Короленко Владимир Галактионович - Письма

ило на бобра. Мне чрезвычайно трудно читать Ваши рукописи. А ведь подумайте: бедному редактору приходится читать рукописей сотни. Можно ли винить его, если, устав после одной страницы разбирать такой кудреватый шифр,- он бросит чтение, поставит надпись: "возвратить" и примется за следующую, более четкую рукопись.

   То же можно отчасти сказать и о содержании. Литературная работа не игра, а серьезное и трудное дело. Величайшие писатели обрабатывали свои произведения, исправляли их так, что порой исчеркивали весь черновик и переписывали по несколько раз. "Вы не поверите,- пишете Вы,- какая масса у меня написана". Но, к сожалению, вместо того чтобы внимательно выбрать что-нибудь (один-два небольших очерка), которые считаете лучшими, переписать их внимательно, отделав и закончив, Вы шлете мне незаконченные наброски,- стихи и прозу вместе, с отрывками письма ко мне тут же... Что мне с этим делать? Представьте, что я бы захотел послать куда-нибудь Ваше стихотворение, ну хоть "Две грозы". Прежде всего мне его трудно читать. Затем я должен его еще переписать, потому что оно не на отдельном листе, а в общей тетради с другими. О романе нельзя составить понятия, потому что он внезапно прерывается... "Следующая глава начиналось с того, что Феличата без цели бродило но лыжах по лесу" и т. д. Вообще неудачная мысль посылать отрывки для суждения.

   В конце концов будем считать так, что Вы еще не присылали ничего, но у Вас есть много написанного вчерне. Выберите что-нибудь небольшое (два-три очерка), но совершенно законченное, отделайте, как можете лучше, перепишите ясно и четко, с новыми строками, где нужно, и пришлите вновь. Вам это трудно? Понимаю, но иначе нельзя, если хотите узнать правду о том, что это у Вас такое: простая охота писать или дарование. Дарование прежде всего скажется стремлением к улучшению, к совершенству и - умением улучшать. Наоборот, нетерпение и спешность скорее указывает на неспособность идти вперед.

   Пока скажу Вам лишь о стихах. Кое-что в них, может быть, и есть, но формой Вы еще не овладели, Вы то и дело нарушаете размер и рифму. Это нужно чувствовать.

  

   Так верить хочется, что в жизни тоже солнце

   Улыбкой ясною несчастья мрак скует {*}

   И вера в правду, свет и знания...

  

   {* "Сковать" мрак улыбкой - неудачный образ.}

  

   Третий стих совсем не в том размере. Стихи особенно требуют внимания и отделки...

   Ну, не взыщите за это брюзжание. Я хочу помочь Вам разобраться в вопросе,- что у Вас: только охота или признаки дарованья. Но без больших усилий и сосредоточенности с Вашей стороны я этого сделать не могу.

   В Красноярске издается сибирский журнал. Называется он "Сибирские записки". Я его выписал для Вас. Может быть, Вам интересно его сибирское содержание. Да и Вам легче проникнуть в него, чем в столичную печать. Почитайте, прислушайтесь к сибирской поэзии, внушенной такою же природой, как и Ваша.

   И затем - жду новых Ваших опытов в серьезной обработке и хорошо переписанных.

   Желаю успеха.

  

   Ужасно досадно, что к Вам приходится посылать только простые письма. Они легко теряются,- а ведь написать вновь столь обстоятельный отзыв мне будет трудно: у меня переписки много.

   А как же с рукописью? Ведь их простою бандеролью не пошлешь.

   Мой летний адрес: Великие Сорочинцы (Полтавской губернии), деревня Хатки.

   Ваше заказное письмо через Щегловское пришло скоро: на письме у Вас числа нет, но почтовый штемпель 25 июня, а 5 июля уже получено.

   Поработайте повнимательнее над типами рабочих вроде Казонина (или Казанин?) или Любоненко. Может, есть и еще. Любоненко немного шаблонно-романтичен. Нужно больше наблюдения.

  

  

   Печатается по тексту журнала "Сибирские огни", 1922, кн. 4, где Н. В. Смирнова опубликовала три письма к ней В. Г. Короленко.

   Нина Васильевна Смирнова (1899-1931) - писательница. В переписку с Короленко вступила в 1915 году, рукописи прислала в 1916 году. Н. В. Смирнова печаталась в журналах "Сибирские Записки", "Звезда", "Октябрь" и др. Произведения Смирновой выходили и отдельными книгами. Свою книгу "Закон земли" она посвятила памяти В. Г. Короленко (Госиздат, 1927).

   ¹ В редакторской книге Короленко в июне 1916 года записано: "Старая сказка" Нины Вас. Смирновой. Автор - молодая девушка из сибирской глуши. Написала мне письмо. Она из очень бедной семьи, хочет выбиться и дать образование сестре... "Типы рабочих" ее же. Казонин и Филоненко. Кое-что намечается... Немного сентиментально. Написано длинное письмо. Выписал журнал "Сибирские записки".

