Гаршин Всеволод Михайлович - Письма

неожиданное событие в доме его знакомых, которое и описывает весьма забавно под титулом трагического элемента. Этот "трагический элемент", впрочем благополучно окончившийся, я, к сожалению, должен пропустить... Разговор его с "цыганской мордой", весьма курьезного свойства, к сожалению, тоже относится к категории "трагического элемента и потому должен быть пропущен" ("Памяти В. М. Гаршина", СПБ. 1889, стр. 83-84). Под "трагическим элементом следует, конечно, разуметь бытовые осложнения, обусловленные полицейским террором 1879 г. См. выше письмо Г. от 23.VI.1879 г. об этой же поездке его в Амвросиевку (обыск у Дорфманов и пр.).

  

  

   ¹⁰⁸ "Новый полковник", охарактеризованный Г. как "порядочная дубина", - полковник барон Г. А. Аминов, командир Болховского пехотного полка с 21.IV.1878 по 6.V.1881 г.

  

  

   ¹⁰⁹ "Attalea princeps" напечатана была Г. в первой книжке "Русского-Богатства" 1880 г. Судя по воспоминаниям Н. С. Русанова, "Гаршин был очень огорчен тем, что его грациозная сказочка "Атталеа принцепс" (которая была помещена позже в нашем артельном "Русском Богатстве") была отвергнута Щедриным за ее недоуменный конец: читатель не поймет и плюнет на все!" (Н. С. Русанов, "На родине". Воспоминания, т. 1, M. 1931, стр. 231). О резком отзыве М. Е. Салтыкова об "Attalea princeps" после опубликования отвергнутого им рассказа в "Русском Богатстве" см. воспоминания Н. Н. Златовратского ("Братская помощь пострадавшим в Турции армянам", СПБ. 1897, стр. 400-403). Ср. свидетельство В. Г. Короленко: "Большинство своих рассказов Г. отдавал в "Отеч. зап."; "Attalea princeps" появилась в другом журнале, и говорили, что Щедрин не захотел ее напечатать именно потому, что она "наводит уныние". На фоне общего оптимизма и надежд рассказ этот действительно звучал пророчеством Кассандры" ("Ист. русск. лит. XIX в." под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского, т. IV, М. 1910, стр. 353).

   Для настроений революционной общественности 70-80-х гг. очень характерна резкая отповедь Гаршину в журнале "Дело". Для анонимного рецензента этого издания, как в свое время и для М. Е. Салтыкова, была совершенно неприемлема пессимистическая концовка рассказа:

   "Симпатии автора, конечно, лежат на стороне его смелой и самоотверженной героини, - отмечал критик. - Но дело в том, что Attalea г. Гаршина, добившись своей цели, тут же и разочаровывается жестоко: "только-то?- думала она. - И это все, из-за чего я томилась и страдала так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочайшей целью"?

   "Это чисто субъективная черта г. Гаршина, и притом черта, определяющая всю его литературную физиономию. Он страдает, именно страдает каким-то странным скептицизмом, каким-то недоверием к жизни и неверием в людей. Наша борьба представляется ему бессмысленной сутолокой, по поводу наших идеалов он спрашивает "только-то?" Это именно" г. Гаршин, а не его Attalea спрашивает, потому что кому же неизвестно, что главная сила людей, подобных этой пальме, заключается в цельности их чувств, в могущественности их мнений и желаний, в их, наконец, вере. Достигнув своего идеала, они не спросят "только-то?" и не погибнут с отчаяния, а лягут в могилу, успокоенные и умиротворенные. Так, по крайней мере, вопреки мнению г. Гаршина, говорит нам история" ("Дело" 1882, кн. VIII, отд. 2, стр. 45-46).

  

  

   ¹¹⁰ Петр Петрович Кончаловский, старый друг семьи Гаршиных, был арестован в июне 1879 г. по обвинению в революционной пропаганде среди крестьян Харьковской губ. и, "в виду крайней политической неблагонадежности и вредного влияния", выслан в Холмогоры.

  

  

   ¹¹¹ Работа эта выпущена была А. Я. Гердом (без ссылок на участие В. М. Гаршина) под названием "Определитель птиц Европейской России по Кейзейрлингу и Блазиусу", СПБ. 1880. К ней же относятся упоминания в письмах Г. от 18.IX.1878 г., и от 2 и 8.XII.1879 г. и 7.I.1880 г.

  

  

   ¹¹² См. примеч. 111.

  

  

   ¹¹³ План повести "Надежда Николаевна", о начале работы над которой см. примеч. 101, был осуществлен только в 1885 г. О приостановке этой повести см. письма Г. от 7 и 25.I.1880.

