Бунин Иван Алексеевич - Письма 1885-1904 годов

, я ушел в библиотеку. Возвращаюсь, и они возвратились. "Скоро едем?" Евгений говорит, что через часа два. "Ну, - я говорю, - схожу к Туббе". - "Незачем". - "Почему?" - "Я ждать не буду, да и Дуня увяжется". - "Она все равно знает, что мы тут". - "Ну, одним словом, незачем шляться". - "Ну уж это мое дело". - "Нет, у<...> твою мать, не твое. Все это кончится тем, что я тебе голову на месте расколю". Мы так и глаза вытаращили. "Что с тобой?" - "И убирайся от меня к х<...>, я тебя с собой не возьму" {Далее с новой страницы написано: "Вчера Евгений позвал меня ехать в". Вероятно, это первоначальное начало письма.}. - "Так ты бы давно сказал, что не хочешь, чтобы я у тебя был". - "Да, и не хочу". С страшной силой хлопнул дверью и ушел. Из другой комнаты: "Ты, е<...> твою мать, еще 14 лет тому назад должен был это сообразить, чтобы не шляться ко мне".

   Ну-с, Юлий, что же мне делать? Дело действительно кончится смертоубийством. Он уже третий раз прямо говорит, чтобы я уезжал. Христа ради, помоги - я ведь в поразительном положении. Горький прислал письмо, опять зовет³, остается в Полтавск. губ. до 1/2 сент. Христа ради, помоги добраться до Москвы. В Москве перевернусь, уеду в Питер, оттуда к Горькому⁴. Горький пишет, что Поссе уже, вероятно, в Питере и ни звука о том, что он уходит из "Жизни"⁵. Ради Бога - помоги! Ты видишь, что мне делать. Клянусь Богом, я на этот раз ни сном ни духом.

   Уеду нынче отсюда с поездом.

   Жду.

  

  

   Дорогой Валерий Яковлевич! Очень хочу Вас видеть, но боюсь Вас не застать, а времени у меня мало, и я в разгоне. Нужно потолковать и о книге¹. Пожалуйста, известите о моем приезде и С. А. Полякова². Не знаю его адреса. Буду ждать Вас завтра от 2 до 3 часов, ибо думаю, что это письмо принесут Вам завтра рано. Буду ждать вас в 2-3 часа и послезавтра³. Привет Вашей жене. Стою в No 113.

  

  

   Столица. No 17. Страшный насморк. Заезжай. Жду тебя.

  

   Милый друг, <был> у тебя и не знаю теперь, как мы увидимся. Говорят, ты вернешься часов в 5, значит, м.б., успеешь повидаться со мной сегодня же. Я буду ждать тебя часов до 9-ти вечера¹. А то я завтра, д<олжно> б<ыть>, уеду в Птб.². Остановился я в Большом Московском, No 67 (подъезд около Тестова³).

   Жду.

  

  

   Дорогой друг! Очень прошу у тебя извинения: утром вчера меня поймали - прислали за мной Горький и Поссе. Я отправился к ним в "Большой Моск<овский>" и прозавтракал с ними так пристально, что даже не успел известить тебя, что не могу быть к тебе. Продал за 112 р. "Листопад" для октябрьск. кн<иги> "Жизни"¹. Вечером стремительно умчался в Птб. и вот пишу тебе извинение. Извини и за деньги. Вышлю отсюда. Да еще просьба: не знаю адреса Н. Д. Телешова: Гостиный двор, старые ряды? - Решительно не знаю, как называется. Посему влагаю в твое письмо - письмо к нему²: надпиши адрес и пошли, сделай милость. Остановился я с Федоровым на Пушкинск<ой> ул., д. No 5, кв. 27. Но писать лучше на редакцию "Жизни" (Знаменская, 20), ибо, вероятно, отсюда уйду.

   Никого еще не видал, был только в "Мире Божьем", дал два стих<отворения> - приняты на ноябрьск. книгу³.

   Ну, будь здоров, поклон жене.

   Не забудь же на конв<ерте> Телешову дописать адрес.