  

  

  

   Недавно в газете "Речь" (от 21 июля) было напечатано известие о собрании гг. представителей крупных банков. На этом собрании товарищ председателя Государственной думы А. Д. Протопопов¹ заявил будто бы, что он уже заручился моим согласием на участие в пресловутом "новом органе", на который гг. торговцы, промышленники и банкиры ассигнуют пять миллионов. В свое время я послал в газету "Речь" категорическое опровержение этого заявления, явившегося для меня неожиданным и непонятным недоразумением.

   Уже после отправки этого возражения я прочитал газетные телеграммы с кратким изложением беседы вашего сотрудника с А. Д. Протопоповым, который заявил определенно, что о моем якобы участии в "новом органе" он в собрании 15 июля не говорил. Это очень хорошо, и я мог бы считать недоразумение ликвидированным, если бы на этом г. Протопопов остановился. К сожалению, дальше он счел нужным все-таки высказаться за меня в вопросе о новом органе, заявив, что Короленко в газете не участвует и что слова эти приписаны ему (г. Протопопову) неосновательно, он тут же считает возможным прибавить, что это неучастие лишь случайно: "Короленко болен. А если бы был здоров, то, вероятно, помог бы нам(?) поставить газету, так как мы двадцать лет дружны".

   Не следует ли думать, что и на этот раз в изложение "беседы" вкрались какие-нибудь существенные неточности? Во всяком случае, факт ее появления в газете вынуждает меня еще раз вернуться к "новому органу" и заявить категорически, что предположение г. Протопопова на мой счет совершенно ошибочно. Я считал до сих пор, что даже не очень большого внимания к моей долгой общественно-литературной работе достаточно, чтобы заставить по меньшей мере сильно усомниться в возможности моего участия в органе, о котором шла речь на собрании "гг. представителей крупных банков". Причина, кажется, не требует даже особых разъяснений: новая газета издается на средства гг. торговцев, промышленников и банкиров, которые, конечно, не напрасно решаются тратиться на эту дорогую затею. Газета ео ipso обязана рассматривать вопросы общественной справедливости в зависимости от взглядов щедрых издателей. А я привык работать лишь в независимых органах и не вижу ни малейших оснований изменять этой своей привычке.

   Надеюсь, что этим письмом мне удастся, наконец, самым решительным образом отделить мое имя от нового органа ², как в его недолгом прошлом, так в настоящем и будущем.

   Прошу принять уверение в совершенном уважении.

  

  

   Печатается по газетной вырезке. Письмо было направлено в газету "День" и напечатано в ней в No 213 от 5 августа 1916 года.

   ¹ А. Д. Протопопов (1866-1918) - октябрист, член III и IV Государственной думы, с 1916 года до февральской революции - министр внутренних дел. Короленко был с ним знаком через его брата С. Д. Протопопова.

   ² Газета "Русская воля".

  

  

   К сожалению, у меня лично от Глеба Ивановича Успенского не осталось ничего, чего б я уже не использовал в своих воспоминаниях¹. Познакомился я с ним уже по возвращении из ссылки ², мы виделись каждый раз, когда я приезжал в Петроград, иногда я заезжал к нему в Чудово, иногда он приезжал в Нижний, но деятельной переписки мы не вели, а когда он заболел, то мы уже не виделись, исключая случаев, описанных в моей брошюре "Отошедшие".

   Об его пребывании в Колмове есть статья Николая Константиновича Михайловского, написанная после смерти Глеба Ивановича, очень хорошая и обстоятельная, и, кроме того, была (кажется, в "Вестнике Европы") статья О. В. Аптекмана, бывшего помощника старшего врача в больнице. Если Вы не читали этих статей, то Вам необходимо с ними познакомиться. Они рисуют как раз тот период, который имеете в виду и Вы.

   С Щербина ³ я уже познакомился. Он человек интересный и, конечно, сказал много интересного и для меня. Но все же я не убедился его доводами по основному вопросу. Он уверяет, что слепорожденный, не знавший света, не может чувствовать и лишения света. Я продолжаю думать, что давление внутренней способности зрения, к которой приспособлена вся психология человека,- должна порождать и порождает смутное, неоформленное стремление к свету и неудовлетворенность. Конечно, не у всех это выливается в формулу: "хочу видеть"; для Щербины это стремление выразилось в ряде отдельных достижений, дававших удовлетворение. Но достаточно послушать, когда он говорит; "я вполне доволен" и посмотреть на него в это время, чтобы убедиться, что это довольство и эта радость - под сурдинкой. И эта сурдинка - неудовлетворенность, роковая и неискоренимая. Если на место Щербины, так счастливо наделенного спокойным и реальным темпераментом и попавшего в благоприятные (по-своему) условия,- Вы поставите натуру художественную, в романтическое время и в романтической среде,- то будет совершенно понятно, что стремления романтических поколений, принимавшие формы тоски "по голубом цветке" или исканий "синей птицы",- у моего слепого легко и естественно выливаются в мечту: "хочу видеть". Да не надо и такой художественной изощренности. Эпизод на колокольне, введенный мною в пятое (кажется) издание,- весь целиком срисован мною с натуры.

