Короленко Владимир Галактионович - Письма

Николаем Константиновичем, с тем, что она требует поправок и некоторых сокращений. Я не решился сделать их сам и послал автору⁶.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Анна Михайловна Евреинова (1844-1919) - редактор-издатель журнала "Северный вестник". С апреля 1887 по декабрь 1888 года Короленко был одним из редакторов беллетристического отдела журнала.

   ¹ Максим Алексеевич Антонович (1835-1918) - критик, работавший в "Современнике" Некрасова.

   ² Сергей Николаевич Кривенко (1847-1906) - журналист, публицист-народник. С 1891 года - редактор "Русского богатства".

   ³ Сергей Яковлевич Елпатьевский (1854-1933) - врач, беллетрист и публицист, близкий знакомый Короленко по Н.-Новгороду.

   ⁴ Александра Никитишна Анненская (1840-1915) - детская писательница и переводчица.

   ⁵ Кто такой Аммосич - не выяснено.

   ⁶ На этом письмо в копировальной книге обрывается.

  

  

   Дело считаю решенным, - рассказ попросите, пожалуйста, Марию Дмитриевну¹ вернуть автору. Относительно отзыва я кое в чем не согласен. Что тема избита и в начале рассказ представляет мало достоинств - это и мне кажется совершенно верным, но в конце, по-моему, он крепнет и производит сильное впечатление. Правда - перевязки и т. д. кое-где можно бы смягчить, но дело в том, что тут вовсе не Золаизм. Если только писать о жизни отверженных,- то без этой мрачной картины, где больные сходятся, дружатся, плачут, ссорятся, умирают и - кокетничают даже здесь в больнице - не обойтись. Мне кажется, что и пуризм должен иметь пределы.

   Ради бога, дорогой Алексей Николаевич, не думайте, что я хочу косвенно этими возражениями опротестовать Ваше решение. Совсем нет,- материалу у нас слишком много (я подсчитал точно - более 30 листов) - и потому будем принимать лишь то, что выдержит "двойную перегонку". Но мне хочется немного заступиться за Дмитриеву², да кстати ведь и небесполезно иногда чуть-чуть поспорить. Например, мне кажется, что если у нее хозяева, которых встречает героиня,- больше люди хорошие - то это так бывает и в жизни. И все-таки люди гибнут часто. Правда, мотивировать эту гибель легче при допущении случайностей дурных встреч, - правда также, что Дмитриева вовсе не мотивирует; но мне казалось, что я за этими "фактами" читаю и мотивы: ведь как хотите - для девушки, избравшей такую жизненную дорогу, как дорога "прислуги" - возможность "семьи" уже есть исключение; общий же порядок рассматривает их как существа бесполые; двоюродные братцы - это один из пороков горничной, с которым только приходится мириться. Согласен, впрочем, что психологическая мотивировка отсутствует; даны только внешние факты,- но даны они замечательно правдиво и не без таланта.

   Так как совместная работа обусловливается далеко не всегда (а, пожалуй, даже - никогда) - полным согласием даже в частных вопросах,- то, без сомнения, нам, дорогой Алексей Николаевич, еще не раз придется поспорить; все дело в том, чтобы уметь подчинять практически свое мнение - нуждам общего дела, и даю Вам слово, что я с абсолютной искренностью соглашаюсь практически с Вашим решением ³, тем более, что не могу не признать за Вами большей опытности. То же и относительно Виницкой ⁴ - решение за Вами,- а мнение мое Вам, кажется, известно. Автор совершенно не понимает того, что описывает; но вследствие какого-то непосредственного таланта и еще, вероятно, - некоторой родственности своей натуры с натурой героини - госпоже Виницкой удалось нарисовать во весь рост злополучный тип беспомощной психопатической девицы, какого-то мотылька, эфемеры, жизнь которой начинается от первой благосклонной улыбки красивого кавалера и кончается с первой серьезной размолвкой. Освещение же фальшиво и неверно. Представьте, что она написала мне в письме, будто в рассказе изображено "развитие общественных инстинктов в двух характерах". Протестовать против Вашего отрицательного ответа отнюдь тоже не стану.

   Наконец - вопль к Вам: ради бога - маленький отзыв о стихотворениях приятеля моего Анания Орлова⁵. Знаю, что отзыв будет немилостивый, но, ради бога, поскорее.

   Жму руку.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске пометка Короленко: "Плещееву о рассказе Дмитриевой "От колыбели до могилы". Датируется по положению среди других писем 1888 года.

   Алексей Николаевич Плещеев (1825-1893) - поэт, переводчик. В 1849 году по делу Петрашевского был приговорен к смертной казни, замененной ему сдачей в солдаты и ссылкой в Оренбургский край, где он пробыл восемь лет. Редактировал беллетристический отдел "Северного вестника" вместе с Н. К. Михайловским и Короленко.

   ¹ Марья Дмитриевна Федорова - секретарь редакций "Северного вестника".