  

  

  

   ¹¹⁴ О переводе "Определителя птиц" см. примеч. 111.

  

  

   ¹¹⁵ Об участии Гаршина в "Русских Ведомостях" см. письма его от 13.II., 13.III.1880 г. и примеч. 123.

   ¹¹⁶ Третье предостережение, с приостановкой издания на три месяца, объявлено было министром внутренних дел журналу "Слово" 10.I.1880 г. О мотивах приостановки издания см. примеч. 64.

  

  

   ¹¹⁷ "Маленький рассказ", заканчиваемый Г. для "Отеч. зап." - "Ночь" (см. примеч. 122), а сказка для второй книжки "Русского Богатства" - "То, чего не было". См. письмо Г. от 11.III.1882 г.

  

  

   ¹¹⁸ См. примеч. 117 и 122.

  

  

   ¹¹⁹ Террористический акт, организованный Степаном Халтуриным 5 февраля 1880 г. в помещении Зимнего дворца, не дал, как известно, положительных результатов. Александр II на этот раз уцелел, а от взрыва динамита, судя по "правительственному сообщению" от 9 февраля 1880 г. жестоко пострадали только солдаты дворцовой охраны: "Из бывших в караульной команде нижних чинов лейб-гвардии финляндского полка 10 человек убито и 44 ранено" ("Правительственный вестник" 1880 г., No 34). Вопреки предположениям Г., этот неудавшийся террористический акт был санкционирован Исполнительным комитетом "Народной Воли",

   ¹²⁰ О начале работы Г. над хроникой "Люди и война" см. примеч. 105; "рассказик", сданный М. Е. Салтыкову, - "Ночь".

   ¹²¹ Личное знакомство Г. с Тургеневым не состоялось: "Я надеялся познакомиться с Вами в Петербурге, через посредство Г. И. Успенского, но Вы тогда уже уехали оттуда", писал Тургенев 14.VI.1880 г. Гаршину ("Атеней", под ред. Б. Л. Модзалевского и Ю. Г. Оксмана, кн. III, 1926, стр. 125). Свидетельство это, подтверждаемое молчанием об этом знакомстве в письмах самого Г., позволяет отнести к области чистого вымысла известный рассказ Н. С. Русанова о знакомстве и беседе Т. с Гаршиным во время свидания Тургенева с сотрудниками "Русского Богатства" и "Слова" в квартире миллионера К. М. Сибирякова ("Былое" 1906, кн. XII, стр. 42-49). Об интересе Тургенева к самой личности Гаршина в 1880 г. см. С. И. Кривенко, "Из литературных воспоминаний" ("Исторический Вестник" 1890, кн. II, стр. 274-276).

  

  

   ¹²² Рассказ "Ночь" появился в "Отеч. зап." 1880, кн. VI, стр. 397-412. Письмо Салтыкова, на которое ссылается Г., сохранилось в его архиве:

   "Многоуважаемый Всеволод Михайлович!

   Прочитав ваш рассказ, я нахожу его весьма хорошим и думаю в мартовской книжке его поместить. Искренно вам преданный

   10 февраля.

  

   ¹²³ Письмо Г. от 13.II.1800 г. позволяет установить принадлежность ему двух статей в "Русских Ведомостях" 1880 г., с подписью В. Г-н.: 1) "Художественная выставка в Петербурге", ("Русские ведомости" от 24.I.1880 г., No 23) и 2) "Выставка в помещении Общества поощрения художников" ("Русские Ведомости" от 21.II.1880 г., "No 49). Обе эти статьи не были известны исследователям Г. и впервые перепечатываются в настоящем издании его сочинений. Об участии Г. в "Русских Ведомостях" см. еще письмо его от 17.I.1880 г.

  

  

   ¹²⁴ Имена организаторов и ближайших сотрудников артельного журнала "Русское Богатство" обозначены были в объявлении о подписке: "В журнале принимают участие: гг. Н. Ф. Анненский, Н. Ф. Бажин, В. М. Гаршин, В. А. Гольцев, П. В. Засодимский, Н. Н. Златовратский, С. И. Кривенко, Н. И. Наумов, Ф. Д. Нефедов, В. И. Орлов, Н. С. Русанов, В. Ю. Скалон, Л. Н. Трефолев, Гл. И. Успенский, А. И. Эртель, Е. И. Якушкин, Н. М. Ядринцев и др.". Как штатные сотрудники "Отеч. зап." не могли быть обозначены в этом перечне М. А. Протопопов и А. М. Скабичевский, а по опасениям цензурно-полицейского порядка - В. В. Берви-Флеровский и Г. В. Плеханов. Об известном расслоении в рядах сотрудников "Отеч. Зап." в связи с изданием "Русского Богатства" см. воспоминания Н. С. Русанова ("На родине", т. I, M. 1931, стр. 230 - 233 и 254 - 257). Ценную критическую сводку материалов по истории первых лет "Русского Богатства" дает Б. П. Козьмин в сборн. статей "От девятнадцатого февраля" к "первому марта", М., 1933, стр. 214 - 253.

