Гаршин Всеволод Михайлович - Письма

ила. Написал бы тебе кучу о своих нынешних чувствованиях, да глупая бумага всё как-то умеет перекривить. Буду ждать до осени. Напиши мне возможно точно, когда ты бросишь эту Балахну и как там ее зовут? Может быть, если ты поедешь в Крым, то я буду тебя провожать, потому что Коневецкий усиленно зовет меня приехать к нему в Туапсе, на Кавказ.

   Что ты поделываешь? Устроилась ли с больными? Читаешь ли Вольтера? Каковы окружающие человеки? Если ты в самом деле добрая, то напиши.

   Наши доехали в свои Палестины благополучно, и я уже получил от них по письму. Женя усиленно зовет меня приехать в Спасское. Пишет что-то беллетристическое и уверяет, что моя помощь ему нужна.

   Книжки набирают пятый лист; кажется, насчет изящества она выйдет не очень. Ну, да наплевать; зато вид будет серьезный.¹⁸² Как только выпустят из Ценз. Комитета, так тебе и пришлю: читай и удивляйся. О, милый мой голубчик, что бы я дал, чтобы только посмотреть на тебя.

   Е. С. Дрентельн едет за границу, а потом хочет пристроиться врачом в Рязанскую губ. Хорошая она особа, только им всем должно быть ужасно скучно. - Вчера у них очень дурили: Н. С. напился пьян лиссабонским и балаганил целый вечер. Сестры сдержанно смеются.

   Думаю съездить на Сиверскую, а потом пробраться и в Чудово к Глебу Ив., Кривенкам и Каменским. В городе уж очень душно и тошно. Жара ужасная.

   До свиданья, хоть еще и не скорого. Крепко цалую тебя, дорогая моя, хорошая. Пожалуйста пиши (пока сюда: Литейная, д. 43, кв. 25), а то мне, право, скучно и даже хандрильно как-то.

   Впрочем, не думай, что я опять нытиком становлюсь: совсем нет. До свиданья.

  

   На конверте: В Ярославль, губ. г. Контора общества "Дружина", на Константиновский завод. Е. В. Б. Николаю Федоровичу Никонову. Для Надежды Mux. Золотиловой.

  

  

   Голубушка Надя! Вот уже давно должен был бы прийти ответ, а я все сижу да жду. Пиши, милая, будь доброй: мне здесь так "кучно, так скучно, что и сказать нельзя. Эта противная книжка протянется до 10 июля (целую неделю будет лежать в цензуре) и еще после этого прийдется ездить по магазинам и растыкивать ее. Печатают довольно чисто; книжка выйдет, кажется, хорошенькая.

   Что то ты поделываешь? Вспоминаешь ли меня? Право, Надя, я чувствую, что наши роли меняются: то ты мне говорила, что я тебе только "позволяю любить" себя, а теперь как бы не было наоборот. Иногда до того хочется тебя видеть, что если б спустить себя с привязи, то так бы и поехал в твою скверную Балахну, или как ее там зовут...

   Но в Балахну я, конечно, не поеду и утешаюсь только тем, что вот уже скоро пройдет первый месяц с твоего отъезда. Еще три!

   Что еще сказать тебе? Брошу теперь писать письмо, подожду до завтра: авось ты ответишь мне.

   28 июня. Вот еще прошло три дня, Надя, а от тебя нет ни слуху, ни духу. Надоело мне сидеть здесь до тошноты; право, иногда хочется бросить все и уехать. Эти три дня типография (все 8 машин) занята печатанием журналов, и моя книжка стоит.

   Жизнь я веду скучную и довольно глупую. Время, остающееся от корректуры и походов в типографию, т. е. 7/8 всего времени, нужно убить как-нибудь: прежде всего я читаю, потом понемножку пишу, а больше всего стараюсь удрать куда-нибудь на дачу. Вчера опять целый день был у Малышевых: тоска и там, если бы не куча детишек, которые мне никогда наскучить не могут. Там 8 сирот Ив. Егор, (старший 11 лет) и еще Мишин Ванька, преуморительнейший джентльмен 1 1/2 лет. Ходит же издает некоторые даже членораздельные звуки.

   Смерть Скобелева здесь наделала много шуму. Даже на улицах только и слышно о нем. Полторы недели тому назад мы с Рейнботом и его женой ездили в Петергоф и на обратном пути я на пароходе на мостике все время сидел на расстоянии двух аршин от Скобелева, который возвращался от царя. Здоровый, свежий был такой и, надо сказать, очень симпатичный на вид. Мы с Р. все время разговаривали серьезные разговоры, а он вслушивался, серьезно и внимательно: видно, что разговор его очень интересовал. Глупо это все как-то. Кому под пулей бы умереть, - издыхает как какой-нибудь дурак.

   Голубчик мой, родная моя, напиши мне, пожалуйста! Если бы ты знала, как я, возвращаясь каждый вечер домой, прежде всего кидаюсь ощупывать стол, на который Устинья кладет письма и газеты. И кроме скверного "Ю. Края" - ничего. Очень мне скучно без тебя, хоть пиши-то.

