Короленко Владимир Галактионович - Письма

раф, уроженец Малмыжского уезда, знал языки марийский, удмуртский и мордовский. В то время состоял секретарем Томского университета и Общества врачей и естествоиспытателей.

   ¹ С. К. Кузнецов в качестве эксперта судом не был допущен.

   ² Казанский профессор И. Н. Смирнов поместил в казанском журнале "Деятель" заметку, посвященную отчету Короленко о мултанском деле. При этом он позволил себе оскорбительные выпады по адресу Короленко, якобы фальсифицировавшего отчет.

  

  

   "Маленькие дела и большие вопросы" - прочитаны Н. К. Михайловским¹, который затем передал очерк мне, вместе с Вашим письмом от 7 марта. Общее наше заключение таково, что рассказ может быть напечатан, если Вы согласитесь на небольшие купюры в нескольких местах. Это касается некоторых длиннот, впрочем не особенно значительных. Есть, однако, еще одна черта, за добавление которой или за позволение добавить - редакция была бы Вам очень признательна, если Вы согласитесь с нижеследующими соображениями. В рассказе, несомненно, чувствуется мораль, но она несколько сбивчива. Можно с большим правом признать, что высказываемое пьяным философом резкое осуждение всякой филантропии есть вместе и вывод, подсказываемый автором. Справедливо ли это? Указание на лицемерное ипокритство филантропов и филантропок, на смешные стороны барских филантропических затей, на противное самодовольство людей, закрывающих глаза на "большие вопросы" из-за "маленьких делишек" - все это стало давно общим местом. И тем не менее мы видим, что филантропические организации растут на Западе параллельно с серьезным исканием радикальных средств и широких общественных программ. Некоторые из таких организаций становятся общественной силой немалого значения, логикой вещей выдвигаемою в самую область "больших вопросов". Представьте только, что у нас "при прочих равных условиях" в обществе нет даже попыток филантропических организаций. Не указали бы мы на это, как на признак особенной инертности и мертвенности? Можно много сказать против паллиативов врачебных, но кто же теперь станет отрицать пользу хотя бы земской медицины и кто не признает законным то положение врачебной этики, которое повелевает врачу поддерживать всеми мерами последнюю искру жизни - пока она еще тлеет, хотя бы и среди страданий. Это очень глубокая вещь, начало почти религиозное, и эту же мерку можно приложить к филантропии: она признает, что всякое облегчение (хотя бы и не устранение) страдания - есть уже плюс. А если при этом не забывать, что есть на свете возможности и больших дел, если не тупеть, не обольщаться, не погружаться в самодовольство, и хранить чуткость к человеческому страданью, и искать выхода,- то, конечно, организованная филантропия является очень живой ступенью в движении общества по пути к "большим вопросам".

   Простите эту несколько туманную диссертацию. Написал я ее затем, чтобы побудить Вас несколько рассеять впечатление полного и слишком прямолинейного отрицания "маленьких дел" в этой области. Это, кажется мне, сделать нетрудно двумя-тремя штрихами, которые внесут более сложности в общее впечатление. Если Вы согласны сделать это сами, мы пошлем рукопись. Если предоставите мне,- я охотно сделаю это здесь. Наконец, в крайнем случае, ограничимся небольшими сокращениями. Желаю всего хорошего.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге. Дата определяется по отметке в записной книжке об отсылке письма.

   Николай Иванович Тимковский (1863-1922) - беллетрист, драматург, писал также статьи по вопросам воспитания и народного образования.

   ¹ Очерк Тимковского "Маленькие дела и большие вопросы" был напечатан в "Русском богатстве", 1896, кн. 9.

  

  

  

   Сегодня второй день заседания, но мне кажется, что уже прошло десять дней. В зале сидит за прокурорами обвинителями - прокурор судебной палаты¹ с моим отчетом в руках. Сначала он все проверял, но, вероятно, убедившись, что и теперь многое свидетели повторяют слово в слово - перестал. Было уже несколько очень жарких стычек. Карабчевский сразу успел поставить защиту в положение равноправное. Председатель, впрочем, человек очень приличный ², прокурор палаты - тоже. Раевский имеет вид очень жалкий. Когда перед самым перерывом сегодня утром я попросил председателя удостоверить, что имя одного подсудимого вставлено "составителем обвинительного акта произвольно",- он был просто жалок. Прокурор палаты (Чернявский, кажется) очень резко и так, что было слышно даже публике, заметил (когда Раевский стал говорить присяжным о том, что имен много и он спутал) - "оправдания Ваши неуместны". Во время перерыва из публики многие пожимали мне руки. Вообще публика почти вся на нашей стороне,- но... перед нами двенадцать сфинксов присяжных. Десять крестьян, один мещанин, один дворянин и эти последние чуть ли не худшие! Особенно зловещим кажется мне огромный сельский торговец, с лицом не глупым, но, по-видимому, пришедший в зал уже с готовым решением. Да еще старый чурбан, толстый, косоротый и расплывшийся, - который то сопит, скосив рот на сторону, то проснется и неодобрительно кивает головой на вотяков. К счастию, это запасный. Меня Карабчевский держит за фалды, а иногда, довольно, впрочем, благосклонно, осаживает председатель. А сдерживаться, все-таки, очень нельзя, потому что два раза, по внезапному вдохновению, мне удалось предложить вопросы в самую центру. Вообще, говорят, в допросах я не путаю, только горячусь. Дело продолжится еще не менее трех дней. Сегодня с утра мы очень торжествовали (полицию уложили в лоск, Шмелев вынужден был признаться в медвежьей присяге³ и в превышении власти, подведенных под манифест, Тимофеев - спутался совершенно и стал утверждать какие-то нелепости, будто у него подменили пакет с волосами). После путаный, битый и сбитый с толку вотяк несколько подгадил, хотя все-таки ничего. Зато мальчишка, сын подсудимого (умершего), отлично прочитал "Отче наш". Ну, а все-таки... все-таки неизвестно, что будет. Если бы хоть треть интеллигентных людей - дело теперь было бы в шляпе, но эти сфинксы,- это просто ужасная вещь.

