Короленко Владимир Галактионович - Письма

ществе - 1885.

   2) Сон Макара - 1883.

   3) Лес шумит - 1885.

   4) В ночь под светлый праздник - 1885.

   5) В подследственном отделении - 1880.

   6) Старый звонарь - 1885.

   7) Очерки сибирского туриста - 1882.

   8) Соколинец - 1885.

   Я дал Ал. Алексеевичу ⁴ список,- но боюсь, нет ли там ошибок. Еще просьба:

   На странице 334 1-я строка сверху требует следующей поправки:

   Напечатано:

   тускло заглядывали в юрту мертвые очи якутского мороза.

   Нужно:

   тускло заглядывал в юрту мертвящий якутский мороз.

   Затем крепко жму руку и шлю поклон знакомым.

   Не забыли ли моей просьбы относительно высылки журнала в Бабадаг⁵?

  

  

   Печатается по тексту книги "Архив В. А. Гольцева". Дата устанавливается предположительно.

   ¹ Речь идет об издании второй книги "Очерков и рассказов" Короленко.

   ² Ошибка Короленко - "Содержающая" была напечатана в конце 1886 года.

   ³ Рукописи объемом свыше 10 печатных листов издавались без предварительной цензуры.

   ⁴ А. А. Попов, корректор журнала "Русская мысль".

   ⁵ В Бабадаге (Румыния) жил брат А. С. Короленко Василий Семенович Ивановский.

  

  

   Совершенно согласен с Вами, что чрезмерная рефлексия - вещь опасная, но что же делать. Таков уж у меня "художественный темперамент". Я пишу немного и главное - никак не могу овладеть моим воображением настолько, чтобы заставить себя писать, когда надо. Иногда все это стоит в голове,- сажусь, пишу... и затем все бросаю. Как будто и все написано, что надо, да не так, как я требовал от себя и от предмета. Мне надо, чтобы каждое слово, каждая фраза попадала в тон, к месту, чтобы в каждой отдельной фразе, по возможности, даже взятой отдельно от других - слышалось отражение главного мотива, центральное, так сказать, настроение. Иногда это мне дается сразу, с одного размаха, иногда подолгу не могу выждать соответственного настроения. Тогда я откладываю работу, пока основной мотив как-нибудь не зазвучит в душе. Вот почему у меня лежат несколько рассказов частию написанных до середины, частию почти законченных,- остается кое-где привести в порядок, кое-где дописать. Надеюсь, что в январе дам,- употреблю над собой всяческие усилия и даже насилия¹. Но, право же, Виктор Александрович, иногда я не могу ручаться вполне. Иногда какая-нибудь одна глава может в моих глазах уронить весь рассказ, и я тогда не могу спокойно подойти к столу, в котором этот рассказ лежит. Вот почему я не хочу издавать второй книги,- мне кажется, что некоторые главы "Слепого музыканта" ее совсем испортят. Пусть уж этот увечный ковыляет себе в свет один. В нем есть главы, которые я писал как следует и которые мне тогда очень нравились и теперь, взятые отдельно, тоже нравятся; поэтому я соглашаюсь его издать; но, право, прочитав Ваше сообщение, что Музыкант будет издан,- я почувствовал какое-то разочарование. Я ждал, что вы напишете "еще подождем". Ну, все же я сознаю, что это глупо, и что издать, так уж издать сейчас. Гадостей там нет во всяком случае.

   Так вот,- даю Вам слово, что сделаю над собой все, что могу. К декабрю во всяком случае не поспею, к январю имею очень большую надежду.

   Что Вы скажете об обозрении Н. М. (о Ремизове²)? Ведь, положа руку на сердце,- правда, эти громадные выписки, эти продолжения пересказов вовсе не замечательных вещей,- разве это критика или хоть рецензия; вообще - это бог знает что.

   Ну, крепко жму руку.

  

   Надеюсь, Вы не сомневаетесь, что я желаю "Русской мысли" успеха. Однако, мне кажется, Вам незачем бояться "относительного неуспеха" в подписке. Во-первых, нужно принять в соображение, что если бы часть подписчиков и отошла, то неужели это можно приписывать выходу Бахметьева? Ведь вести дело без конкуренции - одно дело, а при таком сильном конкуренте, каков теперь становится "Северный вестник",- совершенно другое. Мне кажется, главное - успех нравственный, а теперь он может быть легче достигнут. Другой успех непременно приложится. Сколько я знаю Лаврова³,- он едва ли способен следить за количеством поступающих рублей, как за единственным балансом успеха или неуспеха журнала. Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что он поймет условия и то, что нельзя гнаться за подпиской во что бы то ни стало. Наконец, что же мог сделать Бахметьев при этих условиях? Чем отразилось пока его отсутствие на журнале в глазах читателя? Я надеюсь, что это отсутствие отразится и довольно сильно, но, во-первых, для этого еще было мало времени, а во-вторых, это может послужить к выгоде и к тому, что если "Русская мысль" и поделится отчасти подписчиками с "Северным вестником", то во всяком случае потеряет их не столько, сколько потеряла бы неизбежно при Бахметьеве. Вот мое искреннее мнение - и искреннейшее пожелание такого успеха журналу.