   ² Валентина Иовна Дмитриева (1859-1947) - писательница. Будучи сельской учительницей, стала писать корреспонденции и рассказы в саратовских газетах. В январе 1888 года в "Северном вестнике" был напечатан ее рассказ "Своим судом (из воспоминаний сельской учительницы)". Рассказы Дмитриевой были популярны в начале 900-х годов.

   ³ Повесть "От колыбели до могилы" в "Северном вестнике" напечатана не была. В редакторской книге Короленко после его благоприятного заключения о повести отмечено: "Плещеевым отвергнуто".

   ⁴ А. А. Виницкая-Будзианик (1847-1914). Речь идет о ее рукописи "Сердечные боли", не принятой "Северным вестником".

   ⁵ Ананий Семенович Орлов - товарищ Короленко по якутской ссылке (см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 288).

  

  

  

   Большое спасибо Вам за Ваше дружеское письмо. Всем нам теперь очень тяжело: девочка у сестры умирает и мучится вот уже очень долго (воспаление легких)¹. Ваше письмо, хотя и случайно совпавшее с этими тяжелыми минутами,- мне очень, очень дорого. Я никогда Вам не говорил о том, как я Вас люблю, потому что говорить об этом трудно; а написать все-таки легче.- Когда-то, еще в Якутской области, я тоже, еще не зная Вас лично,- получил от Вас (хотя и не непосредственно) несколько слов, которые меня очень ободрили. Это был Ваш отзыв о моем рассказике "Чудная", который как-то попал Вам в руки. Я тогда как раз решил, что из моих попыток ничего не выйдет, и хотя писал по временам, повинуясь внутреннему побуждению, но сам не придавал своей работе значения и смотрел на нее, как на дилетантские шалости. В это время, через третьи руки, мне пишут, что Глеб Иванович Успенский читал где-то в кружке мою "Чудную" и просит передать автору, чтобы он продолжал. Я по нескольку раз снимал с полки в своей юрте это письмо и перечитывал эти строки, и мое воображение оживлялось. Когда я задумал и писал "Сон Макара", то Ваш хороший отзыв все мелькал у меня в уме.

   Ну, будет об этом.

   Почему Вы спрашиваете, как будто, остаюсь ли я в "Северном вестнике". Пока еще не случилось ничего, что заставило бы меня думать о выходе из журнала, и мне было бы очень неприятно, если бы пришлось уйти. Я смотрю на каждый журнал, как на общее дело всех вложивших туда свои силы. Ведь "Северный вестник" - не одна Анна Михайловна². Тут есть частица души и моей, и Вашей, и Николая Константиновича ³, который ушел. Зачем этому всему пропадать? Так же и "Русская мысль" - ведь это не один Гольцев и Лавров. Есть промахи, ошибки, иногда очень несимпатичные,- надо стараться, чтобы этого не было. И пока я могу - буду стараться. Вот разве что-нибудь выйдет экстраординарное. Но кажется, что еще ничего нет. Моя мечта состоит в том, чтобы журнал стал на ноги, чтобы редакция достигла полного "самоопределения", чтобы прекратились шатания и колебания и...- чтобы Михайловский вошел опять в редакцию. Эти свои мечты я ни от кого не скрывал и многократно высказывал их Анне Михайловне в редакции. Были у нас с нею кое-какие разговоры и несогласия, но они уладились, как мне казалось, и кончились взаимным пониманием и согласием. Думаю, что это было искренно и что у Анны Михайловны намерения хорошие. Итак - если Вы дадите рассказ - я лично тоже буду очень-очень благодарен. Пишу об этом Анне Михайловне. Если надо будет доплатить, то, я думаю, она это сделает охотно и сама.- Все наши и Николай Федорович ⁴ и вообще все мы - кланяемся и обнимаем Вас.

   Адреса-то Вы и не написали. Мой привет всем Вашим.

   Кстати, еще о деньгах. О тридцати рублях последних я не знаю. А прежние 25 рублей - Вы решительно никому не должны. "Кутили" мы вместе, платили почти Вы одни, и деньги, тогда Вам врученные, были только уплатой нашего Вам долга⁵.

  

  

   Впервые опубликовано в "Голосе минувшего", 1915, кн. 10. Печатается по копии с автографа.

   Глеб Иванович Успенский (1843-1902) - выдающийся русский писатель (см. о нем статью Короленко в 8 томе наст. собр. соч.).

   ¹ Дочь М. Г. Лошкаревой Женя.

   ² А. М. Евреинова.

   ³ Н. К. Михайловский.

   ⁴ Николай Федорович Анненский (1843-1912) - статистик, публицист, общественный деятель. Принадлежал к руководящей группе либеральных народников. Близкий друг Короленко (см. о нем статью Короленко "Третий элемент" в 8 томе наст. собр. соч.).

   ⁶ Когда Г. И. Успенский осенью 1887 года уезжал из Н.-Новгорода, уже на пароходе выяснилось, что денег на дорогу у него не осталось (см. указанную выше статью Короленко об Успенском).

