Короленко Владимир Галактионович - Письма

i>

   Вероятно, Вам уже известны печальные обстоятельства, сделавшие поездку Глеба Ивановича к нам далеко не удачной. Сначала дифтерит у моей девочки, дезинфекция квартиры по ее выздоровлении, потом скарлатина в семье моей сестры, смерть ее сына, опять новые заболевания,- все это не позволило мне отдать Глебу Ивановичу ни столько времени и внимания, сколько бы было нужно, ни - соответствующего настроения. Правда, все это не произвело на него и того вредного, угнетающего влияния, какого я опасался: он в такой мере поглощен каким-то внутренним процессом, в нем происходящим, что уже меньше откликается на внешние обстоятельства, прежде овладевавшие им слишком, быть может, сильно для его здоровья. Он уезжал от нас, кажется, не хуже, чем приехал, но, признаюсь, этот постоянный шопот, эти внезапные и беспричинные "отлучки" куда-то в себя, среди общего разговора - меня пугают. Мне казалось сначала, что он молится, потом приходилось расслышать отдельные фразы обыденного содержания, как будто он старается дать себе отчет в том, что говорится или о чем он вспоминает. Под конец явилась у меня еще одна догадка: не беседует ли он с "инокиней Маргаритой" и с каким-то еще мудрым "старцем", передавая им, существам другого мира, - содержание мыслей и разговоров, происходящих в нашем мире. Впрочем, Вам это все, наверное, лучше известно, так как Вы наблюдали его долго и дай бог, чтобы Вы были правы в Ваших надеждах. Я же хочу сделать лишь небольшую поправку к письму Саши¹. Глеб Иванович вовсе не ругает Колмова. Наоборот, он на все мои вопросы, а иногда и без вопросов - он отзывается о Колмове самым лучшим образом, считая, что все, работающие в Колмове,- работают с любовью... "Любовь... удивительная",- повторял он много раз, с обычным своим выражением. Внешнее устройство тоже хвалит, а о Вас говорит, что с Вами связана вся его жизнь. Но тем не менее - свое внутреннее состояние у Фрея² он считает моментом наибольшего (мистического) просветления, исчезнувшего в Колмове или, по крайней мере, ослабевшего. Он сообщал мне даже, что у Фрея ему "было дано" проводить особым образом дыхание по всему организму, вследствие чего он был близок к полету. Таким образом и в этом случае - внешние условия жизни и отношения к людям для него отступают на второй план, а на первый выдвигается внутренний процесс, которому он придает особенную цену.

   Вы знаете, конечно, что он уехал отсюда 2 января, и у меня не хватало духу - останавливать, так как, при описанных обстоятельствах в особенности - мы ничего не могли дать ему полезного, и я рад, что, по крайней мере,- его положение у нас не ухудшилось.

   Что-то будет дальше? Он мечтает о поездке в Тару ³,- может быть, это и хорошо.

   Простите, впрочем, что отнимаю у Вас время сообщением мелочей, которые Вам наверное давно известны, и позвольте от души пожать Вашу руку. Мы все глубоко благодарны Вам за Ваши усилья - вырвать у страшной болезни этого всем дорогого человека. Дай Вам бог успеха во всем.

   Искренно уважающий

  

  

   Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Борис Наумович Синани (1851-1920) - врач-психиатр, заведовал земской колонией для душевнобольных в Колмове, близ Новгорода, где лечился Успенский.

   ¹ Сын Успенского - Александр Глебович.

   ² Лечебница для душевнобольных д-ра Фрея в Петербурге.

   ³ Тара, Тобольской губернии, место политической ссылки. Успенский выражал желание пожить среди ссыльных.

  

  

   Принимаюсь за ответы на твои вопросы, а ты прости их необстоятельность и краткость. Дальнейшее течение повести "Прохор и студенты"¹ должно было представить два смежные типа тогдашнего студенчества: "старый" - представителей широкой натуры, вольного размаха, разгула с оттенком "нигилизма" и "писаревского" реализма и нарождавшееся в молодежи стремление к общественным идеалам в форме народничества. Прохор попадает случайно в среду студентов и испытывает на себе влияние этой среды, которая в свою очередь видит в нем "сына народа" и в этом качестве возлагает на него какие-то наивные и неясные ожидания. Прохор исправляется, перестает жульничать, нанимается на работу в академии, усердно чистит дорожки в парке и на Выселках, в промежутках выучивается читать. Все это обращает на себя внимание его собственной среды. В первых главах я изобразил уже ту, чисто русскую терпимость, с которой Выселки относились к подвигам Прошки на перекрестке. Но та же среда не может простить ему его нового "поведения", которое кажется ей, выражаясь по-нашему,- "тенденциозным". Он не жульничает,- почему? Он перестал пить, не участвует в кулачных боях. Почему? Он начинает читать книжки и отпускает не без важности разные сентенции насчет обывательских безобразий... Все это кажется "неспроста", все это заставляет задумываться и даже бесхитростного обывателя... Этим чувствам придает окончательную форму выселковский политик, жандарм, обязанный "следить" за студентами и по-своему исполняющий эту обязанность. Он в кабаке организует отряд добровольцев, которые доводят до его сведения о каждом слове и движении Прохора и его новых знакомых. Прежний жулик - Прошка, свободно отправлявший свою профессию при благодушной снисходительности односельцев и пользовавшийся репутацией доброго малого и вполне "благонадежного" обывателя,- теперь окружается совершенно особенной атмосферой, в которой и назревает гроза. Необходимо только "публичное обнаружение" неуловимого вредного влияния - и гроза разразится. Она тоже не заставляет себя ждать. Около академии происходят маневры войск. После жаркого боя возвращается отряд гусар, и полковник, выехав из тучи пыли, едет по тротуару. Прошка, на обязанности которого лежит чистка дорожек и тротуаров в этой местности,- загораживает ему дорогу и, не различая в запыленном кавалеристе важного начальства,- требует, чтобы он съехал с тротуара. Когда тот хочет продолжать путь,- Прохор схватывает коня под уздцы и сводит на дорогу. Тогда Прошку окружают несколько конных гусар, и слободка видит воочию осуществление своих предсказаний: Прошка идет по улице под грозным конвоем. Его приводят к старосте, и здесь полковник, спешившись, пишет, положив бумагу на седле, несколько слов, требуя для Прохора примерного наказания. Затем отставший отряд исчезает в туче пыли, а Прохор остается.