   Затем жму руку.

  

   Не забыли ли исполнить мою просьбу о высылке "Русской мысли" в Бабадаг?

  

  

   Печатается по тексту книги "Архив В. А. Гольцева". Дата устанавливается предположительно.

   ¹ Вероятно, речь идет о рассказе "Груня", первые наброски которого Короленко сделал летом и осенью 1887 года, однако рассказ не был им закончен. Отрывки рассказа опубликованы в XVI томе посмертного собрания сочинений Короленко, Госиздат Украины,

   ² M. Н. Ремезов - член редакции "Русской мысли", ведавший журнальным обозрением и рецензиями о новых книгах.

   ³ Вукол Михайлович Лавров (1852-1912) - издатель-редактор журнала "Русская мысль".

  

  

   Долгонько-таки я не мог собраться с духом, чтобы исполнить вашу просьбу - написать о Толстом. Здесь, у нас, вся эта толстовщина до того навязла в зубах и набила оскомину, что, право, как-то перо само падает из рук при мысли, что нужно этот лист заполнить этой надоевшей темой. Однако я понимаю, что для вас дело представляется в ином свете, имеет живой интерес и возбуждает толки, которые у нас вошли уже бесповоротно в свою колею, - безнадежную колею пустых разговоров. "О Толстом" и "о погоде" - это почти одно и то же. Ну, что ж! Для милого дружка и сережка из ушка. А вас у меня милых дружков - двое. Постараюсь.

   С писаниями Толстого, я думаю, вы уже знакомы. Они частию вошли в 12-й том его сочинений, частию разошлись в массе рукописных снимков, литографий, гектографии и т. д. Поэтому распространяться о них я не стану и постараюсь только в коротких чертах определить их сущность и причину их широкого распространения. Учение это характерно тем, что ему Толстой пытается придать вид и форму учения религиозного. Я говорю - "пытается" потому, что в сущности, по моему мнению, оно вовсе не религиозно, хотя многие недальновидные люди, не привыкшие к анализу и критике, считают его именно религией. Я знаю случай, когда богобоязненная старушка пришла к одному господину, желая приобрести "евангелие". На обложке она увидела надпись: "Евангелие Льва Толстого". Старушка очень огорчилась и обиделась. "Я знаю четырех евангелистов и никогда не слыхала о евангелисте Толстом". Это, конечно, справедливо, но если бы она попала на другой список, с другим заглавием, то я уверен, что она прочитала бы все с великим удовольствием и сердечным умилением и осталась бы совершенно довольна. Речь всюду идет о вере, смысле жизни, вечной жизни, о Христе, о бессмертии и т. д. За этими словами старушка наверное бы не заметила, что она имеет дело в сущности с совершенно особой условной терминологией. Вера у Толстого- не та наивная вера ("уверенность в невидимом, как бы в видимом"), с которой мы знакомы и которая действительно умиляет и нередко помогает своему обладателю смотреть на житейскую бестолочь ясным и спокойным взглядом: "Все это - дескать - здесь. А там - все будет приведено в порядок и к счастливому состоянию". Здесь - это на земле. Там - это небо, с лицом бога, с ангелами и т. д. Вера Толстого - гораздо, о гораздо умнее. Это - "смысл, придаваемый жизни". Определение очень хорошее, и с ним можно бы согласиться. Кто успел охватить умственным взглядом все жизненные противоречия, примирить их, свести в известную перспективу,- тот имеет веру. Весь вопрос в том - где эта точка зрения, все объединяющая. Какова она? Человек, который думает с Контом ¹, что миром руководят законы разума, строгого научного мышления, - тоже имеет веру. Человек, "убежденный", что все в мире клонится к торжеству принципов "равенства людей", всякого равенства перед лицом закона и имущества, - в этом убеждении тоже обладает верой. Но мы знаем, что эти и множество других мыслителей, осмысливших для себя и для своих последователей сложный калейдоскоп житейской борьбы - не имели ничего общего с "религией". Стремясь к "смыслу жизни" - они откровенно обращались к уму и сердцу во имя истины, действовали логикой, убеждением, оставляя в стороне религию (исключения были, но речь не о них). Толстой же, употребляя слово вера в том же смысле, то есть в смысле убеждения, маскирует этот смысл (неумышленно, должно быть) и старается показать, что у него - вера религиозная, с богом и диаволом, с вечной жизнию и т. д. Но, господи, что это за бог, что это за загробная жизнь! Все это сухие условности, все это логические формулы, прячущиеся за религиозную риторику. Право, будь я искренно верующий в ортодоксальном смысле,- я с полным правом видел бы в Толстом антихриста, так он тщательно скрывает атеистические мысли в религиозной овечьей шкуре! Знаете, что такое бог, бог, который, по мнению всех религий,- стоит над миром, объемлет все собой, все создал (мог бы и не создавать), все сознает, всем руководит, все направляет? Это есть (по Толстому) - "разумение жизни". Когда Иван Ильич ² перед смертию сознал, что жена у него плоха, что дети плохи, что жизнь его прошла без смысла, что вся его жизнь вообще - сплошная ерунда,- то значит, что в его душу сошел бог (разумение). А затем что? Иван Ильич умер, сознание тоже умерло,- и куда девался толстовский бог - неизвестно. Знаете, что значит вечная жизнь, бессмертие души? По мнению религиозного человека - это есть неумирающее я, это мое сознание самого себя, которое не утратится после смерти. Тело сгниет, а я буду себя чувствовать без тела еще лучше. Телу было холодно,- мне холодно не будет; тело голодало,- я голодать не буду. Потребности тела угнетали душу, от этого на земле я тосковал и страдал,- там, за гробом - я свободен и велик, потому что глупая и инертная материя не имеет власти над моей бессмертной душой. И я стою выше мира, выше всего, что меня приковывало к земле, что закрывало очи души. Теперь я все вижу, все понимаю. Вот это - бессмертие, вот это надежда! Из-за этой надежды простительно, право, загнать рассудок, анализ, критическую мысль в самые дальние закоулки души и сказать им: "Молчите, не хочу ничего знать, чтобы не лишиться своей прекрасной надежды!.." Ну, а у графа Толстого и это все гораздо умнее: бессмертие - только в делах. Если вы потрудились для блага людей, то значит вы часть себя вложили в такое дело, которое не умрет, и значит вы бессмертны. То есть оно как будто не совсем вы, но нечто от вас останется навеки. Отлично, и мы совершенно соглашаемся с графом. Но где же тут бессмертие лица, меня, тебя и т. д. Мы всегда верили и верим в то, что вы открываете как новость,- мог бы сказать самый закоренелый атеист. Да! - идея блага вечна. В конце концов восторжествует именно оно! Но мы откровенно ставим перед собою безотрадную истину: благо будет торжествовать тогда, когда от моего личного существования не останется и следа, как нет следа на поверхности воды от хлеснувшего по ней хлыста, от разошедшегося круга... Мы это говорим и учим людей - бороться за благо несмотря на это, стоять за него бескорыстно. А Толстой предпочитает говорить то же другими словами: "Вы умрете, а ваши дела останутся",- говорит неверующий; "Вы сами бессмертны, говорит Толстой, в ваших делах". Все дело тут в словах, но слова так хитры и замысловаты, что, говорят, один сектант, читавший Толстого,- был очень удивлен, когда из разговора с Толстым убедился в горькой истине: вместо одноверца своего он встретил атеиста, называющего свой атеизм верой в бога. Вот что значит вместо хлеба давать камень; под флагом новой веры, которой так жаждет современный человек, - Толстой проводит старые философские теории, принадлежащие не ему, но им только подкрашенные...³