  

  

  

   Вчера мы похоронили Женю. Что же писать тебе больше, дорогой мой. Ты поймешь, я уверен, все значение этого для всех нас. Это была общая любимица, не только наша, но и всех знакомых, и у Мани никогда не заживет эта потеря. Что мы пережили эти дни,- когда-нибудь расскажу, теперь еще не могу. Мучилась девочка долго и ужасно, а Маня и мамаша целые недели держали ее на руках, и им приходилось смотреть, как она гаснет понемногу, точно свечка. Что это был за взгляд... Какое глубокое страдание. Несколько дней ее стон доносился, казалось, на половину уже откуда-то из другого мира и она никого не узнавала, только минутами опять просыпалось сознание, и она опять становилась Женей и ребенком. Когда она забилась у Мани на руках,- я взял ее и сам уже носил и закрыл глаза. Билась она несколько секунд, как подстреленная пташка.

   Если бы знать, как это знают наши глупые няньки - кому и зачем это нужно,- Маня говорит, что горе было бы вполовину не так ужасно. И, конечно, это так. Ужаснее всего думать, что так же, как засыпали землей ее тело (в гробу лежала спокойная, красивая, как живая) - что также теперь остается только засыпать мелкими буднями, той же землей,- ее память; что от нее нет ничего и ничем уже не исправишь, не вознаградишь того, чем мы все провинились перед нею, не сумевши оградить ее, уберечь от этих ужасных мучений.

   И до конца, до самого конца все она, сколько могла, отбивалась у нас от лекарств. В конце это был только стон и слабый жест головой. Я знаю, что все это (эти лекарства.....¹) было нужно тогда. Но теперь, когда видишь результат и когда нужно все оценивать только по результатам,- мы видим, что мы - ее мучители и что эти мучения были напрасны.

   Сегодня приезжает Николай². Он, бедняга, ушел на свой пароход накануне ее смерти, когда положение было уже безнадежно. В Рыбинск мы дали ему телеграмму, и теперь он, бедняга, едет к Нижнему, набирает по дороге товары, сдает товары, командует, а сам только и думает, что в Нижнем не застанет даже и гробика. А любил он Женю ужасно.

   Ну, брат,- пора кончить. Маня и мамаша вчера еще просили меня, чтобы я написал тебе, что их Жени нет на свете. Сами они - пока еще держатся, что будет после... И то удивительно, что держатся. Правда, что у нас тут есть прекрасные люди, и все время они были окружены заботой и любовью даже сторонних людей. Это значит много.

   Обнимаю тебя, дорогой мой, и все мы. Софье Антоновне³- тоже привет наш. Ах, не дай вам бог пережить такие минуты.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2. Датируется по содержанию.

   Василий Николаевич Григорьев (1852-1925) - см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 137.

   ¹ Одно слово не разобрано.

   ² Н. А. Лошкарев, отец умершей девочки.

   ³ Жена В. Н. Григорьева.

  

  

  

   Простите, что долго не отсылал рукописи. Мне все хотелось прочесть ее и дать отзыв, о котором Вы просили, но обстоятельства разного рода все мешали. Наконец, теперь я в состоянии исполнить Вашу просьбу и свое личное желание.

   Впрочем, я не могу сделать это с особенной обстоятельностию: те же причины, какие мешали мне прочесть Ваши статьи, помешали мне и работать, почему работы накопилась масса, и я должен торопиться. Ограничусь поэтому несколькими замечаниями. При этом прошу особенно убедительно не приписывать мне каких-либо претензий на авторитетность моих замечаний. Вы просили сказать мое мнение, я и говорю это, как сделал бы всякий другой читатель. Понятно, что буду вполне откровенен, даже настолько, что не ограничу своих замечаний одной данной статьей.

   Начну с того, что статья меня не удовлетворяет. Во всякой критической статье я ищу прежде всего определения основной черты данного художника. Если нет этого,- тогда нужна ясно поставленная идея (будь она публицистическая, художественная и т. д.),- которую критики иллюстрируют анализом частного, так сказать, факта, представляемого произведениями писателя. Основной черты чеховского творчества Вы и не пытаетесь уловить, ограничиваясь указанием некоторых недостатков и некоторых достоинств. Эта часть статьи представляет места верные, но есть также и неправильности. В общем же - очень много лишнего. К рассказу Чехова в две-три странички Вы делаете на нескольких страницах комментарии, которые, в сущности, решительно ничего не прибавляют. Перечитайте, например, на странице 12 анализ сцены между Агафьей и Савкой ¹.

   "Психолог подметил эту минуту, а художник изложил ее на бумаге так" (следует цитата). Что же тут особенно подмечать, уловлять и комментировать. Что любовница, пробравшаяся тайком на свидание и застающая неожиданно постороннего человека,- смутилась и не знает, что сказать? Неужто это такое важное художественно-психологическое откровение? А Вы посвящаете рассказу без малого 4 листка (8 страниц), причем просто пересказываете и разжевываете для читателя то, что и без того понятно. А вывод, который Вы делаете из этих 8 страниц, как раз совершенно неверен: как раз психологического анализа в рассказе нет ни капли, что и отмечено Михайловским. Рассказ замечательно правдив; в нем нет черточки фальшивой,- это правда. Но он написан со стороны, точка зрения помещена вне психики главных героев. За это, по-моему, нельзя осуждать Чехова: это прием очень удобный именно для небольших эскизов, но факт остается фактом: психологический анализ отсутствует в данном рассказе совершенно.

