик, сотрудник "Вестника Европы" (впоследствии - с 1909 по 1913 год - его редактор).

   ³ Александр Николаевич Пыпин (1833-1904) - известный историк литературы и литературный критик. Сотрудничал в "Современнике", затем в "Вестнике Европы". Академик. Автор большого количества научных трудов.

  

  

  

   Прошу простить задержку в ответе. Впрочем - виноваты тут собственно обстоятельства: я только вчера вернулся из Москвы и Петербурга и застал здесь Ваше письмо. С удовольствием исполню Вашу просьбу относительно портрета, который вышлю через несколько дней, и затем - относительно кратких биографических сведений. Что же касается до литературного credo,- то, признаюсь, эта просьба меня сильно затрудняет. Исповедания писателя - в его произведениях, тем более писателя, не ограничивающегося одной художественной областью. Правда, наша судьба - русских писателей - такова, что, сколько ни говори,- всего не скажешь. "Даже вполголоса мы не певали, мы - горемыки-певцы"¹,- это сказано замечательно метко. Но ведь тем труднее высказаться в сжатом и, так сказать, конденсированном афоризме. Итак,- пусть уж будет без этого. Портрет и внешние биографические данные,- пришлю не позже, как через неделю.

   Прошу принять уверение в совершенном уважении.

  

  

   Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Николай Ефимович Эфрос (1867-1923) - литератор, сотрудник ряда периодических изданий, впоследствии историк театра.

   ¹ Первые строки из стихотворения Некрасова "Отъезжающему" (1874).

  

  

   Прошу поверить, что только полная невозможность исполнить обещание раньше - заставила меня только теперь взяться за перо, чтобы набросать, согласно Вашему желанию, эти несколько черточек внешней моей биографии. Только третьего дня вернулся я со своей поездки, причем все время неотложные дела с одной стороны - гоняли меня по столицам, с другой - звали настоятельно домой. Ввиду этого я решительно не мог выбрать минуту досуга; теперь посылаю обещанное, в надежде, что сведения еще не опоздали. Вот краткое curriculum vitae¹, впрочем, весьма мало интересное в той части, которую можно обнародовать².

   Родился 15 июля 1853 года в губернском городе Житомире. Отец мой - из дворян Полтавской губернии, чиновник. Дед был директором таможни сначала, кажется, в Радзивилове, потом в Бессарабии. Прадед, по рассказам моего отца,- был запорожец, казацкий старшина. Это, впрочем, уже смутное семейное предание, факт состоит, однако, в том, что отец происходил из чисто малорусской семьи, и еще мой дед, чиновник русской службы, до конца жизни не говорил иначе, как по-малорусски. Мать моя - полька, дочь шляхтича-поссессора. Таким образом, семья наша смешанная, одна из типических семей Юго-Западного края, с его разнородным населением, среди которого, как мне кажется, естественное слитие шло в прежнее время свободнее и успешнее, чем в настоящее.

   Первоначальное образование (не считая элементарной грамоты) я получил в пансионе В. Рыхлинского, в свое время лучшем заведении этого рода в нашем городе. Затем, поступив во второй класс, пробыл два года в житомирской гимназии. В это время отец, переведенный сначала в г. Дубно, на место уездного судьи, убитого польским фанатиком, затем перешел на службу в уездный же город Ровно, той же губернии, куда за ним переехала из Житомира вся семья. Я с братьями поступил здесь в реальную гимназию (в третий класс), в которой в 1870 году ³ и окончил курс (с серебряной медалью). Этот небольшой городок, ныне оживившийся после проведения железной дороги,- с полной точностью описан в рассказе моем "В дурном обществе".

   В 1868 году (31 июля) умер отец. Это был человек строгой и редкой по тому времени честности. Получив самое скудное воспитание и проходя службу с низших ступеней среди дореформенных канцелярских порядков и общего взяточничества,- он никогда не позволял себе принимать даже того, что по тому времени называлось "благодарностию", то есть приношений уже после состоявшегося решения дела. А так как в те годы это было недоступно пониманию среднего обывателя, отец же был чрезвычайно вспыльчив, то я помню много случаев, когда он прогонял из своей квартиры "благодарных людей" палкой, с которой никогда не расставался (он был хром вследствие одностороннего паралича). Понятно поэтому, что семья (вдова и пятеро детей) осталась после его смерти без всяких средств, с одной пенсией. Я был в то время в 6 классе.

