Короленко Владимир Галактионович - Письма

ня с души последние неприятные облачка, которые так сразу налетели, точно буря, с недавним твоим письмом. Не удивляйся, что оно произвело на меня такое сильное впечатление: есть иногда в твоем голосе ноты, которые (ты знаешь) меня пугают. Мне кажется тогда, что ты меня не любишь, а эта мысль, конечно, не доставляет особенного удовольствия. И никогда еще эти ноты не звучали так резко, как в том злополучном письме. Вдобавок я вернулся физически усталый. Мы ездили с Вернером и целой компанией на Чатырдаг. Выехали в 2 часа ночи, при луне. На рассвете были у самого трудного подъема, в половине горы. Вдобавок две из присутствовавших дам совсем было раскисли, и мне пришлось с ними возиться (смотри, Дунька,- не вздумай опять ревновать и беситься). Вернулись мы совсем поздно вечером в Алушту. Я как-то совсем забыл про усталость, забыл о том, что около суток провел в седле,- такая масса была живых, хороших и светлых впечатлений. Ночевали мы у Вернера, но опять полночи прохохотали и проговорили. На другой день пошли пешком в Карабах берегом; расстояние 7 верст, но дорога очень неудобная. В половине дороги я купался, собирал для ребят камни, и мне в голову не приходила мысль об усталости. Я думал, что дома застану письмо, думал о том, как стану тебе описывать свое путешествие, спутников и спутниц, С. И. Васюкова¹, который гарцевал перед барышнями на огромной кляче, одетый в серенькие брюки, желтые ботинки и в громадной панаме. Подскакивал при сем случае к обрывам, надеясь вызвать обмороки у спутниц, хвастал, интересничал, врал... Увы! - по-видимому, миновало уже его время. Хохотали мы все (потихоньку, разумеется) до слез, но обморока ни одного! Скалы, обрывы, пещеры, наполненные человеческими костями, сырые и темные, с дрожащими огоньками свечей в глубине (туда спускаются со свечами), с бледными и сырыми лучами солнца у узкого входа, с сталактитовыми колоннами, которые поблескивают и точно жмурятся от непривычного света, с каплями воды, которые отрывисто и гулко падают где-то в темных закоулках, просачиваясь сверху... Пустынная Яйла, серая и безотрадная, как пустыня на картине Крамского², с выжженной серой травой, из-под которой скалятся каменные гряды... Восход солнца над морем... Что за чудная, волшебно красивая картина. Еще с вечера мы видели, как мглистые туманы спускались с гор и плыли по морю, затягивая Судакские горы, которыми вдали заканчиваются возвышенности Крыма. Ночью, поворачиваясь назад, мы уже не видели моря: вместо него было что-то мглистое, неровное, таинственное, слабо и неясно игравшее кой-где проблесками золотистого лунного света. Выехав часам к 5-ти из букового леса, мы очутились у подножия скалистой вершины Чатырдага и сошли с лошадей, чтобы отдохнуть и подкрепиться перед подъемом.

   Этот чертежик даст тебе приблизительное понятие о том, что такое Чатырдаг ³. Затушеванное место - отлогий склон, покрытый кой-где лесом. Вершина - голый камень, громадный и дикий около версты вышиной. Крестиком обозначено место нашего привала. Сойдя с лошади, пока татаре разводили костер, я взбежал на небольшой холм, налево, и замер от удивления и восторга перед открывшимся отсюда зрелищем. Солнце еще не всходило, но уже его свет, живой и яркий, разливался в синеве неба над морем. А вчерашние туманы, неопределенные, смутные и мглистые,- теперь покрывали сплошь все море снежно-белой волнистой пеленой. От утреннего холода они стали плотнее, сжались, точно гигантское стадо белых овец. Мы все собрались на холмик и не могли оторваться от чудной картины. Гора Кастель, которая кажется мне теперь такой громадной из Карабаха, казалась отсюда маленьким холмиком, затерянным в этом море пушистого, легкого и сверкающего тумана. Есть что-то особенное в этом зрелище облаков, тихо отдыхающих над гладью моря далеко под твоими ногами. Потом стало всходить солнце. Туманы слегка шевельнулись, сквозь них проглянуло синеватое, еще сонное и тихое море, над ними вдруг внезапно сверкнул край солнца, золотя своими брызгами и вершины туманов и тонкие облака, сеткой висевшие высоко в небе. Море пробуждалось, все чаще выглядывая из-под своего белого одеяла. Туман сжимался, отступая от берегов, очищая большие полыньи и отражаясь в них своими белыми краями... Гора Кастель, кудрявый веселый холмик,- висела, казалось, в воздухе, так как ее подножие было отрезано густой пеленой от земли...

   И все это - в торжественной удивительной тишине. Здесь очень мало птиц, воробьев совсем нет. Два жаворонка как-то торопливо пролетели мимо нас, да орлы носились высоко над головами против скалистых обрывов Чатырдага...

   Вот и теперь я невольно увлекся этим воспоминанием, а тогда, кажется, готов был написать целую поэму в стихах, забыв и усталость, и трудные спуски. Нервная система, своим удивительно-поднятым и гармоническим строем, положительно побеждала физическое утомление, и оно не посмело бы сказаться. Но затем - толчок, и все полетело к чорту, и я сразу почувствовал себя разбитым.