  

  

   Дорогой друг! Чрезвычайно жалею, что все сложилось так нелепо, что мы с тобой не видались даже. Как ты знаешь, - я в Москве захворал. Писал тебе, просил навестить¹ - ни звука. Затем в воскр<есенье> я получил некоторую возможность выходить, но ведь было воскресенье, тебя, конечно, в конт<оре> не было. А в понедельник 4-го² меня вызвали в Больш<ой> Москов<ский> Поссе и Горький. Он очень хотел повидать тебя. В понедельник же я и уехал сюда. Так что не сердись на меня, - до свидания в Москве. Вернусь к 20-му сент.³. В Москве я продал книгу стихов "Скорпиону"⁴ и поэму "Листопад" Поссе по 50 к. за строку⁵. А ты уж обрек меня на гибель по внушению "Р<усской> мысли"⁶! Здесь я пока на Пушкинск<ой> ул., д. No 5, кв. 27 (лучше писать на "Жизнь" - Знаменская, 20). Живу с Федоровым, который отравил мне жизнь нехорошим отношением и разговорами...

   Крепко обнимаю тебя, поклон Е<лене> А<ндреевне>. Что твой мальчик?

   Не знаю адреса. Посылаю через И. А. Белоусова⁷.

  

  

   Милый, дорогой Юрий! Сегодня, как и следовало ожидать, приехал в Птб., остановился пока у Федорова: Пушкинская ул., д. No 5, кв. 27. Тотчас пошел в "Жизнь", застал секретаря и передал просьбу Поссе поместить мои стихи в сентябр. кн<иге> "Жизни"¹. Сказал, что "хорошо", но с большою грустью, ибо книга почти вся сверстана. Затем был у Давыдовой - еще не приехала из Крыма. Затем у Миролюбова - нету, живет в г. Лузах, скоро, впрочем, вернется. Поссе тоже нету, а денег у меня почти копейки. Решительно не знаю, как быть! Не пришлешь ли хоть 5 р. - непременно отдам, как только получу с "Скорпиона"². Иначе мне хоть пропадать до приезда Поссе. Но только вышли по телеграфу - немедленно, иначе хоть умирай с голоду. Федоров хвалится Савиной³ и стихами, а сейчас его нету и я, по обыкновению, прочитал чужое письмо - письмо Лидии Карловны к Федорову и все у меня дрожит внутри. Она пишет: "Получено письмо от Бунина⁴, ничего интересного, - за исключением одной фразы: "Что же тут дикого, если я возьму ребенка?" Это, очевидно, ответ на твое сообщение, что Цакни боится, что Бунин возьмет ребенка. Неужели же Бунин не понимает, что взять ребенка будет верхом дикости и бессмысленного эгоизма? Убеди хоть ты его. Да и наконец, Цакни голову сложит, а не даст ему ребенка" и т.д. - Каково? Да опомнись ты, наконец, возмутись, подумай, что мне делать с этими мерзавцами?

   Прощай, жду известия и денег.

  

  

   Нынче был у Вас в редакции¹ и жалею, что не застал Вас. Хотел сказать, что больно уж Вы немилостивы ко мне: уделяете мне среди Ваших поэтов такое малюсенькое место! И отчего Вы выкинули мое общее заглавие? Я думал, что 5 таких маленьких стихотв<орений> Вы напечатаете в одной кн<иге>, а 6-ое в другой, и предполагал дать Вам еще стихов - кажется, недурных². Но видно, Вам стихи мои не по вкусу. Думаю дать рассказик³. Вообще мне очень хочется поскорее уплатить Вам долг - извините, что так задержался. Приехал в Птб. недели на две⁴.

  

  

   Милый Юринька! Не высылай денег, - получаю с "Недели"¹. Платят по полтиннику! Новостей нет. От Федорова я переехал, - т.е. лучше сказать, перешел, - плачу дьявольски дорого - 1 р. 75 к., но по-тутошнему - очень дешево. Адрес мой такой: Пушкинская ул., д. No 5, кв.

   Пиши, крепко целую тебя. Болен я вдребезги.

  

  

   Бродим по Кронштадту, ночь. Твоего письма заказного не получил, - "Жизнь" не знала моего адреса и возвратила в почтамт. Не знаю, получу ли? Немедленно сообщи, что писал Куровский¹. Завтра еду в Птб., Пушкинская, д. No 5.

  

  

   Очень встревожен твоим письмом. Послезавтра надеюсь выехать¹. Но на всякий случай напиши открытку непременно сию же минуту не получил ли каких-либо новых известий о маме². Если даже я не получу ее, беда невелика. Напиши же тотчас. Письмо Куровского получил³. Маме пишу⁴.

   19 сент. 1900 г.

  

  

   Еду в Москву, очень хочу тебя видеть. Извести на адрес Юлия, когда увидимся. Пробуду в Москве очень недолго¹. Поклон твоим, тебе поцелуй.

  

  

   Милый друг! Извини, что раньше не известил: работаю положительно по 15 часов в сутки. Скоро поосвобожу себя и навещу тебя. Забредай и ты. Поселился на Арбате, в меблир<ованных> комнат<ах> "Столица", No 34.

