Короленко Владимир Галактионович - Письма

   ⁴ Иллюстрированный еженедельный журнал, издававшийся в Петербурге с 1870 по 1918 год.

  

  

  

   Вы хотите непременно слышать окончательный, так сказать решающий отзыв. Но и на этот раз я Вам его дать не могу,- кроме, впрочем, следующего: по-моему, Вам необходимо перестать писать на год или на два. Так работать нельзя. У Вас все торопливо, лихорадочно и спешно,- начиная с почерка. Я думаю, что если Вы все Ваши опыты посылали в редакцию в таком же виде, то очень вероятно, что их не читали. И были правы: жестоко заставлять людей, читающих много рукописей по обязанности,- разбирать порой совершенные иероглифы. Кроме того,- это просто нецелесообразно: читать такую рукопись крайне тяжело и невозможно отделить, какая часть этой тяжести уходит на механизм чтения, а какая должна быть отнесена на счет изложения. Нескольких слов я так и не разобрал. Очевидно, Вы написали это сразу, не дали себе труда ни перечитать, ни вдуматься, ни исправить, как будто не оглядываясь летели прямо к какой-то цели. Это нехорошо, и, повторяю, так работать нельзя. Нужно самообладание и сдержанность, нужна работа над собой и над своим произведением. Неужели у Вас нет настолько любви к своим детищам, чтобы прибрать их, выпуская в люди? Я пишу уже много лет, но я никогда не дал бы никому прочесть свою рукопись в таком виде, - просто даже из сожаления к своему рассказу. А Вы не потрудились даже отделить как следует разговоры, разбить рассказ на периоды,- как это делается в печати. Эта спешная безоглядность отражается и на самой работе. Что-то намечено, но не додумано, не додержано, не дорисовано. Что же Вам сказать? В таком виде рассказ напечатать нельзя, и я настоятельно советую Вам пока отложить и не писать некоторое время совсем. Постарайтесь победить это страстное нетерпение, работайте над собой в другом направлении так, как будто это вопрос окончательно решенный. Да это и верно, что из такой работы ничего выйти не может. А там, после значительного промежутка времени (непременно значительного),- если захотите попробовать и сумеете взять себя в руки,- я опять к Вашим услугам. Надеюсь, что следующая Ваша работа будет более выдержана и обработана. Теперь эта вещь все еще незначительная.

   Вот все, что могу сказать.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске пометка: "Е. Костромская (?)". К фамилии адресатки в указателе сделана приписка: "(фам., очевидно, вымышленная. Нач. авт.)".

  

  

  

   Как почтительный сын, спешу известить Вас об одном касающемся меня событии раньше, чем Вы получите его из других источников. Вчера узнал (и, кажется, достоверно), что я, к своему удивлению, избран "почетным академиком" по разряду словесности¹. Это избрание, к счастию, только почетно, не должность и не синекура: жалований никаких не полагается, посещения заседаний не обязательны, хотя в соответствующих заседаниях дается совещательный голос. Одна неприятность все-таки неизбежна: придется, кажется, хоть раз взять напрокат фрак и сделать визит (вернее - представиться) президенту академии. Избрано девять человек - Л. Н. Толстой, Чехов, Жемчужников ², К. Р. (великий князь - поэт) ³, я и еще четверо, фамилий которых я не знаю ⁴. Это вчера уже говорил (пока еще по секрету) А. Н. Пыпин Михайловскому. А так как Пыпин сам академик, то известие достоверно. Вот я и спешу, дорогая Мамахен, сообщить Вам об этой неожиданности, пока еще не напечатано в газетах.

   Засим - все мы остаемся здоровы. Девочки в гимназии. У нас тихо, и на дворе стоит настоящий петербургский день: двенадцать часов дня,- но, пожалуй, впору зажечь лампы.

   Перчика поцелуйте. Вчера девочки, вернувшись из гимназии, все искали его по комнатам и не хотели верить, что он уехал. Наконец, убедившись, Соня чуть не расплакалась. Да и сам он, видно, заскучал дорогой. Видно, пора дураку возвращаться в лоно семейства, а то теперь, как поедет от Вас в Сибирь - и вовсе заскучает.

   Ну, до свидания, дорогая Мамахен. Постараюсь писать теперь аккуратнее, а то... во-первых, вы волнуетесь свыше всякой меры, а, во-вторых, Маня ругается, как извозчица или как член петербургского дамского клуба. Каждую неделю, а уж по меньшей мере три раза в месяц - ждите письма. Верно! Окончательно! В чем и подписуюсь:

   Почтительный сын и российской

        де-сьянс⁵ академии почетный член

  

  

   Впервые (неполностью) опубликовано в брошюре А. Б. Дермана "Академический инцидент (История ухода из Академии наук В. Г. Короленко и А. П. Чехова)", Крымиздат, 1923.

   ¹ Разряд изящной словесности при Втором отделении Академии наук был учрежден высочайшим указом от 29 апреля 1899 года. 8 января 1900 года состоялись первые выборы почетных академиков в этот новый разряд.