   Я у Вас еще в долгу по поводу письма превосходного священника ⁴; не могу себе простить, что в свое время не послал ему через Вас привет и отклик на его мысли. Но - я теперь живу в смене разных капризных промежутков, а письмо Ваше попало именно в такую неровную полосу.

   Крепко жму Вашу руку и желаю всего хорошего.

  

  

   Публикуется впервые. Печатается по копии с автографа.

   Абрам Борисович Дерман (1880-1952) - беллетрист и критик. Первое его произведение было напечатано в "Русском богатстве" в 1903 году. С тех пор близкое знакомство, встречи и переписка Дермана с Короленко продолжались до конца жизни Владимира Галактионовича. А. Б. Дерман - автор ряда работ о Короленко.

   ¹ Воспоминания "О Глебе Ивановиче Успенском" впервые были напечатаны в "Русском богатстве" в 1902 году, кн. 5, затем вошли в брошюру "Отошедшие" (см. 8 том наст. собр. соч.).

   ² В 1887 году в Петербурге.

   ³ А. М. Щербина - доцент Московского университета. Щербина ослеп в двухлетнем возрасте и совершенно не сохранил зрительных воспоминаний. В 1916 году он приезжал в Полтаву и читал здесь лекцию о "Слепом музыканте".

   ⁴ А. Б. Дерман переслал Короленко письмо священника Ч., полученное им в связи с появлением в печати статьи Дермана "В. Г. Короленко" ("Русская мысль", 1915). В этом письме священник Ч. выражал свою любовь к Короленко и сочувствие его взглядам.

  

   Вашу автобиографию я получил. В ней есть кое-что интересное,- но в конце - не совсем то, что нужно. Вы не вполне поняли то, что, по моему мнению, нужно было написать. Не было никакой надобности писать в виде обращения ко мне лично или упоминать о моих "хлопотах и участии". Я действительно хотел Вам помочь единственным действительно рациональным способом: советуя Вам не тратить все силы на литературные попытки, из которых, как Вы и сами теперь видите,- ничего путного, к сожалению, не вышло. Я думал, что у Вас было больше печатных работ, а тогда все-таки можно бы обратиться к литературному фонду. Но - вся Ваша литературная работа ограничивается двумя небольшими очерками... Едва ли фонд признает по этим наброскам Ваши права, как литератора.

   Недурно описано у Вас стремление к образованию. Ошибка началась с того, когда Вы слили его с представлением о том, что любовь к книге означает непременно и талант к писанию. В этом виноваты и те, кто Вас поощрял, несмотря на первые неудачи. На мой взгляд, из Вашей автобиографии-исповеди мог бы выйти не лишенный интереса очерк-предостережение другим с такими же склонностями - не гнаться за блуждающими огнями и не переводить из-за этих неверных надежд всю жизнь на литературные рельсы. Но это нужно сделать немного иначе: первую часть можно оставить, как есть. Вторую несколько распространить: как Вы писали запоем, как забросили свою столярную работу... Нет никакой надобности упоминать, что именно я оказывал Вам некоторую денежную помощь. Но думаю, было бы, пожалуй, не лишено интереса то, что я Вас предостерегал и как Вы этим возмущались. У Вас, может быть, сохранились мои письма. Вы могли бы взять из них те места, где были мои советы не бросать свою работу и моя общая оценка. Может быть, в этом виде, если Вы согласны на такую постановку этой темы,- Ваш очерк мог бы быть напечатан или издан особой брошюркой. Если вы представляете, в чем дело, и если согласны,- то напишите мне: я пришлю Вам рукопись и Вы ее дополните в указанном смысле, а затем опять пришлете мне. А я посмотрю, что можно сделать.- На днях я опять послал Вам 15 рублей - надеюсь, Вы их получили.

   Желаю Вам всего хорошего.

   Может быть, Вам неприятно писать об этом так, как я Вам советую,- тогда, конечно, не надо¹.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 3, Гослитиздат. Печатается по отnиску в копировальной книге.

   Иван Григорьевич Горячев (псевдоним Горчаков) - крестьянин-самоучка, по профессии столяр. В переписке с Короленко состоял с 1902 года. В архиве Короленко имеется шестьдесят четыре письма Горячева к нему. Писем Короленко к Горячеву было много, но сохранилось в архиве только несколько черновиков и оттисков в копировальных книгах.