   Скверный "Край" печатает мои фельетоны, а денег не шлет. Завтра пошлю третий ф<ельетон> и с ним ругательное письмо, ибо и жить нужно, и ехать надо, а на всё это нужны деньги.¹⁸³ В своей скуке нашел одно утешение: есть у меня старый товарищ по семинарии, фан-дер-фляас, горный инженер; он служит и живет в лаборатории М<инистерства> Фин. на Казанской; этот фляас прелестнейший музыкант и немножко композитор. Заберешься к нему и слушаешь музыку. В прошлый раз он сыграл мне почти целую половину "Евг. Онегина". Хорошая, чистая и благородная музыка. И играет он славно: во-первых по-мужски, во-вторых без ломанья.

   Написал бы тебе кое-что о здешних новостях, да не совсем удобно.

   На прошлой недели снялся; карточки, кажется, вышли хорошие. Прислать ли тебе? Или подождать твоего возвращения? Напиши хоть это. Прислать ли книжку? Я верить не хочу, что ты мне не ответишь: Надик мой, право, это будет очень жестоко. Вспомни, что я в этом большом Питере совсем, совсем один.

   Кончаю письмо, п. ч. конверт просвечивает и нужно писанное закрыть белой бумагой. Крепко, крепко цалую тебя, хорошая моя девочка. Пиши пока сюда: Литейная 43, 25. Письмо еще наверно застанет меня здесь.

  

   На конверте: В Ярославль, губ. г. Контора общества "Дружина", на, Константиновский завод. Е. В. Б. Николаю Федоровичу Никонову. Для Над. Мих. Золотиловой.

  

  

   Дорогая мама!

   Третьего дня получил письмо через А. А. Ланского, а сегодня ваше от 22. Вы просите написать, когда приеду: могу сделать" приблизительный расчет. Сегодня корректирую 10 лист; всех их будет 15, так что в следующую субботу, т. е. 3 июля, отдам в цензуру,¹⁸⁴ где она будет лежать семь дней и семь ночей, т. е. до 10. Так как потом прийдется иметь дело с кн<ижными> магазинами, то вряд ли выберусь раньше 15, по если даже и нужнее будет остаться дольше, не останусь, потому что тоска ужасная сидеть теперь в Питере почти без дела. Право, ужасно скучно: ходишь, как неприкаянный, уехал бы к Др<ентельнам> или Гл. Ив. <Успенскому> что ли, да и то нельзя, т. к. листы носят ежедневно.

   Книжка, кажется, выйдет хорошенькая. Печатаю я ее 3000 экз. и пущу ровно по рублю - невелика. Струковы деньги прислали: 35 р. из них я отдал Модесту в счет своего (10 р.) долга и за Женю 25, а 35 взял себе. Скучно, и деньги идут довольно сильно. Вечером нет возможности сидеть одному, ну и идешь куда-нибудь, а везде берут за вход и за чай и бутерброды.

   Башмаки вам думал послать, но лучше привезу сам, так же как и "Родное Слово". От дяди ничего не получал с тех пор, как он писал, что был болен и поправился.

   "Эскизы" от Корша взял;¹⁸⁵ денег он мне никаких не дал. Носил их три раза к С. Ник. <Кривенко>, да все не застаю; он уехал и должен приехать не сегодня-завтра. Думаю, что их возьмут: вещь, право, хорошая.

   Брату, конечно, книжку пошлю. Неужели вы думаете, что я сделал бы такую скверную грубость - не послать ему?

   В Рязань заеду на день, не больше, да и то потому, что обещал уже. А то, собственно говоря, нужно торопиться к вам и в Мураевку: Володя будет там 10 июля, если я выеду отсюда 15, то не лучше ли мне сначала проехать туда, а потом к вам? Как вы думаете? Пишите еще мне: письмо наверно застанет. Впрочем, не знаю, сколько времени он там пробудет. Не повидаться с ним после 2 1/2 лет разлуки и имея в виду еще 1/2 года, мне было бы очень тяжело.

   До свиданья, дорогая моя; крепко цалую вас и Сашу. Скажите ему, что скоро приеду. Бржестовким поклон.

  

   P. S. Сегодня пришла из Москвы телеграмма, что М. Д. Скобелев умер от разрыва сердца...

  

   Семен Афанасьевич, были у вас с Рейнботом. Оставили вам: 1) Луи Полья для "Устоев" (Сергей Николаич хотел взять этот перевод, и я отобрал его у Корша); 2) Статью Рейнбота, которую прошу передать С. Н., когда приедет; он сам решит, куда ее, в "О. З." или в "Устои".¹⁸⁷ Оставляю вам, потому что сам не надеюсь поймать Сергея Николаевича.

   26, I ч. д.

  

  

   Дорогая моя! Вчера, вернувшись после четырех дней отсутствия (был у Глеба Ив. Успенского), застал твое письмо. Благодарю, голубушка, что не забываешь письмами. Теперь я, должно быть, долго не получу от тебя вести; в четверг 15-го уезжаю и пока даже не могу написать адреса, куда мне писать. Подсылаю книжку. Сегодня кончился цензурный срок и книжка поступила в магазины. Напиши, кажется ли тебе издание чистеньким.¹⁸⁸

   Скука ужаснейшая: жду не дождусь, когда вырвусь из этого поганого города. Побываю в М<оскве> на выставке (там теперь и Володя с Линочкой), а затем и сам еще не знаю, куда денусь. Должно быть, поеду к Тургеневу, а может быть, промахну и в Ефимовку:, дядя очень и очень зовет меня туда. Глеб Иванович тоже едет: нам вместе придется быть в Москве и дальше.

   Какая прелесть этот Г. Ив.!