   ² Алексей Михайлович Жемчужников (1821-1908) - поэт.

   ³ Константин Константинович Романов (1858-1915) - поэт (псевдоним К. Р.), президент Академии наук с 1889 по 1915 год.

   ⁴ Кроме указанных в письме, были выбраны еще А. Ф. Кони, К. К. Арсеньев, А. А. Потехин, А. А. Голенищев-Кутузов и В. С. Соловьев.

   ⁶ Де-сьянс - наук (франц.).

  

  

  

   От Перчика Вы уже знаете подробности о наших планах. Кажется, мы окончательно останавливаемся на Полтаве. Немного далеко,- зато хороший климат, жить дешево и, может быть, даже осенью и весной у нас будет проживать Мамахен - так как весна там чудесная и ранняя. Сюда недавно приезжал полтавец, М. И. Сосновский¹, обещавший всякое содействие по приисканию квартиры и т. д. Я теперь только мечтаю о том времени, когда отрешусь от всех здешних сутолок и стану опять самим собой, свободным писателем!

   На лето, кажется, мы поедем в Уральск. Я наконец хочу исполнить давний свой план - поездить по Уралу, и это очень удобно соединить: в Уральске (в десяти верстах) нам предлагают дачу знакомые - родители подруг Сони и Наташи - Каменские ². Значит, у меня тут будет главная квартира, откуда буду совершать поездки в разные стороны³. Вы видите, дорогая Мамахен, что это причина очень важная и что она заставляет отступиться от растяпинского летнего плана.

   Время это у меня было - временем всяких решений, и это немножко отразилось: конечно, ничего подобного прежнему не повторяется, но все-таки сон стал хуже, чем недавно. Пишу Вам это, чтобы не утаивать ничего, но даю Вам слово, что это не серьезно, и как только освобожусь,- все окончательно соскочит, как с гуся вода.

   Ну, до свидания, дорогая Мамахен. У нас тут были морозы по двадцать градусов. Теперь прошли, но дня три кружит метель и снег. Обнимаю всех.

  

  

   Публикуется впервые.

   ¹ Михаил Иванович Сосновский (1863-1925) - бывший политический ссыльный; по возвращении из Сибири поселился в Полтаве.

   ² Художник М. Ф. Каменский и его жена А. Я. Каменская.

   ³ Поездки намечались в связи с задуманной Короленко работой - историческим романом из времен Пугачева.

  

  

  

   Вот какое дело: есть на Сормовском заводе рабочий Григорий Савельев Иванов, которому на работе оторвало большой палец правой руки и повредило остальные. Некоторое время он лежал в больнице, теперь выписался, и, разумеется, "интересы промышленности" (по крайней мере, сормовской) состоят в том, чтобы он убрался со своей изуродованной рукой просить милостыни. Нечего и говорить, что интересы Григория Иванова идут в направлении как раз обратном. Этот бедняга и без того уже пострадал изрядно: в 1896 году он был выслан из Петербурга после стачки у Паля¹. У него семья. Одна из его дочерей учится в школе, учительница которой и обратилась ко мне. Я в свою очередь обращаюсь к Вам: наверное в Нижнем найдется кто-нибудь из общих знакомых адвокатов, который согласится оказать ему юридическую помощь в этом деле. Присоедините к моей просьбе свою - и наверное дело выгорит. Может быть, Ещин ², а может, и другой кто - Вам на месте виднее.

   Хотел еще прибавить просьбу, но вижу, что она скорее относится к Владимиру Адриановичу³. А впрочем: есть в Нижнем некто Юков, человек, "отягченный в семействе своем количеством членов", но лишенный работы. Видно с горя - он стал посылать мне свои стихи, в которых звучит вопль души. На мой отзыв об этих стихах (посоветовал бросить) - он признался, что его посягательства вызваны тяжелой нуждой от безработицы. На этот раз уж именно "нужда песенки поет". Так вот: нельзя ли через кого-нибудь узнать об этом Юкове, навестить его, что ли, и, буде его оправдание в писании стихов правильно,- дать ему где-нибудь, как-нибудь, какую-нибудь работишку. Было бы это доброе дело и доказало бы, может быть, еще раз, что и поэзия может на что-нибудь пригодиться {Передайте эту просьбу Влад. Адр. Горинову вместе с нашими поклонами и моим поцелуем кумушке ⁴.}.

   Что Вам сообщить нового? Все у нас ни шатко, ни валко. В Вольно-экономическом обществе опять выбрали Гейдена ⁵, несмотря на сильную агитацию экономических местодонтов и чиновников - за Корфа ⁶. Я был раз в заседании академии: было скучновато и, пожалуй, глуповато. А дальше что бог даст: уеду в Полтаву, и горя мало. Вчера были выборы в Союзе. Я опять избран в "судьи". Хотел отказаться, да стало зазорно: на носу суд между двумя князьями ⁷ и еще кое-что. И опять думаю: отделаюсь от ближайших дел и - в Полтаву! Тоже и по поводу разных чтений. Одним словом - Полтава земля обетованная!