   Буду очень рад, если ты привезешь Телешова. Я бы давно навестил его, но боюсь стеснить. Навестите меня поскорей.

  

   Дорогой Валерий Яковлевич! Я очень виноват перед "Скорпионами", но я был дьявольски занят неотложными делами и потому никак не мог приготовить рукопись в надлежащем виде. Теперь оставляю Вам 97 стихотворений. Я не перенумеровал их, ибо буду присылать вставки. Надеюсь из Одессы (нынче в 12 ч. ночи уезжаю в Одессу, а оттуда в Париж¹) прислать Вам несколько стихотворений, поправив их дорогой; при этом напишу, куда вставить их (я себе оставил список тех стихотв<орений>, которые Вам оставляю). А Вы сами не перемещайте их. Мы говорили с С<ергеем> А<лександровичем>, и он дал мне право делать поправки в корректуре и даже перемещения. И то и другое я буду делать непременно, ибо некоторые стихотворения сейчас неприличны, благодаря пошлым строкам. Вернусь в Москву через месяц² и надеюсь, что к тому времени будет корректура. Первые два-три листа можно и теперь отдать в печать. Да, пожалуй, можно отдать и все в печать (с дороги я пришлю вставки и списочек, как разместить стихотв<орения> в конце рукописи). Начало, т.е. стихотворения, составляющие 2-3 первых <листа>, останется без изменений. Поэтому хорошо было бы, если бы Вы прислали мне в Париж эти 2-3 листа первых. Я, вероятно, там же подписал бы их к печати. А приехавши в Москву, получил бы от Вас остальные и там сделал перемещения и поправки. Относительно рисунка на обложку мы говорили с С<ергеем> А<лександровичем>. Он предлагает выбрать из Васнецова заставку. Сообщите мне, какую выберете, а я выпрошу у Васнецова³. "Витязя", очевидно, отставляем⁴. Называйте уж видно книгу "Листопад". Формат Д'Аннунцио⁵? Это хорошо. Ну чрезвычайно жалею, что не виделся - пожалуйста, простите. Никак не мог. А теперь страшно спешу в Одессу. Оттуда выеду очень быстро. Желаю Вам всего хорошего и жене Вашей.

   Еду на Курский вокзал, поезд отходит в 12 ч.

  

  

   Милый, дорогой Люкася! Сейчас - Николаев. По обыкновению, удивительно хорошо себя чувствую. Юг во всем, дивное утро! Радуюсь и целую тебя и А. П.

  

  

   Милый и дорогой Юринька! Еще в Одессе, задержал Куровский. Уезжаем завтра¹, причем маршрут изменен: едем на Берлин прямо в Париж, оттуда через Вену. В субботу² зашел в редакцию "Южного обозрения", хотел поговорить с Цакни. Не застал. Тогда послал посыльного к Анне, написал следующее: "Сегодня в 5 ч. зайду, чтобы видеть ребенка. Не намереваюсь вести с Вами никаких переговоров, так что можете быть спокойны. Очень прошу Вас не затевать из-за этого неприятной истории. Ив. Бунин". Ответ пришел на словах: "Хорошо". Я отправился. Из передней Элеонора, с которой мы неловко раскланялись, пригласила меня в кабинет, где сидел Цакни: "Ребенка сейчас принесем сюда". Сижу молча, Цакни начинает: "Аня не совсем здорова еще..." Я спросил: "Кажется, были тяжелые роды?" - "Да". Внесли ребенка. Дай ему Бог здоровья, очень, очень тронул он меня: милый, хорошенький, спокойный, только головку держит что-то набок. Спрашиваю, что это значит. Говорит, что это оттого, что ему неловко на диване в конверте. А Элеонора входит и злобно: "Это оттого, что мать едва не умерла!" Точно я виноват, е<...> их мать! Затем спросил как зовут - Николай, но еще не крестили, ждут Лелю Ираклиди. Перекрестил и ухожу, Цакни - "Я с Вами выйду". Выходим, он говорит: "Вы, конечно, имеете право видеть ребенка, но, пожалуйста, предупреждайте, а то Аня страшно волнуется. Впоследствии мы это урегулируем". Я говорю: "Да нужно, как и вообще пора нашу историю урегулировать". - "Т.е. как?" - "А так, говорю, я эту историю считаю далеко не конченной". - "Что Вы хотите сказать? Аня решительно говорит, что не может жить с Вами, даже с ужасом вспоминает о вас". Я говорю, что не знаю, чему она ужасается, но дело в том, что я имел вовсе не то в виду: о нашем сожитии не может быть и речи. "Так что же вы имеете в виду?" - "Развод, говорю, причем считаю, что пора Вашей дочери поступать со мной более порядочно". - "Т.е. что это значит?" - "А то, говорю, что поступила она возмутительно, она во всем виновата и должна расплатиться". - "Так, говорит, думайте о разводе, я очень рад, что Вы вступили на этот путь". Я говорю: "Думать я не стану, ибо должна дать развод она".