  

  

   ¹²⁵ Письмо Г. к М. Т. Лорис-Меликову набросано на вложенных один в другой двух листках почтовой бумаги обычного формата. Бумага использована для письма (непомерно крупными буквами) лишь с одной стороны; на оборот листа строки переходят лишь в одном месте, в самом конце. Письменное обращение, а затем и визит Г. к Лорис-Меликову вызваны были следующими обстоятельствами: 20 февраля 1880 г., через восемь дней после учреждения Верховной распорядительной комиссии с генерал-адъютантом М. Т. Лорис-Меликовым во главе, состоялось покушение на жизнь диктатора. Без санкции и даже без ведома Исполнительного комитета "Народной воли", Ипполит Млодецкий, административно-ссыльный, близкий кругам революционного народничества, попытался застрелить Лорис-Меликова у подъезда канцелярии Министерства внутренних дел. Диктатор остался невредим, а И. Млодецкий, схваченный на месте покушения, на следующее же утро предстал перед военным судом. Заседание последнего открылось 21 февраля, в 1072 часов утра, а в час пополудни Млодецкий был уже приговорен к смертной казни через повешение. Последнее слово оставалось, однако, еще за самим Лорис-Меликовым.

   "За два дня до казни Млодецкого, - рассказывает Н. С. Русанов,- мне пришлось случайно ночевать у Гаршина. Он жил в то время по Садовой, в огромном доме Яковлева, нанимая меблированную комнату вместе с художником Малышевым... Мы уже давно улеглись с художником, а Гаршин все еще был на ногах, нервно бегал по комнате, что-то писал и рвал и опять писал, пил воду стакан за стаканом, ломал в отчаянии руки, сдерживая рыдания, наконец наскоро накинул пальто и шапку и выбежал... Мы заснули... Часов в 9 утра вбегает к нам, как сумасшедшая, коридорная женщина и просит нас встать, так как к нам идут частный пристав с околоточным... Спросонья мы не могли ничего понять. "Здесь квартирует г. Гаршин-с?" - осведомился просунувший свой нос в дверь пристав. - "Здесь... А что?" - "Я прислан справиться, точно ли здесь квартира г-на подпоручика Гаршина и жил ли он здесь до последнего времени"? - "Не только жил, а живет и вышел несколько часов тому назад и, может быть, сейчас же вернется". Нам показалось, что на последние наши слова полицейский нос улыбнулся, зная, очевидно, об этом больше нашего. Дверь захлопнулась.

   "Беспокойство овладело нами. Мы вскочили, наскоро напились чаю" и отправились по разным знакомым разыскивать Гаршина. Его никто не видел. Так прошел мучительный день, наступил другой. Я сидел в редакции старого "Русского богатства". Вдруг является туда Гаршин, нервный, больше даже, чем по обыкновению, и страшно сконфуженный. Он бросился, как малое дитя к матери, к своему близкому приятелю С. Н. Кривенко и сейчас же потащил его в отдельную комнату: "Мне надо поговорить с вами, голубчик, непременно надо", - твердил он умоляющим голосом. Минут 10 спустя он выскочил в редакционную комнату, а оттуда в переднюю и вдруг, вернувшись на минуту, обнял своего собеседника и снова умоляющим голосом заговорил: "Вы не сердитесь, голубчик, на меня? Нет, не сердитесь? Скажите, что не сердитесь... Ах, мне и без того тяжело...". Получив успокоительный ответ, Гаршин скрылся.