   Я не могу согласиться и с некоторыми другими местами статьи, представляющими оценку отдельных достоинств и недостатков. Так я не могу понять, почему случай, описанный в маленьком и, по-моему, чрезвычайно грациозном рассказе "На гвозде", может случиться раз в сто лет. Я думаю, что в чиновничьей среде это мотив самый обыденный. Не могу согласиться и с оценкой Лихарева ². Что он пошел в народ, не зная народа? - Да как же иначе узнать народ? Вообще Чехов очень верно наметил старый тип Рудина ³ в новой шкуре, в новой внешности, так сказать. А Вы как раз отрицаете внутреннее сходство, ищете различий несуществующих. По Вашему, Лихарев человек дела, Рудин - слова. Но разве и Рудин не жил в землянках, не кидался на "дело", не умер на баррикаде? Более ли в этом отношении сделал Лихарев? Конечно, нет (я говорю о Лихареве чеховском, без обобщений).

   Из частностей приведу еще одну: в начале статьи Вы строите следующий силлогизм: "наши критики, жалуясь на оскудение литературы вообще, жалуются на убожество критики в частности или даже в особенности". Не противоречие ли это? Один раз, говорите Вы, критик "всенародно заявляет, что он ничего не смыслит в литературе (не то что Белинский, например), а другой раз также всенародно публикует о ничтожестве беллетристики, поэзии. Уж что-нибудь одно: или современная критика ничего не понимает, и тогда вопрос о беллетристике останется открытым, или критика компетентна, и наши беллетристы действительно плохи".

   Следует положительно избегать подобных приемов мысли: ведь это повторение точь-в-точь известного софизма, разобранного в руководствах логики: Зенон (или как его там) критянин утверждает, что все критяне лгуны. Но если все критяне лгуны, то и Зенон-критянин тоже лгун; а тогда он солгал, что все критяне лгуны. Но если критяне не лгуны, то и Зенон не солгал и так далее без конца. Выход из этого "ложного круга" тот, что даже и лгун не всегда лжет, а порой обмолвится правдой. Точно так же, не будучи Белинским (по таланту), все же можно иметь свои взгляды, и взгляды эти не сплошь же ошибочны. Я слишком распространился, однако, и могу лишь немного сказать о главном. Признаюсь,- мне неясны Ваши взгляды на тенденциозность и безидейность. Ваш пример на странице 19 (на обороте), пример ученого, который не свободен, "к которому мы считаем себя вправе предъявлять требования", тогда как от художника - не вправе, совсем неудачен. Тут можно ухватиться за доказательство как раз обратного: наука только тем и двигает "жизнь", что она совершенно свободна. Ученый занят всесторонним исследованием данного "сюжета", ученый всю жизнь посвящает на описание микроскопического животного, ученый наблюдает мельчайшие колебания эфира и все это делает, не считаясь с тем, можно ли тотчас же сделать из наблюдения практическое применение, понятное и доступное "толпе". Ученый свободен, как никто, от немедленных требований; даже более: Менделеев⁴ потерял много популярности, когда из кабинета, из лаборатории вынес свои анализы на рынок и стал двигать "нефтяное дело". Мне некогда сейчас высказывать мои взгляды на "тенденцию". Скажу лишь, что меня причисляют (например, критик "Недели"⁵) в этом отношении к "старой" школе не напрасно. Я держусь мнения, что идея - есть душа художественного произведения. Но я хочу указать Вам, что это вопрос сложный и что Вы даже не приступили к разрешению его по существу, ограничиваясь аналогиями совсем неудачными. Что такое тенденция в общепринятом смысле, что такое идея? Вот прежде всего в чем надо разобраться. А для этого, повторяю еще раз то, о чем говорил уже Вам лично, нужно поработать над физиологией, психологией и над психологическими критиками (например, Тэном⁶). Иначе Вы будете часто впадать в такие элементарные ошибки, какие сделали в статье об Арсеньеве⁷. Вы так категорически отрицаете элемент "бессознательности" в процессе творчества, как будто это аксиома. Аксиома же - как раз обратное. Известен эпизод из жизни Мицкевича⁸: он написал во сне стихотворение и не мог после объяснить некоторых мест: не понимал сам. Один математик (помнится, даже Ньютон⁹) решил труднейшую задачу во сне и очень удивился, найдя ее наутро на столе. Державин¹⁰ во сне написал последнюю строфу оды "Бог". Эти и массу других фактов Вы найдете у Карпентера¹¹ и, кроме их, найдете у него же положительные доказательства того, что громадная часть наших умственных процессов имеет характер "рефлексов" и может совершаться с замечательной стройностью, помимо сознания. Далее: лунатик встает с постели, одевается, подбирает ключи или отворяет окно, пробирается на высоте по узкому карнизу, направляет все свои действия к известной цели, достигает ее и возвращается обратно. Все это без сознания: крикните, разбудите его, дайте ему сознание его положения на опасной высоте - и он свалится. Тут - пример, который наводит на мысль, что бессознательность даже и намерения не такое уж "недоразумение". А вы с таким снисхождением к невежеству Арсеньева разделываетесь с ним по этому поводу, как будто он говорит какие-то абсурды. Нет, Константин Константинович. Этот вопрос сложный и для его решения - мало отрицать несомненные факты: нужно их изучить, проанализировать. Нужно приняться за точные определения основных понятий. Вы же еще сами не разобрались хорошенько, чего собственно Вы ищете, Вы смешиваете идейность с тенденциозностью, и у Вас выходит, что многие рассказы Чехова - идейны, а Шекспир и даже Шиллер - писатели чуть не безидейные, представители чистого искусства (относительно Шиллера - то это даже и с внешней стороны ужасная ошибка: ему всегда немцы делают упрек прямо в политической тенденциозности).