   Письмо это будет коротенькое. Жарко, скучно, пусто. Просто даже не думается. А тут еще все время денег не было. Иозефович денег не шлет, и я перестал писать ему фельетоны: только два послал.¹⁸⁹ С сегодняшнего дня начну получать за книжку из магазинов. 200 экз<емпляров> уже в Москве.

   Кстати скажу: Успенский всячески убеждает меня продать издание сразу, хоть с большой уступкой, и непременно ехать за границу, именно в Лондон. Не буду приводить его доводов, но они очень сильны. Да и самого меня соблазняет поплутать месяца два именно в Англии.

   Посмотрю, как книга пойдет: если плохо, то продам всю, а если хорошо, то не расчет. Читаешь ли "Голос"? Все корреспонденции и телеграммы с места катастрофы пишет Евг. Михайлович. Американец он! Как только случилось, стрелой помчался и сейчас же сюда телеграмму за телеграммой.¹⁹⁰

   Рад, что читаешь по-французски, только лучше бы Вольтера: ничуть не меньше интересно, и язык, пожалуй, полегче, чем Поль-де-Кока. Ну, да все одно.

   Прощай, голубчик мой милый, хорошая моя. Глупости все ты пишешь о "напускном" и "фантазиях": как перед богом говорю тебе, что у меня теперь только хорошее чувство... ну да пускай. Не верь, если хочешь, только не забывай твоего любящего друга.

  

   На конверте: В Ярославль. Контора общества "Дружина", на Константиновский завод. Е. В. Б. Николаю Федоровичу Никонову. Для Над. Mux. Золотиловой.

  

  

   Наконец-то я выбрался из Питера, голубушка моя. Получила ли ты книжку и карточку? Боюсь, что этот вопрос останется без ответа, так как ты, пожалуй, уедешь с своего завода в Москву и далее. Отвечай мне хоть строчкой, получила ли это письмо; если оно не застанет тебя в Ярославле, то мы, значит, до осени не будем знать, куда писать друг другу.

   С книжкой я все дела покончил: 12-го она вышла, 14-го получил телеграмму от Володи о том, что он в Москве, а 15-го выехал в М<ураевку>. Нашел своего любезного друга бодрым и веселым, только здоровьем плох. В прошлом году он, бедный, на пожаре схватил огромную лестницу и почувствовал, что у него в спине что-то треснуло или лопнуло, но не смотря на это, все-таки схватил лестницу и потащил. С тех пор у него спина все болит: согнуться не может, бедный. За границей думает побывать у ученых докторов.

   В Москве мы с В<олодей> прожили три дня, при чем в первый день по случаю свиданья очень выпили, к моему постоянному угрызению. Видели выставку (большую), передвижную выставку, картины Куинджи. Ну, да все равно. Поехали сюда, видели Кукуевскую яму. Страшно посмотреть, что это такое.¹⁹¹ Сюда: приехали во вторник. Совестно было мне и смотреть на здешние места. Какое, Надюша, это глупое чувство! Ведь совсем тогда был больной и глупый, а все-таки конфузно и неловко перед Филатовым и всеми. Ну, да ничего, обошлось. Липочка похудела, очень рада, что едет за границу; ко мне относится дружелюбно, как года три, четыре тому назад. А ты, скверная женщина, не могла-таки не кольнуть меня в письме тем, что я "увижу своих прежних друзей" и пр. и пр. Ну и увидел, и что же?

   Сегодня мы втроем едем в Орел. Оттуда Латкины, взяв паспорт, поедут в Саксонию, Тироль, Италию, Швейцарию и пр., а я в Спасское-Лутовиново. Туда прошу и писать мне так: г. Мценск (Орловской губ.), село Спасское-Лутовиново, Ивана Сергеевича Тургенева, Вс. Мих. Гаршину.

   Когда подумаешь, что до начала октября еще больше двух месяцев осталось, Надик, право, очень скучно. Хоть бы ты недельки на две пораньше явилась в Петербург. Володя - чорт их знает, как они всё это узнают: ему в Баку Дорошенко сказал, что мы "помирились", а как узнал Дорошенко, решительно не понимаю (должно быть, матушка наговорила), - так Володя смеется надо мною и уверяет, что я тебя совсем не люблю, потому что иначе ни за что не согласился бы разъехаться на целые 4 месяца. Пусть их: дураки. По правде сказать, мне, очень досадно, что все сие получило огласку; поверь мне только, что в ней я ни сном, ни духом не виноват. Скверные сплетники.

   Завтра приеду в Спасское, осмотрюсь, а послезавтра засяду писать, просто руки у меня чешутся, так хочется что-нибудь новое выдумать. Думаю к сентябрьской или октябрьской кн.. "Записок" непременно написать или об Венедикте (что я тебе рассказывал) или из войны, или сказку новую (давно уже у меня* в голове вертится).¹⁹² Словом, что-нибудь да напишу, так что зимой буду обеспечен и спокоен насчет денег, а это для меня довольно важно: хочу продолжать "Людей и Войну", на что нужно много времени и что может быть оплачено только очень не скоро.

   Напиши мне, родная, получила ли это письмо и куда тебе писать. Два месяца не знать ничего об тебе - для меня теперь больше, чем тяжело. Надя, Надя, когда ты только поверишь, что я тебя в самом деле, не выдумывая, не фантазируя, люблю. И все острее и острее делается во мне чувство скуки и пустоты без тебя. Дальше писать нельзя: сквозь конверт будет видно. Цалую тебя тысячу раз.