   "Вот что, оказалось, сделал внезапно ушедший от нас ночью Гаршин. Когда он узнал, что Млодецкий послезавтра должен быть повешен, он решил сначала написать к Лорис-Меликову письмо, прося в нем помиловать Млодецкого. Но ему все казалось, что у него выходит недостаточно" красноречиво, и он рвал лист за листом. Наконец он предпочел пойти к Лорису, чтобы при личном свидании объяснить тому всю необходимость простить стрелявшего. Он, действительно, явился в 6 часов утра и настойчиво просил дежурного офицера передать его, гаршинскую, визитную карточку спавшему еще в то время всемогущему диктатору. Лорис-Меликов, который любил прикидываться человеком образованным и даже следящим за отечественной литературой, вспомнил, что действительно есть такой себе на свете писатель Гаршин, и припомнил, кроме того, что он знал этого Гаршина еще раньше, как добровольца во время русско-турецкой войны. Гаршин был даже ранен там и получил, кажется, чин подпоручика за храбрость. Лорис был заинтересован ранним посещением неояшданного просителя и принял его не в урочный час.

   "Сначала Гаршин пытался горячо доказывать диктатору, как было" бы гуманно, тактично и даже полезно в общественном смысле с его стороны помиловать Млодецкого, тем более, что этот покушался именно на Лорис-Меликова, да и покушение не удалось. Но Лорис и тут показал себя тем, чем всегда был: дрянным честолюбцем и шкурным человеком, разыгрывавшим роль самоотверженного государственного деятеля. Он стал прятаться за высшие принципы, за необходимость неукоснительного подавления преступлений, говорил, что будто бы прощение Млодецкого зависит не от него, а от государя. Взволнованный до глубины души. Гаршин вздумал прибегнуть к военной хитрости: "Граф, - крикнул он, - а что вы скажете, если я брошусь на вас и оцарапаю: у меня под каждым ногтем маленький пузырек смертельного яда - и вы мертвы". Конечно граф отлично видел своего страшного врага, этого симпатичного, еле державшегося на ногах от волнения юношу, и отлично понимал наивность угрозы. Но все-таки не преминул разыграть великого храбреца: "Гаршин, вы были солдатом, а я и теперь, по воле монарха, солдат на посту; как же вам пришло в голову пугать меня смертью: сколько раз мы смотрели ей с вами в глаза?" Обескураженный Гаршин и не заметил всего комизма этого актерства, был даже тронут ответом Лориса и вдруг, зарыдав, снова стал умолять азиата-царедворца помиловать Млодецкого, дошел чуть не до обморока; наконец добился от Меликова обещания хоть на время отложить казнь и снова рассмотреть дело..". Как и следовало ожидать, обещание не было исполнено, и Млодецкого вздернули в заранее назначенный срок" ("Былое" 1906, кн. XII, стр. 50-52. Ср. "С родины на родину" No 4, Женева 1894 г., стр. 302-303).

   Наблюдать Гаршина после этого визита к "диктатору" привелось и Г. И. Успенскому, несколько более схематичный рассказ которого (цензурные рамки обусловили в нем ряд характерных умолчаний и сокращений) в общем совпадает с версией Н. С. Русанова:

   "Несколько писателей собрались где-то в Дмитровском переулке, в только что нанятой квартирке, не имевшей еще мебели, пустой и холодной, чтобы переговорить о возобновлении старого "Русского богатства". В числе прочих был В. М. Гаршин. Его ненормальное возбужденное состояние сразу обратило на себя всеобщее внимание. Никто не видал Гаршина в таком виде, в каком он явился в этот раз. Охрипший, с глазами налитыми и постоянно затопляемыми слезами, он рассказывал какую-то ужасную историю, но не договаривал, прерывал, плакал и бегал в кухню под кран пить воду и мочить голову... Только тогда, когда кто-то из знавших Гаршина ближе меня увез его домой, я мог спросить: что такое с ним случилось? А с Гаршиным было следующее: накануне того дня, когда я его видел в новорождавшейся редакции, он ночью в три часа, также для храбрости, выпил вина (вообще он совершенно не пил вина), почти ворвался к одному высокопоставленному лицу в Петербурге, добился, что лицо это разбудили, и стал умолять его на коленях, в слезах, от глубины души, с воплями раздирающегося на части сердца, о снисхождении к какому-то лицу, подлежавшему строгому наказанию. Говорят, что высокое лицо сказало ему несколько успокоительных слов, и он ушел. Но он не спал всю ночь, быть может, весь предшествовавший день; он охрип именно от напряженной мольбы, о г крика милосердия и, зная сам, что по тысяче причин просьба его - дело невыполнимое, с, ал уже хворать, болеть, пил стаканами рижский бальзам, плакал, потом "крылся из Петербурга, оказался где-то в чьем-то имении, в Тульской губернии, верхом на лошади, в одном сюртуке, потом пешком по грязи доплелся до Ясной Поляны, потом еще куда-то ушел, - словом, поступал "как сумасшедший", пока не дошел до состояния, в котором больного кладут в больницу. Таким образом "как сумасшедшим" Гаршин сделался в этот раз не потому только, что он в этом отношении уже испорчен наследственностью, что он только был болен, но потому, что его наследственную болезнь питали впечатления действительной жизни" ("Полн. собр. соч. Гаршина", изд. т-ва А. Ф. Маркс, 1910, стр. 83-84).