   И начался у нас бурный разговор. Цакни захлебываясь стал говорить, что виновата во всем не она, а я, что письмо твое к нему весной оскорбительно, что оно все написано с моих слов и неверно. Я прервал его и говорю, что он не может, надеюсь, ни одного факта указать неверного, что мне решительно все равно, как он думает; кто виноват. Важно то, что я считаю ее виноватой, никогда не возьму на себя вины и добьюсь развода от нее³. "Но, - кричит, - как же это сделать?" - "А это, говорю, решительно не мое дело". - "Хорошо, говорит, я поговорю с адвокатами, я рад, что Вы вступили на эту дорогу". - "Радоваться, говорю, особенно нечего, а пора начать дело". - "Но Вы понимаете, что Вы должны быть великодушны!.." - "Ну, - я говорю, - я не идиот, чтобы еще великодушничать с Вашей дочерью. Думайте о разводе, теперь, говорю, есть какие-то послабления". - "Хорошо, говорит, я поговорю с юристами". - "Непременно, говорю, надо. И о ребенке надо подумать". - "Это, говорит, будет зависеть от чувств матери". Я говорю: "А мои чувства будут приниматься в расчет когда-нибудь?" Ну, словом, поговорили крупно и раскланялись. Думаю написать Анне из Парижа, где покажу гнусность ее поведения и скажу опять о разводе. Пиши мне в Париж по этому поводу.

   Здесь все нас с тобой очень любят, кланяются тебе. Прощай, пиши о Сивке и о наших - в Париж, Крепко тебя целую.

  

  

   Дорогой! Задержался в Одессе, выезжаем завтра, пиши в Париж¹. Был у Цакни, видел своего мальчика, милого, хорошенького. Аню не видал. С Цакни крупно поговорил и сказал, что требую развода с ее стороны, - теперь, говорю, есть какие-то лазейки. Говорит - хорошо, начну переговоры с адвокатами. Непременно, говорю, надо. Словом, решительно все порвано. Новостей больше нет. Целую тебя и кланяюсь всем твоим.

   10 окт.

  

  

   Дорогие! Я в Варшаве, где вполне великолепно. Напишите мне в Париж, до востребования.

   12 окт. 1900 г.

  

   Братец! Целую. Пиши в Париж {Вместо зачеркнутого: Варшаву.}. Куровский тоже.

  

   Жив, но не очень здоров - насморк. Тут чрезвычайно хорошо. Нынче уезжаю в Париж. Пиши.

  

  

   Дорогой Валерий Яковлевич! Вчера был в почтамте и, к удивлению своему, не получил от Вас ничего - ни письма, как обстоят дела по изданию¹, ни тем паче - корректуры; а я ждал даже коррект<уру>. Не знаю теперь, как быть? Куда Вы мне напишете и куда вышлете корректуру, если вышлете? Получили ли Вы рукопись? Я писал Вам², оставляя ее, что первые два-три листа можно набирать без опасения. То же повторяю и теперь. Завтра-послезавтра вышлю Вам, вероятно, кое-какие добавочные стихотворения. Теперь же пока спешу сообщить Вам, что в Париже я пробуду еще дней 9³. Затем я еду в Женеву и т.д. на Мюнхен. В Мюнхене я пробуду дня 3-4⁴. Буду там, значит, в начале ноября. Напишите мне, таким образом, в Мюнхен, если не успеете в Париж. Парижский мой адрес: Avenue de Suffren, 114. M-me Radtchenko, для меня.

   Будьте здоровы. Все впечатления - при свидании.

  

   Я в Париже, чувствую себя весьма недурно, - главное - погода, совершенно лето, да и город - легкий какой-то, не стесняющий, а молодящий хорошо и просто. Пробуду здесь числа до 28 по нашему стилю¹. На почте ничего от тебя не получил. Напиши хоть в Мюнхен, где мы остановимся дня на 4². Крепко тебя целую. Пишу на выставке.

   Парижский адрес: Avenue de Suffren, 114, Radtchenko, для меня.