   ¹ И. Г. Горячев переработал свою рукопись согласно указаниям Короленко, и в 1917 году она была напечатана, с вступлением В. Г. Короленко, в "Русских записках", кн. 1, под заглавием "Обманчивые огни (Автобиография-исповедь писателя из народа)". Написав свое вступление, Короленко, еще до напечатания, послал его Горячеву, желая знать его мнение. Горячев ответил Короленко: "Я не только доволен вашим вступлением к моей автобиографии, но это - моя желанная мечта. Это - желанная дверь, через которую мне хочется крикнуть из тьмы к свету, излить наболевшую душу..."

  

  

  

   Я вполне понимаю чувства, которые продиктовали Вам Ваше письмо. Начиная с самой войны,- все, что происходит теперь,- есть преступление перед высшими началами человеческой жизни. Но я плохо верю в голую проповедь и всегда в том, что писал, исходил из идеи, что обращаться нужно не только к совести, но и к учреждениям, всегда говорил о том, что исправимо такими-то путями, хотя бы пути эти были трудны и отдалены. Вот Вы пишете, что хотели, чтобы Вас приняли в действующую армию. Но ведь война - самое страшное зло и преступление всего человечества и, если бы это зло и преступление можно было остановить проповедью общих идей братства и протеста посредством печати,- то, конечно, в среде всех воюющих народов нашлись бы если не тысячи, то. сотни или хоть десятки людей убежденных и сильных, во всяком случае много раз сильнее меня. Но дело в том, что будь это даже всё Толстые,- и они не могли бы остановить войну, потому что она коренится глубоко не в одних человеческих заблуждениях и пороках, но и в общественных условьях, вследствие которых и люди, совсем не склонные к убийству, видят, что идти защищать свое отечество в этой общей свалке народов приходится, что это нравственно неизбежно. Конечно, не одни немцы виноваты в этой общей бойне. Виновато все человечество, еще не нашедшее других способов для решения международных споров. И если бы Толстой теперь встал из могилы и стал повторять общие формулы: убивать грех, люди братья, то и ему бы ответили: мы это знаем, но я, человек, к совести которого Вы обращаетесь, не хочу, чтобы мой немецкий брат жег, убивал и насиловал в моем отечестве. И немец скажет то же самое о своем русском и французском брате. И оба правы, и оба страшно виноваты. Правы потому, что не могут иначе защитить своих, виноваты потому, что не должны бы убивать и насиловать других. И когда начать искать источника этой трагедии, этой вины без отдельных виновников, то непременно придешь прежде всего к несовершенству общественного устройства, при котором народы слишком мало участвуют в решении таких вопросов и споров. А затем потянется вереница причин, устранять которые нужно будет упорно и долго по наступлении мира...

   Так и по отношению к теперешней нашей разрухе обращаться к личной морали дельцов - недостаточно. Один Протопопов с его отсутствием государственного смысла, навязанный нам в руководители, наделал столько зла, что армии проповедников не справиться хотя бы только с одними моральными последствиями его деятельности. И я считаю, что теперь важно и нужно проводить в сознание общества мысли о более совершенных формах государственного устройства, чем проповеднические формулы.

   Знаю, что многие думают иначе, и Толстой, например, человек гениальный и морально сильный,- считал, что центр тяжести в миллионах отдельных совестей, а не в учреждениях, и что нужно обращаться именно к проповеди, а не к сознанию необходимости более совершенных общественных форм. Об этом можно сказать очень много. Я ограничусь тем, что я в голую проповедь морали не верю, а значит и не могу быть "пророком" в том смысле, как Вы пишете, хотя, конечно, совершенно сочувствую некоторым Вашим мыслям.

   С уважением

   Написав это письмо и обратившись к Вашей подписи для адреса, вижу, что оно едва ли дойдет до Вас. Вы подписались два раза, и оба раза, несмотря на отличный почерк - Вашу подпись я не мог разобрать. Как будто Алеманов, но может быть и совсем не Алеманов (Алемавсов? Алемавский?)

  

  

   Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске отметка Короленко: "К статье о войне".

   Кто такой Алеманов - не выяснено.

  

  

   Вы, верно, удивитесь, получив так поздно это письмо, которого, вероятно, перестали уже и ожидать (Вы мне писали в мае). Дело в том, что мне приходится писать много отзывов о присылаемых рукописях. Это большая работа, а если еще писать об одной и той же рукописи по два и по три раза,- то и совсем невозможная. К тому же я был (да и теперь) продолжительно нездоров, поэтому тогда ответить не мог. Отложил на некоторое время, которое и протянулось до сих пор.

   Теперь, пересматривая письма, я опять прочел Ваше, и вижу, что хоть поздно, но ответить нужно.

   Видите, в чем дело. Поощрение Л. Н. Толстого и его мнение, что у Вас есть дарование,- не доказывает ничего. Он был великий художник, но его суждения о произведениях начинающих писателей, особенно в последнее время - бывали ошибочны. Если он видел в них те взгляды (религиозно-христианские), которые разделял сам, то они ему нравились. Были случаи, что он рекомендовал авторов, а тот или другой журнал по его рекомендации печатал. Но все-таки ничего дальше не выходило. Один вред.