   Я вижу, что ужасно расписался и написал, быть может, слишком резко. Дело в том, что я хотел быть совершенно откровенным. Я не стал бы писать так, если бы не познакомился с Вами. Признаюсь,- по тону Ваших статей я составил себе о Вас худшее впечатление и, познакомившись, увидел, что ошибался. Теперь мне кажется, что этот тон у Вас заимствованный и Вы сможете от него отрешиться. Дело в том, чтобы искать истину, а не показывать вид, что вполне ею обладаешь. Излишняя категоричность и догматизм только прощаются некоторым писателям и то при условии очень больших прав на это. Нужна очень большая ясность логики и диалектики со стороны самого автора; тогда, увлеченный этой ясностию, читатель свыкается с догматизмом выводов и с резкостию отрицания чужих мнений. Кстати же,- что такое Вы говорите на странице 19 (глава III). "Когда у нас нет сомнений, все разрешено и мы довольны,- тогда сделай милость занимайся наукой, двигай ее!" Когда же это у человечества не будет сомнений? Когда умрет вечно вопрошающая мысль? Когда оно будет довольно? Когда умрет само? Потому что полное отсутствие стремлений - это смерть.

   Поверьте, что в моей резкости - есть лишь доброжелательство и искренность. Затем крепко жму руку. Поклон от жены Вам обоим (и от меня). Мой адрес: Канатная улица, дом Лемке.

   Как поживаете? Как устроились?

   Да еще: судьба рукописи от меня не зависит, так как статьи критические пересматривает П. О. Морозов ¹². Поэтому я жду Вашего распоряжения, что сделать с рукописью.

   Еще мой совет: попробуйте свои силы над какой-нибудь темой, выходящей из рамок рецензии. Возьмите хоть тот же вопрос о тенденциозности и рассмотрите его, не применяясь к той или другой только что вышедшей книге. Последний прием заставляет невольно,- следя за чужим изложением,- разбрасываться и излагать мысли без внутренней стройности. А вы попробуйте развить те же мысли во всей их диалектической полноте. Не мысль пригоняйте к частному факту, а наоборот - частные факты ставьте на их места, сообразно логическому развитию мысли. Это полезно и по существу, да притом же с такого рода статьей гораздо удобнее выступить в журнале. Вы не знаете, сколько присылается рецензий отдельных книг и авторов. Но лишь статья общего, так сказать, критико-философского содержания сразу знакомит читателя не с отдельными мнениями выступающего автора, а с его "критерием", и дает возможность судить о силе его критической мысли. Понятно, что для этого нужно хорошо поработать и главное - ознакомиться с классиками нашей и европейской литератур как в поэзии, так и в критике. Не может быть взглядов, которые бы рождались без связи с предыдущими взглядами и идеями.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге. Датируется по положению оттиска.

   Константин Константинович Сараханов (род. около 1864 г.). После административной ссылки в Н.-Новгороде в 1887 году, где он познакомился с Короленко, работал в "Казанском биржевом листке". Впоследствии сотрудничал в "Саратовском листке".

   ¹ В рассказе Чехова "Агафья".

   ² В рассказе Чехова "На пути".

   ³ Рудин - герой одноименного романа Тургенева.

   ⁴ Дмитрий Иванович Менделеев (1834-1907) - знаменитый химик.

   ⁵ Вероятно, Короленко имеет в виду напечатанную в "Неделе" (1888, No 15) статью "Новое литературное поколение" за подписью Р. Д.

   ⁶ Ипполит Тэн (1828-1893) - известный французский историк литературы и искусства.

   ⁷ Константин Константинович Арсеньев (1837-1919) - юрист, литературный критик, публицист, впоследствии редактор "Вестника Европы". В 1888 году вышла его книга "Критические этюды по русской литературе".

   ⁸ Адам Мицкевич (1798-1855) - великий польский поэт.

   ⁹ Исаак Ньютон (1643-1727) - великий английский математик, астроном и физик.

   ¹⁰ Гавриил Романович Державин (1743-1816) - знаменитый русский поэт конца XVIII-начала XIX века.

   ¹¹ Вильям Бенджамен Карпентер (1813-1885) - английский писатель и ученый. Короленко имеет в виду его работу "Основы физиологии ума".

   ¹² Петр Осипович Морозов (1854-1922) - историк литературы, член редакции журнала "Северный вестник".