   Авдотья Семеновна имеет Вам написать нечто по делу о "земле" ⁸ и связанных с нею вопросах и "привилегиях". А я пока обнимаю Вас, Гориновых и вообще друзей. Привет добрым знакомым.

   Теперь адреса: 1) Юков, Дмитрий. Студеная ул., д. Петрова, No 7.

   2) Адрес Иванова до сих пор мне еще не доставлен. Из-за него я задержал письмо на целую неделю и теперь, не дождавшись, решаю послать так. Пришлю после. Вы все-таки переговорите с кем надо.

   4 апреля 1900 г.

  

  

   Полностью публикуется впервые.

   С. Д. Протопопов (1861-1933) - горный инженер, юрист, журналист, один из близких знакомых Короленко по Н.-Новгороду. В 1893 году они вместе ездили в Америку. С. Д. Протопопову принадлежит ряд статей и воспоминаний о В. Г. Короленко.

   ¹ В 1896 году в Петербурге произошел ряд забастовок, охвативших около тридцати тысяч рабочих. Забастовками руководил Петербургский союз борьбы за освобождение рабочего класса.

   ² Евсей Маркович Ещин - член редакции газеты "Нижегородский листок".

   ³ В. А. Горинов.

   ⁴ Мария Павловна Горинова, жена В. А. Горинова.

   ⁵ Петр Александрович Гейден, граф (1840-1907) - деятельный участник земского движения; с 1895 года - президент Вольно-экономического общества.

   ⁶ Барон П. Л. Корф - член Государственного совета.

   ⁷ Суд должен был быть между В. В. Барятинским - издателем газеты "Северный курьер" и Э. Э. Ухтомским - издателем "С.-Петербургских ведомостей".

   ⁸ Вероятно, здесь имеется в виду проект приобретения И. Г. Короленко совместно с С. Д. Протопоповым земли в Джанхоте.

  

  

  

   Право, мне очень жаль, что я огорчил Вас своим отзывом, но - что же мне делать. Я легко могу ошибаться, почему и советовал Вам попробовать отдать рукопись в другое место; но руководствоваться я могу лишь своим мнением - правильно оно или ошибочно, и я Вам его высказал откровенно. Дело не в кличках - символизм или не символизм. Дело в тех недостатках, которые я связываю с этой характеристикой: приподнятость тона и отсутствие "реальности", то есть отсутствие той близости к действительной жизни, которая дает ощущение убедительности и правды. Мы знаем, например, как даже картины великих, величайших живописцев действуют на зрителей. Мы уносим с собой в душе известное ощущение, которое присоединяется к другим навсегда или надолго. Никто, однако, не сходит с ума от ужаса при виде картин Сальватора Розы или от любви к женским образам Мурильо, Тициана, Рафаэля. У Вас уже с первого момента чувствуется какая-то экзажерация, преувеличенность настроения. Ваш молодой человек только посмотрел на неоконченную картину и уже готов, как собака, сидеть у дверей комнаты, где находится эта картина. Затем - при всем значении, какое мы придаем живописи,- нужно все-таки признать, что от нее можно ждать определенности образа, но определенность "мысли" достигается трудно и лишь до известной степени. У Вас художник диктует зрителю, что он должен чувствовать. Вот жизнь. Она прекрасна, но не смей очень ею увлекаться. Я тебе покажу вдали, на заднем плане смерть - и ты обязан признать, что она "примиряет" и т. д. Вообще таких картин "не бывает". Между тем, у Вас и реальные впечатления Ваших действующих лиц расположились в схему, поясняющую эти два образа. Это я и назвал символизмом. Символы - вещь вполне законная, но почему-то выработался же термин "символизм". Дело в том, что символ должен занимать свое место; когда же для символа искажается действительность,- когда он выступает на первый план, а остальное располагается согласно его сухой схеме,- это и будет символизм, в его современном значении. То, что вы написали - можно бы, пожалуй, изобразить в коротеньком, сжатом очерке, явно фантастическом, сразу захватывающем и гипнотизирующем своей явной условностью, одним словом в небольшой фантастической сказке, аллегории,- как хотите. Но аллегория, по моему мнению, не должна принимать размеров повести: надолго загипнотизировать читателя трудно, и тем скорее он устает и от приподнятого тона, и от этой напряженной чувствительности, и от условности, и этих нездоровых метаний от настроения к настроению. Эти недостатки я и старался Вам указать.

   Совершенно искренно говорю, что есть указания на некоторую литературную способность автора: образы запоминаются, значит есть изобразительная способность. Муки творчества, связанный с ними эгоизм (своего рода эгоизм Über-Mensch'a¹) - все это намечено сильно. По моему мнению только - ни эти черты, ни некоторое "настроение" не искупают недостатков правдоподобия и реальности лиц, действий, побуждений. Это мнение мое. Могут быть и другие взгляды: "настроение" - дороже всего. Вот почему я и говорил о других журналах в виде предположения (конечно, не ручаюсь за успех и в этом случае). Желаю всего хорошего. Если Вас не обескуражит моя резкая откровенность и Вы напишете еще что-нибудь - принесите.