   Я считаю, что Ваши стремления - хорошие. Ваша любознательность, любовь к литературе, восприимчивость к красоте ее и к правде - все это показывает, что Вы человек вообще способный и с хорошими стремлениями. Но это не значит непременно, что у Вас есть литературный талант и особенно поэтический. То, что Вы пишете о своем внутреннем инстинктивном стремлении к писанию,- нередко бывает ошибочным. Мне приходится часто читать в письмах авторов (самоучек и образованных) ссылку на это стремление, как на голос призвания, а Вы вот слыхали даже голос свыше. Я знаю пример, что человек, несмотря на мое откровенное предупреждение,- всю жизнь упорно писал и за двадцать пять лет добился этим упорством, что были напечатаны его два-три рассказца в плохоньких журналах. А всю жизнь себе и семье испортил, забросив свое скромное, простое дело. И тут вина не в отсутствии покровительства. Оно, пожалуй, и было,- но в отсутствии таланта.

   Вы жалуетесь на то же. Но подумайте: я вот получаю множество рукописей и писем, подобных Вашему, и я отношусь к ним, пожалуй, несколько внимательнее многих других редакторов. Но могу ли я или кто бы то ни было не только читать и оценивать по совести (хотя, быть может, иногда и ошибочно), но еще по поводу каждой рукописи, которую признаю неподходящей,- становиться учителем стихосложения, критиковать подробно и учить авторов писать в надежде, что автор станет потом писать хорошо. Ясно, что это невозможно. Писателей-самоучек теперь множество.

   И кроме того: талант есть редкий дар природы. Образование может доставить возможность все-таки писать и даже печатать, хоть и бесталанно. Но при отсутствии образования может вывести в литературу только этот редкий дар природы. Вы указываете на Ваши мысли и чувства при недостатке поэтической формы. Но в поэзии форма имеет огромное значение: можно чувствовать музыку и умиляться ею, но если у самого нет слуха,- то все-таки нельзя давать концертов. Стих - это та же музыка, только соединенная с словом, и для него нужен тоже природный слух, чутье гармонии и ритма. И тут все равно - кто пытается писать стихи: князь или крестьянин. Требование одно и то же,- дарование.

   В конце Вашего письма есть просьба: Вы хотите пристать мне один маленький рассказ и хотите, чтобы я его прочел. Хорошо. Пришлите. Я прочту и скажу Вам свое мнение откровенно и честно. Вы кажетесь мне человеком хорошим, стоящим, быть может, на ошибочном пути. По первому Вашему стихотворению мне кажется, что у Вас настоящего дарования нет, и Вы принимаете за талант - свою любовь к литературе и охоту писать. Но, может, я и ошибаюсь (а может, ошибаетесь Вы). Итак, пришлите. Но помните, что рассчитывать на то, что на основании Ваших попыток кто-нибудь может совершить в Вашей жизни чудо, совершенно изменить ее, взять на себя роль того ювелира, который займется специально шлифовкой Вашего алмаза - дарования,- что рассчитывать на это нельзя. Вы говорите,- что у меня, наверное, тоже был покровитель. Не было совсем. И вообще - мнение, что в литературе необходимо покровительство,- пустяки. Многие считают, что благодаря моему покровительству Горький стал писателем. Это басня. Он стал писателем благодаря большому таланту. Я только прочитывал (да и то не все) его первые рассказы и откровенно говорил свое мнение. Это же я делаю для многих, готов сделать и для Вас, если опять пришлете.

   Еще одно: Вы пишете, что высшая интеллигенция взяла литературу себе в привилегию. Что образование вообще есть, благодаря общественным условиям,- привилегия,- это верно. Но едва ли можно винить в этом сознательное стремление "высшей интеллигенции". Высшая интеллигенция насаждала школы и просвещение для народа, когда народ сам об этом не думал, а правительство не хотело. "Высшая интеллигенция" не помешала ни Горькому стать знаменитым писателем, ни крестьянам Сурикову¹ и Семенову ² стать писателями средними.

   Итак - не сердитесь, что я не отвечал так долго. Мне бывает трудно. Присылайте рассказ и будьте уверены, что я отвечу Вам по совести: может быть, резко, но правдиво. Считаю, что это моя обязанность - говорить неприкрашенную правду.

   С уважением

   Ко мне для личной беседы не приезжайте. Больше того, что можно сказать письменно,- я все равно не скажу.

  

  

   Впервые опубликовано в книге А. Б. Дермана "Писатели из народа и В. Г. Короленко", Книгоспiлка, Харьков, 1924 г. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске имеется пометка Короленко: "К ст. о самоучках". В редакторской книге записано: "Самоучка-крестьянин. Прислал мне (в мае) стихи... Я ответил, что таланта нет, нет образов, стих слаб и однообразен. Автор прислал длинное возражение, в котором полемизирует против моего отзыва. Я не ответил. Но теперь, перечитав письмо на досуге, вижу, что человек хороший и ответить стоило. Очень типичное душевное состояние ложного призвания: автор слышал даже голос свыше: пиши! "Какой и зачем сверхъестественной силе нужно было так насмеяться надо мною?" Просит дозволения прислать еще рассказ. Отвечаю теперь, и если письмо его найдет,- то прочту".