   В слободке собирается сход,- судят Прошку. Обвинительным актом служит записка полковника, на которой неразборчиво нацарапано несколько слов. Сход - у избы старосты под открытым небом. Невдалеке два-три студента, принимающие участие в судьбе Прошки, с другой стороны - жандарм, принимающий в той же судьбе участие с своей точки зрения. Все происходящее должно подтвердить и укрепить эту точку зрения. Прошка оправдывается. Он говорит о том, что полковник не имеет никакого "полного права" ездить по тротуарам, которые назначены для пешеходов. Сход в других обстоятельствах, может быть, и согласился бы с этим, и кое-какие голоса раздаются в том же смысле (что "политик" относит тотчас же насчет "вредного влияния"), но "лучшие люди" - лавочник, трактирщик, два-три мужика побогаче и безличная масса находят, что Прошка слишком высоко о себе понимает, думая, что он может быть прав в столкновении с таким важным начальством. Наконец, слободка привыкла уже к тому, что в таких случаях, когда "важные лица" требовали удовлетворения, Прошка многократно и добровольно становился очистительной жертвой, вынося наказание с шутливым цинизмом отчаянного и потерявшего стыд человека. Теперь не то. У Прошки явилось откуда-то чувство собственного достоинства,- как один из результатов тенденциозного влияния "кружка". Он настаивает на своей правоте, отказывается подчиниться решению схода и на убеждения иконописного старца, местного лавочника, человека уважаемого и строгого,- принести себя, наконец, в жертву за мир, который не может не удовлетворить оскорбленное начальство,- предлагает, если он считает нужным, самому лечь под розги. Это переполняет чащу, на Прошку кидается староста и приказывает привести неоформленный даже приговор в немедленное исполнение. Прохор защищается, один из зрителей студентов - прежнего типа, атлет и забубённая головушка, не раз вступавший в единоборство с "прежним Прохором", когда оба пьянствовали в местных трактирах,- кидается на помощь Прошке, и вдвоем они разносят сход; освобожденный Прошка скрывается в студенческую квартиру, в слободке волнение, а жандарм, которого я имел в виду изобразить человеком вполне добросовестным, правдивым и искренно убежденным в зловредности всего, что связано с самим именем "студента", пишет донесение по начальству, с изложением, совершенно точным, всего происшедшего. Совершенно понятно, что теперь уже возникает весьма серьезное дознание, атмосфера, окружавшая Прошку, сгущается и насыщается электричеством. В одну прекрасную летнюю ночь, полную чарующей прелести, одну из тех ночей, которую молодость населяет смутными ожиданиями и волшебными грезами,- в академию являются "власти", начинается какое-то таинственное движение по дачам, в которых видны огни и движущиеся фигуры,- и коляска за коляской исчезает в ночном сумраке, под робкий шопот притаившихся в палисаднике и меж деревьями выселковцев. Прохор прокрадывается к окнам своих друзей, но его уже ждут. Ночной воздух оглашается криками: держи! лови! Прошка кидается в парк, некоторое время там слышны еще голоса преследователей, но их немного, и Прохор, страшный, с корягой в руках - обращается против них, и они бегут...