  

   P. S. Есть один способ апелляции в "Русском же богатстве": передайте рукопись Н. К. Михайловскому и попросите его прочитать. Если бы оказалось, что у него будет другое впечатление, тогда... Впрочем, я думаю, что едва ли.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге. Сведений об адресате не имеется.

   ¹ Сверхчеловека (нем.).

  

  

  

   Взгляды мои на еврейский вопрос до известной степени высказаны печатью. Кроме публицистических заметок в "Русском богатстве", могу указать на "Судный день" (во втором томе Очерков), а также отчасти на "Павловские очерки", появившиеся в "Русской мысли".

   Я родился и жил в юности в Западном крае, евреев знаю хорошо, с некоторыми из них меня соединяли отношения юношеской дружбы, с другими судьба сводила в трудные минуты жизни, и до сих пор я дорожу завязавшимися в то время крепкими товарищескими связями. Это, конечно, относится к людям интеллигентным, но и этого было бы достаточно, чтобы сделать меня горячим противником всякой антиеврейской исключительности. Масса еврейская состоит из трудящихся классов, и если все-таки в так называемом "национальном характере" евреев можно заметить (в сгущенном, пожалуй, виде) черты, отличающие весь уклад современной жизни, основанной на конкуренции и эксплуатации, то, во-первых, это все-таки черты не специфически еврейские, а во-вторых, их интенсивность в значительной степени объясняется исключительностью и общим бесправием. Бороться нужно с самыми явлениями, а не с их национальной или иной оболочкой, и я не могу забыть, как на моих глазах павловские "скупщики", самый хищный и жестокий тип из природы "торгового человека",- настойчиво ходатайствовали о выселении евреев из Павлова. Сами кустари были на этот счет совсем другого мнения, и несомненно, что высылка торговцев евреев не ослабила, а значительно усилила самую эксплуатацию рабочего. Только эта эксплуатация теперь оставалась "чисто русской".

   Мне приходится ограничиться этими несколькими строками по вопросу, о котором можно было бы написать томы.

  

  

   Публикуется впервые. Печатается по черновику, хранящемуся в архиве Короленко. На листке пометка: "Из письма И. М. Левиту (послано на запрос Левита в июне 1900 г.)". Датируется на основании отметки в записной книжке.

  

  

   Это не свинство? Написали одно неосновательное письмишко и затем - ни слова. Не сообщили даже, нашлась ли рукопись¹ и где именно? О журнале и делах тоже ни словечка!

   А я тут, кстати, теперь скучаю весьма основательным образом: Авдотья Семеновна уехала, живу в опустевшей нашей хибарке, у окон шумят кусты, стучат ставни, ночи темные, хотя и теплые. Сижу над архивными делами и читаю мелкие казачьи дела и проступки. Еще осталось работы изрядно. Особенно ярко интересного пока в архиве ничего. Интересен общий вывод: среди множества дел, которые я пробежал, а отчасти отметил,- почти совсем не встречается преступлений пугачевцев. Тогда как верные слуги Екатеринушки были народ ой-ой вороватый. В общем все-таки любопытно и небесполезно: познакомился с природой, людьми и их будничными делишками. Кроме всего прочего - совершил очень интересную поездку по верхней линии до границы Уральского войска, в Илек. Оттуда поехали мы "Бухарской стороной" Урала, то есть киргизской степью. Ездил я с илецким казаком учителем, на собственной купленной лошади довольно убогого вида и в таковой же тележке. Ночевали на дворах, на пашнях, на "базах" (навесы для скотины) и сеновалах. Разумеется, казаки нас не стеснялись, и пришлось слышать много любопытного. Записал две записные книжечки путевыми набросками. Был у киргиз в кибитках и наконец запутался в степи без дорог и "без языка" - "орда" не говорит по-русски. Кое-как мы пробились к Уралу и с половины дороги опять поехали русской стороной. Посылаю один снимок из своих дорожных. Это группа киргиз на Кара-Чаганакском базаре, толкующих (о политике, вероятно, и китайской войне), которую я снял невзначай для них. Таких снимков сделал немало,- в том числе один и с "правителя" в треухе, и расшитом кафтане. Вообще, если далеко не всю, то часть своей программы выполнил и лето не прошло напрасно. Теперь немножечко заскучал в одиночестве над архивными делами. Хочу еще съездить на Узени и в Таловую. А там - айда в Полтаву. Если ответите немедленно, то письмо еще меня наверное застанет. О дне выезда в Полтаву дам заблаговременно телеграмму в редакцию.

   Всем мой привет. Огорчился, не увидав Южакова ² в последней книжке (июльской). Теперь не дать политического обозрения - огромный пробел. Надо что-нибудь предпринять.