   ¹ См. прим. к письму 239.

   ² Сергей Терентьевич Семенов (1868-1923) писатель-крестьянин, последователь Толстого, автор многих рассказов, повестей и пьес из деревенского быта.

  

  

   Думал я, думал и порешил вот как. Я рад бы был работать в одном деле с Вами, и имена, о которых Вы пишете, внушают мне уважение. Но - во-первых, при моем теперешнем состоянии, было бы с моей стороны слишком самоуверенно ручаться, что мое сотрудничество не останется фикцией. Я мог бы на этом и закончить, но мы знаем друг друга давно и настолько, чтобы не ограничиваться такой отпиской. Поэтому скажу вполне искренно. Если бы я был в Петербурге, то с самым душевным участием откликнулся бы на Ваш зов, постарался бы ознакомиться с начинанием Вашим и Ваших товарищей и внес бы в него ту долю своих согласий и разногласий, которая в конце концов определяет окончательный результат всякой, в том числе и газетной, группировки. Но я этого не могу. А без этого,- как же быть? Очень возможно, что мне и доведется когда-нибудь писать в "Луче". Но если это будет, пусть будет как простое сотрудничество, а не объявленное вперед участие в передовом отряде, выступающем перед публикой со знаменем газеты. Это не соответствовало бы истинному положению вещей. Фактически я в выработке будущей газеты участвовать не могу и, значит, не могу выступать одним из застрельщиков. Чем сплоченнее и однороднее этот первоначальный состав, тем легче и свободнее определяется окончательная физиономия будущего органа, без риска, что возникнут неожиданные разногласия. А ведь можно уважать и даже любить друг друга и все-таки не быть гарантированным от разногласий, особенно в такое бурное и "неожиданное" время, как наше.

   Ну, вот, дорогой Алексей Максимович, я и сказал Вам все, что было нужно.

   Не подумайте, что это отклик указаний моих товарищей¹. Я уже решил про себя, что Вам ответить, когда пришло письмо из Питера. Им кажется только, что газета еще не вполне закончила период самоопределения. Это, конечно, укрепило меня в моих мыслях: мое фиктивное участие в этом процессе только связало бы и Вас, и меня, и, может быть, связало бы напрасно.

   Крепко жму руку и от души желаю успеха.

  

   P. S. Еще по поводу одного места Вашего письма: едва ли возможно теперь демократическому органу отгородиться от социализма вообще. Да едва ли это и нужно. Но чем меньше газета будет втягиваться в подробности и мелочи партийной борьбы,- тем, конечно, лучше.

  

  

   Публикуется впервые.

   Настоящее письмо является ответом на приглашение Горького сотрудничать в газете "Луч", которая должна была выходить в Петербурге под редакцией М. В. Бернацкого (издание газеты "Луч" осуществлено не было).

   ¹ Видимо - по редакции "Русского богатства".

  

  

   "В Тайге" я прочитал. Несколько запоздал с ответом: переписки много, кроме того, работа и прихварываю.

   Буду опять ворчать. Вы все-таки не захотели придать Вашей рукописи "интеллигентный" вид. Прочтите опять мое прежнее письмо об этом и постарайтесь внимательнее присмотреться к тому, как пишутся (для печати) разговоры, когда употребляются красные (то есть новые) строки, и ради бога,- знаки, знаки! У Вас из всех знаков признается только точка, и ту Вы ставите кстати и не кстати, и, что всего ужаснее, после точки, как ни в чем не бывало, пишете маленькую строчную букву. И это даже в начале новой строки. Это уже вызывает досаду, следы которой, увы! - Вы увидите на Вашей рукописи в невольных излишних нажимах моего карандаша, а иногда и в нервных замечаниях на полях. Простите: я все еще не совсем здоров и нервничаю. Да и нужно Вам непременно отрешиться от этой внешне-грамматической неряшливости. Некоторые ошибки - не беда. Но такие грубые - недопустимы и очень вредят в редакциях.