   После этого спустя год,- на перекрестке двух дорог, известном по началу рассказа,- опять появляется Прохор в прежней роли. Теперь он уже не щадит "своих односельцев". Первый подвергается ограблению лавочник, вторая жертва - жена жандарма, возвращавшаяся из города с покупками. Если нужно было еще какое-нибудь доказательство "вредного влияния" студентов на Прохора - то теперь оно налицо, в тенденциозности этих его грабительских подвигов. Впрочем, убежавши в тот вечер, он долго скрывается в Москве с прежними товарищами ночных подвигов - и судьба уже больше не сводит его со студентами "кружка", которых жизнь идет уже другими своеобразными дорогами.- Вот тебе остов этой истории, многие эпизоды которой уже написаны, но, как видишь, в целом это история нецензурная еще на долгое время. На этой канве я хотел нарисовать то наивное полумистическое настроение народнических кружков молодежи, которое, храня здоровое зернышко истины в глубине,- в целом все-таки не могло бы выдержать ближайшей же проверки в столкновении с действительностью и которому лишь своеобразное, тревожное и подозрительное настроение отчасти среды, но еще более - властей, могло придать значение и возвести его в серьезное политическое "происшествие" нашей жизни. Я очень жалел в то время, что отдал начало повести, когда конца еще не было, тем более, что первоначальная рамка небольшого эпизода неожиданно для меня раздвинулась. Но все же я много написал, когда получил известие, что у вас потребовали, чтобы рассказ был представлен зараз и подвергнут просмотру. Я сам оглянулся на повесть с цензурной точки зрения, и у меня опустились руки. Очевидно, - пройти это не могло... Теперь я все чаще возвращаюсь мыслью к своему Прошке и непременно его закончу,- будь с ним, что будет. Впоследствии бостонская книгопродавческая фирма Little Brawn and C°, издавшая перевод моих рассказов, предложила мне окончить Прохора для них. Но писать для перевода - это не то, что писать для своих читателей. А во-вторых,- другие темы и другое настроение отодвинули эту тему.

   Ты спрашиваешь затем, отчего у меня "нет женщин" в моих рассказах? Не знаю, что тебе ответить. Прежде всего это не совсем точно: у меня есть женщины. В "Слепом музыканте" мать и Эвелина, Раиса - в "Ат-Даване", Оксана - в "Лес шумит", не считая более еще эскизных фигур в рассказах "За иконой" и детских ("В дурном обществе" - Маруся, и - "Ночью"). Думаю, вопрос разрешается другой постановкой: я не избегаю, конечно, женских фигур (теперь у меня почти готов вчерне рассказ "Груня"), но я не брал до сих пор сюжетов, где женщина играет главную роль, как женщина. Почему это так вышло,- объяснять не берусь. Отчасти играют тут роль, вероятно, те же обстоятельства, по которым, например, и Глеб Иванович Успенский почти не трогал этих сюжетов. Внимание направлено на другие стороны человеческих отношений. Должен сказать только одно,- что это не по какому-нибудь предвзятому взгляду на тот или другой сюжет. Так пока выходит.

   Как я смотрю на задачи искусства и процесс творчества? Я не мало думал об этом предмете, но и теперь затрудняюсь высказать результаты, к которым пришел, в краткой, по крайней мере, формуле. Покойный Чернышевский говорил²: красота присуща явлениям природы, мы только слабые копиисты, подражатели, и потому явление всегда выше изображения. Отсюда - стремление к реальной правде, как к пределу. Гюи де Мопассан находил, что художник - творит свою иллюзию мира, то, чего нет в действительности, но что он создает взамен того, что есть. Когда я думаю об этом предмете, мне всегда вспоминаются эти два полярные мнения. Мне казалось всегда, что Чернышевский не совсем прав: художественное произведение, то есть изображение,- само есть явление природы, и как таковое - оно всегда равно всем остальным явлениям. Вырос цветок,- прекрасное произведение природы, явление. Он отразился в ручье,- новое явление и тоже хорошо. Написано по этому поводу стихотворение. Но разве это, как явление, хуже цветка и ручья? Блеснула молния, загрохотал гром. Прекрасное и величавое явление природы. Раскаты отражаются в ущельях... Но те же раскаты звучат в душе человека, отражаясь целым рядом ощущений. И вот мы силой воссоздающей способности сами вовлекаемся в круг этих явлений. Мы видим эту человеческую душу, в которой отразился гром и небесные огни... Разве это не новая совокупность "явлений" природы, в новом осложнении только. Теперь дальше: мнение пессимиста Мопассана. Может ли быть "иллюзия мира" без отношения к реальному миру? Очевидно, нет. Нужно соединить в одно два эти элемента. В художественном произведении мы имеем мир, отраженный, преломленный, воспринятый человеческой душой. Это не просто беспочвенная иллюзия,- а это новый факт, новое явление вечно творящей природы. - Дух человека вечно меняется. На одну и ту же старинную башню - каждое поколение смотрит новыми глазами. Но и природа вечно меняется,- отсюда ясно, что область художественного творчества, во-первых, бесконечна, во-вторых, находится в вечном движении, создавая все новые комбинации, которые сами, как совокупность "явления" и отражающего явления человеческого духа,- суть живые явления природы.