   Голубушка,- большое спасибо за телеграмму в Казани. Я виноват,- не писал отсюда сразу. У меня было много работы. Эти несколько слов пишу в перерыве, когда наш бодзим-восясь⁴ (Карабчевский) спит, как и другие защитники (нас четверо⁵). Я теперь как-то не сплю и не устаю. Настроение все подымается,- не знаю, хватит ли так до конца. Впрочем, если завтра (завтра придет почта) получу письмо и все идет хоть недурно,- то хватит. К сожалению, не могу послать этого письма ранее послезавтрашнего дня. Значит, пока до свидания. Сообщу дальнейший ход следствия.

   Милой Татьяне Александровне⁶ мой искренний привет. Простите, голубушка, тоже, что ограничиваюсь несколькими словами, а от Вас жду большого письма. Право некогда и - нельзя. Вот уже начинаю волноваться другими заботами и опасениями,- а нельзя и нельзя. Помните обо мне и пишите. Впрочем - что ж я! Когда это письмо получится, я, может быть, буду уже в пути.

   Ах, Дунюшка, если бы ты знала, как я беспокоюсь и подавляю беспокойство⁷. Детушек крепко обнимаю. Оле напомните папу.

  

   Все боремся с переменным успехом. То сей, то оный на бок гнется. Полиция уложена в лоск. Оказалось, между прочим, что яма с трупом разрывалась и труп вынимали раз или два, а может, и более. Три раза я констатировал на суде передержки обвинительного акта, в четвертый срезался, к сожалению, совершенно случайно, но досадно. Если бы не в Мамадыше, мы были бы уверены в оправдании,- но здесь вернее, что закатают. Зато кассационных поводов масса. Вчера целый ряд слухов, неизвестно откуда исходящих, прошел перед судом. Я просил занести в протокол, что были допрошены свидетели, которым было воспрещено давать показания даже в Елабуге.

   Обнимаю всех.

   Получил письмо Т. А. Чрезвычайно оно меня ободрило. В благодарность напишу следующее ей. Завтра начало прений.

   А как трудно непривычному на суде - страсть!

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 2, "Мир".

   ¹ Прокурор Казанской судебной палаты А. А. Чернявский, командированный на процесс министром юстиции Муравьевым.

   ² В. Р. Завадский.

   ³ Становой пристав Шмелев заставлял свидетелей удмуртов произносить клятву перед медвежьим чучелом.

   ⁴ Главный жрец (удмуртск.).

   ⁵ Защитниками на третьем мултанском процессе, кроме Короленко и Карабчевского, выступали М. И. Дрягин и казанский юрист П. M. Красников.

   ⁶ Т. А. Криль, племянница Анненских, позднее жена А. И. Богдановича.

   ⁷ Уезжая на процесс, Короленко оставил дома тяжело больную младшую дочь - Олю.

  

  

   Прости, голубчик, что не писал так долго. Ты сам грешишь этим так часто, что, пожалуй, объяснения излишни, но все-таки скажу, что заслуживаю снисхождения. С января я в Петербурге. Журнальная работа, потом переезд семьи, мултанское дело, редакция - все это совсем закружило меня и захватило. Теперь немного разобрался, а главное - кончен мултанский процесс...