   Теперь, милая моя, дорогая Дуня, все это прошло. Я опять читаю твои письма, хорошие и спокойные, и ты ими, точно ласковой рукой, прогоняешь все эти неприятные воспоминания. Дунешка моя. Даю тебе какие хочешь клятвы и обещания, что никогда у тебя нет и не будет оснований для ревности. Люблю я тебя одну, и уж я не мальчик. А если я упоминаю о дамах, если даже может быть (не помню) написал, что некоторые из них мне нравятся, то ведь и тебе нравится же Николай Михайлович Сибирцев⁴ и многие другие. А разве я ревную? Не ревнуй и ты никогда больше. Правда, теперь, когда я перечитываю твое письмо,- мне думается порой: видно, мошенница, любит, когда ревнует. Но уж лучше какие-нибудь другие доказательства любви, а не такие! Смотри, голубушка, ей-богу, не надо!

   Однако будет о чувствах. Надо о делах. Письма твои идут ко мне пять дней. Стало быть теперь уж не только ты мне сюда на это письмо не ответишь, но и я не могу тебе определить, сколько времени ты можешь еще писать. Во всяком случае - напиши Васе, а он мне передаст. Напиши, что ты хотела просить? Глупая! Как же я могу быть без денег. Непременно достану в Москве и уже говорил с Саблиным (он предложил сам).

   Пока - обнимаю тебя и всех. Проживу здесь - пока стоит хорошая погода и можно купаться. Едва ли дольше десятого. Только разве напало бы рабочее настроение, тогда еще дня два-три. Поцелуй мамашу, Маню, бабушку, Неньку, Наташу и всех детишек также. А Перцу скажи, что он скотина.

   Если станешь показывать это письмо,- оторви или зачеркни мои любовные объяснения. Целую тебя, дрянь ты моя.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2.

   ¹ Семен Иванович Васюков (1854-1908) - писатель.

   ² Иван Николаевич Крамской (1837-1887) - замечательный русский художник. Очевидно, Короленко имел в виду его картину "Христос в пустыне".

   ³ В этом месте письма сделан рисунок пером вершины Чатырдага.

   ⁴ Н. М. Сибирцев (1860-1900) - известный почвовед, ученик Докучаева. Проводил почвенные обследования Нижегородской губернии, заведывал Нижегородским музеем.

  

  

  

   Дуня, голубушка моя. Так и нет от тебя писем. От этого мне здесь еще холоднее. А уж у нас зима. После бури, о которой я тебе писал, сразу стал холод. Когда ветер наконец стих, тучи разошлись,- выступил горный берег над морем из туманов, и мы увидели на вершинах - снег. Море сразу потемнело, и стало холодно; вчера я с трудом уже купался; по утрам мерзнет вода в лужах. А сад почти весь зеленый: кипарисы, мирты, лавры, магнолии и дубы - все это еще зелено, и только кой-где торчит тополь, голый и печальный, с которого буря оборвала почти все листья, да рябина с красной и редкой листвой, которая то и дело шуршит, сухо и печально. Зима и лето здесь сходятся совсем близко, как и день с ночью.

   Я уложился. Мой чемодан уже поехал в Биюк-Ламбат, а я сел на несколько минут, чтобы обнять заочно вас всех и сказать, что я выезжаю. Теперь 12 часов. В 3 часа я, в сопровождении Келлеров, подымусь к Биюк-Ламбату - и попрощаюсь с горами и морем Карабаха. Свадьба, о которой я писал в том письме, отложена до завтра. Я поеду на Ялту, завтра буду шафером, послезавтра - в Севастополе и... дорога!

   Ну, крепко обнимаю всех вас, мои дорогие - вверху и внизу ¹. До свидания!

   Что сказать о Крыме? Теперь, прощаясь с ним, я прощаюсь с некоторой грустью, особенно с морем, но пока жил здесь,- все не мог отделаться от чувства некоторого неудовлетворения: прелестная рама, величавая, яркая, сверкающая, но самой картины как будто нет или ее нельзя разглядеть.

   А все-таки, море - чудо! И жаль мне, что я его уже не увижу. Зато - увижу вас всех. Ах, как хочется поскорее.

   Жаль также покидать и хорошую семью Келлеров. Они хлопочут теперь, чтобы уложить несколько бутылок вина мне - в Нижний.

   Ну, обнимаю.

   Вчера вечером и сегодня утром набросал целый небольшой рассказец, совершенно фантастический ². Давно не писалось с таким наслаждением. Правда, что здесь это первая работа. Я до такой степени ленился, что мои записные книжки оказались заплетенными паутиной.

   Выезжаю, голубушка, выезжаю, не сердись!

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2.

   ¹ В верхнем этаже дома Лемке по Канатной улице жили Короленко; в нижнем этаже - Лошкаревы и мать Владимира Галактионовича.

   ² Рассказ "Тени" (в черновой тетради "Тени богов") (см. 2 том наст. собр. соч.).