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 1. Дата устанавливается предположительно.

   Сергей Александрович и Александра Семеновна Малышевы - см. примечания к письму 22.

   ¹ Огюст Конт (1798-1857) - французский философ-идеалист, основоположник позитивизма.

   ² Из рассказа Толстого "Смерть Ивана Ильича".

   ³ На этом письмо обрывается.

  

  

   Дня два назад я отослал часть рукописи Шабельской¹. Теперь посылаю другую. В обеих вместе должно быть листа три с половиной (в отосланной прежде - страниц 30, в посылаемой теперь - 25 до 28-и). Так как мой рассказ тоже довольно длинен² (три с половиной листа), то, быть может, нужно будет уменьшить порцию Шабельской. На этот случай я сделал заметки на листках 165 и 191, где кончаются главы. Можно оборвать на любой из этих глав, хотя по смыслу лучше бы закончить там, где указано у меня, то есть напечатать все, мной посланное.

   Наконец, если в январскую книжку вошло не все, что мы тот раз назначили, тогда можно и нужно будет закончить тем, что получено дня два назад в редакции. Там, кстати, кончается первая часть романа.

   Не знаю уж, что мне делать с той сценой, о которой я писал ранее. Посылать Шабельской для изменения,- неудобно. Если она не вышлет во-время,- мы сядем на мели. Изменять самому - слишком большая ответственность перед автором, потому что эпизод очень существенный. Я думаю сделать так: отдаю сейчас в переписку рукопись, а затем пошлю оригинал Шабельской; сам же подготовлю к печати и исправлю все по списку. Успеет Шабельская вернуть,- хорошо; не успеет,- напечатаем мой вариант, но только оставлять в первоначальном виде крайне неудобно. - Затем покорнейшая просьба: будьте так добры распорядитесь, чтобы оригинал этого романа непременно был сохранен в целости и порядке. Мне пришлось в нем произвести столь сильные опустошения (в посылаемой теперь части я выкинул более трети и изменил порядок изложения),- что я немного боюсь авторского самолюбия. Но все это было положительно неизбежно, и я могу все это мотивировать. Ввиду этого прошу сохранить мне документальные доказательства. (Вот Вам маленький курьез в стилистическом роде: молодой человек любезничает с дамой. Она кокетничает, кидает ему в лицо поднесенный им букет и выбегает из комнаты. "Он нагнулся (цитирую), поднял букет, заметил, что у него мокрые панталоны, и побрел в свой кабинет, размышляя, что его любезности с Марьей Семеновной зашли слишком далеко"! Положим, мокрота панталон получает должное объяснение в том, что ранее с букета стекала вода,- но все же "слишком далеко зашедшие любезности" и мокрота панталон - аллюзия, не достойная дамского пера,- и я даже прошу сие письмо дамской части редакции не показывать. Таких "наивностей" в романе немало. Тоже своего рода "пища Буренину"³).