  

  

  

   Я очень благодарен Вам за присылку Вашего "Этюда"¹ и прочел его с большим удовольствием. Охотно исполняю Ваше желание и сообщаю свое "впечатление" от этого чтения, именно впечатление, не претендующее на какую бы то ни было компетентность и "критичность".

   Этюд мне очень понравился. Написан он очень живо, ярко, просто, талантливо. Характер "представлен" полно, видимые несообразности в словах и поступках отнесены к основному мотиву и таким образом портрет доктора Сафонова (Захарьин, конечно?²) схвачен чрезвычайно метко. Вообще - талант для меня не подлежит сомнению, и вопрос теперь - в будущем. Что касается до размеров таланта,- то пусть это решит именно будущее. Счастливая случайность, дар судьбы - талант налагает обязанность работать в пределах своих сил и сообразно с голосом совести. А кто сделает больше, кто меньше - это уже вопрос, который должен стоять на втором плане,- вопрос самолюбия. К сожалению, слишком часто именно этот вопрос заслоняет в душе писателя все остальное, и, к еще большему сожалению,- критика наша в значительной степени способствует этому, нервничая и споря по вопросу об относительных "отметках", которые следует поставить тому или другому писателю. От души желаю Вам избавиться по возможности от этих отвлекающих мотивов и развернуть вполне все ваши силы. Художественная совесть всегда нашептывает художнику об его недостатках. Похвалы и лесть нередко заглушают этот шепот, но только умея прислушиваться к нему - можно и в отзывах критики и в мнениях публики черпать полезные указания. За всеми этими оговорками скажу, что, по моему мнению, если это начало, то начало очень хорошее (мне все вспоминается Ваша фамилия, но не могу вспомнить - читал ли я что-либо Ваше или нет?).

   Теперь о недостатках.

   Мне кажется, что между началом и продолжением нет достаточной связи. Характер дан вами уже готовый, так сказать в статическом его состоянии; что же касается до попытки объяснить его происхождение, дать его в главных стадиях развития, то, по-моему, попытка эта Вам не удалась. Побуждение мести выдвинуто слишком,- такой решающей роли в жизни Сафонова этот любовный эпизод играть не мог, он должен бы несколько стушевываться общем фоне, который уже в то время определеннее вырисовывал бы самолюбивую, узкую и деспотическую натуру. Между тем теперь в Вашем рассказе эпизод неудачного объяснения является каким-то определяющим, поворотным пунктом.

   Далее: в то время, то есть во время юных мечтаний о роли Фауста,- "он был достоин и парка, и кровного скакуна, и княжеской дочери". (Цитирую на память.) Если исключить княжескую дочь, которая является при сем и человеком,- то неужели все остальное, парк и скакун,- такие уж драгоценности? Если мечты Сафонова в то время были чисты, если в княжне он любил не княжну, а человека, женщину,- если он действительно преклонялся перед наукой и тем, что принято называть "идеалами", а не перед самим собой (а мне кажется, что вернее последнее),- то и парк, и скакун, и княжеский титул являются такими пустяками, о которых смешно и говорить.

   Прошу простить мне бессвязность и некоторую сбивчивость этих замечаний и затем - желаю Вам от всей души успеха.

   В свою очередь посылаю Вам экземпляр моих очерков.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске пометка Короленко: "Н. Виноградову (Раменскому) авт. "Доктор Сафонов". Год определяется по положению письма в копировальной книге.

   Николай Иванович Виноградов (псевдоним Н. Раменский) - автор романа "Братья изгои" и ряда рассказов: "Лихая беда", "Жизнь иссякла", "Замуж" и др.

   ¹ "Доктор Сафонов". Произведение это было издано автором отдельной книжкой.

   ² Григорий Антонович Захарьин (1829-1897) - выдающийся терапевт и клиницист, профессор Московского университета.

  

  

  

   Теперь к делу¹. Мои замечания будут лишь общи и кратки. Начну с того, что прочитал я рукопись с большим удовольствием. В ней видно основательное знание описываемого быта, простота, хороший язык, питающийся местным говором как раз в меру, наконец - задушевность тона. Читая, невольно привязываешься и к Маланье, и к Федору, и к Титу с женой. Это большие и довольно редкие достоинства, но всего важнее то обстоятельство, что у вас нет слащавого народничества и народнического мистицизма.