  

  

   Вчера получил твое письмо, завтра-послезавтра напишу тебе больше, а то за беготней не успеваю. Вчера ушли за город, оттуда уехали в г. С<ен>-Жермен, там удивительные впечатления. Опишу. Возвратясь, застали письмо от жены Куровского. Она, между прочим, пишет ему, что на другой день после нашего отъезда из Одессы, заходил к ней и спрашивал меня адвокат¹. Понимаешь? Спешат!

   24 окт. по ст. стилю

   1900 г,

   Париж.

  

  

   Поклон!

  

  

   Совершенно не понимаю ничего, Валер<ий> Яковл<евич>, и весьма беспокоюсь. Где Вы, что значит молчание¹? Уезжаю из Парижа (утро 9-го ноября по новому стилю)² в Швейцарию. Убедительно прошу еще раз написать в Мюнхен до востребования. Кланяюсь "братьям"³ и Вашей супруге. Вышла ли Ваша книга⁴?

  

  

   11 ноября по н.ст. 1900.

   Я в Швейцарии, над Женевой в горах. Вчера высоко взобрались, чтобы увидеть Монблан, но отель на горах оказался пуст, а кругом туман, ветер и высота гор. Спустились ниже, нашли проводника, ночью пришли сюда; ночевали, ветер всю ночь бушевал, холодно.

  

  

   Тезка, целую тебя! Был в Берлине, Кёльне, Париже, С<ен>-Жермене, уезжаю в Швейцарию.

   Кланяюсь из Альп.

  

  

   Альпами сильно запечатлен. Переживаю много незабываемого. Погода дивная. Вчера, 15-го н<оября> по н.ст. был в Гриндельвальде¹, нынче в Мюррене. Сохрани карточку.

  

  

   Видел Альпы, был в Мюррене, в царстве Юнгфрау². Крепко целую тебя, поклон жене. Напиши в Вену, до востр<ебования>.

  

  

   17 ноября

   н. с. 1900.

   Нахожусь в Люцерне.

  

  

   Был в Альпах Бернских, в Гриндельвальде и Мюррене, на большой высоте, в снегах и зимней горной глуши, совсем перед вечным лицом Финстерааргорна¹ и Юнгфрау. Теперь провожу вечер на высоте более 2000 метров, совсем в снегу, на Риги-Кульм². Взошел без проводников, один, по дикой дороге. Хорошо!

  

   Ив. Бунин.

   18 ноября и. ст.

   1900 г.

  

  

   Милый и дорогой! Выехали из Парижа 10-го, вечером приехали в Женеву. Ночь провели в говенном снаружи и всюду, но с чистой комнатой, "отеле Солнца", вышли утром и поразились тихим, теплым утром. Из нежных туманов, скрывавших все впереди, проступали вдали горы и озеро, нежное, лазурно-зеленого цвета. Нежный туман был полон солнца, и когда туман растаял, чистый, веселый, заграничный город был очень весел и изящен. Взяли лодку, купили сыру и вина и вдвоем, без лодочника, уехали по озеру. В час, когда еще утро, но к полудню было очень хорошо. Тишина, солнце, лазурное, заштилевшее озеро, горы и дачи. В тишине - звонкие и чистые колокола, издалека - и тишина, вечная тишина озера и гор. Думал о той тишине, которая царит в заповедном царстве Альп, где только сдержанный шум водопадов, орлы и пригревает полдень. Помнишь, как в "Манфреде". Он один. "Уж близок полдень"... Берет из водопада воды хрустальной в пригоршни и бросает в воздух. В радуге водопада появляется Дева гор или, кажется, Земля... и т.д.¹ Потом возвратились на набережную. Что за погода, как дачи и пожелтевшие и покрасневшие платаны на ясном, чистом, лазурном, южно-осеннем небе рисовались. А вдали налито озеро необыкновенного, мне кажется, итальянского цвета. Сели на электрическую конку и уехали за город. А там пошли среди дач - редких - к горам. Совсем лето. В деревне Верье закусили и пошли на гору "Sleve". Она такая