   На конверте: В Ярославль. Контора Общества "Дружина", на Константиновский завод. Е. В. Б. Николаю Федоровичу Никонову. Для Надежды Михайловны Золотиловой.

  

  

   Голубчик мой милый! Как хорошо вышло, что мое письмо все-таки застало тебя в Ярославле; а то я было уже думал, что до октября не буду знать о тебе.

   Напиши, пожалуйста, когда ты проезжала через Кукуевскую насыпь? Я нарочно приезжал туда верхом 1-го и 2-го августа, но оба раза опоздал к поезду. Спасское ведь всего в 4-х верстах от Кукуевки.

   Адреса своего я менять не намерен: рад, что дорвался до места, где можно спокойно сидеть и почти никого не видеть. Понемножку пишу одну штучку (из войны еще), да только именно понемножку; больше страницы в день, как ни бьюсь, а написать не могу. Все равно к октябрьской кн. "О. З." поспеет.¹⁹³

   Книг здесь куча: множество французских, нем. и английских; все русские журналы. На журналах 30-х и 40-х годов везде буквы В. Б., т. е. Виссарион Белинский: эти книги принадлежали ему. Странно как-то держать в своих руках книгу, которую читал и перелистывал сам Виссарион. - Читаю я довольно много, но бестолково. Очень уж хорошо здесь шататься по парку, купаться, ездить верхом. Лето отличное: ни жарко, ни холодно. И ходишь большую часть дня под огромными липами; а какие здесь есть деревья! По 100 и 200 лет. Дуб, посаженный собственными руками Ивана Сергеевича 50 лет тому назад, совсем мальчик перед ними.

   Помнишь ли ты Анюту Галину? Вероятно, видела ее в Харькове у матушки. Теперь это девица 16 лет, но на вид ей нельзя дать больше 13, до того она тоща и миниатюрна. Играть стала в самом деле удивительно: не понимаю, как из такого маленького тельца выходит такая страшная силища: иногда инструмент дрожит под ее руками. Она здесь учит девочку Полонских. Женя уехал к матери и затем в Харьков по делам; между прочим, ругать за меня Иозефовича. Так что теперь нас мало: Полонские, муж и жена, трое детей, я да Анюта. Если бы не старший мальчик, который постоянно одолевает меня бесконечными расспросами, то можно бы по целым дням молчать, читать и писать; а пожив в Ефимовке j'ai pris gout a cette exercice.

   Милый мой Надик, что тебе еще сказать? Что я тебя очень люблю? Развитием этой истины можно бы занять все письмо, да ведь тебе, скверной, это все равно, что об стену горох. Все-таки скажу, что я был очень огорчен, когда 2 августа увидел уходящий перед моим носом поезд. Я уверен был, что ты в .нем сидела; а так хотелось поглядеть на тебя хоть одним глазком, хоть под строгим надзором твоего почтенного дядюшки.

   Напиши мне что-нибудь об Крыме. В будущем году решительно не хочу пускать тебя одну: куда-нибудь да поедем вместе. Смешно, Надюша; мы с тобою ни разу не были вместе в какой-нибудь поэтической обстановке, под деревьями, что ли. Ну там "Ночь, сад, фонтан"... Ничего этого не было: только питерские каменные стены, да Кирилл Иванович с супругой составляли всю обстановку нашей любви. Право, Надик, никакой поэзии, кроме той, конечно, что в сердце сидит, и для которой все равно, поет ли соловей, или Лизавета Агафоновна.

   Мы сейчас едем в Мценск (в Амченск, как здесь говорят) с Жозефиной Антоновной Полонской; я еду купить себе обувь и послать это письмо. Надюша, милая, хорошая, пиши почаще. Ну что тебе стоит написать письмо дней в 5-6? А я-то уж так рад бываю. Твое желанье исполняется: все твои письма немедленно превращаются в пепел или в микроскопические клочки.

   Мне очень нужно, бы с тобою поговорить вот о чем: ты мне должна еще раз рассказать подробную историю твоей бедной докторши, что умерла. Она так занимает мое воображенье (слившись почему-то с фигурой Радонежской; слышала ли ты об этой?), что прийдется писать осенью повестушку.¹⁹⁴ Это самый хороший сюжет, какой только у меня был.

   До свиданья, милая моя девочка, а впрочем, какая ты уже девочка? Все равно. Цалую тебя великое множество раз.

  

   Адрес: г. Мценск, Орловской губ. С. Спасское-Лутовиново, Всев. Михайловичу Гаршину.

  

   На конверте: В г. Ялту. В таможню Таганрогского округа. Г-ну Золотилову. Прошу передать Надежде Михайловне Золотиловой.

  

  

   Голубчик мой, сейчас еду в Мценск отвозить брата Егора Мих., который пробыл здесь два дня, и пользуюсь случаем черкнуть тебе несколько строк. После той маленькой записочки, где ты пишешь свой крымский адрес, от тебя ничего не было. Скучаю я без твоих писем. Четвертого дня был в Орле с братьями; были у Российских. Марья Ал. до того подурнела, что узнать нельзя: расползлась ужасно, как бочка. Съездила в Черниговскую губ. и теперь хохломанствует.

   Матушка уже проехала в Питер. Кажется, у нас в этом году будут жить барышни-курсистки: Таня, которая так поступает на Бестужевские курсы, и еще одна какая-то, которой я не знаю, но к которой некогда пламенел брат Евг. М.,- Троцина. Так что целый скит. Может быть, я от этого уйду и буду жить отдельно.