   Таковы достоинства. Есть, мне кажется, и недостатки. План рассказа еще не ясен. То, о чем вы пишете в письме, то есть желание показать, "какие формы землевладения" и т. д.,- еще и не начато. Пока ваши мужики только "пьют, едят, работают, живут" и надо отдать справедливость - делают все это как настоящие живые люди. Признаться ли? Боюсь я очень за их судьбу, как живых людей, при выполнении дальнейшего плана. "Формы землевладения" - это ужасная абстракция, и удержать ее все время на земле, в тысячах конкретных явлений - трудно в высшей степени. И притом боюсь я еще вот чего: вы пишете о "разрешении отчуждать землю". Уже из того, что у вас написано, мне кажется, можно бы заключить, что разрешения и запрещения продавать имеют едва ли особенно важное значение, так же, как запрещения разделов едва ли могли бы остановить их.. Есть более глубокие внутренние причины, побуждающие и разделяться и продавать участки, а запрещение продавать, я так думаю, по крайней мере, едва ли окажет особенное благодеяние. Однако,- это мое личное мнение и весьма, конечно, спорное. Я хочу сказать (и это главное), что боюсь, как бы роман не расплылся, не лишился плоти и крови, не испарился бы в публицистике. Дело в том, что "среда" у вас и теперь бледновата. Маланья, Андрей, Федор, Абросимовна - живые люди, индивидуальности. Но уже Филька бледен, а все остальные Кирилл, Микитич, Степанида теряются на заднем фоне настолько, что об них при чтении приходится справляться, кто они такие. Итак Ваша сила - в личной истории, и центр тяжести рассказа, так мне кажется, должен лежать именно в личных мотивах, за которыми уже будет рисоваться, сколько можно по условиям первого плана,- остальное. Для выполнения же массовых явлений нужно как раз умение размашисто, но резко и глубокими хотя немногими чертами набрасывать толпу. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь, а может быть, также, что Ваше чутье уже показало Вам, что писать дальше и куда вести нить рассказа.

   Как бы то ни было - мой отзыв совершенно искренен: мне очень нравится рассказ, и я с большим интересом жду его окончания. К сожалению, теперь я не могу уже иметь прямого влияния на прием его к напечатанию ², хотя с величайшим удовольствием и по чистой совести (по крайней мере судя по 1-й части) возьму на себя - служить посредником. Жаль также, что время теперь несколько неблагоприятное для романа из народной жизни. Самый сюжет будет встречен с некоторым предубеждением. Все это я говорю, чтобы выставить перед Вами все дело в неприкрашенном свете и чтобы Вы видели, что я и не думаю прибегать к искусственным мерам ободрения. Что же касается до внутренних, существеннейших мотивов, то, повторяю: работать стоит, и я надеюсь на успех.

   Никаких поправок я не делал и думаю, что они не нужны. Вот разве одно: просмотрите еще рассказ, не найдете ли, что кое-где есть длинноты и лишние эпизоды, не подвигающие рассказа. Только все-таки, если станете сокращать - то весьма и весьма умеренно. Тон Вашего рассказа эпический, спокойный.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске пометка Короленко: "Марии Егоровне Селенкиной, Вятка, Владимирская ул., д. наследников Юдниковых (конец февраля 1889 г.)".

   ¹ Начало письма и конец его в копировальной книге не оттиснуты.

   ² В декабре 1888 года Короленко вышел из состава редакции "Северного вестника".

  

   Простите, что не отвечал так долго. Было много и работы и других причин. К тому же Вы и писали сами: "Ответьте, когда будет свободная минута". Теперь минута у меня свободная и отвечаю с удовольствием на поставленный Вами вопрос.

   Видите, в чем, по-моему, дело. Когда трактуется известная "категория явлений", то можно брать ее с разных, так сказать, точек зрения и различными приемами. Художник берет явление со стороны "конкретной". При этом, конечно, теоретические познания не помеха, и даже наоборот: они помогают наблюдать, и расширяют, и углубляют наблюдательную способность; но все же главное для художника - образ, предмет. Нужно хорошо знать, так сказать, непосредственно ту категорию явлений, которую хотите описать, чтобы черты ее сложились в типический образ, и нужно отлично "вообразить" себе этот тип, чтобы придать ему значение и осязательность индивидуума. Таким образом, делая упрек в "теоретичности", я имел в виду именно то обстоятельство, что Вы рисуете данное явление, почти ограничиваясь одними теоретическими познаниями об нем. Теперь, какое отношение имеет теоретичность к оригинальности? А вот какое: когда два человека имеют дело с хорошо обследованным и обобщенным явлением, в его отвлечении,- то действие этого обобщения на обоих будет почти всегда одинаково. Оба мы с Вами согласимся, что проституция печальное явление и что не всегда детей кидают в яму злодеи, и если бы нам пришлось обоим писать на эту тему, совсем (беру крайность) не зная живых примеров, то весьма вероятно, что наши сочинения выйдут очень похожи одно на другое, потому что будут вращаться около положений, данных отвлеченною темою. Логику вообще называют безличною. Когда же два человека, даже совершенно сходных убеждений, имеют дело с живым "объектом", то очень редко их оценка будет одинакова. Тут гораздо более простора личным особенностям обоих. Таким образом, когда в произведении преобладают конкретные представления, - то гораздо более вероятности, что в их восприятии и воспроизведении скажутся личные особенности автора (а это-то и есть оригинальность), чем в том случае, когда он исходит не от живого факта, а от отвлеченной схемы. Не знаю, достаточно ли ясно я выразил свою мысль. Прибавлю, что это не отрицание идеи в произведении, а только известная постановка вопроса о форме ее воспроизведения.