   Да, брат, наконец, кажется, кончен. Ты, вероятно, узнал из телеграмм в газетах, так как я не знал, где ты витаешь и куда тебе послать известие. Думаю, ты порадовался и за самое дело и за меня! Для всех моих друзей повсюду это было огромное торжество, так как в огромном большинстве общества было сильное сомнение и масса толков в том смысле, что Короленко "увлекся" и т. д. Между тем, пока еще тут не раскрыта и половина и даже одна десятая доля тех подлостей, которые проделывались над несчастными вотяками, чтобы склеить это якобы "жертвоприношение". Тут просто действовала шайка полицейских, с товарищем прокурора во главе, а как действовала, это видно из того, самого свежего факта, что уже перед самым судом повесился десятский-вотяк соседнего с Мултаном села, от которого урядник домогался какого-то содействия по мултанскому делу. Ты не можешь себе даже представить, какие усилия употреблялись, чтобы добиться опять обвинительного приговора: несмотря на двукратную кассацию,- защите опять во всем было отказано: ни свидетелей, ни экспертов. Обвинение же доставило одиннадцать новых свидетелей. Лгали эти негодяи напропалую. Мы каждый раз просили вызвать наших свидетелей в опровержение или же навести официальные справки о передаваемых случаях. Во всем - отказ! К счастью, у нас был на сей раз Карабчевский (приехал по моей и Дрягина просьбе - бесплатно); не хвастаясь, скажу, что и я был небесполезен. И нам удалось все-таки добиться от свидетелей обвинения кое-чего, очень существенно приподнявшего завесу если не над самым убийством, то над "способами его раскрытия", и над усилиями навязать его неповинным вотякам. Обвиняли: Раевский и прокурор казанского суда Симонов (последний выступал специально против меня - по части этнографической). Руководил баталией - прокурор казанской судебной палаты Чернявский. В числе присяжных было десять мужиков! И однако - мы отбили! Заседание происходило восемь дней, речи заняли два последних дня. Мне пришлось говорить два раза,- и моей речью закончились прения. Все говорят и пишут, что мои речи произвели сильное впечатление. Я это тоже чувствую сам, потому что я глубоко убежден в полной невинности вотяков и как-то во время речи забыл обо всем, кроме этого убеждения. После первой речи прокурор палаты подошел ко мне, пожимал руки и сказал, что "если бы наш суд почаще слышал такие речи, то не развратился бы до такой степени, как теперь". Притом же мне приходилось говорить о "темном искании бога", о "тенях богов", над которыми становится уже понятие о единой творящей и одухотворяющей силе, об эволюции и возвышении религиозного сознания. Ты знаешь, что для меня это не слова, а вера и, кажется, я сумел просто и ясно показать, что и язычество вотяков не так уж низменно, как говорил Смирнов¹. Последний играл довольно гнусную и жалкую роль,- и я закидал его цитатами из его же книг. А тут, кстати, Кузнецов ² подсунул мне чудесную вотскую молитву, которая растрогала даже присяжных. Кончается она просьбой "об избавлении от длинных рук (взяточников) и длинных языков (клеветников)". Ты понимаешь, что это оказалось очень и очень кстати.

   Одним словом, на восьмой день - приговор "нет, не виновны". Я последние двое суток спал только два с половиной часа; между прочим, потому, что уже чувствовал неизбежное горе: в это время наша маленькая Оля уже умерла³. Об этом тебе, наверное, пишет Дуня. Да, брат, новое горе. Не знаю, что было бы со мною, если бы еще и мултанцев закатали. Так хоть знаешь, что ездил недаром, и собственное горе смягчалось, когда думал о той волне радости, которая влилась после суда в Мултан.

   Теперь еще о делах. С Юлианом, брат, у нас дело плохо. Хлопочем пристроить его в акциз на юге, но - еще неизвестно, не грозит ли ему полная инвалидность. Тогда нам с тобой придется крепко подумать,- как быть. Просто не знаю уж и думать боюсь.- Спасибо тебе, голубчик, за твое предложение относительно "Русского богатства" ⁴. На одном из заседаний прошлого года постановлено по возможности избавиться от паев и большая часть уже выплачена. Остались почти одни литературные пайщики. Таким образом, ты видишь, что взнос пая принципиально невозможен. Я свой дополняю постепенно вычетами из гонорара. Думаю, что у меня уже более тысячи. Дела наши изрядны: свыше семи тысяч ⁵ (7200 плюс - минус). Думаем, к концу года или, вернее, к началу будущей подписки дойдем до семи с половиной. Если в будущем году прибавится столько же, сколько в этом, то начнем погашение долгов. Цензура относится к нам так себе, во всяком случае злопыхательства нет. Носились тревожные слухи перед назначением нового директора главного управления по делам печати Соловьева, но он оказался человеком, по-видимому, приличным, и особых скорпионов не применит. Помышляем даже о новом ходатайстве (бесцензурность и перемена официального редактора). Прошлый раз нам расширили программу, не дозволив, однако, судебной хроники. Отчасти, кажется, за нападки на судебную администрацию и за мултанское дело. Теперь оправдательный приговор мултанцам, может быть, изменит и это.- Получаю отовсюду письма, телеграммы, поздравления. Даже наш цензор просил передать его искреннюю радость по этому поводу. Мне очень хочется теперь вывернуть изнанку этого дела,- пусть полюбуются следственными порядками! Негодяй Раевский это уже предчувствует и после речей, особенно Карабчевского и моей - потерял весь апломб и походил на собаку, поджавшую хвост.

   Ну, дорогой мой, до свидания. Крепко тебя обнимаю. Пиши. Наш адрес, во всяком случае до половины августа: Ст. Куоккала, Финляндской железной дороги, дача Стур. Дети спят, напишут в другой раз.

  

   В Петербурге огромная стачка рабочих⁶. Проходит в замечательном порядке. С. К. Кузнецов показался мне очень милым.

  

  

   Полностью публикуется впервые.

   ¹ Профессор И. Н. Смирнов (см. прим. к письму 107) выступал на стороне обвинения.

   ² С. К. Кузнецов (см. прим. к письму 107) приехал из Томска специально, чтобы присутствовать на процессе.