   Пиши, пожалуйста, милый мой Надик: право, я иногда вешаю нос (не поднимая, впрочем, бровей), так без тебя скучно. 7 авг. был очень рад, торжествовал: вот, думал, два месяца уже прошло и осталось только столько же. О голубчик мой милый, как я тебя теперь люблю!

   Что ты с моими письмами делаешь? Рвешь или нет? Впрочем, не думай, что я вообще в мрачности, совсем нет" Полонские такие милые, и большие и малые, что с ними легко живется. С физической стороны тоже хорошо; пишу я довольно аккуратно; только всё не могу решить, годно ли куда-нибудь, что я пишу? Совсем я не умею оценивать свои вещицы: пока не напечатают, все кажется, что даже и в печать негодно.¹⁹⁸

   Книжка по известиям из Питера понемножку идет. Если в будущем году я выпушу такую же (а я твердо решился сделать это), то мы с тобой разбогатеем.

   От В. <Латкина> и Линочки еще не получал писем. Писать им тоже не писал, а писать надо Rome, poste restante. Пусть лучше засядет В. в Париже; тогда начну переписываться с ним правильно.

   Писал бы еще что-нибудь, но

   Paff! c'est mon cheval qu'on aprette.

   To есть не один шваль, а всех трех подали и надо садиться.

   До свиданья, родная моя, хорошая. Цалую тебя совершенно нелепое число раз.

   10 авг. 1882.

   Спасское-Лутовиново.

  

  

   Голубчик мой Надя, совсем ты меня забыла! Последняя коротенькая записочка твоя, записочка из Я<лты> была от 30 июля, а сегодня 20 августа. С тех пор я ничего о тебе не знаю. Если нельзя отвечать на каждое письмо, то отвечай хоть через одно. Две недели, каждый день, я жду присылки из города писем и каждый день волнуюсь, думая получить от тебя письмо, и все нет и нет. Я очень скучаю, Надя; часто приходят в голову разные глупые мысли. Голубушка моя, пожалей меня, пришли несколько слов! Пусть все это выдуманное, деланное, пусть моя любовь к тебе фантазия, но только эта фантазия мучает меня и наводит тоску, когда ты молчишь. Не случилось ли что с тобой? Не пропадают ли письма? Ах, Надик, Надик, очень мне теперь скверно и будет скверно, пока не получу от тебя письма, что ты жива, здорова и меня не забываешь.

   Работа моя, несмотря на причиняемые вами, милостивая государыня, огорчения, понемножку подвигается: через недельку кончу; хотелось бы напечатать в IX кн. "О. З.", а если нет, то в X. Писал ли я тебе, что Павленков просил меня сделать следующую работу: есть книга барона Корфа "Наш друг" для народных школ. Т. к. этот "Друг" написан невозможным слогом, то его нужно выправить. Принялся - и отступил. Это такая ерунда, такое невежество, что трудно верится, что книга написана всероссийскою знаменитостью. Напр., для него мел, алебастр, мрамор, гипс - всё это роды извести. В одном месте он пишет такую фразу: "Вот если бы мы были такими добрыми, умными и работящими, как бобр"! Конечно, если б я был такой превосходный, как бобр, я бы переделал "Н. Друг", но так как - куда ж мне до бобра? - я не такой умный, то и должен отказаться.¹⁹⁶

   Писал ли я тебе, что у нас в Питере в этом году будет нашествие девиц? Во-первых, матушка решила взять с собой некую Анюту Галину (может быть, ты ее помнишь по Харькову). Она кончила учиться в Х-м Муз. Общ. и ей нужно в Консерваторию: так как у нее средств нет никаких, то матушка хочет приютить ее у себя. Затем, к моему изумлению, Таня тоже изъявила желание поселиться в П. у нас (она поступает на Бестужевские курсы). Затем еще одна девица (тоже на курсы хочет) стремится поселиться у нас. Так как квартиру матушка уже наняла небольшую, то прийдется мне, вероятно, жить отдельно с Женей или без него. Впрочем, у меня на этот счет есть соображения, о которых скажу тебе, когда увидимся.

   Здесь всё попрежнему; только Яков Петрович <Полонский> уехал. Через неделю уезжает Женя с Алей (мальчик Полонский) и эта самая Анюта. Она девица 16 лет, имеющая на вид 14, и прекапризная особа, и мы останемся с мадам и двумя маленькими детьми. Жозефина Антоновна П<олонская> дама очень милая, и мы с нею большие друзья. Иван Сергеевич пишет сюда через день. Все-таки приедет к зиме в Россию. Просит не опасаться за себя: "проживу, говорит, еще лет двадцать, в течение которых будут знать, что где-то там сидит ненужный старик".¹⁹⁷ Бедный!

   Когда был Я. П., то у нас составлялась целая академия. Анюта играет; Я. П. пишет масляными красками; Жозефина Антоновна лепит своего сына (она кончила бюст: удивительное сходство!), а я заберусь наверх и царапаю свои "Воспоминания рядового Иванова". Музыка, живопись, скульптура и поэзия! Вот мы какие умные!

   Больше писать нечего, кроме того, что ты скверная, жестокая женщина. Пиши, голубчик мой, милая, хоть по нескольку строк.

   Мне бы только знать о тебе. Неужели это так трудно для тебя? Крепко цалую тебя.

  

   Если не хочешь, чтобы явилась "Ноева Косточка", то пришли хоть маленькую записку.