   Самый рассказ написан так, что виден некоторый успех. Замысел хорош и тонок, в исполнении есть достоинства, но много и недостатков. Ваша задача - нарисовать грубоватую суровость сибиряка. Мать - организация тонкая. У сына есть черты отца и матери. Он тоже не уважает нежности, но невольно тянется к ней. Тут нужна известная мера в тоне. У Вас слишком много нюансов, тончайших подробностей, относительно которых возникает сомнение - доступны ли они даже и этому мальчику, наследовавшему до известной степени более тонкую организацию матери. Кроме того, излишество таких подробностей напрасно затягивает рассказ, разжижая, а не усиливая впечатление. Если бы Вы еще поработали над этим, несколько сжали, устранили все лишнее, убавили немного сентиментальности и вообще сократили и сделали тон более подходящим к описываемой среде, то уже можно было бы попробовать отдать в большой журнал. Значит, поработайте еще и над изложением, и над внешностью рукописи, и пришлите мне опять. Может быть, дело выгорит с "Русскими записками". Я кое-где правил слог, но нужно еще Вам самим. При переписке (надоело небось?) оставляйте поля (на случай еще моих поправок). Поработать стоит: замысел хороший, и можно надеяться на успех.

   Если рассказ попадет в "Русские записки", то Вы уже получите гонорар (не менее 100 рублей с печатного листа - 16 страниц). Но свои дела с редакцией "Сибирских записок" улаживайте уж как-нибудь сами¹. Он у Вас спрашивал: если, мол, Вам нужны деньги, то... Чего проще было ответить: "Да, хоть небольшой гонорар я получить желала бы. Мне нужно на книжки". Это так просто и ясно. Редакция их, правда, еще бедна, подписчиков мало, но Вы и требуете немного, а рассказ напечатан не из милости, а потому, что он им пригодился.

   Очень досадно, что письмо мое пропало. Повторять его мне теперь трудно, да и не к чему: будем смотреть вперед, а не назад. Эх, Нина Васильевна: поучиться бы Вам, и прежде всего - грамоте, грамоте!

   Желаю всего хорошего и среди этого всего - терпения.

   Искренно уважающий

  

   P. S. Имею еще добавить: нужно бы еще немного оттенить, что убийство самки оленя для охотника позор и что тут не только сентиментальность, но и сознание своего падения. Тон попроще, без оборотов, усиливающих сентиментальность. Рукопись посылаю ценной посылкой (через несколько дней; опасаюсь, что вследствие событий, происходящих теперь в России, могут происходить неаккуратности на почте).

  

  

   Печатается по тексту журнала "Сибирские огни", 1922, кн. 4. В редакторской книге записано: "В тайге. Повесть Нины Вас. Смирновой. Успех... Замысел хороший, некоторая неуместная сентиментальность тона. Излишнее обилие оттенков. Отослал".

   ¹ В "Сибирских записках" был напечатан рассказ Смирновой "Пильщики".

  

  

  

   Глубоко тронут приветом народного собрания. В свою очередь шлю привет знакомым и незнакомым друзьям, желаю, чтобы свет свободы осиял в далеком крае города и села, дальние наслеги и одинокие юрты. Счастливого пути возвращающимся.

  

  

   Впервые опубликовано в "Вестнике Якутского комитета общественной безопасности" 7 апреля 1917 г. Печатается по черновику телеграммы, написанной Короленко на обороте нижеследующей телеграммы, полученной им из Якутска: "Дорогой Владимир Галактионович, народное собрание города Якутска приветствует в великие дни вас, воплотившего в себе совесть народа. Вы дали всему миру дивные произведения слова, в них воплотили вы всю красоту души вашей, вобравшей в себя холодную красоту края Якутского, где провели вы годы неволи. Пусть долгие, долгие годы еще длится Ваша жизнь, пусть сон бедного Макара станет явью и бедняк Макар увидит светлое царство на земле. По поручению комитета общественной безопасности председатель, депутат Петровский".

   Григорий Иванович Петровский (род. в 1878 г.) - один из старейших социал-демократов большевиков. В ноябре 1914 года был арестован вместе с другими большевиками депутатами Государственной думы и сослан в Сибирь.

  

  

  

   Вы пишете, что моя статья ¹ о необходимости защиты родины и ее свободы от германского нашествия больно поразила Вашу совесть, и без того встревоженную происходящим. Вы думали: "пусть все лучшие русские люди, вплоть до Кропоткина ², изменят святым заветам братства, все-таки есть на кого опереться тем, чья совесть не может принять войны: учение Льва Толстого и Владимир Короленко, который только по цензурным условиям не может высказаться..."

   Итак, по Вашему мнению, я изменил, под влиянием воинственного увлечения, самому себе и своим убеждениям. Какие же у Вас основания утверждать это? Какие основания причислять мои убеждения к тому кругу непротивленских идей, которые проповедывал Толстой во вторую половину своей деятельности (в величайшем из своих произведений "Война и мир" он, наоборот, проводит ярко противленческие идеи по вопросу о защите родины от чужеземного нашествия)?