   ³ Касаясь этих событий, Короленко 7 января 1898 года записал в дневнике: "До этого кризиса я был молод, стареть начал с этого времени, которое провело резкую грань в моей жизни".

   ⁴ И. Г. Короленко хотел оказать помощь журналу внесением денежного пая.

   ⁵ Речь идет о числе подписчиков на "Русское богатство".

   ⁶ Стачка на петербургских текстильных фабриках продолжалась с 24 мая по 17 июня и охватила до сорока тысяч рабочих.

  

  

  

   Ваш рассказ¹ я прочел в последней его редакции и, пользуясь Вашим позволением,- кое-что тронул в конце. Я вижу, как трудно было Вам помириться с Вашей Сашей, оставшейся в живых, и совершенно понимаю побуждение, заставившее Вас приложить и первоначальную редакцию конца, вылившуюся сразу. Но, право, этот конец сильно портил Ваш чудесный рассказец. Надеюсь, Вы согласитесь с этим. Конец Ваш вышел растянут, я его сильно сократил и кое-где, пользуясь очень хорошими контурами действующих лиц,- добавил две-три черточки (все только в конце,- начиная, если не ошибаюсь, с 65 страницы, а всех теперь 71).-Теперь рассказ уже сдан в набор, и я надеюсь, что дебют Ваш в журнале выйдет удачным. Думаю, что появится он в августовской книжке (не позже сентября). Ранее было нельзя, да оно и лучше: летние книжки проходят незаметно.

   Вы писали, что испытываете разные затруднения, ввиду этого я просил контору журнала тотчас после набора выслать Вам небольшой аванс, рублей пятьдесят, которые Вы, вероятно, скоро и получите. Итак, в добрый час! Как видите, первая Ваша работа (позначительнее) готова увидеть свет. Как видите также, это дело нелегкое, пусть этот первый успех даст Вам бодрость для упорной дальнейшей работы. Простите мне резкость моего отзыва о Вашей "Однане", который, я знаю, Вас сильно огорчил. Простите также и некоторую медленность, с которой подвигался этот рассказ. Это предохранит Вас от разочарований в будущем: всякий шаг в литературе дается серьезным трудом и сопровождается массой напряжения и горечи.

   Вернитесь теперь опять к Вашей повести, пересмотрите ее внимательно, постарайтесь ее переработать, выкиньте все лишнее, все, что покажется Вам натянутым и сомнительным, охватите все одним взглядом, как целое, заполните пробелы - и, может быть, опять у Вас из нее что-нибудь выйдет. Научитесь поправлять свои работы. Это предрассудок,- что "сразу лучше". Гоголь и Пушкин очень много исправляли в своих писаниях,- и это, не значило, что они вымучивают свои произведения. "Лишь то читается легко,- писал Пушкин Жуковскому,- что написано с трудом". "Что в час написано, то в час и позабыто". Нужно развивать в себе вкус мастера, критический взгляд. Я надеюсь, что Ваш рассказ произведет хорошее впечатление. По-моему, он свеж, довольно оригинален, очень правдив. Вы только не совсем правильно оценили действующих лиц, зачем-то подняли "студентишку", а с ним и весь его беззаботный мирок, и слишком поэтому принизили Сашу, приведя ее к мелодраматической развязке, далеко не соответствовавшей положению. Я заключаю из этого, что Вам надо немало и серьезно поработать, почитать лучших наших писателей (не одних художников, но и сатирика Щедрина, и публицистов). Чутье жизни у Вас есть, но слишком непосредственное. Нужно еще уметь овладеть образом и впечатлением, нужно уметь установить известную перспективу,- не искусственно, разумеется, а именно так, как это дается высшим для своего времени пониманием жизни.

   Теперь буду ждать от Вас еще чего-нибудь² и буду очень рад, если могу быть полезен. Не унывайте, если встретится неудача, не очень окрыляйтесь удачей,- и работайте, пока не выяснится окончательно, что из этого может выйти. Пробовать же дальше несомненно стоит.

   Крепко жму руку и желаю всего хорошего. Поклон мой Вашим родителям.

  

   У меня лично за это время была большая радость и большое горе. Радость - оправдание несчастных мултанцев, опутанных очень низкой, но и очень ловкой интригой. Успех этот дался после большого труда. Горе - смерть маленькой дочери девяти месяцев - она умерла, когда я был в Мамадыше...

  

  

   Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Анастасия Александровна Пиотровская - писательница, жительница Тульской губернии.

   ¹ "В родном углу".

   ² Рассказ "В родном углу" был напечатан в "Русском богатстве" в 1896 году, другой рассказ - "В глуши" - в 1901 году.

  

  

  

   Очень виноват перед Вами, что так надолго задержал ответ. Это произошло, во-первых, потому, что теперь нет здесь ни Николая Константиновича, ни Писарева, и у меня было очень много работы; между тем, во-вторых,- мне хотелось хорошенько разобраться в собственных впечатлениях, чтобы ответить Вам как следует, что я думаю¹.