   Крепко обнимаю всех друзей. Если увидите Ф. Д.³ - привет. Скоро ему напишу.

   Напишите же. До 28-го-30 я еще наверное здесь, а может, и дольше.

  

  

   Публикуется впервые.

   Н. Ф. Анненский - см. прим. к письму 36.

   ¹ О какой рукописи идет речь - не установлено.

   ² То есть статьи С. Н. Южакова, члена редакции "Русского богатства".

   ³ Ф. Д. Батюшков.

  

  

   Так привык начинать день с того, чтобы поздороваться с тобой, что и сегодня, прежде чем сесть за работу,- принимаюсь за письмо, хотя... что же тебе написать после вчерашнего письма? Все у нас по-старому. Сегодня моросит теплый, почти летний дождик, хотя вода в Деркуле - очень холодна. Я встал, вероятно вследствие пасмурной погоды, поздно (хотя лег вчера рано), выкупался, мы напились наверху чаю - и вот я скребу письмецо, чтобы хоть письменно поздороваться со всеми вами.

   Впрочем,- вчера у нас была маленькая тревога. Пропала было моя лошадь. Третьего дня, как я тебе писал, мы ездили на ферму. Вернулись оттуда около десяти с половиной часов. Часов в двенадцать, когда уже все легли, я пошел к ней, отвязал и вывел за наши воротца. Мой конек с места припустил рысью и побежал в луга. Наутро пошли его ловить (Миша Род. попросил его у меня съездить в город) - но его не оказалось: лошадей Каменских пригнали,- моего нигде в нашей луке не оказалось. Это, конечно, было бы неприятно, но я далеко уж не так огорчился, как, по-видимому, все сначала предполагали. К вечеру оказалось, что мой рыжка присоединился к косяку и наутро перекочевал с ним на озера. Я уже тебе, кажется, писал, что я его все-таки представил к косяшнику, еще ранее. Киргиз обошел его кругом, внимательно осмотрел и среди трех или четырех сот лошадей сразу узнал, что это именно мой. Вечером он его опять пригнал к нам в луку, и мы успели съездить на ферму, провожая Ал. Петровича, который у нас ночевал и сегодня придет опять. Назад мы ехали опять кругом: мимо лагеря, к железной дороге. Ночь была темная. На железнодорожный мост, сверкая фонарями локомотива и рядом освещенных окон, всползал тихонько пассажирский поезд, отражаясь всеми огнями в воде. А мы в это время ехали внизу, по деревянному чаганскому мосту (у самой насыпи,- помнишь, вероятно?),- и я опять пожалел,- отчего мы так мало ездили по этим местам вместе?

   Вчера ночью я опять спустил своего конька, и, вероятно, подлец опять удерет с косяком. Сегодня, впрочем, никто не едет (и письмо это пойдет только завтра). Пусть побегает. Он начал заметно поправляться, и к поездке, вероятно, станет гораздо лучше, чем был, когда мы его купили. Уже теперь бежит без кнута отлично.

   Я втянулся. Тоска первых дней значительно смягчилась. Читаю дела и выписываю. С первым томом пугачевских бумаг справился дня в два-три. Второй том оказался гораздо содержательнее. Выписок приходится делать много. Это задерживает. Зато картина встает довольно полная. Между прочим - четыре длинных письма к Симонову¹ Нурали-хана и Айчувак-султана. Интересны. Нурали рассказывает происшествия в орде ² за шесть месяцев пугачевщины. Оказывается, что третий султан Дусали прямо присоединился к Пугачеву и нападал с пугачевцами на крепости. Картина убогих форпостов на низу, охваченных кругом восставшей ордой, как бушующим морем,- встает очень ярко и, кажется, в чертах, еще никем не оглашенных. Дело кончилось трагической смертию старшины Никиты Бородина в Кулагинской крепости, которую взяли киргизы вместе с несколькими пугачевцами под предводительством Толкачева. Канва для моей будущей работы все расширяется. Мелочи и крупные факты действительных событий все более и более выясняются. Это, конечно, именно только канва, своего рода рамка, на которой придется вышить свой узор. Но некоторые детали уже теперь просятся на бумагу почти в готовом виде. А, во-вторых, знаю, что в историческом отношении теперь не навру, колорит времени и места передам, а в некоторых подробностях, быть может, будет кое-что новое даже и для историков.

   Все это меня утешает и дает силу сопротивляться тоске разлуки, за которую я себя очень упрекал (испорченный человек,- говорю ведь) и которая все-таки значительно отступила. А то боялся, что вернется бессонница. Тогда пришлось бы сложить оружие и малодушно бежать с поля.

   Ну, пока до свидания, дорогая моя Дунюшка. Очень целую моих дорогих девочек и тетю.