   Частию казенному пособию, выданному во внимание к выдающейся служебной честности отца, но еще более истинному героизму, с которым мать отстаивала будущее нашей семьи среди нужды и лишений,- обязан я тем, что мог окончить курс гимназии и затем в 1871 году - поступить в технологический институт в Петербурге.

   Здесь почти три года прошли в напрасных попытках соединить учение с необходимостию зарабатывать хлеб. Пособие, с окончанием гимназического курса, прекратилось, и теперь я решительно не мог бы дать отчета,- как удалось мне прожить первый год в Петербурге и не погибнуть прямо с голоду. Беспорядочное, неорганизованное, но душевное и искреннее товарищество, связывавшее студенческую голытьбу в те годы,- одно является в качестве некоторого объяснения. Как бы то ни было,- но даже 18-ти копеечный обед в тогдашних дешевых кухмистерских Елены Павловны ⁴- для меня и моих сожителей был в то время такой роскошью, которую мы позволяли себе не более 6-7 раз во весь этот год. Понятно, что об экзаменах и систематическом учении не могло быть и речи. В следующем году я нашел работу сначала - раскрашивание ботанических атласов г-на Ж.⁵, потом корректуру. Видя, однако, что все это ни к чему не ведет, я уехал в 1874 году, с десятком заработанных рублей, в Москву, и здесь поступил в Петровскую академию, где у меня были товарищи. Выдержав экзамен на второй курс, я получил стипендию и считал себя окончательно устроившимся, с этих пор началась новая полоса моей жизни.

   Подробно говорить об ней здесь еще не время. Ограничусь поэтому внешними чертами: в 1876 году, как видно из выданного мне академией свидетельства, я исключен с третьего курса "за подачу директору коллективного заявления студентов". Я был выслан, одновременно с двумя товарищами, из Москвы: сначала - в Вологодскую губернию, откуда, с дороги, был возвращен в Кронштадт, где в то время жила и моя семья,- под надзор полиции. Год спустя мы все переселились в Петербург, где я с братьями опять занялся корректурой. К 1879 году относятся первые мои литературные попытки⁶ и в том же году последовал арест всех мужчин моей семьи. Мы, без объяснения причин, были разосланы в разные места. Я попал сначала в Глазов Вятской губернии, затем в глухие дебри глазовского уезда, откуда, опять по неизвестной мне причине,- высылался в Сибирь; возвращен из Томска в Пермь, оттуда, в 1881 году, выслан в Якутскую область (первый случай, причина которого мне известна⁷). Из Перми я послал в "Слово" два очерка, которые и были напечатаны⁸. Вернувшись же из Якутской области в 1885 году - я окончательно отдался литературе, вновь дебютируя "Сном Макара" в "Русской мысли".

   Остальное более или менее известно. Теперь я живу в Нижнем-Новгороде, женат, имею трех дочерей. Издал книгу "Очерков и рассказов" в 1887 году (теперь идет 5 издание, в общей сложности это составит около 13-ти тысяч экз.), "Слепого музыканта" (идет третье издание) и в настоящее время издаю "Вторую книгу очерков и рассказов".- Первая книга появилась в переводах: на немецком, французском, английском (Boston, Little Brown and Company) и чешском. "Слепой музыкант", как известно, издан в Лондоне (London: Ward and Downey, 1890) и в Бостоне (Little Brown and Company, 1890). Из отдельных переводов упомяну об армянском ("Сказание о Флоре и Агриппе") и затем прошу прощения, что за недостатком времени вынужден ограничиться этими несистематическими и неполными набросками. Кажется, что необходимейшие внешние биографические черты здесь даны все. Если же представится надобность в каких-нибудь дополнениях или более точных библиографических сведениях,- рад служить впоследствии.

   Затем прошу принять уверение в полном моем уважении.