   Вам уже писал Н. К., что, по его мнению, необходимо отбросить эпилог-пролог. По-моему, это также совершенно необходимо. В самом деле, лица эпилога говорят о том, что "нет нашего романа", того романа значит, которому эпилогом служат места отдаленные и который разыгрывался с большей или меньшей интенсивностью среди целого поколения. После этого устный рассказ (тоже неудобно,- форма устного рассказа не может быть выдержана в таких размерах) Елены Дмитриевны, записанный для печати, - выступает как бы с вполне определенным обещанием: заменить недостаток, дать, по крайней мере, пролог к Вашему роману, эпилог которого известен. А это совершенно неудобно и с внешней стороны и еще более - с внутренней. Все школьные воспоминания, все эти непосредственно детские шалости, весь этот "школьный демократизм" невольно теряют в глазах читателя свою непосредственность, как бы приподымаются: вот, дескать, начало, пролог к известному эпилогу. А между тем, так ли это в самом деле? И в самом ли деле то "определяющее", что вело затем на определенные пути,- лежало еще в ранних школьных годах? Едва ли. Мне кажется даже, что наверное нет. У большинства определяющий душевный процесс, когда более или менее ясно складывается, так сказать, "тип убеждений",- наступает позже. Я, лично, пережил его уже вне гимназии - наверное - и Вы, знаю, что и многие другие. Видишь, как поворачивается что-то в душе, как соответственно перекладываются и сложившиеся ранее отношения, как с болью порываются школьные связи, расходятся пути. А ведь и у нас были свои "демократы" и "аристократы". Только после многие демократы стали отличными чиновниками или офицерами, а с бывшими аристократами приходилось встретиться, как с истинными товарищами. То же самое совершенно ясно и в конце рассказа: Елена Дмитриевна говорит, что в серьезные минуты ее жизни она встретила больше участия среди бывших школьных противниц. Кружок распадается, Нися выходит за нелюбимого человека, Мохначев оказывается зауряднейшим чиновником и т. д. Очевидно, значит, что для будущего "нашего романа", с его эпилогом,- надо искать нового пролога уже за стенами гимназии, что призывный голос, зовущий Савлов нашего времени,- раздается попозже и что школьное деление на кружки - просто детская, ничего еще не определяющая игра. Между тем, взгляд на нее, как на "пролог" "нашего романа" - сразу извращает перспективу и очень суживает рамки самого рисунка: детские шалости приобретают характер каких-то задатков героизма и с поля зрения выпадают все, кроме кружка.

   Итак,- очевидно и я не могу не присоединиться к мнению Николая Константиновича об эпилоге-прологе. Но затем Николай Константинович считает возможным ограничиться этими купюрами, между тем как Вы уже, вероятно, видите из предыдущего, что я в этом случае являюсь до известной степени адвокатом Diaboli. Разумеется, если бы дело шло о ком-нибудь для нас стороннем, я с чистой совестию присоединился бы к мнению Николая Константиновича, мы бы, с согласия автора, отрезали что нужно, а остальное напечатали, и у нас все-таки была бы вскоре же (а теперь нам особенно важно иметь что-нибудь поскорее) очень недурная вещь, с несколькими живо набросанными фигурами и эпизодами. Но так как это написано Вами, и вы хотите знать мое чистосердечное мнение, то я скажу, что, по-моему, было бы полезно еще раз пересмотреть Вашу работу. Внешним устранением эпилога и пролога еще достигается не все: остается все-таки в самом тоне рассказа особенное освещение, которое только подчеркивалось эпилогом. Первая половина особенно нуждается в пересмотре. Здесь есть некоторые длинноты, в рассказе о детских шалостях мало непосредственности, рассуждение, например, о подавлении всякой инициативы немного странно встречать тотчас же за описанием попытки обсыпать голову старой девы надзирательницы - резаной бумагой. Далее - фигуры учителей нужно или дорисовать, или же сильно сократить. На них видно, что Вы писали с чужих слов, поэтому они вышли бледны, комизму их приходится верить на слово. Со второй половины все вырастает, становится интереснее, лучше, очевидно, потому, что здесь вмешиваются уже определяющиеся личные мотивы главной фигуры. Является очень симпатичный лиризм, очень хороша "проблематическая" девица, хорош и Ленька Доманский. Но здесь особенно ясно оттенена ошибочность "школьной перспективы" - гениальная девица не идет далее жены околоточного. Это правдиво и характерно, но вот относительно бедного Леньки - кое-где странно встречать, во-первых, такие фразы: "...читал Писарева, изучал Бокля, Дарвина и принимал самое деятельное участие в гимназических кружках саморазвития. Поэтому через него я стояла в уровень как с мировыми событиями и идеями времени, так и со всеми кружковыми интересами" (13 лист, страница 4). Да и вообще фигура Леньки, писаревца и разрушителя авторитетов, немного анахронистична: дело ведь идет о конце семидесятых годов, а уже в начале семидесятых (мои первые годы студенчества) писаревщина была uberwundener Standpunkt² и о "мыслящем реалисте" Писарева уже почти не говорили, так как сцену заполняло деятельное народничество. Таких черточек есть немало и, если Вы согласитесь с высказанной мною выше основной мыслью (по поводу эпилога и вытекающего из него освещения), то Вы легко разыщете и эти черточки.