  

  

   Не сердитесь на меня. Право, я не имел физической возможности прочитать рукопись тотчас по получении ее, то есть перед отъездом своим, о чем и писал Вам, а из Вашего ответа понял, что Вы меня и не торопите. Поэтому я взял рукопись с собой; в Крыму отчасти необычная, развлекающая обстановка, отчасти же трудность, представляемая почерком, помешали мне сразу составить себе цельное представление о Вашем произведении, тем более, что приходилось отрываться от чтения, отчего и впечатление разрывалось. Затем я перечитал рассказ вторично, и теперь он в редакции "Русской мысли". Так как я все-таки не уверен, что Вы не вправе на меня сердиться, то усиленно просил Лаврова, в личное одолжение (мне, конечно, а не Вам) - прочитать повесть поскорее и повнимательнее, чтобы таким образом по моей вине не затянулся ответ, и если недели через 2-3 Вы получите ответ из редакции, то таким образом, объективно, результаты моей провинности будут изглажены. А лично - надеюсь на Вашу снисходительность. Поверьте, мне очень-очень тяжело думать, что у Вас останется то чувство в отношении ко мне, с которым Вы сожалеете в своих письмах о том, что доставило мне "столько хлопот".

   Что сказать Вам о самом рассказе? Представьте, я и теперь еще не могу сказать вполне определенно своего мнения. Порой я совершенно увлекался и решал, что это нечто очень сильное и крупное. Некоторые эпизоды с ребенком удивительно трогательны и правдивы; порой читателя невольно увлекает истинное и пламенное чувство автора. Но затем мне начинало казаться, что образы лишены совсем плоти, что это только иллюстрации заранее взятой мысли и что только чувство автора-проповедника светится порой в этих безжизненных автоматах, заставляя на время считать их чем-то живым. Боюсь, что весь рассказ в целом не будет понят, так как это, кажется мне,- произведение чисто философское, а не художественное. Я знаю Вас лично, мне доступен и тот строй ощущении и стремлений, которые затронуты в рассказе, я себе дорисовываю то, на что Вы даете намеки,- и повторяю, я читал рассказ с интересом и по временам с волнением. Но в том-то и задача художника, чтобы сделать исключительные (кружковые, если хотите) настроения - доступными, ясными в целом, осязаемыми для всех, и не живших той жизнью. Удалось ли Вам это, право не знаю. Для меня несомненно, что второстепенные личности - все остальные члены Вашей коммунки - совсем уже не живые лица; но сам Развильнев, его жена порой кажутся мне живыми, порой переходят в отвлечения.

   Чувствую, что не напишу Вам теперь всего, что хотелось бы: если приведется увидеться, побеседуем! Очень, очень хотел бы увидеться. За то время, когда мы не виделись,- я сильно изменился во многом. Отчасти, Вы заметили ли, может быть, что мы с Вами сблизились по некоторым взглядам, и вот еще почему я не решаюсь вполне довериться глубокому впечатлению, которое на меня производят некоторые места Вашего рассказа. Но во многом мы увидели бы себя еще дальше друг от друга. Я, как и Вы, как и Развильнев¹, теперь подымаю глаза к небу. Для меня, как и для Вас,- жизнь представляется чем-то огромным, таинственным и высоким, и, чтобы отыскать ее законы и ее смысл, мое воображение порывается за пределы, очерченные с одной стороны рождением, с другой - смертью. Одним словом - я признаю начало веры, но я не признаю и никогда не признаю догматизма. Если есть истина в вере, то для меня истина эта представляется огоньком, который затеплился в первой грубой религиозной мысли и затем должен разгораться бесконечно, все меняя формы. Есть постоянное совершенствование в религиозной мысли, как и во всякой другой, и для своего возрождения вера требует сомнения, исследования и усвоения нового материала, представляемого мыслью, познанием. Мне кажется, нет, я уверен, что есть времена, когда истинное, божественное пламя переносится из храмов и алтарей в другие места, когда беспощадный скептицизм является первой ступенькой к храму нового неведомого бога. Приятно опираться на сильную десницу, протянутую свыше; приятно подавить в себе сомнения, погасить огонь, который сжигает детскую веру,- но не в том назначение людей в переходные периоды. Я поясню этот туман следующим сравнением. Человек ищет непрестанно тепла и света жизни, высшего света. На бездорожьи он встречает храм. Входит. Ему тепло и светло, он молится и доверчиво преклоняется перед высшей силой. Но вот у него рождается сомнение. Тот ли это бог, верно ли его понимают в этом храме; может быть, это только искажение того божественного образа, который он неясно носит в душе. И он спрашивает у себя: добр ли, справедлив ли тот, кому здесь курятся жертвы и фимиамы. Что же это? Как понимать это сомнение? Искушение диавола или это божественное начало, свет сознания, вложенного в душу человека истинным, хотя и неведомым богом? И вот ум (и чувство также) говорят человеку, что идея, царящая в этом храме, ясный и определенный образ этого божества,- в некоторых чертах не совпадает с тем неясным, но высоким представлением, которое мелькает в его душе отдельными чертами; эти черты: истина, благо, справедливость... Но бог этого храма - не благ, не справедлив, он не истинен (так ему кажется, и так он сознает с мучением в душе). Человек предпочитает отдельные черты, вечные начала божества - определенному образу, говорит этому образу: тебя нет! - и уходит опять в темноту и холод, и идет один, беспомощный - сквозь эту тьму и холод за новым светом. Вот что постоянно происходит в человечестве, и вот отчего пустеют храмы, в которых человечество, конечно, помещало часть своего познания, часть своей веры, живой, истинной. Но божественное начало все светится в умах и душах, и тогда форма меркнет и темнеет, и человек, истинно служащий божеству, которому он и никогда в этой жизни не сумеет найти подходящую форму - бросает ее, уносит из храма более определившиеся и более совершенные начала в тьму и холод новых сомнений и поисков. И вот, когда в пути его охватит этот холод,- он иногда оглядывается назад и порой готов опять признать идола, потому что он слаб и ему хочется на что-нибудь опереться. И многие уходят назад; для этого приходится, конечно, погасить тот огонь сомнения и познания, который горел раньше. По-моему, это значит отречься от истинного бога, которого я не знаю, но который для меня более живет в истине, в познании, в совести, в правде, чем в кадильном дыму и иконах.