  

  

   У нас все благополучно, дорогая мама, но писать решительно же о чем. Получил от Тани письмо; дело уже совершенно решено. Если же будет и Таня и Троцина, то нам с Ж., пожалуй, прийдется нанять комнату где-нибудь рядом, а то ведь решительно не влезем все.

   1 комната Тане, 1 Троцине, 1 вам, положим даже вместе с Алютой и Сашкой, что ведь очень тесно, 1 "пустая". Нам решительно негде. Бросать такую выгодную квартиру тоже не приходится.

   От дяди писем нет. Впрочем, жду скоро. Читали ли рецензию об "Рассказах" в "Деле"?¹⁹⁸ Я еще не читал. Прислал ли вам Розенталь книги? Павленков опять прислал письмо: усиленно просит взяться за "Нашего друга". Но это совсем невозможно: даже неустрашимый Женя и тот говорит тоже. "Вот если бы мы были такими добрыми, умными и работящими, как бобр"! (фраза из "Нашего др<уга>"), тогда бы, пожалуй, переделали.¹⁹⁹

   Писанье мое, хотя по обыкновению туго, но подвигается. Прийдется, кажется, опять лавировать между Сциллой и Харибдой, между цензурой общей и цензурой "О. З.".²⁰⁰ До свиданья. Крепко цалую вас.

  

  

   Наконец-то письмо! Голубчик мой, если бы ты знала, как женя обрадовала им, то наверно писала бы немножко почаще. Обрадовала, несмотря на выговор за мои голословные уверения. Не веришь ты, что это не надувательство тебя и себя! Что ж мне делать, не верь. Может быть, это и надувательство, только юно от избытка сердца. Я весь им надут, так сказать. Ах Надик, Надик! Да где же мерка этому настоящему и выдуманному? Чем одно отличается от другого? Да наконец, неужели для меня не прошла уже пора разжиганья своих всяких чувств и чувствованьиц? ведь это бывает со всяким (кроме некоторых, в том числе тебя), но бывает в известную пору, когда еще глуп и не знаешь, что раздутое чувство может совсем съесть, хуже еще настоящего. Ты вспоминаешь Р. В. Там другое дело было. Там был вопрос долга, дурно понятого, конечно. Что для Р. В. было нужно, то для тебя чистое оскорбление. Я говорю о том, если бы я приносил себя в жертву, не любя тебя (а ведь там было именно так). Милая моя бабья дурь! Прости меня за надоедливость, а я все-таки не могу не думать по-своему. А что ты бабья дурь, то это следует вот из чего: если бы я, как ты думаешь, был уверен в действии на тебя своих голословных уверений, незачем бы мне было их повторять в каждом письме? Довольно и одного раза. А я ведь точно дятел: все долблю носом в одно место. Господи, к каким софизмам прибегаю я говоря с тобой! Прости, милая, не верь, верь, что хочешь думай, только не сердись на меня и люби хоть немножечко. Хоть какою-нибудь ненастоящею любовью, выдуманною (по-твоему, конечно).

   О новой болезни, опустошающей Крым и открытой нашим уважаемым д-ром Н. М. Золотиловой, - о так наз. Stultitia femina или Бабья дурь, я узнал с радостью. Ибо отныне можно будет научно объяснять многие загадочные явления, имеющие совершиться в недалеком будущем. Вооруженный знанием "Бабьей дури", я твердо встречу эти грозные явления.

   Не рассердишься ли ты, Надик, за все эти написанные мною глупости? Я было хотел порвать это письмо да вспомнил, как обещал тебе следить за собою и стараться не лгать тебе и себе. А ведь порвать написанное - была бы ложь. Ведь правда? Читай и не сердись.

   Ваши курсы лопнули: я давно не чувствовал себя так возмущенным и так искренно огорченным делом, казалось бы, посторонним мне.²⁰¹ Припомнилась мне твоя бедная докторша, что умерла, и так и кажется, что она спрашивает: "За что?" За что, в самом деле, не только надругаетесь, преследуете, бьете, но даже и совсем душите? Покойный царь никогда бы этого не сделал. Он помнил, что ваши делали на войне. Зияешь, Надик, писал я в своем теперешнем рассказе о том, как он смотрел нас в Плоэшти. Писал и глубоко взволновался: вылилась довольно страшная страничка. Нет там ни хвалы, ни клеветы, но чувство выразилось оригинально и, кажется, сильно.²⁰²

   Я написал уже около двух печ. листов. К отъезду думаю кончить. Хоть бы так, работать всегда, как теперь; и то была бы хорошо. Неужели ты не будешь меня подгонять? Ты можешь, Надюша, право можешь. Ты ведь сильнее меня.

   Едем мы отсюда между 15 и 20 сентября, так что будем с тобою в П<етербурге> почти вместе. Ты напиши мне, когда выедешь: может быть, можно будет вместе ехать отсюда до Петербурга. Если ты этого не хочешь, то напиши, а то; я буду стараться попасть на твой поезд. Как хорошо, что ты сократила свой скверный Крым на две недели!

   Если из твоих дядей в Ялте есть такой, которого я видел, то кланяйся. Я никак их не могу распутать; знаю только, что те, которых видел, все очень приятные и хорошие. Поэтому и поклон посылаю, разумеется, предоставляя тебе передать его или нет.

   До свиданья, милый мой голубчик, нелюбимая моя. Крепко тебя цалую. Искренно нелюбящий тебя В. Подписываюсь так во избежание упреков в "выдумывании".