   Прислано мне из редакции огромнейшее произведение Штаммера ⁴. Отрывки из этого романа печатались, помнится, в "Русском богатстве"⁵ под заглавием "Интеллигенция и народ". Довольно литературно, но вообще я посматриваю на этого Левиафана со страхом. Не знаю, как выйдет относительно таланта автора. Человек он, кажется неглупый, но боюсь, что выйдет у него нечто хотя и весьма современное по теме (есть даже пропагандисты), но и весьма запоздалое по приемам: что-то вроде "Шаг за шагом" ⁶, только перенесенное в 70-е года и в Малороссию. Наше время - унылое и весьма скептическое, а эти песни, чтобы нравиться, требовали аккомпанемента в общем настроении,- которое уже прошло. Мы теперь уже изверились в героев, которые (как мифический Атлас - небо) двигали на своих плечах "артели" (в 60-х) и "общину" в 70-х годах. Тогда мы все искали "героя", и господа Омулевские и Засодимские⁷ нам этих героев давали. К сожалению, герои оказывались все "аплике", не настоящие, головные. Теперь поэтому мы прежде всего ищем уже не героя, а настоящего человека, не подвига, а душевного движения, хотя бы и непохвального, но непосредственного (в этом и есть сила, например, Чехова). Мы идем в этой реакции слишком далеко и отрицаем уже не только выдуманных героев, но и самый "момент", так сказать, героизма, который хотя бы и в микроскопических дозах все же присутствует в человеческих душах и который обусловливает в жизни известные не совсем обычные положения, высокодраматические, а иногда и трагические. В этом отношении яркий образчик - "критик" Оболенский ⁸, например, который, разбирая рассказы Чехова и мои, находит достоинства первого между прочим в том, что он умеет показать нам "извозчика", улицу, дачу; а мне для произведения впечатления необходима тюрьма, ссылка, якутская юрта. На это можно сказать,- что для меня тюрьма, ссылка и якутская юрта так же реальны, как для г. Оболенского переезд летом на дачу на извозчике, и не для меня одного, а для целой части русского общества, которую реальные условия русской жизни поставили в необходимость считаться с такими обстоятельствами, о которых господа Оболенские не слыхали ни в своем кабинете, ни в своей редакции, ни даже на даче.

   Однако я отвлекся (да и заболтался). Я хочу сказать, что реакция к крайнему реализму зашла слишком далеко, но она до известной степени законна.

   Теперь уже героизм, если и явится, то непременно не "из головы"; если он и вырастет в литературе, то корни его будут не в одних учебниках политической экономии и не в книжках об общине, а в той глубокой психической почве, где формируются вообще человеческие темпераменты, характеры и где логические взгляды, чувства, личные наклонности сливаются в одно психически неделимое целое, определяющее поступки и деятельность живого человека.

   Ну, отымаю у Вас время болтовней, простите. А теперь после деловой части этого письма позвольте приступить к его патетической части - и пожелать Вам, дорогой Николай Константинович, всего, всего хорошего в этом и в остальных годах. А знаете что: ей-богу, мне все кажется, что скоро будет лучше. Глупо, быть может,- но мне все чуется что-то в воздухе. Как правительственная реакция шла параллельно с реакцией в глубине массового общественного настроения (я говорю, конечно, не о мужицкой массе),- так теперь она должна будет отхлынуть, с явно поворачивающимся настроением в обществе. Логический круг реакции завершен, и в каждой человеческой душе это сознание живет более или менее темно, более или менее ясно. Оно начнет теперь назревать все более, а так как все человеческие души все-таки более или менее сходны,- то этот процесс захватит и "высоких" и "низких", и настроение изменится.

   Так я себе мечтаю в Новый год. Еще раз простите мою болтовню. Крепко жму Вашу руку и прошу обнять за меня Глеба Ивановича ⁹ и пожелать ему также всего хорошего.

   Кстати: исчеркали мою статью или нет?

   Сейчас узнал, что мое письмо, писанное три дня назад в редакцию,- сдано на почту только сегодня и значит первая часть рукописи пришла в редакцию без письма по забывчивости лица, которого я просил снести письмо.

  

  

   Впервые опубликовано в книге: "В. Г. Короленко. Письма 1888-1921, под редакцией Б. Л. Модзалевского. Труды Пушкинского дома". "Время", Петербург, 1922. Датировка письма в указанной публикации "31 декабря 1893-1 января 1894" неправильная.

   Николай Константинович Михайловский (1842-1904) - см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 142. В то время - член редакции "Северного вестника".