   Теперь, если допустить (а я в это глубоко верю), что вселенная не есть случайная игра случайных сил и явлений, что и "детерминизм" и "эволюция", что все это ведет к признанию некоторого закона, который "необходимо" тяготеет к чему-то, что мы называем "благом" во всех его видах (добро, истина, правда, красота, справедливость), то вывод ясен: мы не просто отражаем явления как они есть и не творим по капризу иллюзию несуществующего мира. Мы создаем или проявляем рождающееся в нас новое отношение человеческого духа к окружающему миру. Совершенно понятно, что вовсе не безразлично, каково это новое отношение. В этом вечном стремлении к совершенству, которое я допускаю как закон,- есть движущая сила и сопротивление: одно рождается и развивается, другое отметается и гибнет. Нужно, чтобы новое отношение к миру было добром по отношению к старому. Хорошая, здоровая и добрая душа - отражает мир хорошо и здоровым образом. Художник запечатлевает это свое отражение и сообщает его другим. Вы видели явление, то же явление увидел художник и увидел его так, и так вам нарисовал это свое видение, что и Вы уже различаете в нем другие стороны, относитесь к нему иначе. И вот, воспринимающая душа человечества - меняется сама.

   Я отнюдь не думаю, чтобы эта работа выполнялась исключительно или хотя бы только преимущественно художниками. Мыслитель достигает того же своими формулами. Астроном и математик дали нам числа и пространственные вычисления,- и вот мы на самый свод небесный смотрим уже другими глазами и с другим чувством: вместо хрустального колпака мы уже чувствуем над собою бесконечность, и все наши поэтические эмоции претерпели соответствующие изменения. Меняется и религия, меняются нравственные понятия, чувства, меняется человек. Между отвлеченной формулой и художественным образом помещается огромная цепь, середину которой и занимает иллюстрация отвлеченной мысли, иначе называемая тенденциозным произведением. Что лучше? Это зависит от многих условий. Фет³ - несомненный художник. Он научил нас любоваться хорошо освещенной солнышком барской усадьбой, рощей, которая вся проснулась, веткой каждой, дорогой, по которой "вьется пыль" - в усадьбу едут гости, может быть "милая", везущая с собой счастие обитателя барской усадьбы. За гранью усадьбы - уже нет ничего. Теперь возьмем Беллами ⁴. Он не художник, но и он тоже старается дать и образ и чувство. Чувство человека, в душу которого заглянуло будущее. Он еще точно не знает, в каких формах оно сложится, он их рисует наугад, даже порой не рисует, а только чертит... И что же? Чье произведение выше? Правда, на это очень часто приводится соображение: многие вещицы Фета будут еще петь и читать, когда Беллами или ну хоть Некрасова - забудут. Это мне кажется еще не критерий. Если у тебя на столе лежит вещица, ну хоть безделка из Помпеи, которая пережила века,- то это значит, что она сделана хорошо и крепко, но вовсе не значит, что она очень ценна. Если даже допустить (чего я отнюдь не допускаю), что Фета будут еще читать, когда забудут даже Щедрина, - то что же из этого? С той точки зрения, которую я приводил выше,- и то и другое является живой силой. А живая сила измеряется массой, приведенной в движение - все равно в какое время. Подсчитайте ту огромную массу новых мыслей и чувств (нового отношения человека к миру), которую в свое время привел в движение Щедрин - и вы увидите, что, проживи поэзия Фета тысячу лет, она не подымет и десятой доли этого...

   Ну, прости, если все это длинно и туманно, да еще вдобавок ведет к старой истине, что все роды хороши, кроме скучного. Я, конечно, вовсе не поклонник "тенденциозного" искусства, как не поклонник и "чистого". Я ищу в произведении искреннего, глубокого, нового (оригинального) чувства или строя чувств, новой глубокой, оригинальной мысли или цепи мыслей. Или хоть искреннего чувства одного, или хоть новой мысли одной, если нельзя всего вместе,- и доволен, когда нахожу то и другое где бы то ни было. А тепличные тренькания чистых жрецов чистого искусства, сильно смахивающие на оффенбаховского Калхаса ⁵ - также скучны и противны порой, как и надутое доктринерство или детская мораль иных "тенденциозных" проповедников.

   Ну, вот, кажется, все более или менее сказано, что ты хотел от меня узнать. А пока до свидания. Желаю всего хорошего. Надеюсь, у тебя теперь все уже совсем хорошо в семье. У меня - пока тоже все благополучно. Мой поклон твоим, а также редакции.

   Авдотья Семеновна кланяется Наталье Алексеевне и тебе.

  

  

   Впервые напечатано в сборнике "Памяти В. А. Гольцева" М. 1910. Печатается по тексту книги "Архив В. А. Гольцева". Настоящее письмо является ответом на вопросы Гольцева, заданные им в связи с подготовлявшейся Гольцевым лекцией о творчестве Короленко. В Н.-Новгороде лекция была прочитана в декабре 1894 года.

   ¹ См. 4 том наст. собр. соч.

   ² Имеется в виду работа Чернышевского "Эстетические отношения искусства к действительности".

   ³ Афанасий Афанасьевич Фет (Шеншин) (1820-1892) - лирический поэт, проповедовавший "чистое искусство". По своим политическим убеждениям - крайний реакционер.

   ⁴ Эдуард Беллами (1850-1898) - автор утопического романа "Через сто лет", вышедшего в Америке в 1887 году.

   ⁵ Персонаж из оперетты Оффенбаха "Прекрасная Елена".