   P. S. Прости, если надоел с глупостями. Прости и напиши письмо, непременно напиши. Да не пиши заказным: за ним надо самому ехать в Мценск и лишний день проходит. Все твои письма я до сих пор жег или рвал, а последнее, по твоему слову, берегу. Прощай, хорошая моя, милая бабья дурь.

  

  

   Дорогая мама! Сейчас Женя едет, но так как он пробудет некоторое время в Москве, то вероятно это письмо дойдет раньше его. Я совершенно согласен с вами, что смешно нанимать отдельную комнату: это я предположил только в том случае, если уж никак нельзя будет отказать обеим барышням: что же делать в самом деле, если негде. Конечно, лучше уж не брать Троцины, чем менять квартиру.

   Мы с Ж. А. <Полонской> будем в Питере около 20 сентября. Работа моя двигается понемножку: не посылаю вам ее, потому что думаю еще пристально просмотреть ее; м. б. что-нибудь и переправлю.

   Закрытие врачебных курсов разогорчило меня, как давно не огорчали вещи, казалось бы, посторонние.²⁰³ За что, в самом деле, издевались, преследовали, а теперь вот совсем убили? За труды и голод? За то, что было во время войны? Ни жалости, ни благодарности в них нет. Вот уж именно "торжествующая " то.

   Сегодня у нас водворяется тишина и мир по случаю отъезда Али. Что за буйный человек! Право, почти стоит нашего Александра. Прислал ли Ж<орж> Софью Мартыновну? Приехал ли Александр Яковлевич <Герд> и видели ли вы его? У него в квартире сундук мой с вещами, ключ у Устиньи; так как вам нужны ложки, то лучше бы взять их, а не тащить всего сундука: когда приеду, тогда и перевезу.

   Больше писать нечего, дорогая моя. Женя расскажет вам все, как мы здесь живем. Крепко цалую вас, милая моя мама, тоже и Сашу. До скорого свиданья.

   27/VIII 1882. Спасское.

  

   Мне кажется, уважаемый Флорентин Федорович, вы не совсем поняли мое письмо. Дело идет совсем не о двух-трех статьях, и во всяком случае не о тех, о которых вы думаете. Против содержания в общем смысле я ничего не имею сказать. Полезно сообщить детям и об аспидной доске, и об кожевенном производстве, и сведения из священной истории, и об Александре Николаевиче; последнее даже, пожалуй, необходимее, чем описывать четырехугольную чернильницу, которая "имеет четыре угла". (А я-то в невинности своей до сих пор думал, что у нее, как у всякого куба 24 линейных, 12 двугранных и 8 трехгранных!) Но не полезно изъяснять их таким образом, что в голове ребенка кроме путаницы ничего не останется. Говорю не о слоге, а об отношении к предмету, что я в первом письме неверно назвал содержанием. У меня от чтения "Нашего друга" - я получил ваше письмо четыре дня тому назад и все эти дни сидел над ним, пробуя сделать что-нибудь - непременно разбаливается голова, и я с жалостью думаю о бедных детях, которым суждено изучать эту удивительную книгу. Есть там статья: "Кто тяжелее, Митя или Петя"? Я мог бы сказать многое о том quasi беллетристическом вздоре, каким она набита, но пусть будет этот вздор необходим для живости рассказа или занимательности, пусть так. Возьмите самое содержание. Митя повел Петю взвесить его на весах. Привел, взвесил и, снимая гири, ушиб Петю. Вот и всё. Кто же тяжелее? (Заглавье-то статьи!) Совершенные сапоги всмятку. Эту статью нельзя переделать: ее нужно выбросить и заменить новою, которая бы дала понятие о весе. - То же, однако, можно сделать с огр<омным> большинством статей, но тогда от кн<иги> ничего не останется. Возьмите статейку об аспидной доске (No 5). Если выкинуть вздорную и вредную болтовню, то останется только вот что: аспидная доска состоит из каменной дощечки, вделанной в рамку из соснового дерева. Камень, из которого [высечена] сделана дощечка, называется аспидом или шиферным камнем; его находят большими слоистыми пластами [Корф говорит "люди находят", еще бы! конечно, не кошки] в земле, ломают большими кусками и делают из них большие плиты, которыми за границею кроют крыши и аспидные доски.. Для аспидных досок аспид равняют и трут крупным песком; тогда камень становится гладким и на нем можно писать грифелем. Грифель сделан из того же аспида. Только так, по-моему мнению, возможно выправить "Нашего друга", но тогда ведь книга из 15 листов сократится на 7-9, и собственно, перестанет быть книгой барона Корфа, так как от нее останется только один план, а так как в ней, по правде сказать, и плана никакого нет (нельзя же назвать планом совершенно случайное расположение статей, взбредшее автору в голову неизвестно почему), то значит от "Нашего друга" останется только одно приятное воспоминание.

   Простите меня, уважаемый Флорентий Ф., за то, что я отнял у вас много времени. Я очень виноват перед вами: мне еще в П. нужно было внимательно просмотреть книгу: тогда бы я наверно отказался от этой работы сейчас же. Не пригодятся ли вам замечания на те явные нелепости, какие встречаются в книге на каждом шагу и которых нельзя не выбросить. Укажу на кое-что.