   Тут в седле
рисунок (х) отели и деревня. Все просто, хорошо, по-швейцарски. Выпили кофе и коньяку - дешево. Вышли - по другую сторону седла глубокая долина, а за ней две снежные горы. Наконец. Было часа 4. Пошли к Трэ-Зарбр, сказали, что оттуда виден Монблан. Путь вообще был труден и долог. Пошли в гору, по лесу, засыпанному листьями, по каменистой дороге. Стали мертветь, бледно мертветь дальние снеговые конусы. Наверху уже дымился туман. Устали, наконец, сильно. А уже сумерки. Дошли наконец до вокзальчика - пустого - зубчатой железной дороги. И пошли, вошли, выпили вина, совсем стемнело. Где ночевать? Хозяйка ресторана говорит - "наверху, в отеле". Послала проводить нас детей. Что за великолепные были швейцарские ребята, голоногие, в накидочках, звонкоголосые, веселые! Но когда вышли - туман, ночь, мрак и ветер. Жутко. А я весь мокрый. Пошли, ни зги не видя. Пришли, - отель пуст, закрыт. Охватило отчаяние. Спустились к вокзалу - там не принимают. Послала детей проводить ниже. Там ресторанчик - не пускают. Ресторанчик - как и все почти швейцарские - простой. Стояли мокрые, - настоящие заблудившиеся путники. Упросили проводить нас в седло. Идиот-работник повел. Шли с фонарем вниз, долго, бежали ночью в лесу. Наконец пришли в большой, но конечно, весь пустой отель. Но как славно провели там вечер! Большая зала, две лампы на длинном столе, пахнет свежим деревом. Милая хозяйка. Поели, залегли спать в страшно холодной комнате, чувствуя себя одинокими в большом пустом отеле. Проснулись - свежие, розовые от ветра и холода горного утра. Пошли в Женеву, внизу долина так далеко, что Леман казался как на карте.

   В тот же день уехали по озеру в Лозанну. На закате видели славную картину - все озеро густо-лиловое и солнечный столб по нему необыкновенно желтый, яркий. В Лозанне переночевали, вышли - туманно, мягко, нежно и колоссальные снеговые горы к югу сквозь туман. Внизу - озеро, в белесой светлой мгле. Потом зашли на гору, обрыв, виноградники лицом к югу, к солнцу - опять Италия. В чудных виллах среди садов - фортепиано, славные звуки в солнечный полдень. Взбодрились и решили ехать в Веве и Монтре. Поехали по железной дороге. Горы - против, но все в светлом солнечном тумане. В Монтре, в затишье, в котловине - совсем лето. Италия! Спустились к озеру, сняли пиджаки, пили хрустальную воду и пошли к Шильонскому замку. Повернули от озера - уже вечером в ущелье по дороге к Зермату, в горы. Горы, синий вечер, снежная широкая гора впереди величавым конусом. Вернулись с поездом в Лозанну. На другой день уехали через Берн в Интерлакен², в Туне не остановились, ехали около самого Тунского озера, этой сине-зеленой чаши среди гор. В Интерлакен приехали вечером. Купили шерстяные чулки длинные, палки, я - еще картуз теплый и варежки. В горы! Утром проснулись рано (вообще мы ложимся часов в 8-9-10). Утро серое, холодное, по горам - угрюмые туманы, но снежные горы - как серебро с чернью уже пробиваются - сквозь холодный дым тумана. Наняли швейцарца за 15 франков, поехали по теснине в Гриндельвальд, к сердцевине вечных ледников Бернских Альп, к самому Веттергорну, Меттергорну, Финстерааргорну и Юнгфрау³. Горы дымятся, горная речка, над головою громады, елочки на вышине, согнувшись идут к вершинам. Кучер вызвал из одной хижины швейцарца. Он вышел с длинным деревянным рогом длиною сажени полторы, промочил его водою, поставил как гигантскую трубку на землю, надулся и пустил звук. И едва замер звук рога, - противоположная скалистая стена, уходящая в небо, отозвалась - да на тысячи ладов. Точно кто взял полной могучей всей рукой аккорд на хрустальной арфе и в царстве гор и горных духов разлилась, зазвенела и понеслась к небу, изменяясь и возвышаясь, небесная гармония. Дивно! Наконец - впереди все ущелье загородил
снежный Веттергорн. И чем больше мы поднимались и чем ближе - ледяные горы росли и стеной - изумительной - стали перед нами: Веттергорн, Меттергорн, могучий Финстерааргорн, Айгер и кусок Юнгфрау, а подле - Зильбергорн⁴. Погода была солнечная, в долинах лето, на горах ясный, веселый зимний день январский. Ехали назад - швейцарец дико пел "Йоделем" - нутреное пение, глубокое, - свежо, сыро, шум горной речки, черные просеки в еловых лесах, бледные горные звезды, а сзади всю дорогу - мертвенно-бледный, страшный, величавый Веттергорн, а потом Юнгфрау. На другой день уехали по тому же ущелью по железной дороге, но на полпути свернули в зеленую, полную зеленых еловых лесов, теснину к Лаутер-брунену⁵. Лаутербрунен под Айгером и Юнгфрау с Зильбергорном. Там оказалось - да мы и раньше знали, что зубчатая дорога в горы, к Мюррену, что стоит против Юнгфрау, - прекратилась, и мы двинулись пешком. В долине, где Лаутербрунен - чудное солнечное, почти жаркое утро начала осени, над нею Юнгфрау и Айгер, а против них - водопад. Пошли в гору в 11 ч., по еловым лесам, среди водопадов, еловой зелени и солнца, и долина под нами стала падать. Наконец, после смены дивных видов пропастей и гор возросли опять Айгер и Юнгфрау, тишина, и мы вступили в снег. Долго шли зимою по лесу, обливаясь потом. Шли без остановки более 4 часов и пришли в Мюррен. Там мертвая зимняя горная тишина. Пустой отель опять. Обед в столовой холодной, но славный Куровский играл из Бетховена, и я почувствовал на мгновение все мертвое вечное величие снежных гор. Из Мюррена почти бежали. Темно вечером возвратились в Интерлакен. На другой день по Бриентскому озеру на пароходе в Бриенц и оттуда - страшный подъем по зубчатой железной дороге к Брюнигу, а оттуда спуск вниз. Верхние горы в облаках. Часа в 4 приехали в Люцерн, - дождь. Город славный. На другой день, т.е. сегодня, пустились по Фервальдштетскому озеру до Фицнау. Горы в облаках, ниже - свежо, серо, озеро серо-синее. Дорога на Риги-Кульм, конечно, прекратилась, - сказали, что на вышине уже глубокие снега и паровоз не может взбираться. И вот мы пустились, не колеблясь, на ногах. Вышли в 12 и 5 1/2 часов шли без остановки вверх по подъему в 23-25R. Вот:
. Страшно трудно. На горах - глубокая осень видна, леса в туманах дымятся, туманы вверху в ущельях налиты сумраком. В 1/2 второго вступили в облака и озера внизу пропали. Что тишина, какой туман! А леса стоят в нем и лиственные деревья тихо роняют коричневые листья. Пар от нас, мокрых как мыши, валил как от лошадей. Туман, т.е. густота облаков все росла. Прошли через мост над страшной пропастью. В 3 часа вступили в снега. Около 4 пришли в занесенный снегами, чуть видный пятнами в тумане отель, перекусили на самую скорую руку и дальше. Зубчатая дорога, полузанесенная снегом, идет точно в небо. И все глуше и дичее становилось. Помню, стояли на одном обрыве, - какой там туман был внизу. Чем ниже - все темнее. Так что в глубине - точно сепия налита. А ели все реже и уже в инее. Вспомнил я Россию, север. И наконец - Риги-Кульм, высота более 2 тысяч метров. Все три гигантские отеля на этом конусе пусты, занесены снегом и едва видны в тумане. В главном нашли комнату, внизу в столовой для прислуги - печка, 3 швейцарки, налитые кровью. Обсушились, поели. И проводим долгий зимний вечер на этой высоте, в мертвой пустыне. Идем спать.