   Кроме того, что я столь все-таки неясно здесь высказал,- я думаю, что нет силы без материи, нет духа без плоти, нет веры без дел. Не среда освобождает, это верно. Но живой и верующий во что-то человек только тем и верит, только тем и проявляет свою веру, что воздействует на среду. Эти два проявления так связаны между собой, что решительно не стоит рассуждать, что причина, что следствие. Поэтому, когда "неверующий" якобы Развильнев с душевными муками негодует и борется со средой, придумывает другие формы жизни, ошибается и падает - он для меня верующий (у него есть ма-аленький огонек). Но если он, уже "верующий", плюнет на формы, загонит далеко от себя вопросы "среды" и "кичливый ум" с его сомнениями - то для меня он неверующий, мертвец, потому что если кругом него останется все то же, то Феня опять вправе будет сказать ему: "Это опять разговоры, только приправленные ладаном и постным маслом". А раз надо считаться с формами жизни,- то опять придется обратиться к уму, в котором божественное начало светится не менее, чем в умилении и других душевных движениях.

   Ну, однако, об этом можно говорить без конца. Я хотел только наметить основания моих теперешних взглядов. Из этого Вы поймете, почему я не могу совсем объективно высказать свой взгляд на Ваш рассказ. У меня вот уже два года лежит рассказ "Чужой ребенок"², где также есть смерть ребенка и с нею связываются тоже мысли и ощущения такого же рода. И фабула и выводы у меня другие (за исключением общего предвкушения, что ли, веры), но я не отделываю его и не кончаю потому, что сам себе не могу дать в нем ясного отчета.

   Жму - руку крепко. Надеюсь - до свидания!

   Поклон моим старым знакомым и особенно Моте.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Александр Капитонович Маликов (1839-1904) - см. 7 том наст. собр. соч., кн. 3, часть третья "В Перьми", а также статью Короленко "Великий пилигрим" в 8 томе наст. собр. соч.

   ¹ Персонаж рассказа Маликова.

   ² Рассказ "Чужой мальчик" остался незаконченным; отрывки из него напечатаны в XV томе посм. собр. соч., Госиздат Украины, 1923.

  

  

  

   Ваше письмецо с выговором - мы получили и почувствовали свою вину. Дуня даже расплакалась от сознания своей вины перед Вами, а я хоть и не расплакался, но все же, как видите, сажусь писать. Порой, право, кажется, что о нашей жизни и писать нечего,- так все это похоже один день на другой, и год прошедший на год настоящий. Но я понимаю теперь, что это ошибка: нам наши будни пригляделись, а Вы их не знаете, и потому Вам все интересно. Я решил теперь - писать Вам обо всем выдающемся и невыдающемся в нашей жизни. Не взыщите, дорогая сестрица: будет и серо и бедно.

   Сейчас, например, Дуня уехала куда-то по делам. Я сижу в своей комнате и пишу Вам это письмо, а мне мешает в этом Соня. Она нездорова и лежит у меня на кушетке. Нездоровье пустяшное - нарыв, но все же ей нужно лежать, а заставить трудно. Она то и дело вскакивает, возится с куклой и требует, чтобы я подошел к ней. Отбиваюсь тем, что пишу тете Паше. Она очень хорошо знает Вас и написала уже Вам множество писем. Каждый день она пачкает листик бумаги, кладет в конверт, и я наклеиваю ей старую марку. Отправляясь на почту, я обязан взять ее маранье с собой, и если после того она найдет конверт в моем кармане, то очень сердится, что я забыл отправить ее письмо тете Паше. Она, говорят, очень похожа на Вас. Я видел Ваш портрет, на который она действительно очень похожа; между прочим, над лбом у нее вихрится хохолок волос, с которым нельзя справиться никакой прической,- точь-в-точь, как у Вас. Теперь она все болтает, удивляясь, что я не отвечаю, занятый письмом: папа, что ли ты глухой? Оказывается, она просит написать тете Паше, что у нее маленькая бобошка, и что она тетю Пашу любит, и чтобы Паша приехала к нам. Ей теперь 3 года и 2-й месяц. Младшая, Наташа, прежде сильно хворала. Теперь поправилась, очень резва и бойка. Говорит еще мало.