   Теперь Вы имеете перед собой два мнения: во-первых, Николая Константиновича, во-вторых, мое. Нечего и говорить, что первое гораздо авторитетнее, уже потому, что это Михайловский прежде всего, а затем - критик. Но, конечно, теперь всего важнее Ваше собственное мнение. Боюсь, что я не успел ясно высказать то, что хотел. Но Вы должны принять в соображение, без излишней скромности, Ваше непосредственное ощущение после проверки всего сказанного. Если Вы почувствуете в этом правду,- переделайте, как найдете лучшим. Если нет,- присылайте обратно в том же виде. Вы сами мастер и Ваша художественная совесть указатель очень важный.

   Кстати,- думали ли Вы о том, почему в самом деле нет "нашего романа", что мы жили особенною жизнию, резко отграниченной от остальной,- а сами еще не можем посмотреть назад с достаточным спокойствием и (sit venia verbo³) "объективностью".

   Впрочем,- об этом в другой раз когда-нибудь, так как чувствую, что уж слишком злоупотребил первым же днем, свободным от сутолоки, сопряженной с выпуском журнала (выходим завтра). А мне нужно еще сказать Вам о Николае Константиновиче.

   Мы были очень встревожены состоянием его здоровья: у него появились головокружения, захватывавшие его врасплох - за рабочим столом, на улице и т. д. Теперь из Крыма пишут, что ему хорошо. Теперь (сегодня) и он, и Алекс. Ив. уже оттуда выехали. Ждем к двадцать седьмому. Надо надеяться, что это временный результат утомления и пройдет. Разумеется, теперь мы уже не допустим его работать столько, как прежде, и притом - черной работы.

   Крепко жму Вашу руку. Простите, бога ради, долгое молчание, но мне было очень трудно написать то, что я хотел, и одно письмо я изорвал. Надеюсь, Вы получили мои книги. Большое спасибо за Вашу ⁴.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Петр Филиппович Якубович (1860-1911) - революционер, поэт, беллетрист и переводчик. Как поэт Якубович был известен под псевдонимом П. Я. Как прозаик Якубович стал известен под псевдонимом Л. Мельшин своими очерками "В мире отверженных". По "процессу 21-го" был приговорен к смертной казни, замененной восемнадцатилетней каторгой. Короленко писал ему в Курган, Тобольской губернии, где Якубович жил после каторги. -

   ¹ Речь идет о рукописи Якубовича "Юность".

   ² Пройденный этап (нем.).

   ³ С позволения сказать (лат.).

   ⁴ "В мире отверженных", первый том.

  

  

  

   Ваш рассказ без заглавия, по моему мнению, написан хорошо, литературно и проникнут искренностью. Если, все-таки, мы не сможем его напечатать, то этому мешает, во-первых, довольно избитый основной мотив и особенно - этот лиризм самоубийства, которым рассказ проникнут. Наше время и без того богато унынием, в литературе тоже немало мрака,- чтобы еще давать эту лирику случайного, чисто личного горя и личной тоски. Это настроение - есть настроение бесплодное, и я охотно прочитал бы еще что-нибудь Вами написанное. По этому первому опыту судить ни в ту, ни в другую сторону нельзя. Простите лаконичность этого отзыва, - она вызвана необходимостью,- писать приходится много.

   Благодарю Вас за Ваши добрые строки, адресованные лично мне,- и желаю всего хорошего.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.

  

  

  

   Дорогая моя Паша. Вы так извиняетесь, что меня немного обругали за молчание, что мне даже совестно. Ведь в сущности-то я, все-таки, бываю виноват и сам себя ругаю порой хуже, чем Вы меня. Не этот,- так другие разы, все-таки, заслуживал,- значит, зачту себе. Теперь сажусь, как только прочел Ваше письмо, это значит - опять намерен исправляться. Что Вам сказать о себе? Живем в Питере довольно скучно. Я его не люблю, Дуня не терпит, дети вспоминают о Нижнем. Ну, да, не так живи, как хочется. Хуже то, что я довольно сильно хворал. Кажется,- это просто усталость. Я, помнится, писал уже Вам, что мне очень много времени, нервов и настроения стоило мултанское дело, а также - что мое пребывание на суде совпало со смертью нашей девочки. Потом - лето в работе усиленной,- и вот осенью среди спешной и усиленной работы над рассказом, который цензура заставила кончить поскорее¹ (иначе не соглашались пропустить начало),- на меня напала бессонница, хандра и всякая дрянь, от коей только еще теперь оправляюсь. Завтра даже уезжаю недели на три в Нижегородскую губернию. Надеюсь после этого небольшого отдыха вернуться совсем здоровым.- Вы удивляетесь, зачем Михайловский возится с Медведскими и прочей дрянью². Эх, голубушка! Что делать! Мы здесь и не с такой дрянью порой вынуждены считаться. Этот раз, нужно сказать, работа оказалась хоть и грязная,- но нужная и удачная. В лице этого негодяя доносу в прессе нанесен жестокий удар; сам он выбит со своего места (его удалили из "Русского вестника"), вся пресса возмутилась с неожиданным единодушием, и создался хороший прецедент, а то ведь от этих негодяев одно время просто житья не было. Теперь на некоторое время присмирели.- Девочки мои растут, Соня очень велика,- в Ивановскую породу, Наташа поменьше. Сейчас она сидит и пишет Вам письмо, спрашивая зачем-то,- через сколько времени оно может дойти? Она у нас ужасная любительница писать. Пишет быстро, что взбредет на ум. Соню я начал учить кататься на коньках. Она выучилась в несколько дней.- Напишите, голубушка, получили ли Вы посланные Вам деньги? А также были отправлены еще весной часы - стальные,- в магазине очень хвалили эту систему и ручались за верность хода. Получены ли и каковы оказались? Как-то Вы теперь насчет обуви? Пожалуйста, пришлите мерки, а то раз, помнится, оказались малы, раз попали, но теперь в Питере уже по этому номеру не подберешь. Ну, обнимаю Вас, Иннокентия Федоровича и маленькую мещаночку³.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "В. Г. Короленко. Письма к П. С. Ивановской". Датируется по содержанию.