  

   Спали в шапках, я в пиджаке, под ногами - грелка. Проснулись в 7 ч. - туман, растет иней. Вышли из отеля - в 2 шагах ничего не видно. Подымается метель. Сидим внизу, ждем не прорвет ли туман. Жаль вида, - ведь отсюда видны все Бернские Альпы! А мы сидим в глубокой зиме и ничего не видим. Куровский кланяется.

  

   1/2 двенадцатого. Белый туман, собираемся уходить с Риги. Пущу письмо из Люцерна, а то с Риги почта зимой редко ходит. Ходил по пустому отелю, по пустым залам, салонам и ресторанам. Всюду холод, стулья одно на другом вверх ногами, шаги гулко отдаются. Зима! Через неделю все покидают отели до весны. Пахнет везде совершенно как в доме у Михайлова⁶ в деревне и славно! Скажи это ему и поклонись!

   Нынче ночью или завтра думаем уехать прямо в Мюнхен через Цюрих.

  

  

   Дорогой В<алерий> Я<ковлевич>! Очень огорчен всем, что Вы сообщили мне¹. Никак не думал, что будет не хватать даже при формате Аннунцио. Подводить Вас я, конечно, не хотел и не имел в виду, а если не исполнил своего обещания выслать стихов, то, во-первых, потому, что не ожидал, что мое путешествие будет "не давать мне ни отдыху, ни сроку", а во-вторых, потому, что мы вообще решили не торопиться. Очень прошу Вас и теперь об этом: не торопитесь и не торопите меня. Если я явлюсь уже к набранной до конца книге, то как я дам Вам дополнения? И зачем Вы сразу хотите всю набрать? Дополнения должны будут войти в книгу не в конце, а во второй-третьей части. Сейчас у меня нет ни минуточки свободной из-за картинных галерей.