  

  

   Сегодня послал в редакцию заказной бандеролью небольшой рассказик, озаглавленный "Парадокс"¹. Не взыщите пока: чем богат. Путешествие мое подвигается тихо. Никогда еще не было мне так трудно справляться с готовым почти материалом. Все записано, частию в записной книге, частию в письмах, но из всякой строчки до такой степени торчит одна горькая мысль ("лучше бы не ездить"), - что руки опускаются и парение мысли по чужим краям отравлено. Ввиду сего набросал сей немудрящий очерк,- который и посылаю сегодня (вчера получил от Александра Ивановича² телеграфическое memento³). А там что будет.

   Прочитал в "Северном вестнике" новую пулю Волынского⁴. Не знаю, будете ли Вы что-либо отвечать, думаю, что едва ли. Но на всякий случай, по поводу дореформенной литературы. В том же "Северном вестнике", в записках Смирновой⁵ приводится мнение Пушкина о литературе его времени. Общая мысль, что Державин, Жуковский, Ломоносов, Крылов, сам Пушкин и Гоголь - только отдельные могучие деревья. Настоящего же леса, состоящего из массы литературных работников, средних, второстепенных, заурядных,- составляющих в совокупности то, что называют литературой культурные народы,- У нас, говорил Пушкин, нет еще. Мы - роща, а не лес. Мне кажется, что сие морсо весьма идет к данному разговору. Лес вырос на реформированной почве.

   Не помню, просил ли я Вас внести за меня 10 рублей в литературный фонд. Если не просил,- прошу. У нас тут - тихо и смирно. Впрочем, виноват: арестовали какого-то молодого техника, а затем вчера мы были весьма удивлены небольшим инцидентом: к одному моему знакомому приехал из Орла некто Сотников, погостить. Он успел уехать, когда на квартиру, где он останавливался, явились с поисками. Впрочем, узнав, что его нет уже, ушли, не производя обыска у хозяев. Из сего заключаю, что где-то на святой Руси не спокойно, где-то чего-то ищут. А мы, смиренные нижегородцы, узнаем все сие по поводу заезжих разных городов людишек...

   Черкните о редакционных делах. Как подписка и вообще - какие виды у "Русского богатства". Кстати,- поклон всем. Что с моей книгой? ⁶

  

  

   Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   ¹ См. 2 том наст. собр. соч.

   ² А. И. Иванчин-Писарев.

   ³ Помни (лат.).

   ⁴ Статья Волынского "Г. Михайловский и его рассуждения о русской литературе" ("Северный вестник", 1894, No 4).

   ⁵ "Записки" А. О. Смирновой-Россет печатались в "Северном вестнике" в 1893-1895 годах.

   ⁶ Речь идет о втором издании книги "В голодный год".

  

  

  

   Слышах, брате, яко заточися еси в некакой сладостной обители у Троицы-Сергия, душевного спасения ради. Добро зело. Се и аз смиренный потекох во дни юности моея во оную же обитель и видех на посаде цыганку некую, яже поведа ми нечто от житий иноческих. Ей, брате, воистину путь спасения иноческого сладостен и многоприятен. Аще ли тако и ты спасался еси? Обаче, мню тя уже из пустыни сея в мир возвратившегося, а посему внимай суетному моему писанию.

   1) Дня три назад я послал в редакцию¹ рукопись Пешкова (псевдоним Максим Горький), заглавие "Старуха Изергиль". Я ее читал и послал потому, что нашел вполне литературной, местами красивой и в общем далеко не напоминающей "Графа Нелепо"². Просьба: посмотреть и решить ее судьбу, буде возможно, не в долгом времени. У вас есть еще другой его рассказ. Я его не читал, боюсь, однако, что, по "графу Нелепо" - редакция предубеждена против Пешкова. Это напрасно. Он пишет очень неровно, то нелепо, то очень и очень недурно. Вообще - заслуживает полного внимания.

   2) Дело мое личное. Разумеется, ждал я письма В. М. Соболевского, о коем ты писал мне еще в июле, и не дождался. Ввиду сего рассекаю Гордиев узел и завтра, то есть на следующий день после этого письма,- вы получите самую статью о Гацисском³. Так как вы меня с нею не развязали, то я ее значительно сократил, применительно к газете, но все же будет еще фельетона три-четыре. Пеняйте на себя.

   3) Денег! Буде сие возможно,- рублей триста пришли и еще буде возможно, то поскорее, то есть прими финансовые мероприятия немедленно по получении сего письма.

   Засим - мой поклон и привет наличной и отсутствующей редакции. Кто у вас теперь наличный, не знаю и посему - обращаюсь со всеми моими докуками к твоей святости.

   Объемлю.

   Скоро, вероятно, увидимся. Где Надежда Михайловна⁴ и как поживает?

  

  

   Полностью публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   M. A. Саблин - см. прим. к письму 49.

   ¹ Газеты "Русские ведомости".

   ² Рассказ Горького "Граф Нелепо и все тут".

   ³ Александр Серафимович Гацисский (1838-1893) - писатель, этнограф, председатель Нижегородской ученой архивной комиссии. Статья о Гацисском называлась "Из истории областной печати" ("Русские ведомости" NoNo 319, 327, 339 за 1894 год).