   Да,- вчера получил твое коротенькое письмо уже из Полтавы. Что касается моей комнаты, то не очень важно, если не поместятся все вместилища и комната не велика. Всего важнее некоторая удаленность и уют. Шкапы и некоторые полки можно поставить в других комнатах. Мне нужен стол, кушетка, одна (узкая хотя бы) книжная полка, "вместилище" над столом и место для платья. Остальное можно вынести в столовую, гостиную,- куда хотите. Значит,- можно и ту комнатку, если только она достаточно отделена. На той полке, которая будет в моей комнате, поставь энциклопедический словарь и новые журналы (за текущий год). Если можно,- то еще бы в моей комнате пристроить шкапчик (с билетиками на ящиках) - вообще то, что мне часто нужно иметь под рукой.

   Ну, еще целую и обращаюсь к моим ханам.

  

   P. S. Картина человеческой неправды и подлости с одной стороны, неясные инстинкты дикой воли, картины разгула и разнузданности этой дикой воли, с другой стороны, и среди этих темных разбушевавшихся сил - мечта о какой-то будущей правде, как звезда среди туч,- вот как мне рисуется основная нота моей повести. Но в плане все-таки еще много неясного. И работы много. Придется отрываться часто для других вещей. И читать еще, читать много. Нужно ознакомиться с бытовыми мелочами екатерининского времени.

   Получил сейчас (пришел Пав. Як.) письмо от Перчика. Письмо длинное и требующее ответа, поэтому сейчас его не посылаю, а пошлю тебе дня через два, после того, как отвечу. С. Дм. из компании вышел ³.

   Ну, до свидания еще. Уже вечер, и, значит, спокойной ночи всем вам.

  

   Писал сегодня (выписки) весь день, даже несколько заболела рука. Но все-таки, как видишь, пишу твердо,- того, что прежде бывало, нет.

   Пожалуйста, Дунюшка, чтоб у вас все было хорошо.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 1, "Мир".

   ¹ Полковник Симонов, комендант Яицкой крепости во время пугачевщины.

   ² Киргиз-Кайсацкая орда.

   ³ С. Д. Протопопов отказался участвовать в приобретении имения Джанхот.

  

  

  

   Пишу опять из Уральска, куда вернулся вчера вечером. Поездка в общем вышла очень удачная. Место "умета" разыскал с полной точностью и третьего дня стоял над речкой Таловой, на том самом клочке земли, где был постоялый двор и где Пугачев начинал свое дело ¹. Остановились мы на ночлег на постоялом дворе в поселке, и я снял внутренний вид и наружность этих дворов самого первобытного и очень оригинального вида. Более чем вероятно, что умет Оболяева ² имел такой же вид, ни на какие российские заезжие дворы не похожий. Жизнь этого поселка тоже очень оригинальная, и все вместе сильно действует на воображение. Возвращаясь степью, я точно перенесся в те времена, встречал по дороге тех людей и даже встретил, между прочим, Мартемьяна³, ехавшего на Иргиз, на богомолье, с женой.

   Жена - бедное забитое создание, а сам он - суровый казак с повелительными манерами и шельмоватым выражением лица. В дороге ему повстречался не я, а старик уметчик и иногородний купец, с острым взглядом и наружностью, обращающею невольное внимание. Мартемьян велел казакам остановить встречных и привести, к нему. Время было уже тревожное. Но, узнав уметчика и услышав от Пугачева, что он знает игумена Филарета⁴,- он отпускает обоих. Однако, когда телега с встречными едет далее, Мартемьян оглядывается и видит, что "купец" тоже смотрит ему вслед своими острыми странными глазами. Проехав еще далее,- он оглядывается еще раз. С этого места, с вершины небольшого "сырта" - видны уже верхушки церквей в Яицком городке. Купец расспрашивает о чем-то уметчика. Тот показывает ему кнутовищем - далекий Яик, синеющий своими лесами, бухарскую степь на дальнем горизонте, и обе фигуры резкими силуэтами рисуются на ясном небе. По движениям видно, что купец, с помощью уметчика, изучает окрестности Уральска. Мартемьяну что-то не по себе. Он инстинктом казака угадывает в купце не купеческую, а казацкую повадку. Ему хочется вернуться, но тройка несет его по степи все дальше, по бокам скачет конвой из нескольких казаков - в пути за Таловой опасно: шалят и свои, и башкирцы, поэтому богатые люди и старшины ездят с конвоем.

   Мартемьян не доволен собой. Спустившись с возвышения, он едет речкой Казачьей. Там и теперь (то есть уже в наше время) видны следы землянок над яром. А тогда в землянках жили разные странные люди. Только что, когда мимо ехали в возке Оболяев с Пугачевым,- они выползли из землянок и следили за едущими беспокойными и жадными глазами. Пугачев хватается за винтовку, но Оболяев останавливает лошадь и спокойно идет к землянкам. У него здесь знакомые,- которые живали и на умете. Один из них, беглый солдат, весельчак и балагур, узнает "дядю Курицу"⁵ и начинает шутить с ним, но тотчас вытягивается, когда к ним, выйдя из телеги, подходит Пугачев. Он начинает расспрашивать каждого бродягу, вглядываясь в лица. Ему могут понадобиться эти люди. Он уже маниак захватившей его идеи. А на них этот деловой, почти строгий допрос производит впечатление несколько пугающее: чувствуется повелительность, значит - вроде начальства. Весельчак трусит первый и начинает даже тревожно оглядываться, но затем Пугачев, узнав, что ему было нужно, отходит. Солдат тихо спрашивает у уметчика; тот ничего ему о своем странном жильце сказать еще не может: живет, обо всем расспрашивает.