   Это письмо я хочу целиком посвятить нашим будням и ввести Вас в нашу обстановку. Живем мы на окраине Нижнего, в одной из тех улиц, которые открываются одним концом в пустыри и поля,- другим уходят к городу; наша квартира в верхнем этаже (внизу живут Лошкаревы и моя мать). Из моих окон видна церковь в нескольких сотнях шагов от нас, затем сады и дома Нижнего, а вдали - полоска Оки и заокские луга и поля. С нами живет мой младший брат, Илларион, с которым Дуня очень дружна, несмотря на то, что он у нас играет роль строгого дядюшки. Он служит в пароходстве и ежедневно приходит лишь в 5 часов вечера.

   Знакомых у нас здесь немного. То есть у меня, собственно, знакомых очень много, но только небольшой кружок близких людей бывает у меня, и мы бываем у них. Остальные знакомства, так сказать, шапочные, деловые и "публичные". Общественная жизнь в Нижнем струится тихо, неслышно. Местной газеты, можно сказать, совсем нет, если не считать "Нижегородского биржевого листка", издаваемого и редактируемого полуграмотным купцом¹. Ни я, да и никто из местной интеллигенции в этом органе участия ни малейшего не принимает, и по местным "вопросам" приходится писать в другие приволжские газеты ². Заседания думы, уездные и губернские земские собрания,- вот наши местные интересы. "Быть или не быть" - теперь этот вопрос навис и над ними, что придает им печать некоторого грустного интереса ³.

   Вот Вам пока бессвязные черты нашей здешней жизни. Теперь буду писать почаще и из разбросанных черт, быть может, начнет складываться более ясное представление. О себе, о своих работах - в другой раз. А пока крепко обнимаю Вас, дорогая сестра. Письмо это придет к Вам к новому году. Итак - привет Вам от нас и тысячи пожеланий, которые все вместе, впрочем, сводятся к одному: бодрости, здоровья и надежды!

   P. S. Соня написала письмо также.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2. На письме пометка тюремной администрации: "Рассмотрено".

   Прасковья Семеновна Ивановская (1853-1935) - сестра А. С. Короленко, отбывавшая каторгу на Каре (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 214).

   ¹ Сергей Иванович Жуков.

   ² Короленко сотрудничал в казанской газете "Волжский вестник".

   ³ Короленко имеет в виду правительственные гонения на органы местного самоуправления.

  

  

  

   Большое спасибо Вам, Александр Иванович, за Ваше письмо. Спасибо и за то, что написали его, и за то, что в нем написано. Вы работаете дольше меня и сделали гораздо больше. Поэтому у меня есть больше данных для того, чтобы определить, в чем я с Вами согласен и где пункты, в которых мы расходимся. Этих последних пунктов не мало, и не скажу, чтобы они были на мой взгляд незначительны. Если доведется когда,- то, без сомненья,- найдется у нас о чем поспорить. Но все же и я очень желал бы, чтобы случай, судьба или там что бы то ни было,- свели нас с Вами поближе. Разногласие и споры, при условии искреннего и общего преклонения перед известными началами,- конечно, не помеха.

   Один из таких пунктов разногласия наметился даже и в Вашем письме. Не для того, чтобы полемизировать, не для того, чтобы защищать свое произведение (далеко неважное, по моему искреннему убеждению), но лишь для выяснения того, на чем мы с Вами сильно расходимся,- я скажу об этом несколько слов. Нет, я никогда не возводил в правило "цель оправдывает средства". Вы признаете, что бывают ситуации, оправдывающие средства, к которым прибегают по необходимости так же, как иная ложь бывает гораздо лучше иной правды (чтоб не ходить далеко,- укажу на такой случай, когда человек направляет убийц по ложному следу). Из этого, конечно, не следует, чтобы можно было ложь возводить в правило. Но в том то и дело, что, совершенно отвергая очень многие средства борьбы (клевету даже на врага и т. п.), я не признаю силу чем-то дурным самое по себе. Она - нейтральна и даже скорее хороша, чем дурна. Я вовсе не желал сказать своим рассказом, что не нужно вовсе христианской кротости и умения прощать и подставлять ланиту. Но, по-моему, добродетели столь же разноцветны, как и световые лучи. Я не могу считать насильником человека, который один защищает слабого и измученного раба против десяти работорговцев. Нет, каждый поворот его шпаги, каждый его удар для меня - благо. Он проливает кровь? Так что же? Ведь после этого и ланцет хирурга можно назвать орудием зла.

   Я хотел тотчас же послать Вам и свои книжки; оказывается, однако, что на станцию Графскую не принимают заказных отправлений. Между тем неоднократный опыт убедил меня, что книжки, отправленные простой бандеролью,- всегда и без исключенья пропадают. Сообщите, пожалуйста, как могу я их выслать.

   Затем крепко жму Вашу руку и желаю всего, всего хорошего. О Чехове,- ведь Вы, конечно, разумели его в Вашем письме,- поговорим в другой раз. Пока скажу только, что я крепко надеюсь на его ум, талант и хорошие стороны его сердца (ведь есть же и такие черты и даже не мало в его рассказах). Все это выведет его на дорогу, и дурному делу он служить не будет.