   ⁴ Н. М. Саблина, дочь М. А. Саблина.

  

  

  

   В бытность мою в Москве я говорил о рассказе Пешкова ("Старуха Изергиль" - псевдоним Максим Горький). Вы (Александр Сергеевич) тогда уже этот рассказ прочитали и соглашались со мной, что он недурен и может быть напечатан, но желали подвергнуть его еще просмотру другого редактора. Если Вы (Василий Михайлович) или он (Павел Иванович¹) или какая-либо еще из редакторских ипостасей уже сей рассказ прочитала, то я был бы глубоко благодарен за сообщение мне окончательного мнения о нем и решении его судьбы. Бедняга автор находится в обстоятельствах весьма печальных, к тому же и рассказчик, по-моему, весьма изрядный, и мне кажется, что хорошо бы поддержать начинающего и несомненно способного молодого писателя. Очень может быть, что Вы решите иначе,- и я во всяком случае буду благодарен за скорый ответ ².

   Крепко жму руку и желаю всего, всего хорошего всей редакции - в лице наличных и отсутствующих членов оной.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Александр Сергеевич Посников (1845-1920) и Василий Михайлович Соболевский (1846-1913) -редакторы "Русских ведомостей".

   ¹ Павел Иванович Бларамберг (1841-1907) - публицист, член редакции "Русских ведомостей".

   ² Рассказ "Старуха Изергиль" не был принят редакцией "Русских ведомостей". Рассказ был напечатан в "Самарской газете" в апреле 1895 года.

  

  

  

   Желание Ваше исполняю, то есть пишу вместе с сим Н. К. Михайловскому, с просьбой сказать несколько слов о рассказе "Ошибка" и о причинах отказа. Должен сказать Вам, или, вернее, повторить (так как я говорил об этом и раньше), что, по-моему, рассказ написан сильно, но отказ редакции "Русского богатства" меня не удивляет в такой степени, как Вас. Я ведь и боялся такого исхода ввиду некоторой "мучительности" рассказа, недостаточно, так сказать, мотивированной, до известной степени бесцельной. Если Вы припомните,- я это Вам и говорил, когда мы шли по нашей площади. Я этого, конечно, не писал в редакцию, тем более, что я все-таки бы рассказ напечатал. Но, зная взгляды Н. К. Михайловского в этой области, я боялся, что эта сторона Вашего произведения может помешать. Думаю, что он читал весь рассказ, и очень опасаюсь, что это Вы видели на полях мои пометки, так как я принимался за рассказ в два приема: раз с карандашом, другой раз без карандаша, в постели. Во всяком случае попрошу отзыва. Не сердитесь и не очень вините редакцию. Не можете представить, сколько у них работы. Рассказ же не пропадет: его почти наверное напечатают, если Вы пошлете в другой журнал¹. Если Вы читали Михайловского "Мучительный талант" (о Достоевском), то знаете, что он даже Достоевскому не мог простить "мучительности" его образов, не всегда оправдываемой логической и психологической необходимостью. У Вас есть в данном рассказе тот же элемент. Вы берете человека, начинающего сходить с ума, и помещаете его с человеком, уже сумасшедшим. Коллизия, отсюда вытекающая, представляется совершенно исключительной, поучение непропорционально мучительности урока, а образы и действие толпятся в таком ужасном психологическом закоулке, в который не всякий решится заглянуть потому, что это какой-то тупик, а не широкая дорога. "Будка спасения" - немного отзывается натяжкой и не входит как необходимое звено в психоз (именно "будка"), а все в целом напоминает "Алый цветок"² Гаршина, где эта форма настроения нарисована с необыкновенной рельефностию и силой. Все это я в такой подробности пишу потому, что в моем устном отзыве Вы, по-видимому, не обратили внимания на эту сторону моих замечаний, и во-вторых, затем, чтобы объяснить (как я ее понимаю) причину неудачи. Она вытекает из взглядов Михайловского на задачи искусства и не может быть поставлена ему в вину. Затем, конечно, повторю и теперь, что рассказ написан сильно и выдержан лучше многих других Ваших рассказов. Думаю, что его примут, так как все-таки свою исключительную тему он развивает отчетливо и правдиво (в общем).

   Мне говорили, что, кроме двух прежних писем, Вы мне писали еще какое-то. Но этого третьего письма я не получал.

   Н. П. Ашешов ³ был в Нижнем, и я очень жалею, что не довелось повидаться. Посланный с его письмом меня не застал дома, и тотчас я не мог ответить. А потом - возня с больными детишками,- так и прошло время. Очень жаль. Поклонитесь ему.

   Жму руку и желаю всего хорошего.

  

   Думаю, что в этом месяце пришлю что-нибудь в "Самарскую газету". Пока посылаю Вам маленький курьез, в Ваше распоряжение.

  

  

   Впервые опубликовано (с пропуском двух фраз после подписи) в книге "Избранные письма", т. 3, Гослитиздат.

   Настоящее письмо, так же как и последующие письма этого года, было послано Горькому в Самару, где он жил в 1895 и 1896 годах, работая в "Самарской газете". В этой газете он писал фельетоны под общим заглавием "Между прочим", подписываясь Иегудиил Хламида и Паскарелло. Ответные письма Горького к Короленко напечатаны в 28 томе собрания сочинений М. Горького, М. 1954.