   ¹ Речь идет о романе А. С. Шабельской "Три течения"; напечатан в "Северном вестнике", книги 1, 2, 3, 4, 5 за 1888 год.

   ² Рассказ "По пути".

   ³ В. П. Буренин - см. прим. к письму 4.

   ⁴ Л. О. Штаммер - автор повестей из южнорусского быта. Речь идет о романе "Дельцы Костоломовской волости".

   ⁵ Имеется в виду журнал "Русское богатство" до вступления в него Михайловского.

   ⁶ Роман Омулевского (псевдоним И. В. Федорова) (1836-1883).

   ⁷ П. В. Засодимский-Вологдин (1843-1912) - беллетрист-народник.

   ⁸ Л. Е. Оболенский (1845-1906) - публицист, критик, редактор-издатель "Русского богатства" с 1881 по 1891 год. В "Русском богатстве" за 1886 год в кн. 12 напечатал статью "Чехов и Короленко".

   ⁹ Глеб Иванович Успенский - см. прим. к письму 36.

  

  

  

   Ужасно жалею, что не мог повидать Вас, проезжая через Москву¹. Меня вызвали телеграммой, и я принужден был проехать не останавливаясь. Поеду назад - увидимся непременно.

   А пока - дело. В редакции "Северного вестника" очень интересуются Вашим рассказом и желали бы знать поскорее,- можно ли поместить его в следующей же, то есть мартовской, книжке ². Ввиду сего, не вынуждая Вас и не торопя,- просят только сообщить: сколько приблизительно печатных листов и когда можете прислать. Для редакционных соображений это очень важно, и потому, пожалуйста, отвечайте на сей вопрос телеграммой в редакцию. Мне сказали, что Вам предлагали аванс, но Вы отказываетесь, пока не пришлете. Но как только статья будет прислана,- Вы, конечно, не стеснитесь взять таковой аванец.

   Пока - крепко жму руку. Ах, если б Вы знали, что цензура сделала с моим рассказом³. Беднягу Залесского совсем распотрошили и потом сшили по ошибке не так, как следовало: кишки положили в голову, а мозг в брюхо. Вышел человек не вовсе сообразный,- ей-богу, не я виноват в таком членовредительстве, а цензура. Он у меня был маленечко нецензурен, а теперь вышел невозможен. Впрочем, Вы и сами заметите, что от него осталось, можно сказать, одно ухо,- а остальное отрезано.

   Ну, еще до свидания.

  

   Николай Константинович просит во избежание недоразумений прибавить, что если статья не поспеет ко времени, то принуждены будут (быть может) отложить печатание до апрельской книжки. Тем с большей готовностью предлагается аванс.

  

  

   Печатается по тексту сборника "А. П. Чехов и В. Г. Короленко. Переписка". Изд. Чеховского музея в Москве под редакцией Н. К. Пиксанова. М. 1923.

   Антон Павлович Чехов (1860-1904) - см. статью Короленко "Антон Павлович Чехов" в 8 томе наст. собр. соч.

   ¹ Третьего февраля, проездом из Н.-Новгорода в Петербург.

   ² Речь идет о рассказе Чехова "Степь", который он писал для "Северного вестника". Рассказ был напечатан в мартовской книжке журнала.

   ³ Рассказ Короленко "По пути" ("Северный вестник", 1888, кн. 2).

  

  

  

   Письмо Ваше и рукопись Вашего знакомого я получил. Сделаю все, что могу, то есть отдам в редакцию и попрошу дать тот или другой ответ поскорее. Должен, однако, сказать, что лично я на успех мало надеюсь. При всей, так сказать, "жгучей" искренности и прочувствованности, какими проникнут рассказ,- он лишен всех свойств собственно художественного произведения. Очень вероятно, что герой рассказа видел описанный сон, во всяком случае автор видел его, когда писал,- но... ведь не всякий сон может представлять общий интерес. Бывает, что сон глубоко волнует, вследствие некоторых условий,- и по прошествии некоторого времени сами Вы не в состоянии понять, что же в этом сне Вас так трогало и волновало. Улетело особое настроение - и те же образы вспоминаются равнодушно и за ними ничего нет. Мне кажется, что и данный "сон" из таких. Я убежден, что автор видел все это в воображении с ясностию галлюцинации и ждет, что с такой же ясностию все станет перед читателями. Но в сущности это порождение настроения настолько исключительного, что для читателя останется совершенно чуждым и непонятным. Как это ни парадоксально,- но необходимо уметь объективировать данное явление или настроение для себя, и только тогда оно может "субъективироваться" в читателе. Я не считаю своего мнения компетентным, и мне даже немного страшно высказывать его после того, как автор пишет мне: "От Вашего (то есть моего) отзыва зависит быть или не быть мне писателем!" Повторяю, что я высказываюсь далеко не так решительно и все сделаю для того, чтобы рукопись прочитали и оценили еще другие. Но считаю также своим долгом сказать, что в данной рукописи не вижу художественного таланта. Уже полное отсутствие непосредственного "чутья природы", которое заставляет автора прибегать к запутанным сравнениям, к чужим выражениям, которые ставятся в кавычках, к физической терминологии ("напряженные донельзя, колеблющиеся частицы эфира"), к таким, например, описаниям: "легкий предприимчивый юноша зефир, играя струйками "эфира" (так и чудится - "ночной зефир струит эфир" и т. д.) - два раза перелетел (какая точность) от Пьера к лодке и обратно"... или к таким уподоблениям, как: "прозрачный синий воздух напоминал тончайшую ткань вельветин - фая" - все это, мне кажется, подтверждает мое мнение. О том же свидетельствует страшная растянутость. Порой так и просятся две-три фразы, которые могут заменить целую страницу и выйдет даже яснее и сильнее. Наконец, и самая мысль аллегорического сна может подать повод ко многим возражениям. Мечты о работе на пользу общую, конечно, симпатичны, точно так же, как и поиски "женщины-человека",- но им отведено сравнительно немного места и притом аллегория "града", который все строят общими усилиями, избита и далеко неясна. Что же касается до остальных мечтаний, которым посвящено так много места, то они далеко не могут быть названы возвышенными: драма Пьера, переделанная для сцены А. Додэ и критиком Вогюэ, в которой почему-то играет Матильда Серао (вовсе и не актриса), лампочки, тоже изобретенные Пьером, воздушный шар тоже его и вдобавок управляет им непременно ........ все это слишком уж тяготеет к лицу, к я самого Пьера. Остается только замысел - человек заснул в глуши, и приснились ему Андалузия, Лиссабон etc¹,- тема для небольшого рассказа в печатный лист - пожалуй.