   Еще раз жму руку.

  

  

   Впервые (неполностью) опубликовано в книге "Письма А. И. Эртеля" под редакцией М. Гершензона, М. 1909. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Александр Иванович Эртель (1855-1908) - беллетрист, сотрудник "Вестника Европы", "Дела", "Русской мысли". Настоящее письмо является ответом на письмо Эртеля от 19 января 1890 года, в котором он касался рассказа Короленко "Сказание о Флоре, Агриппе и Менахеме, сыне Иегуды" (см. 2 том наст. собр. соч.),

  

  

  

   Прошу извинить долгое молчание, но я и сам все ждал письма от одного неисправимого надувателя, да так и не дождался. Сей надуватель не кто иной, как Глеб Иванович Успенский, "известный русский писатель",- известный, между прочим, нам, его добрым знакомым, тем, что редко исполняет обещания.

   Мне очень хочется написать биографию, о коей идет речь¹, но, согласитесь сами, что материала, Вами присланного, более чем недостаточно. Корректурный оттиск - это очень драгоценная страничка для "характеристики", но собственно автобиографический материал, в ней заключающийся, весь сводится к тому, что никакой биографии у Глеба Ивановича нет. А это, конечно, очень мало. Посылку с адресами я получил,- но, конечно, это мало пополняет собственно биографический материал. Канвы-то, канвы самой и не хватает. Необходимы чисто внешние факты.

   Я рассчитывал добыть их все-таки от Глеба Ивановича, и он дал мне торжественное обещание. "Непре-менно". И вот, жду, не дождусь. Нельзя ли пробудить в нем дремлющую совесть?

   Кстати,- тогда же Глеб Иванович обещал переговорить с Вами об издании рассказов некоего Серафимовича², печатавшихся в "Русских ведомостях". Рассказы очень хороши и обращали на себя внимание. Теперь он очень нуждается и желал бы издать их книжкой. Можно ли? Если Вам неудобно,- к кому посоветуете обратиться?

   Пока - жму руку и желаю всего хорошего.

  

  

   Впервые опубликовано в журнале "Голос минувшего" за 1923 г. No 1. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Флорентий Федорович Павленков (1839-1900) - известный издатель популярных книг (см. 7 том наст. собр. соч., кн. 3, часть вторая, и там же прим. к стр. 107, 109).

   ¹ Павленков просил Короленко написать биографию Г. И. Успенского для биографической серии.

   ² Александр Серафимович Серафимович (Попов) (1863-1949) - известный советский писатель. Первый рассказ его "На льдине" был напечатан в "Русских ведомостях" в 1889 году.

  

  

  

   Чувствую, что провинился маленько: задержал рукопись слишком долго¹. Дело в том, что я воображал, зная, что у Вас есть еще клок,- что задержка не за мной (прости мне тройное что,- в дружеском письме это дозволительно!). Спасибо за одобрительный отзыв о моем бесконечном путешествии по пустынной реке. Ныне я совершил две превосходные экскурсии; первую по монастырям: 120 верст с посошком и котомочкой по дорогам, по лесам, по полям; ночлеги то на чистом воздухе у деревенского трактира, то в монастырских гостиницах, то в деревенской избе. Очень любопытно. Хотел и даже принялся было обрабатывать эти впечатления,- как вдруг по вдохновению махнул на Керженец, и последние впечатления выдвинулись вперед. Вообще же, кажется, начинаю работать.

   Но чем я особенно горжусь, это двумя вещами: во-первых, между литературными делами склеил себе трудами рук своих превосходнейшую коробку для бумаг, которая заслужила одобрение заправских переплетчиков. Это раз. Во-вторых, - наконец научился писать корреспонденции для "Русских ведомостей". Вот уже вторую поместили почти без перемен (с самым легким обзаходериванием²).

   До того превосходно, что самому тошно читать. Впрочем, так как дело шло о мошенниках, то это впечатление, пожалуй, и есть настоящее: внушается отвращение к пороку!

   Засим обнимаю. Однако вот что, дружище. Хоть на свадьбу ты меня и не позвал своевременно, а все-таки черкни, как и что происходило; кто был (была ли Марья Михайловна? ³) и т. д. А пока - обнимаю еще и еще.

   P. S. Чуть было не забыл очень важное дело: у вас в "Русских ведомостях" печатались прекрасные очерки Серафимовича ("На дальнем севере"). Автор молодой человек, нуждающийся и очень желал бы их издать. Я обращался уже через Глеба Ивановича к Павленкову, но он отказался издавать, говоря, что за беллетристику берется лишь в крайних случаях. Между тем ты, конечно, помнишь эти очерки,- они очень хороши и стоило бы помочь молодому автору. Он начал у Вас в газете,- помогите же ему издать их или разыщите издателя. Глебу Ивановичу пришла очень хорошая идея: не согласится ли "Русская мысль" перепечатать эти рассказы у себя, под общим заглавием "На дальнем севере". Это бы сразу выдвинуло молодого автора и обеспечило бы затем успех его книжки. Я бы сам предложил это, но теперь между мной и редакцией почтенного журнала то и дело шмыгают черные кошечки,- так, пожалуй, тебе будет лучше. Похлопочи и напиши поскорее.