   ¹ Рассказ напечатан в "Русской мысли", 1895, кн. 9.

   ² Рассказ называется "Красный цветок".

   ³ Николай Петрович Ашешов (1866-1923) - публицист и литературный критик. В 1894-1895 годах редактировал "Самарскую газету", в 1896-1897 годах был редактором "Нижегородского листка".

  

  

   Вчера получил письмо от Н. К. Михайловского. Он один и совершенно завален работой. В общем - его отзыв приблизительно совпадает с тем, что я уже Вам писал. Рассказ кажется ему бесцельным, а психология двух сумасшедших произвольной. "Челкаш", вероятно, появится в июньской книжке¹. "Автор несомненно талантлив,- пишет Михайловский,- сила есть, но в пустом пространстве размахивать руками, хотя бы и сильными,- нет смысла". Он выражает желание, чтобы Вы избавились от некоторой искусственности, растянутости и "признаков декадентства" (как в "Море" и "Ошибке"). Таков ответ Михайловского, - он всегда несколько резок, но в нем много правды.

   Вы, впрочем, уже заранее рассчитались с Михайловским за эту резкость. Правду сказать, я с некоторым огорчением прочитал то, что Вы написали о Н. К. Михайловском ², тем более, что это совпало с периодом Вашего личного недовольства редакцией "Русского богатства". Мне кажется, что Вы вполне неправы и вообще (жизнь общественного деятеля всегда будет на виду, что ни говорите против этого) - и особенно в частности по отношению к статье Михайловского о Некрасове ³. Не Михайловский раскопал те биографические черты, о которых Вы говорите: об этом была давно целая литература: Минаев ⁴ написал когда-то едкую "пародию" на эту именно тему, Жуковский и Антонович⁵ написали против Некрасова брошюру, была целая масса мелких нападок. Михайловскому приходилось или отрицать это, или отказаться совсем от портрета покойного Некрасова. Первое было бы ложью, второе - предоставило бы простор клевете. Он выбрал третье,- он признал правду и сумел защитить память покойного другими сторонами его деятельности. Во всяком случае обвинение в нарочитом "раскапывании" отрицательных сторон сюда не идет нимало, и повторяю - мне было очень неприятно встретить это место Ваших писаний, в особенности теперь.

   Несколько дней назад я Вам послал письмо. Не знаю, получили ли Вы его. Нового у нас мало,- только генерал Познанский ⁶ переведен окружным начальником в Сибирь.

   Жму руку.

   P.S. Не рассердитесь на маленький совет, так сказать a propos ⁷. Я пишу в газетах уже лет десять, в том числе приходилось много раз производить печатные атаки личного свойства. Я не помню случая, когда мне приходилось бы жалеть о напечатанном. Прежде чем отослать в редакцию, я всегда стараюсь представить себе, что человек, о котором я пишу,- стоит передо мною и я говорю ему в глаза то самое, что собираюсь напечатать. Если воображение подсказывает мне, что я охотно повторил бы все, даже может быть резче,- я отсылаю рукопись. Если же, наоборот, чувствую, что в глаза кое-что хочется смягчить или выбросить,- я это делаю немедленно, потому что не следует в печати быть менее справедливым, осторожным и деликатным, чем в личных отношениях.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 3, Гослитиздат.

   ¹ "Челкаш" напечатан в "Русском богатстве", 1895, кн. 6.

   ² Короленко имеет в виду статью Горького в отделе "Очерки и наброски" "Самарской газеты" от 18 апреля 1895 года "Как ссорятся великие люди".

   ³ Воспоминания Михайловского о Некрасове были напечатаны в журнале "Русская мысль", кн. 4 за 1891 год.

   ⁴ Дмитрий Дмитриевич Минаев (1835-1889) - поэт и переводчик, сотрудник журнала "Искра".

   ⁵ Юлий Галактионович Жуковский и Максим Алексеевич Антонович - сотрудники "Современника". В 1869 году совместно издали книгу "Материалы для характеристики русской литературы", в которой были помещены их статьи о Некрасове.

   ⁶ Игнатий Николаевич Познанский - жандармский генерал, посылавший в департамент полиции доносы на Короленко.

   ⁷ Кстати (франц.).

  

  

  

   Разумеется, очень охотно отказываюсь от своего косвенного упрека в том, что Ваше личное дело отразилось в печатных строках, и даже, конечно, очень рад ¹. По существу же вопроса остаюсь при прежнем мнении. "Раскапывать личные недостатки умерших" - одно, а закрывать глаза на общеизвестные и констатированные печатно факты - дело другое. Во всем нужна мера. Бэкон ² - великий философ, но раз он в качестве общественного деятеля совершает проступок - философия не может давать ему привилегию на общее молчание. Не следует только из-за этого забывать о достоинствах его сочинений. Мера, мера во всем. Это главное: не следует копаться в мелочах, но личность знаменитого поэта не мелочь, и не думаю, чтобы Вы сочли пустяком любовную записку Шекспира. Главное же и непререкаемое состоит в данном случае в том, что личность Некрасова по разным обстоятельствам стала достоянием печати еще при жизни, и отворачиваться от некоторых черт этой личности для человека, как Михайловский,- значило бы лицемерить и подавать повод к преувеличениям врагов.