   ¹ Рассказ "Художник Алымов"; однако, когда рассказ был уже набран, Короленко отказался его печатать (см. 3 том наст. собр. соч.).

   ² К. П. Медведский, критик и поэт, по характеристике Короленко в дневнике, "недавний полурадикал, потом юдофоб в "Наблюдателе", потом доносчик в "Русском вестнике". В июльской книге "Русского вестника" за 1896 год Медведский поместил донос на "Русское богатство" и на Михайловского, названного им "надпольным анархистом". Михайловский ответил статьей в "Русском богатстве" за 1896 год, кн. 9.

   ³ Так Короленко называл дочь П. С. Ивановской. Лишенных всех прав состояния, после отбытия ими каторги, приписывали к мещанам.

  

  

   Сегодня уезжает из Вачи в Ирбит Сергей Дмитриевич Кондратов¹, а так как я теперь в Ваче, то и пользуясь случаем написать тебе; думаю, что так письмо всего скорее достигнет назначения.

   Прежде всего - почему я в Ваче. Приехал сюда немного отдохнуть и поправиться. Оказалось, что, начиная с осени запрошлого года, то есть с начала мултанского дела и до осени прошлого - ко мне незаметно подкрадывалось довольно-таки сильное нервное расстройство, как результат переутомления. Осень 1895 года была вся поглощена составлением отчетов, писанием статей и нервным возбуждением, а затем единственный отдых, которым я воспользовался в этом году,- была опять поездка в Мамадыш на 7 ¥ дневное заседание, в конце которого со мной случилась острая бессонница. Летом, как ты знаешь уже, захворал Михайловский и уехал с Ал. Ив.² в Крым (вернувшись с первой поездки), - таким образом и лето прошло в усиленной работе по журналу. Ну, в ноябре, когда, вдобавок, пришлось, по требованию цензора,- кончать наспех рассказ³, назначенный на ноябрь и декабрь (первую половину я отдал в печать и думал, отдохнув, приняться за окончание, но цензор потребовал все), - я рассказ докончил среди повторившейся опять острой сплошной бессонницы,- и захворал довольно сильно. Главным образом - нервы. Чрезвычайное недовольство собой, работой (рассказ так и не пустил после, уже я сам, и теперь все еще не могу к нему вернуться,- отшибает), всею своею жизнию за последние годы. Бессонница продолжалась долго, я исхудал так, что на меня и теперь ахают знакомые, но чувствовал, что тут лекарства ни при чем. Меня давно гнали на отдых, но и тут я опять сознавал, что у меня отдыха от моих мыслей не будет. Поэтому я сидел в Питере, продолжая даже усиленно работать над редакционными рукописями, чтобы не чувствовать себя окончательно поддавшимся, и написал статью (о дуэлях последних годов; пойдет в феврале, если пропустит цензура). Понемногу поправлялся, а главное - восстановил некоторое доверие к самому себе, после чего уже не боялся пуститься в путь, чувствуя, что это будет действительно отдых. Цель моей поездки главная именно отдых, тишина снежных полей, спокойствие и отрешение от обычной обстановки. Но затем, заодно хочу кое-что еще досмотреть в Ваче и Павлове и приготовить к изданию свои Павловские очерки ⁴. Теперь я и сам кое-что додумал по этому предмету, да и приходится ко времени: нужно разобраться в этих вопросах. Не знаю, как быстро подвинется эта работа, но вот уже два дня работал не без удовольствия и написал вступительную главу совершенно по-новому. Надо думать - оживу, а было очень плохо, и в голову лезли такие мрачные мысли, что, казалось, ниоткуда не видно просвета. Может быть, пройдет этот кризис и не без пользы: много я понял своих ошибок, которые, в мрачные минуты, казались мне просто преступными. Правда, поправлять все это нелегко. Нужно многое изменить и в своей жизни и в своем отношении к жизни. А, между тем, менять трудно. О журнале⁵ многое, что ты пишешь, совершенная правда, но не все. Не я один,- все мы тянемся для него из всех сил, и бросить теперь - просто бесчестно. Но и не нужно: ведь все-таки это дело хорошее, нужное, да и нужно, наконец, свои силы пристроить во что-нибудь, что останется, когда силы уйдут. Но только нужно также и жить, и присматриваться к жизни, и участвовать в ней. Мне стало страшно, когда я, оглянувшись, увидел, что целых десять лет я только сражался с мелочами и "описывал", почти совсем не живя. Это чисто репортерски писательское отношение ко всему - ужасно. Я заменял жизнь суррогатами, инстинктивно кидаясь на боевую часть литературы, но это все-таки не замена... А тут ко всему в этот год прибавилась новая смерть нашей девочки и положение Юлиана, которое действовало на меня очень сильно, и я почувствовал как-то, что жизнь начинает бить со всех концов, а во мне ни прежней уверенности, ни силы для борьбы...