   А бегают-таки черные кошки между Нижним-Новгородом и Леонтьевским переулком!⁴ Я думаю, тебе жаловался Виктор Александрович⁵ на мои преступления. Совершил я их, сознаюсь, не мало, но все-таки, кажется, главное из них то, что я, как мерин, которому кажут лукошко с овсом,- не очень-то иду на приманку. Ведь я знаю, что под лукошком узда, знаю также по опыту, что как наденут узду, так и уберут лукошко. Эх, друг ты мой, Михайло, кабы не Крым,- не вполне бы я, пожалуй, верил и твоему сердцу, ибо и ты восседал за редакционным столом, а некоторый опыт "редакторской дружбы" располагает к мизантропии и скептицизму. Редакторская дружба подобна винодельному прессу: крепко сжимает, пока не выжмет, после чего предмет дружбы отдается на поядение животным. Не так ли, друг Михайло Алексеич?

   Засим еще раз заключаю в объятия твое необъятное существо.

  

  

   Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге. Дата определяется положением письма в копировальной книге.

   М. А. Саблин - см. прим. к письму 49.

   ¹ Речь идет об очерках Короленко "В пустынных местах (Из поездки по Ветлуге и Керженцу)", печатавшихся в "Русских ведомостях" с августа по декабрь 1890 г.

   ² Шутливый термин. Н. Ф. Анненского в связи с фамилией нижегородского корреспондента "Русских ведомостей" Заходера, очень боявшегося цензуры.

   ³ М. М. Ширкова - знакомая Короленко по Крыму.

   ⁴ В. Леонтьевском переулке помещалась редакция "Русской мысли".

   ⁵ В. А. Гольцев.

  

  

  

   Я очень благодарен Вам, что Вы не забыли меня в этом поистине добром деле¹. Я всегда смотрел с отвращением на безобразную травлю еврейства в нашей печати, травлю, идущую обок с возрастанием всякой пошлости и с забвением лучших начал литературы. По рассказам моего отца - род наш происходит из Запорожья; и дед, и отец мой всю жизнь служили в Юго-Западном крае, где и я вырос и получил образование. Таким образом, мне, может быть, лучше, чем многим другим,- понятны чувства, питаемые темною массой народа к евреям. Если история оправдывает или, вернее, объясняет пороки еврейства - давним угнетением и страданиями, то и у народа есть тоже и такая же история страдания и угнетения, в которой евреи играли роль в свою очередь. Это - две стороны, борющиеся каждая своим оружием во мраке бесправия и племенных предрассудков, а общие обоим сторонам страдания - только раздували пламя этой ненависти. Я знаю также, что в обществе, насквозь проникнутом принципами взаимной эксплуатации,- еврей является наилучше приспособленным (именно потому, что история вгоняла все могучие силы этого народа в одно это русло) - и доводит эти принципы до их логических пределов. Но если, таким образом, более или менее темную массу народа, поддающуюся страсти и слепо направляющую свои удары, можно только жалеть,- для литературы, раздувающей эти страсти, не может быть оправдания. Не может быть оправдания для печати, которая забывает, что единственно верное решение всех самых сложных общественных вопросов есть решение справедливое, а то, что несправедливо,- не может быть решением, а только путаницей. Даже заведомого злодея нельзя наказывать за проступок, в котором он не виновен, и никто не виновен в том, в чем не участвовала его воля. Ни один человек поэтому не должен отвечать за то, что он родился от тех, а не других родителей, никто не должен нести наказания за свою веру,- потому что верность религии, пока не убежден в ее ошибочности,- есть достоинство, а не порок. Это аксиомы, которые должны лежать в основе решения еврейского вопроса. Да и самого вопроса не должно существовать. Бороться нужно со злом, а не с одеждой, в которой оно ходит. Боритесь с эксплуатацией во всех ее видах. Если верно, что евреев эксплуататоров больше, чем христиан... что ж, значит, еврейство в этой борьбе понесет больше урона, и это будет естественным последствием его порока. Таким образом, даже и карающая справедливость будет удовлетворена. А теперь из-за этой борьбы с "еврейской эксплуатацией" слишком уже явно выглядывает эксплуатация российская, распущенная и циничная...

   Впрочем - простите это многословие по предмету, Вам лучше меня известному. Я, конечно, охотно прибавил и мое имя к имеющимся уже подписям. Маленькое замечание, которым я, впрочем, ничего не обусловливаю: в конце, если не ошибаюсь, Вашей рукой прибавлены против слов "антисемитическое движение в печати" слова: "перешедшее к нам из Германии". Я недостаточно знаю историю этого вопроса, но... разве у нас такого добра и своего-то мало?.. Впрочем, это только "к слову".

   А затем позвольте еще раз поблагодарить Вас за то, что вспомнили обо мне в этом деле, и выразить мое искреннее к Вам уважение.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "В. Г. Короленко. Избранные письма", т. 2, "Мир", M. 1932. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900) - философ-идеалист, публицист, критик и поэт.

   ¹ В октябре 1890 года Соловьев обратился к Короленко с предложением принять участие в коллективном протесте писателей и ученых против бесправного положения евреев и травли их в антисемитской печати. Под заявлением, написанным Соловьевым, были подписи Толстого, Тимирязева и ряда других прогрессивных писателей и ученых (см. письмо 60 и примечания к нему).