   Если добавить, что под конец рассказ становится глаже и образы несколько чище, проще, не так запутаны, то, кажется, характеристика рассказа будет закончена. Если мой отзыв несколько резок, - попрошу автора простить. Оговорившись выше, что далеко не считаю своего отзыва решающим,- затем полную откровенность отзыва вменяю себе в прямую обязанность.

   Через пять-шесть дней еду в Петербург и свезу с собой рассказ.

   Крепко жму руку.

  

   P. S. Позволю себе совет, - уже непрошенный. Так как "Андалузии" вроде описанной только и возможны во сне,- то не успешнее ли было бы обратить внимание на ту тихую, неблестящую, но зато подлинную жизнь, которая все-таки струится и там. Сама надпись, над которой Пьер иронизирует, скрывает под собой очень много значения, во......

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге. Датируется предположительно. Неразобранные в оттиске копировальной книги слова заменяются точками.

   ¹ et cetera - и прочее (лат.).

  

  

  

   Скушно, голубушка,- без вас до страсти¹. Так и поехал бы без дальних разговоров, а никак невозможно. Впрочем, 25-го так ли, сяк ли все-таки выезжаю. С квартирой все еще не покончили. Кажется, придется остановиться на квартире в доме архитектора Лемке, далеко, на Канатной улице,- впрочем, ты ее ведь знаешь.

   Нового у нас ничего,- все по-старому. Шатаюсь, высуня язык, по городу в тщетных поисках, прихожу домой сердитый и усталый. Живу в мезонине и в знак глубокой своей горести в разлуке, - не убираю у себя на столе: письма, газеты, лампа, разного рода чернильницы, записные книжки,- все это представляет какие-то вороха,- а я точно Марий на развалинах Карфагена тоскую о своей супруге и дочери. Решил с квартирой покончить так или иначе завтра,- потому что если еще после твоего приезда придется тоже шататься в поисках,- то уж и не знаю, что будет. А тут как раз желание работать есть, что злит меня еще более. Ну, зато уж, когда так или иначе устроимся, - привезу к себе жену и дочь и буду совершенно сибаритствовать. Жена будет сидеть в гостиной, - дочь смирно и благородно поместится около нее. Обе в полной готовности доставить супругу и родителю полное удовольствие. Подошел поцеловал супругу, поцеловал дочку и затем в кабинет работать. А осчастливленные поцелуем супруга и дочка сидят, не шевелясь, и ждут, пока опять осчастливлю. Прочее же время - находятся в благоговейном молчании и не дышат. Вот идеал семейной жизни, да и по писанию так выходит, так как я глава.

   Перец уехал. Едва ли осчастливит Вас своим приездом. И без того проездит долго (ведь поехал вплоть до Баку).

   Тетка Лиза уехала. Веля ждет тебя с нетерпением. Погода у нас - чорт знает какая. То жара невыносимая, то сейчас же, без всяких приготовлений, ливень. Ты уже мне не отвечай, так как на это и, пожалуй, на предыдущее письмо уже не успеешь мне сюда прислать ответа. 25-го, вероятно, выеду (почти наверное,- разве что-нибудь экстренное задержит).

   С досады перечитал все привезенные с собой рукописи и теперь поеду от редакционной работы совершенно свободный. Благо это такая работа, что ни детвора, ни настроение ей не мешают.

   Ну, засим крепко обнимаю. Мамаша, Веля, Маня и все - целуем тебя, Шуру², Неньку ³, Андрюшку ⁴. Затем - я еще особо всем шлю привет.