   Ну, да бог с ним.

   У нас нового пока ничего, а посему жму руку и кончаю. Впрочем, еще два слова: Вы что-то унываете и оскорбляете самарского обывателя в Ваших письмах огулом. Бросьте, Алексей Максимович. Всюду люди, всюду большинство такое же, как в Самаре, а зато и в Самаре, присмотритесь только,- найдутся люди, перед которыми и мы с Вами весьма спасуем. Да и в большинстве-то найдется вразброс очень и очень много почтенного. А главное - оно есть такое, как есть, надо его таким брать и самому делать свое дело в этой среде. Сказать слишком много,- иногда значит то же, что ничего не сказать. Обвинять среду - тоже значит кидать слова на ветер. Если уж Вы позволяете мне порой советовать, то искренно советую избегать этой ноты и в печати. Мы с Вами люди, стоящие среди других и борющиеся за то, что считаем хорошим, против того, что считаем дурным. Другие делают то же в других сферах, и нельзя противопоставлять газету - остальному миру, себя - обывательской среде вообще и т. д. Все это связано очень тесно. Ирония, сарказм, даже негодование - все это орудия законные, но все это должно бить в определенное место и не расплываться слишком широко. Когда здесь наши с Вами знакомые работали в "Листке"³, меня ужасно огорчали некоторые заметки А. Н. Ульянова ⁴ по адресу, например, земства. Какое-то огульно-насмешливое отношение, как бы с некоторой высоты. Земство не земство, дума не дума. Между тем - земство в общем нимало не хуже печати в общем, нижегородское земство не хуже нижегородской печати, и если есть над чем посмеяться, то укажите, над чем именно, памятуя, что в этом земстве есть люди, которые свое дело на своем месте выполняют, может быть, лучше, чем мы свое.

   Ну, а засим окончательно до свидания. Поклон знакомым в редакции.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 3, Гослитиздат.

   ¹ См. предыдущее письмо.

   ² Френсис Бэкон (1561-1626) - английский философ-материалист.

   ³ В "Нижегородском листке".

   ⁴ Алексей Николаевич Ульянов, нижегородский педагог и публицист.

  

  

  

   Посылаю Вам оттиски "Челкаша",- их всего 6 или 7,- столько именно мне прислали из редакции. По расчету, присланному тоже, ко мне, Вам следовало 112 рублей 50 копеек (по 60 рублей за печатный лист). Из этого числа, согласно Вашему желанию, 70 рублей отданы Протопопову ¹, остальные 42 рубля 50 копеек отдам Лазареву² (еще у него не был).

   Письмо Ваше (весьма унылое) получил. Имею сделать два возражения. Во-первых, то, о чем Вы пишете, совсем не оправдывает ни Вашего мрачного тона, ни отчаянного пессимизма, с которым Вы относитесь и к прессе, и к обществу в провинции. Если взглянуть на дело именно "искренно и просто", то окажется, что несколько очень порядочных людей, рассорившись с "Самарской газетой", начинают скопом сотрудничать в "Самарском вестнике". Надеются ли они ее улучшить? - без всякого сомнения, иначе Чириков, например, которого я с этой-то стороны хорошо знаю, в газету бы не пошел. Что же дальше? Они полемизируют с "Самарской газетой". Очень жаль. Я не читал статей, о которых Вы говорите, но во всяком случае считаю эту полемику прискорбной. Однако - разве они одни повинны в этом? Разве в "Самарской газете" чуть не в каждом номере нет какого-нибудь заряда по адресу "Самарского вестника"? Они провинились, по-Вашему, в том, что пошли в "подлую газету". Для меня вопрос - подлая ли она теперь, когда они там работают. А если судить лишь по прошлому да по издателю - то ведь Пороховщиков ³ тоже негодяй изрядный, а "Русская жизнь"⁴ была вначале гадость полнейшая. И, однако, это не помешало кружку хороших людей войти в нее и сделать то, что теперь, как бы то ни было, именно "Русской жизни" не вычеркнуть из истории русской газетной прессы. С этой точки зрения Вам не следовало недавно работать в "Волгаре"⁵, А. А. Дробышевскому ⁶ в "Листке" ⁷ и т. д. и т. д. Что же делать - провинциальная пишущая братия есть пока Израиль, бродящий в пустыне самого пошлого аферистского издательства и взыскующий своего града. А пока - он вынужден толкаться от двери к двери, и, по-моему, если люди добросовестно полагают, что, входя кружком, гарантированы от подлостей во время своей работы, - этого достаточно, и мы уже должны смотреть лишь на печатный лист, а не на богомерзкую фигуру издателя,- ибо мало их не богомерзких-то. А засим остается пожелать, чтобы разные отряды Израиля, ставшие станами по соседству, не кидались зря друг на друга. Но для этого надо оставить всем мелкие счеты и смотреть