   Пока - жму руку.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 3, Госиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Евгений Николаевич Чириков (1864-1932) - беллетрист и драматург. Вопрос, на который отвечал Короленко, возник в связи с рукописью Чирикова "Тайна помойной ямы". Короленко писал о недостатках рассказа: "Это некоторая теоретичность, отвлеченность, так сказать, всего рассказа и - пожалуй вследствие этого отсутствие оригинальности". Чириков просил Короленко объяснить связь между теоретичностью и оригинальностью.

  

  

  

   Прежде всего, простите мне долгое молчание даже после Вашего письма. Дело в том, что рукопись Вашу я прочитал лишь недавно и притом, начав ее незадолго до получения Вашего письма, я рассчитывал окончить ее дня в два и ответить сразу. Оказалось, что разные обстоятельства как-то незаметно для меня самого отодвинули окончание чтения - и я спохватился довольно поздно. Простите, я тоже русский человек, и притом русский человек, у которого за это время было много дела.

   Статью Вашу¹ я читал не один, а в тесном кружке моих здешних добрых знакомых, и потому могу сообщить Вам отзыв не единоличный, но, так сказать, коллективный. Статья всем нам очень понравилась, все мы сошлись в том, что написана она талантливо и что, будь мы "редакция", то в нашем редакционном собрании она была бы принята единогласно. По существу, конечно, происходили споры и разногласия, как и следовало ожидать, и дальше я уже буду говорить от себя, высказывая свои мнения и те из чужих, с которыми я согласен.

   Прежде, впрочем, о некоторых недостатках статьи. Введение Ваше понравилось менее всего остального. Н. Ф. Анненский сделал замечание (с которым я согласен), что оно совершенно напрасно базирует на Спенсеровской схеме. Спенсер² хороший биолог, но социолог далеко не важный, схемы его слишком условны, а между тем он очень решительно укладывает в них сложные явления. Вообще на введении сказались ярче всего недостатки статьи: некоторая растянутость и отсутствие яркости, выпуклости в изложении. Для журнальной статьи это очень важно: нужно сразу захватить читателя, вовлечь его в самый, так сказать, водоворот данного течения мысли, чтобы он уже не мог вывернуться: иначе он не станет читать длинную серьезную статью. Боюсь, что и в редакции произнесли приговор по введению.

   Изложение теории Гюйо³ сделано прекрасно. У нас здесь есть небольшой кружок лиц, собирающихся по временам для того, чтобы потолковать о разных отвлеченных материях. Один из вечеров был занят изложением теории Гюйо. Ваше изложение было для нас уже вторым, и это помогло нам оценить лучше Вашу работу. В оценке морали Гюйо я с Вами далеко не согласен. Статья Ваша в целом мне чрезвычайно симпатична, и я под многими Вашими положениями подпишусь обеими руками. Но должен сознаться, что только с Вашими прибавками излагаемая Вами теория принимает этот симпатичный характер; без них это квинтэссенция буржуазной морали или вернее - буржуазных посягательств на мораль.

   Нужно было бы, в сущности, написать очень много, но, чтобы еще больше не задерживать ответа, ограничусь краткими указаниями на те возражения, какие мне представляются по этому поводу. Поставить в основание морали жизнь - мысль справедливая. Нравятся мне также и еще несколько остроумных и не лишенных глубины мыслей Гюйо. Его рассуждение о целях и причинах, о том, что сфера конечных целей, в последнем счете, в центре совпадает со сферою действующих причин - кажется мне очень плодотворною. Она действительно намечает новый мотив в попытках человека примирить свою мысль с чувством, ищущим некоего высшего начала. Я человек мало сведущий в этих вопросах, но я уже довольно давно не удовлетворяюсь так называемыми рациональными системами нравственности. Положительная наука приучает человека смотреть у себя под носом, вокруг, на недалекое расстояние. Это хорошо для индукции, для положительного знания. Но человечество очень долго жило без позитивно поставленной науки и, без сомнения, есть еще очень многое, и будет всегда очень многое,- непокрываемое площадью наших знаний. Я не ставлю предела знанию, я думаю, что развитие его бесконечно, поэтому всякий данный предел может быть перейден, как может быть увеличена всякая данная величина периметра, вписанного в круг многоугольника,- но из этого не следует, что они когда-нибудь совпадут. Тем не менее я признаю, что недавно пережитая нами полоса рационализма привела нас к некоторым увлечениям "доступным непосредственному наблюдению". Мы стали похожи на детей, которым никогда не приходилось еще видеть бумажного змея. Они слышат шум и треск и, привыкшие искать причину где-нибудь тут, на дворе, около себя,- недоумевают и ищут спрятанной трещотки. Поиски, конечно, остаются напрасными, и явление может показаться сверхъестественным. А между тем все дело в том, что надо взглянуть выше. Явление естественно, но оно только парит над тесным кругозором двора,- нужен взгляд кверху. К такому взгляду кверху приглашает (или намекает на приглашение) Гюйо. Мы не хотим мистицизма, мы не хотим старичка с белой бородой, кивающего нам из-за облаков пальцем. Мы знаем, что не мы центр вселенной, что мы - только звено в цепи явлений, той самой цепи, в которую также равноправно вступает где-то, на далеком расстоянии, клеточка и даже к