  

   При сем два Пашиных письма. Две книги ей посланы из тех, какие она просила.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2.

   ¹ Жена и дочь Короленко гостили в Саратовской губернии у Малышевых.

   ² А. С. Малышева.

   ³ Дочь Короленко - Софья.

   ⁴ Сын Малышевых.

  

  

  

   Чувствую потребность оправдаться перед Вами. Недавно прочел и отверг рукопись Н. Катаева "Елена". Это заглавие и фамилия автора мне смутно напоминали что-то, но только недавно вспомнил, что Вы рекомендовали эту рукопись как художественное изображение эпизода из "современного движения". Батюшка, Петр Александрович! Ей-богу, это не "движение" и не изображение, а очень непродуманная "зеленая" литературная попытка, представляющая собрание невозможнейших противоречий, вовсе не пережитых и не наблюденных, а надерганных из книжек, причем автор не потрудился даже сколько-нибудь примирить различные взгляды различных авторов, а все смешал в одну кучу. На одной странице у него народ - это лес (по Успенскому¹ из "Власти земли"), где царствует одна "зоологическая правда", беспощадная борьба за существование и беспрестанное поедание сильным слабого, а все учреждения, в коих оптимисты видят "правду народную" - лишь стихийное отражение "власти земли". На другой странице выходят мужички Златовратского² и начинают толковать о том, что "устои наши исконные, мирные, деревенские от фабрики рушатся" и вообще выражают взгляды об общине и других предметах такие, какие только может выразить человек, сознательно продумавший весь мирской строй. При чем же оказывается "зоологическая правда"? И все в том же роде: интеллигент Летов (убеждающий мужиков не выселяться такой, например, фразой: "боюсь, чтобы волны горя народного не залили вас" - чорт знает что такое!) - так этот интеллигент-народник прекрасно устраивается среди народа, но как он этого достигает,- совершенно неизвестно. Оказывается, например, что крестьяне загоняют свой скот в его луга и не дают (силой) выгонять его оттуда. Это "от Успенского". Но те же крестьяне настолько превосходны по Златовратскому, что когда один из них приходит занимать хлеб, то ему просто отдают ключи и говорят: "Возьми сам сколько надо, родименький". Не ясно ли, что если одна сторона (почему бы то ни было) грабит другую, то последняя или будет защищаться, или уступит, и тогда, конечно, о "блестящем положении" ее дел не может быть и речи. Но в данном благодушном произведении дело обстоит иначе: Летова по Успенскому грабят, он по Златовратскому говорит "бери, родименький, сколько надо" и тем не менее богатеет и ставит имение на большую ногу. Это так же возможно, как возможно и описанное в романе переселение. Оно совершается вдруг. Вчера еще не хотели, а сегодня уже телеги готовы и даже крыши разобраны (и за коим чортом переселенцам разбирать крыши?). Как это все вышло, автор, устами "умственного мужичка" дает следующие несовместимые ответы: во-первых, "мир порешил, против мира не пойдешь" (где это мир имеет право посылать в переселение); во-вторых, на миру правды не стало, оттого уходят; в-третьих, "всем миром" идут и, в-четвертых, "идут по выбору из разных деревень; кто кому люб, с тем и идет". Если это изображение какого бы то ни было "движения", а не полный сумбур, то я уж не знаю, что и назвать сумбуром, право. Где это все происходит? Тут новый курьез: девица Елена среди зелени и цветочков беседует с деревенскими детьми и девушками; это все - Мотри, Оксаны, Катри, и поют они малорусские песни; стало быть, девушки - хохлушки, и дело происходит в Малороссии. Но представьте теперь, что когда Летову при менее поэтической обстановке приходится вести беседу с мужиками, то мужики (все Матвеи Ивановичи и т. д.) говорят отчасти языком Златовратского, отчасти на вятском наречии ("бают"), и у них есть "община", тогда как у хохлов владение подворное и по отчествам они не величаются. Где же это такое место, в котором девицы хохлушки, а мужики великороссы? Уже из этого, я думаю, совершенно ясно, что о произведении господина Катаева нельзя говорить серьезно, и если я так распространился, то лишь потому, что вспомнил о Вашей рекомендации и, пожалуй, потому еще, что не решился бы с уверенностию отрицать у автора всякие признаки таланта. Данное произведение безусловно плохо, и если автор хочет сделать еще попытку, то посоветуйте ему прежде всего изучать характеры, жизнь, да и в книжках разобраться повнимательнее. А широкие изображения "движений" - это дело серьезное и так самонадеянно браться за них - нельзя. Выходит карикатура вместо картины. Вы скажете, что "народ изображен плохо, а интеллигенция, быть может,- хорошо". Уже a priori это невозможно. Движение, о коем идет речь,- есть приложение к народу взглядов и мнений интеллигенции. Но мы видели по части "взглядов" курьезные противоречия у самого автора, что же будет за изображение. И лиц живых нет (все написаны одной краской); девицы заявляют то и дело о том, что они готовы "всю себя отдать на служение идее", и автор уж от себя прибавляет: эта действительно готова, а та нет, так только говорит. Если бы в жизни Вам какая-нибудь девица при первом знакомстве сказала: "Я готова всю себя отдать на служение идее",- это звучало бы странно и дико. Ну, а тут то и дело слышите эту фразу, точно "здравствуйте", "прощайте" или "пойдем гулять". Немного лучше и живее - фабрикант и сестра его,- типы до известной степени отрицательные.