   Если Вы читали мой рассказ, который называется "Сказание о Флоре и Менахеме" ³, помещенный в третьем томе моих "Очерков и рассказов" и в четвертом томе полного собрания сочинений издания "Нивы", то Вы должны бы видеть, что я с самого начала моей литературной деятельности стоял на точке зрения резко противоположной толстовскому взгляду на эти вопросы и, значит, изменить им не мог. Там, между прочим, есть такое место: иудеи под влиянием малодушных уговоров своих первосвященников еще раз смиряются перед все растущим насилием римлян. Только отряд идумеев со своим вождем проходит гордо между римлянами, как лев между собаками. Римляне сторонятся, а молодые галилеяне, сверкая копьями, смотрят на римлян бесстрашными глазами, готовые к борьбе. И когда они проходят мимо римского лагеря, то старый Авл Катулл, бывший начальник тысячи, разжалованный Флором за призывы к умеренности и справедливости, кричит им вслед:

   - Привет сильным, уважение сыну Иегуды!

   Авл в своем лагере стоял против насилия и упрекал Флора, и он же приветствует мужественное сопротивление идумеев. Вот мой взгляд на этот вопрос. Любовь к справедливости приветствует сопротивление явному насилию. И этому своему взгляду я не изменил ни разу, ни в беллетристических, ни в публицистических статьях.

   Я думаю, верю, убежден, что в идеальном образе человека, по которому должна отливаться совершенствующаяся человеческая порода,- негодование и гнев против насилия и всегдашняя готовность отдать жизнь на защиту своего достоинства, независимости и свободы - должны занимать нормальное место. И когда я мечтаю, что со временем насилие всякого рода исчезнет и народы, как и отдельные люди, станут братьями, то я жду этого от усовершенствования общественных отношений, которые устранят прежде всего насилие. Но человеческий тип, который создается в результате периода борьбы за правду, будет не смиренная овца, которую всякий насильник, если бы он явился, мог бы гнать куда угодно, а именно человек, в душе которого мужество не угашено рабским смирением, а только находит другие применения, потому что насилие уже исчезло из взаимных человеческих отношений. И если это будет когда-нибудь достигнуто, то, оглядываясь на пройденный путь и видя на нем исчезнувшие уже тени насильников и защитников правды и свободы, противопоставлявших насилию силу,- наши дальние потомки, как тысяченачальник Авл, скажут: "Привет смелым и в прошлом".

   Я привожу это, как показатель моего отношения к этому вопросу вообще. Оно определилось сразу и с тех пор не менялось. Это не значит, что я не признаю других мотивов в человеческих отношениях и не ценю человеческого братства. Но "царство небесное нудится", а царство будущей любви и братства добывается разнообразными средствами, и одно из них борьба. С сердечной болью должен признать также, что пример Флора и Иегуды не могу приложить целиком к настоящей борьбе.

  

  

   Полностью публикуется впервые. Печатается по черновику, на котором Короленко сделана пометка карандашом: "Толстовцу". Точная дата не установлена.

   ¹ "Родина в опасности" ("Русские ведомости", 14 марта 1917 г.).

   ² Петр Алексеевич Кропоткин (1842-1921) - ученый и революционер, анархист.

   ³ "Сказание о Флоре, Агриппе и Менахеме, сыне Иегуды" (см. 2 том наст. собр. соч.).

  

  

  

   Только теперь отвечаю на Ваше письмо от 16 марта. События бегут, не дают сосредоточиться и оглянуться. Писем и, что всего хуже,- телеграмм получаю массу, не успеваю отвечать. Местная жизнь тоже задевает. Порой приходится выступать публично. Мне всего интереснее говорить с простыми людьми. Недавно говорил на митинге на одной из темных окраин города, откуда во все тревожные дни грозит выползти погром. Аудитория была внимательная. Я выбрал взглядом два-три лица с особенно малокультурными чертами и говорил так, как будто есть только они. И это меня завлекало. Когда я видел внимание, а потом и интерес, любопытство и признаки согласия по мере продолжения,- то это возбуждало мысль и воображение. Теперь работаю над популярной брошюркой ¹ для народа, в которой показываю, как последний Романов разрушал и разрушил самодержавного идола (выражения другие).- Много и у нас неслаженного и шероховатого. Много выползает мелкого, самолюбивого, честолюбивого, демагогического. Но в общем дело наладится. При всех несовершенствах и противоречиях - крайние партии все-таки организовали массу, и теперь она - не человеческая пыль, а масса, пронизанная по разным направлениям организацией и сознательными стремлениями. Это значит много, и это заслуга.

   Часто чувствую старость... Выступать приходится много реже и меньше, чем в 1905/6 году. Поздних ночных прений избегаю. Дома у нас благополучно. Захворала тетя, и боялись, что серьезно. Но теперь поправляется. Авдотья Семеновна лечится. Наташа ходит со мной на все собрания, куда хожу я. Внучка растет потихоньку и щебечет себе под общественные громы. Это вносит особую ноту в нашу жизнь, на этом отдыхаешь.

   Крепко жму руку. Наши кланяются вам обоим.

  

  

   Полностью публикуется впервые.

   ¹ "Падение царской власти (Речь простым людям о событиях в России)", напечатана в "Русских ведомостях" 2-4 мая 1917 г.

  

  

---