  

  

   Впервые опубликовано в журнале "Огонек" за 1948 г. No 39. Печатается по оттиску в копировальной книге. Датируется по положению в копировальной книге.

   Александр Михайлович Скабичевский (1838-1910) - критик и историк литературы.

   ¹ Жизнеописание (лат.).

   ² Автобиография Короленко была напечатана в "Очерках новейшей русской литературы" Скабичевского, изд. 2, 1893, с пропусками строк об арестах и ссылках и упоминания об армянском переводе "Сказания о Флоре".

   ³ Ошибка Короленко: в 1871 году.

   ⁴ Благотворительные столовые, организованные в Петербурге вел. кн. Еленой Павловной.

   ⁵ Учитель гимназии Животовский.

   ⁶ Были написаны "Эпизоды из жизни искателя".

   ⁷ Отказ от присяги Александру III.

   ⁸ "Ненастоящий город" и "Временные обитатели подследственного отделения".

  

  

  

  

   Спасибо большое за устройство перевода¹. Полагаю, что это все равно, где его напечатают, я желал бы только получить сколько можно оттисков, для отправки переводчику². Гонорар - хорошо бы, но можно и без оного. Он просил только, чтобы было сохранено все в том виде и с тем же правописанием. На этом переводчик настаивает, и я не вправе отступить от этого условия.

   Насчет "Иом-Кипура" у меня уже раз спрашивали из Киева, и я не могу и теперь ответить ничего другого: у меня насчет этого рассказа есть свой план. Хочу попытаться изложить его по-малорусски сам, потом попрошу добрых земляков поисправить и издам с картинками, которые у меня так вот и стоят перед глазами, да сам не могу исполнить. Поэтому пока что должен отклонить предложение о переводе. Разве уж у меня ничего не выйдет ³. Крепко жму руку.

  

  

   Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Иван Васильевич Лучицкий (1845-1918) - профессор Киевского университета, историк и украинский общественный деятель.

   ¹ Перевод поэмы Байрона "Шильонский узник" на украинский язык.

   ² Переводчиком был Павел Арсеньевич Грабовский (1864-1903) - украинский поэт и революционер, умерший в Сибири.

   ³ Намерение Короленко самому перевести "Судный день" ("Иом-Кипур") осталось неосуществленным.

  

  

   Посылаю при сем свою вторую книжицу и, зная, что Вы жалуете далеко не по заслугам ее автора,- нарочито в сию книгу вставил изображение оного. Вспоминайте, любите немножко и почитывайте на здоровье.

   Голубчик, дорогой Глеб Иванович! Слышим о Вас хорошие вести и радуемся все, а уж мы-то, Ваши нижегородские друзья,- в особенности. Все, все шлем Вам наши приветствия и добрые пожелания. Писать часто - не решаемся, думаем, что лучше Вам еще маленько отдохнуть от нас всех, но Вы, конечно, знаете, что нет такого месяца, недели даже и дня, когда бы мы Вас забыли и не вспоминали. Этим-то летом, надеюсь, Вы уже побываете у нас, в Нижнем, и опять будем сидеть на откосе и глядеть на Волгу. И уж расскажем же тогда наших новостей,- страсть! - А пока шлю целый ворох поклонов, приветствий и дружеских пожеланий. Николай Федорович¹ (вот-то поездило на нем земское продовольствие, страсть устал, теперь отдыхает), и супруга его, Елпатьевский и супруга его, я и супруга моя, Лошкарев (зять мой, толстый капитан, коего Боборыкин изобразил-таки в романе, вместе с Вами ²) и супруга его, моя матушка и все, все мы обнимаем Вас крепко. Один бедняга Перец (мой братишка, если Вы не забыли его кличку) - сейчас в сем хоре приветственном участия принять не может, ибо находится в Москве в положении выздоравливающего от оспы. Угораздило беднягу: поехал в Москву и где-то захватил свирепую оспу; теперь уже всякая опасность миновала, а было время,- боялись мы сильно. Хворал он в квартире брата, и уход был отличный.

   Однако я вот и заболтался. Если можно, черкните два-три словечка, дорогой Глеб Иванович