   Ну, крепко жму руку и кланяюсь всем. Телеграмму получил, но исполнить не мог,- времени было мало, и я все ездил. Каронину передал ³.

  

   P. S. Кстати: ужасно дорогую цену назначили за пустой рассказец "Из записной книжки" ⁴. У нас ей красная цена - копеек 6-7.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге. Датируется предположительно по положению оттиска. На оттиске пометка Короленко: "Елену" Голубев не рекомендовал. Ошибка".

   Петр Александрович Голубев (1865-1915) - статистик, публицист и литератор. Будучи высланным в Западную Сибирь, редактировал томскую газету "Сибирская газета".

   ¹ Глеб Иванович Успенский.

   ² Николай Николаевич Златовратский (1845-1911) - писатель-народник, идеализировавший крестьянский мир и призывавший интеллигенцию учиться у него народной мудрости и смирению. "Это было отречение от разума, от критики, от собственной мысли",- писал Короленко о рассказе Златовратского "Мои видения" в незаконченной статье о Михайловском.

   ³ О какой телеграмме и каком поручении Каронину - литературный псевдоним Николая Елпидифоровича Петропавловского (1853-1892) - идет речь - не выяснено.

   ⁴ По-видимому, имеется в виду отдельное издание рассказа Короленко "Из записной книжки" ("Черкес"), впервые напечатанного в "Сибирской газете", 1888, No 16.

  

  

   Прежде всего о бесцензурности. Я от всей души примыкаю к большинству и всеми силами души желаю журналу именно бесцензурности. Положим, это вообще опаснее, чем идти на цензорских помочах. Кроме того, теперь на нас ляжет щекотливая и печальная обязанность самим стать цензорами; но все же это лучше, чем подлежать бессмысленной предварительной цензуре,- и, без сомнения, журнал значительно оживится. Что же касается до опасности,- то она имеет, конечно, место в такой же степени, в какой острая бритва опаснее тупой; но из этого не следует, что тупую следует предпочесть: острой можно порезаться, но зато она бреет; а тупая не сделает ни того, ни другого. Конечно, нам придется (в первое время особенно) соблюдать всевозможную осторожность.

   Второй, очень важный пункт, - приглашение Антоновича¹. Это безусловно честный человек, с хорошим направлением. Тем не менее,- мой совет по этому предмету,- не вступать сразу в особенно близкие отношения, а предоставить это сближение естественному ходу вещей! Антонович уже давно стоит вне действующей литературы. Короткий же период его участия в журналистике, в конце 70-х и начале 80-х годов, не дает еще возможности, по моему мнению, судить определенно о том положении, которое он займет теперь. Что касается "полемической силы", то признаюсь, если судить по его полемике в "Современнике",- я этого бы не сказал. По-моему, об этой полемике можно вспоминать только с грустию. Впрочем, и сам Антонович в последний период своей деятельности (в "Слове") отступил от прежних своих приемов. Как бы то ни было, шаг этот слишком важный для того, чтобы его делать поспешно. Если мы сойдемся с Антоновичем,- прекрасно, и этому можно будет только порадоваться. Но если придется почему-либо разойтись, то это будет новое "колебание", которого лучше избегнуть. Поэтому, мне кажется, следует просить у Антоновича работ, которые мы встретим с величайшим радушием. Потом, сходясь более или менее постепенно, - обе стороны могут сойтись уже прочно. Впрочем, не могу не заметить при этом, что мне поневоле приходится подавать советы до известной степени "со стороны", что Вы и примите в соображение. Прибавлю также, что Антоновича я и ценю, и уважаю; в этой, так сказать, сдержанности мной руководят исключительно соображения, относящиеся до журнала. Антонович прежде всего человек не только принципиальный, но и ригорист. Это очень почтенная черта в наше время "шатания мысли", но она все же (и даже тем более) обязывает нас предварительно хорошо исследовать "почву сближения". Хотя мы, по определению С.Н-ча²,и "староверы", но ведь всякое староверство тоже имеет границы; а если принять во внимание, что уже с "Отечественными записками" до известной степени Антонович если не расходился, то и не сходился во взглядах и общем тоне,- так вот, принимая это во внимание, как бы не вышло, что и мы в чем-нибудь не сойдемся. Итак, - лучше сближение постепенное, но прочное, чем быстрое, с риском возможного разрыва.

   Теперь о составе книжки. Рассказик Елпатьевского³ невелик, помнится страниц 14-15 (меньше листа; у меня написано на рукописи приблизительное число страниц). Рассказ Анненской ⁴ - 27 печатных страниц. Итого 2 ¥ листа. Аммосича ⁵ была принята