   Планы мои такие: в Мюнхене думаю пробыть всего дня 2 - лучше сказать - выеду в Вену послезавтра утром², вечером буду в Вене, там сутки, затем в Дрезден, там сутки, а потом без остановки в Россию, т.е. еще дня два до Москвы или Петербурга: еще не знаю куда поеду. Но во всяком случае в Птб. пробуду очень немного. Напишу Вам еще из Вены. Поправлений буду делать много, буду перестанавливать стихи, - не торопитесь же. Скоро увидимся.

  

  

   Мюнхен, 23/10 н<оября> 1900 г.

   Думаю, что, может быть, поспешу в Птб. один к 15-му. Но вернее, что вместе с Куровским будем в Птб. числа 17-16-18¹. Захвати мне туда денег. Мне нужно в Птб. попасть. Напиши в "Жизнь", где остановишься, на мое имя.

  

  

   Что ты, брат, ни слова мне не на<пише>шь? Мне простительно - я но<шусь>, как перекати-поле. Приеду - все расскажу. А ты? Теперь уж не чаю получить от тебя ничего, хотя, помнится, просил тебя написать на Вену. Теперь я в Мюнхене. Завтра в Вену¹, Дрезден и - в Россию. Числа 17-18-19 думаю быть в Птб.², а 22-25 - в Москве³. Пиши в Птб. на "Жизнь". Поклон жене.

  

  

   Не писал потому, что буквально нет минуточки. Все расскажу - приеду. Пост-карт посылал тебе много¹. В Берлине, Кёльне и Париже был, остальное знаешь. Мюнхен прелесть, картины Бёклина² замечательны. Еду сейчас в Вену, вечером буду там, - там день, затем в Дрезден - тоже день и домой³! Еду в Птб. Жаль будет, если не застану тебя там. В Птб. пробуду очень мало и в Москву⁴. Целую тебя крепко и А.П. и Митю⁵.

   Шестой день, т.е. слезши с Риги-Кльм, не курю, даже в рот ни одной затяжки не брал, честное слово!!!

  

  

   Рассчитываю быть в Птб. числа 16-17¹.

  

  

   Ужинаю и пью настоящую "Житнивку"¹ в настоящей Праге. Поклон!

  

   Сегодня, 17 ноября, возвратился в Птб. Был в "Жизни", получил твое письмо. Оно меня офраппировало¹. Я так и думаю сделать, как ты советуешь. Выеду отсюда или послезавтра, т.е. в воскресенье, или в понедельник 20-го, т.е. 21-го буду в Москве². Крепко тебя целую. Извести А. П.

  

  

   Буду в Москве утром в понедельник 20-го или во вторник 21-го ноября¹.

   Птб.

   17 ноября.

  

  

   Дорогой В<алерий> Я<ковлевич>. Нельзя ли нам увидеться завтра (вторник 21-го) или в 1 ч. или в 5 ч.? Не приедете ли ко мне? Я живу у Никитских ворот в доме князя Гагарина (этот дом замыкает Тверской бульвар). А то вечером я уже отозван, хотя, вероятно, попозднее заверну (кстати, где в Б<ольшой> М<осковской> Вы бываете? В кабинете?) Жду.

  

  

   В<алерий> Я<ковлевич>! Нам все-таки необходимо увидеться. Слышал, что заболела Ваша супруга. Очень сочувствую и поэтому не решаюсь ехать к Вам. Да и боюсь. Если Вам можно теперь отлучаться из дому, то, пожалуйста, приезжайте ко мне. Назначьте час и день - телеграммой что ли. Я живу у Никитских ворот, д. кн. Гагарина. Часто бываю у брата¹. Жду Вас, а то мне скоро уезжать², а потолковать необходимо.

  

  

   Уважаемый Валерий Яковлевич!

   Посылаю сегодня в типографию Мамонтова б листов (первых) моей книги¹. Там есть мелкие поправки. Я написал на корректуре, чтобы после того, как эти поправки сделают, корректуру дали Вам. Очень прошу Вас - просмотрите еще раз и разрешайте печатать - пожалуйста, поскорее. Меня, пожалуйста, извините, - приехавши в деревню, денек полежал, чу