   - Не фискал?

   - Ни боже мой. Старшин не любит, расспрашивает про обиды казакам и народу...

   Пугачев опять сидит в тележке и смотрит вдаль. Жарко. Солнце садится, в степи играет марево. Ветер шевелит волосы на висках у Пугачева, а в его воображении - свое марево. Эта степь, эти толки, это тревожное время, эта невольная общая почтительность и страх перед ним... все это овладевает им самим все сильнее. Оболяев остается еще: у него дело. Надо на умет двух-трех работников. Лето кончается, к осени начнется движение: умет лежал на старо-московской дороге; по ней ездили купцы за рыбой,- к осенней и весенней плавне, к багренью,- тянули обозы, и на это время ставились пикеты. Остальное время было глухо и пусто (тоже почти и теперь). Оболяев обходился собственными силами, с помощью проходивших беглецов, которые работали по неделе, по две. К осени нужно больше. Он приглашает двух жителей землянок. Разговор чисто деловой,- Оболяев не разбойник, а хозяин умета, и сделка к обоюдной выгоде. Живя на умете, бродяги ничего не украдут и не сшалят,- как теперь на заимках в Сибири. Он еще разговаривает, когда с тележки его окликает Пугачев.

   - Курица! Что заболтался?

   Оболяев (старый солдат) вздрагивает и отвечает:

   - Слушаю. Сьчас вот тут...

   И затем бежит.

   После встречи Пугачева и Мартемьяна (ты понимаешь, что я рассказываю сейчас немного беспорядочно) - на дороге видна пыль, - бродяги уходят в свои норы и следят оттуда за приближающимся поездом Мартемьяна. Пыль большая, в пыли видны силуэты всадников. Тут, конечно, не до "жадности" - не тронули бы самих. Поровнявшись с яром и речкой, Мартемьян подзывает казака и спрашивает:

   - Тут, что ли?

   - Тут, Мартемьян Михайлович.

   - Гони!

   Жена просит оставить:

   - Мартемьян Михайлович, для бога! На богомолье ведь едем, оставь.

   - Не твое дело. Ну, что стали!

   Казаки оцепляют землянки и гонят бродяг, как сурков из ям. Выбегающих бьют нагайками. Какой-то старик падает под ноги лошадей, беглый солдат, как заяц, пробегает под градом ударов и кидается в талы над речкой. Через четверть часа - землянки разломаны, избитые люди лежат на земле, частию, конечно, прикидываясь бесчувственными. Мартемьян приказывает обыскать талы. Выводят солдата и еще какого-то беглого с бритой головой. Мартемьян приказывает одному из казаков отвести их в город. Казак спешивается, снимает с арчака длинный ремень, связывает обоим руки и, сев на лошадь, гонит их перед собой на своре, по временам, когда они отстают, подталкивая их древком пики. Мартемьян уезжает далее молиться. Он успокоился: если бы не чувство, возбужденное в нем Пугачевым,- он бы не тронул бродяг. Теперь ему кажется, что он сделал что-то нужное. Только жена, красивая казачка, с грустным лицом - вызывает в нем опять досаду: она на своей половине принимает странников и бродяг, и теперь, видимо, не одобряет его поступка. Он думает, кроме того, что напрасно женился на казачке: если бы женился на дочери одного из приходящих в Яик московских полковников - мог бы пойти далеко...

   Через полчаса пыль скрывается вдали. На дороге к городу видны темные точки: казак гонит арестованных, а еще дальше тихо катится тележка: Оболяев едет с грузом.

   Казак обгоняет тележку. Связанные бродяги глядят жалкими испуганными глазами. Пугачев окликает казака, и тот невольно останавливается. Начинаются расспросы. Казак несколько удивлен, но отвечает с невольной почтительностью. Особый тон Пугачева действует и на него. Он с удивлением смотрит на уметчика, который тоже почтительно обращается к своему скромному спутнику. Жалкие арестанты снимают связанными руками шапки и приносят жалобы: у одного разбита голова, у другого плечо проколото, рубаха в пыли и крови. Глаза у Пугачева вспыхивают, он поворачивается к казаку, но тотчас же, как бы спохватившись, велит Курице ехать далее. Он говорит что-то про себя, и Курице, и даже казаку слышится как будто:

   - Не пришло мое время.

   Казак едет тише. Через некоторое время он сходит с коня и ослабляет веревки.

   - Нам что,- говорит он.- Хоть трава не расти! Начальники приказывают, что станешь делать. Нам уж и самим от старшин да есаулов...