   No 2 "Много, много лет тому назад молились люди в церкви, в которой были, на этот случай, святые Андрей и Епифаний". На случай чего? Чорт знает что такое! Последняя фраза, статейки никуда не годится.²⁰⁵ No 3. Я привык тебе говорить, всю правду и расскажу тебе сегодня, как я поступил в школу. Вм<есто> всей правды, вероятно, нужно поставить о себе все, или что-нибудь в этом роде. No 4. "Выпуклые доски". Доски вовсе не выпуклые, а ровные; буквы на них выпуклые. "Теперь, же бумагу приготовляют... как вы бы думали? Из чего! Из тряпок. Да, из тряпок"! К чему это сюсюканье? Можно бы, пожалуй, прибавить полстраницы таких восклицаний: Из тряпок! Ишь ты! Ну штука! Эки черти! Ишь шельмы! Эвона. Поди ты! Из тряпок! К этому празднословию Корф ужасно любит прибегать, вероятно, в видах увеличения объема книги. О No 5 уже говорили. No 6. Это уж такая гиль, что совестно говорить. Чернильница- учебная вещь! А та, из которой пишет писарь, судья, лавочник, Салтыков, из которой пишутся любовные записочки, наконец - тоже учебная вещь. "То она будет посудой". Она всегда посуда. И какому болвану придет в голову употреблять чернильницу как стакан.

   No 7. "Курдюки дают грубую шерсть, но зато у каждого курдюка образуется на хвосте около целого пуда жиру". Курдюком называется не овца, а только хвост овцы. Есть курдючные овцы, а не овцы - курдюки. [Странно барону К. не знать этого; он хозяин и южный помещик]. Последняя фраза запутана: если сукно бывает такого же цвета, как овцы, белые, черные, серые и бурые, то зачем красить шерсть...

   "No 8. No 9. Весьма полезная для мужиков статья, но как учебный матерьял, ни к чему не годная. [Формами подобных условий, прошений и пр., росписок и пр. можно было бы набить три [полки] утлого "Н. Д.", но к чему они в учебной книжке]? Учебная книга не должна быть письмовником Курганова.

   "No 10. "Наводить на сукно глянец". Не глянец, а ворсу, нужно объяснить, что это такое.

   No 12. За что такое предпочтение ушам? Уж если описывать, то, что ребенок очень хорошо и сам знает, то нужно бы сказать и о глазах, и о губах, и о чолке. "Лошади нужно в день около пуда хорошего корма, фунт. 20 сена или немного овса или ржи зерном. Во-первых, где и кто кормит лошадей рожью? Во-вторых, из слов автора прямо выходит, что "немного овса или ржи" - 20 фунтов, так как всего корма нужно около пуда, из которого 20 ф. сена. Слово "дермь" известно только на юге. Это грубо смолотый ячмень. [Не могу не прибавить, что хотя ветеринары и имеют дипломы, но коновал все-таки вернее. Случалось видеть их самому].

   No 13. Все мы знаем... Мы знаем еще... Эти фразы не мешало бы пропустить. Перв. "чаны с водою, которая окрашивается корою дуба и ивы". Дело вовсе не в том, что вода окрашивается. "Кожи мажут маслом, жиром и дегтем". Зачем?

   No 14. "Кошки истребляют хорей, кротов, птиц, чем наносят большой вред земледельцу". Оставляю комментарий... Разве скажу, что никакой кошке не справиться с хорем.

   No 15. Опять беллетристика... "кусок глины с водой распустить". Этим можно внушить ложное понятие растворимости глины: распустить-растворить.

   21. За идиотов, что ли, считает Корф детей. Зачем это глумление? Неужели в самом деле кто-нибудь из детей станет мерять сундук штанами и рубахами.

   23. "Берегись, чтобы собака не взбесилась". Синтаксического смысла нет. Можно беречься бешеной собаки, но не "чтобы она не взбесилась".

   24. Если сыпучий песок только "попадается" в чьем владении, то соседи его могут быть совершенно спокойны.

   25. "Голова коровы длиннее овцы". Конечно, так как корова гораздо больше овцы. Нужно было сказать: ноги коровы длиннее, хвост коровы длиннее, копыта больше, вымя больше, уши длиннее...

   26. "Но в наших руках так устроить сарайчик"... "В наших руках" - не по-русски и не понятно...

   27. Без нее (свиньи) мы бы сами от грязи пропали. Теория разведения свиней для... чистоплотности. Удивительно!

   28. "Когда ночуешь в поле, то утром хорошо рассмотришь, отчего днем становится светло на дворе". Ну и довольно: рассмотришь и слава богу: зачем же писать почти l 1/2 страницы.

   32. "Мел - это один вид извести; алебастр - другой вид извести; мрамор и гипс - также виды извести. Грубое и бесстыдное невежество. Хоть бы "повторительный курс" химии взял! [Там бы ему сказали, что алебастр есть тот же гипс, тот же сернокислый кальций, но водный, а тот безводный и что известь совсем особая статья].

   35. В курсе истории рассказ о финикиянах еще годен, как легенда, но в рассказе о том, как стекло делается, необходимо было бы оговорить его вымышленность. От костра на воздухе песок и селитра сплавиться не могут.

  

  

   Дорогая мама! Получил от дяди письмо, в котором он просит 8-го выехать в Мценск и проводить Таню до Москвы, посадив ее на поезд Н. ж. д. Конечно, я с большою готовностью исполню это. Кстати с Таней пошлю вам и свой рассказ, которого писать мне осталось несколько страничек.²⁰⁶ Вы сами увидите, стоит ли его переписывать или нет; м