  

  

  

   Я как раз собрался написать Вам, когда получил Ваше письмо. Дело в том, что, сидя в своей нижегородской трущобе и поглощенный, это время, чисто трущобными делами, я совсем не знаю ничего о судьбе "заявления". До меня, правда, долетали отголоски сыщнического улюлюкания г-на Иловайского¹ с братиею, но больше ничего. Я думаю, что одно это обстоятельство не могло еще воспрепятствовать появлению в печати заявления. Совершенно наоборот: если до того времени можно было сомневаться в полезности голого провозглашения своего рода credo по данному вопросу, то после такой травли шаг этот являлся не только несомненно уместным, но и совершенно необходимым. И вдруг - ничего! После того, что Вы пишете мне о появлении текста в заграничной прессе, я понимаю, что препятствием явились обстоятельства чисто "внешнего" свойства. Во всяком случае я буду Вам очень благодарен, если Вы напишете несколько слов с подробностями этой характерной истории.

   Что касается до вопроса о напечатании моего письма, то я, конечно, охотно согласен ². Там есть вначале некоторые личные подробности, для публики вовсе не интересные. Поэтому будьте добры - исключите то место, где говорится о происхождении моего родословного "древа", оставив только,- что мой дед и отец служили в Юго-Западном крае; я вырос и получил воспитание там же.

   Надолго ли Вы приехали в Москву? Я надеюсь побывать в Белокаменной около половины февраля. Не застану ли еще Вас? Впрочем, в этом году (а думаю, что еще весной) - побываю и в Петербурге и, значит, не премину воспользоваться случаем для ближайшего знакомства. А пока позвольте пожать......³ .

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 2, изд. "Мир". Печатается по оттиску в копировальной книге,

   ¹ Д. И. Иловайский (1832-1920) - историк и публицист, крайний ретроград и антисемит. По его проискам, поддержанным всей официозной прессой, главное управление по делам печати запретило печатание протеста писателей и ученых против травли евреев. Он появился только за границей.

   ² Соловьев просил разрешения напечатать письмо Короленко в книге по еврейскому вопросу, подготовлявшейся к печати еврейским писателем и публицистом Ф. Б. Гецем. Книга была напечатана под заглавием "Слово подсудимому" с письмами Соловьева, Толстого, Чичерина и Короленко. Цензурным комитетом книга была конфискована.

   ³ На этом письмо в копировальной книге обрывается.

  

  

   Совершенно невольно оказался невежливым. Дело в том, что недели три я прожил в Москве и Ваши письма переслали мне туда уже перед самым моим отъездом. Таким образом, мне пришлось отвечать уже отсюда, то есть по возвращении, а так как второе письмо Ваше помечено 6 ноября, то значит теперь я уже несомненно запоздал. Признаться ли Вам откровенно? - Я немного даже рад этой случайности. Дело в том, что у меня существует неодолимое предубеждение против того рода литературы, к которому Вы меня на сей раз приглашаете¹, то есть литературы автографов и кратких речений, в которых главный интерес тот, что их сказал такой-то или такой-то. Это мне кажется хорошо для Пушкиных и Гоголей, да и то после смерти. Очень может быть, что я и ошибаюсь, но кажется мне, что это фрукт не русский и хорошо произрастает только у французов, которые и любят и умеют позировать перед публикой, у нас же он вероятно выйдет чахлым и малоинтересным. Впрочем,- еще раз - может быть я и ошибаюсь, но таково мое личное чувство, и я счел нужным высказать его, чтобы объяснить, почему сие послание должно быть рассматриваемо, как ответ лично Вам на Ваше письмо, а не как автограф, даже в случае, если оно еще не запоздало.

   Прошу принять уверение в глубоком моем почтении.

  

  

   Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.

   Николай Александрович (а не Алексеевич) Лейкин (1841- 1906) - редактор юмористического журнала "Осколки".

   ¹ Лейкин просил у Короленко дать ему несколько строк автографа для альбома автографов под названием "Пером и карандашом".

  

  

  

---

Другие авторы Яковлев Михаил Лукьянович Позняков Николай Иванович Погорельский Антоний Ривкин Григорий Абрамович Фофанов Константин Михайлович Фольбаум Николай Александрович Джонсон Сэмюэл Шевырев Степан Петрович Сельский С. Зуттнер Берта,фон

Другие произведения Сургучёв Илья Дмитриевич - Сургучёв И. Д. : биографическая справка Белинский Виссарион Григорьевич - Месяцеслов на (високосный) 1840 год... Памятная книжка на 1840 год Волошин Максимилиан Александрович - Гр. Aл. Hик. Толстой. "Сорочьи сказки" Аксаков Иван Сергеевич - Стихотворения Белинский Виссарион Григорьевич - Стихотворения графини Б. Ростопчиной Полевой Николай Алексеевич - Похождения Чичикова, или мертвые души. Поэма Н. Гоголя Бунин Иван Алексеевич - Алупка Куприн Александр Иванович - Дознание Вега Лопе Де - Отрывки из пьес Данилевский Григорий Петрович - Беглые в Новороссии