   Дальше казак и арестованные идут некоторое время рядом и вступают в беседу. Говорят о Мартемьяне: строг, сам в чиновники лезет. Пьяный на улицах бьет старых казаков... Говорят о странном купце и об его словах: время не пришло... Подъезжают казаки охотники. Все вместе садятся в степи, пускают коней и разговаривают. Опять те же разговоры о Москве, о старшинах и т. д. Один прибавляет, что на Волге, говорят, появился царь, да его захватили. Арестованные принимают участие. Один из них бурлачил до Саратова: видел - вдоль лугового берега вели лодку, шла большая команда. В лодке лежал связанный человек, закрытый с головой, так что лица не было видно. Солдаты шли обратно, говорили, будто везли важного колодника. Кто говорил - генерал провинился против царицы, а кто - будто сам царь. Далее говорят еще о причинах, почему Петр разошелся с Екатериной и т. д. Одним словом, идет степная политика. Один из охотников расспрашивает беглых, кто они. Солдат отшучивается. Старик рассказывает историю своей жизни, которая производит на казаков сильное впечатление. Разговор о крепостном праве. Старшины на Яике уже заводят и себе крепостных: у Мартемьяна по хуторам уже работают из-под нагайки: у него куплены калмыки, а порой захвачены и русские люди. Бегущих ловят и возвращают к хозяевам.

   Когда разговоры истощаются,- один из казаков предлагает конвойному казаку - свести арестантов самому.

   - Ой ли?

   - Мне что!

   - Да ты упустишь.

   - Упущу - мой ответ. Не впервой,- говорит молодой казак.

   Конвойный соглашается и, вскочив на коня, пускается вдогонку за Мартемьяном. Казаки вообще в то время на службу смотрели просто. Оставшийся за конвойного спокойно садится на коня и, ударив нагайкой солдата, говорит: айда, подлец!

   - Куда?

   - Куда хочешь.

   - Что ты, Чика ⁶, в уме ли? - говорят другие.- Аль спина по плетям соскучилась?

   - И то,- беспечно отвечает Чика,- давно не секли. Да я, братцы, и сам с ними уйду, право. Не житье на Яике. Куда, молодцы?

   - На умет к Курице.

   - Ну, не далеко же,- говорит Чика презрительно.- Шваль народ...

   - Они к купцу наймутся,- шутит другой казак.

   - Дело. Узнать бы и нам, что за человек купец этот. Слышали тоже... Эх,- говорит Чика, тряхнув головой.- Кабы теперь Разин или Некрасов...⁷ Да нет!

   Он вытягивает нагайкой своего коня, конь вьется, не зная, что нужно хозяину, и потом несется в степь. Казаки смотрят вслед и качают головами: неладно с Чикой. Задумываются. Вообще неладно (происшествия в городе, по степям являются привидения. Видели какого-то безумного, который ходит и плачет). Казаки тихо едут по дороге. Через некоторое время в стороне слышится топот, и из сумрака опять выезжает на дорогу Чика, как будто испуганный... Казаки едут вместе.

   Давно уже вечер, над степью стоит луна. Внезапно все опять останавливаются: кто-то едет навстречу во мгле, и слышно что-то странное. Через минуту - все казаки кидаются врассыпную: по дороге на исхудалой лошади едет исхудалый оборванный человек, качается, как пьяный, и что-то поет, причитает или плачет... Из группы казаков остался один Чика, который тоже со страхом ожидает на дороге. Он приглядывается и кричит вслед встречному:

   - Никеша!.. Выровщиков!.. {Семья Выровщиковых еще до пугачевщины была наказана за мятеж, вместе с другими. Отец казнен, его братья сосланы в Сибирь. Об этом будет раньше...} Куда едешь?

   Странный встречный человек оглядывается и останавливает коня. Глаза у него впалые, лицо бессмысленное.

   - В Питер еду,- говорит он глухо.- К царю. Об отце просить.

   Чика свистнул.

   - Батьку, брат Никеша, давно карги на колесе расклевали, а в Питере,- с насмешливой ласковостью говорит Чика,- не царь, а царица. Отец твой ходил к царице, попал на плаху...

   - К царю я,- отвечает тот и едет дальше.

   Чика поворачивает коня и под влиянием внезапного побуждения кричит с насмешкой:

   - Никеша! А, Никеша! Поезжай на умет. Туда к Курице царь приехал...

   - Где?

   - Да он бесперечь у Курицы и живет на умете.

   Безумный повернул коня и, хлестнув его нагайкой,- понесся по дороге назад.

   Чика свистнул. Из лощин к нему подъезжают рассыпавшиеся казаки и с любопытством расспрашивают, кто это.

   - Никеша Выровщиков.

   - Что ты?

   - Чай оборотень... Ну, и Чика, бесстрашный какой. Говорил ты с ним?

   - Говорил.

   - К добру или к худу?

   - К царю, бает, еду...

   - К царю? Чудное дело. Ведь у нас царица.

   - А гляди, не просто что-то.