   Ну, да, кажется, начинает это рассеиваться. Правда, проходит с некоторыми колебаниями и возвратами. Проездом через Москву я почувствовал опять острый припадок нервности,- главным образом от вида Юлиана и мыслей, связанных с его положением. С ним было еще ухудшение. Теперь ходит с костылем, исхудал страшно. Характер его ты знаешь: мучит всех, а так как Маня и мамаша всех ближе, то им и достается всего больше. Он теперь рад бы взять всякое место, но я начинаю бояться, что едва ли он способен к работе. Гучков⁶ обещал с февраля дать что-то,- но он его видел до последнего ухудшения. Всякая неудача в приискании работы Юлиана волнует и еще усиливает его болезнь, а жить нечем уже и теперь. Ведь как хочешь, а на сто рублей едва-едва пробьешься в Москве втроем. Я переслал ему уже двести рублей за последние месяцы, но теперь к началу февраля у него опять не будет ни копейки. Между тем, в "Русской мысли" я к осени сам был должен 1135 рублей, а в "Русском богатстве", понятно, тоже задалживаюсь, потому что на 150 рублей в месяц не проживешь. Теперь-то все-таки на это я не смотрю так мрачно,- вернулось бы здоровье,- как-нибудь справимся. Но в минуты упадка нервов - просто берет отчаяние и опускаются руки. А вид Юлиана,- исхудалый, жалкий, с пытливо устремленными на меня глазами,- еще более меня расстраивал. Он ждет от меня помощи и ободрения, а я сам сломан и уныл. Ну,- прости, голубчик, за это унылое письмо. Повторяю, - начинаю, кажется, оправляться, и может быть, все это на пользу. Если удастся этот раз опять выбиться вполне,- то уже не повторю прежних ошибок. Буду надеяться, что удастся,- и тогда, может быть, буду благодарен этому острому кризису. Подкрадывался он уже давно, но я его плохо сознавал.

   Ну, надо кончать. Ты далеко неправ в определении причины нашего как бы взаимного отдаления. Мне кажется, что я и мое неправильное отношение ко всему в последние годы - виноваты в этом гораздо более. Ну, да еще поговорим. Надо только, чтобы этого не было.

  

   Не знаю, писала ли тебе Дуня. Она тебя очень любит. Теперь нездорова,- я нагнал мрак на весь дом.

   Пошли Юлиану сколько-нибудь денег. Теперь очень нужно, а я здесь ничего не могу.

  

  

   Публикуется впервые.

   ¹ С. Д. Кондратов - владелец ножовой фабрики в селе Вача, в доме которого жил Короленко.

   ² Иванчин-Писарев.

   ³ "Художник Алымов".

   ⁴ Речь идет об отдельном издании "Павловских очерков" (см. 9 том наст. собр. соч.).

   ⁵ "Русское богатство".

   ⁶ Н. И. Гучков (см. прим. к письму 62).

  

  

  

   Прости, что целых три дня ты не получала писем. В Павлове время у меня было очень глупо занято, и я не успел оглянуться, как прошло два дня, а сегодня хотя и пишу, но письмо пойдет только завтра, так как почта уходит в девять часов утра. Я - ничего. Правда, в Павлове ко мне опять подкралась один раз бессонница, вследствие отчасти сутолоки, отчасти же довольно тяжелых впечатлений, но чувствую я себя, несмотря на это,- бодро, и мрачных мыслей нет. Видно, чужое горе расстраивает как-то по-иному, чем свои передряги. Третьего дня я был опять на зимней скупке¹. Приехал сюда нарочно, чтобы посмотреть скупку при более спокойном настроении рынка (тогда был кризис) и думал, что придется смягчить краски. Представь, что вышло наоборот: ничего смягчать не пришлось. Кризис длится с тех пор для большей части Павлова (замочников) и опять точь-в-точь те же разговоры, и те же картины, и та же ужасная нужда. И замечательно, что это именно в той части (замочной), где фабрик совсем нет, а ножовые фабрики не помешали ножовщикам занимать сравнительно привилегированное положение. Но особенно тяжелое впечатление произвел на меня Штанге² и его артель. Бессонница случилась именно после вечера, проведенного в артели. Пустое и тяжелое дело,- так мне показалось. Может быть, еще впечатление это изменится, но вчера я много думал об этом и еще больше чувствовал,- сколько тут самообмана и фальши. Главное - взгляды самого Штанге на "удачу его дела" - просто удивительны. Он при мне экзаменовал своих рабочих, и, между прочим, знаешь, что ему ответили на вопрос,- что было бы, если бы они трое (Штанге и два помощника) умерли или потонули? - Мы бы, говорят, пошли к земскому начальнику, чтобы правительство нам опять приставило таких же. Штанге с удовольс