   В. А. Фаусек, один из самых близких приятелей Гаршина, видевшийся с ним несколько недель спустя, когда В. М. "на границе полного безумия" привезен был к родным в Харьков, передает, как во время одной из прогулок необычайно возбужденный писатель рассказал ему "вкратце про свое посещение гр. Лорис-Меликова перед отъездом из Петербурга, посещение, странные и трогательные подробности которого я узнал лишь позднее у него же, когда он, уже здоровый, передавал мне все, что было " ним в эту ночь, его поведение, его речи и ответы графа..." ("Памяти В. М. Гаршина", СПБ. 1889 г., стр. 91).

   Как свидетельствует М. Е. Малышев: Г., рассказывая утром 22 февраля о своем посещении М. Т. Лорие-Меликова, "осыпал горячими похвалами своего собеседника и восторженно ждал от него великих дел" ("Памяти В. М. Гаршина", СПБ, 1889, стр. 128). Даже самая казнь Млодецкого, судя по воспоминаниям И. И. Попова, "как будто бы не вызвала никакой реакции в Гаршине. По словам брата, он как бы одервенел; о казни Млодецкого ни он, ни его товарищи с ним не говорили" (И. И. Попов, "Минувшее и пережитое", П. 1924, стр. 36).

   Сводку и разбор основных материалов, относящихся к выступлению Г. в защиту И. О. Млодецкого, см. в статье Ю. Г. Оксмана "Всеволод Гаршин в дни диктатуры сердца" ("Каторга и ссылка" 1925, кн. II, стр. 126-135). Из неизвестных до последнего времени материалов о встрече Т. с Лорис-Меликовым особенно интересны печатаемые нами воспоминания Н. М. Гаршиной. См. далее стр. 526.

  

  

   ¹²⁶ О взрыве в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г. см. примеч. 119.

  

  

   ¹²⁷ "Благородный человек" - М. Т. Лорис-Меликов. Об отношении Г. к казни Млодецкого см. примеч. 125.

   Рассказ "Денщик Никита" напечатан был в "Русском Богатстве" 1880, кн. III (март), стр. 109-125, с заголовком "Люди и война". Глава первая, а во второй книжке "Рассказов" Г. (1885) он же был перепечатан под названием "Денщик и Офицер". О работе Г. над этой вещью см. примеч. 105 и письма No 196, 199, 200, 201.

  

  

   ¹²⁸ Строки письма Гаршина о "миросозерцании", против законности которого он якобы "в безумии спорил" еще недавно с Ю. Н. Говорухой-Отроком, в воспоминаниях последнего охарактеризованы были следующим образом: "Довольно долго мы были с покойным В. М. очень дружны и очень откровенны. Познакомились мы давно - ровно десять лет назад <т. е. весною 1878 г.?>. Были мы почти одних лет, имели одинаковую склонность - к литературе, оба только что пережили ряд тяжелых впечатлений, хотя и разного характера: когда мы познакомились, В. М. только что, раненый, вернулся с войны, а я только что был выпущен на свободу после трехгодичного одиночного заключения по политическому делу. Очень уже много было у нас общих мыслей и общих отвлеченных интересов, и мы сразу сошлись; сразу же, как говорится с первого слова, так и въехали в область "мировых" и "проклятых" вопросов. Мы тогда, подобно многим тогдашним молодым людям, даже свои житейские, сердечные дела и т. п., сводили более к "мировым" и "проклятым" вопросам... Я помню хорошо один наш разговор, так хорошо и отчетливо, будто это происходило вчера, а не восемь лет назад. Было это здесь, в Харькове, как раз в ночь под Светлый праздник. Мы пошли бродить по городу, заходили в полутемные церкви, где читалась "Деяния", с университетской горки смотрели на движущиеся по всем направлениям огоньки, мерцавшие в фонариках переходящей из церкви в церковь толпы... А весенний воздух был так мягок и душист, а панорама потонувшего в сиянии луны города так поэтична. Не хотелось говорить - хотелось только дышать этим во духом, смотреть на эту лунную ночь, на эту движущуюся с глухим гулом толпу.. . Вспоминалось что-то забытое, замершее... Но, в конце концов, разговор свелся на то же... Как это у Гамлета?

  

   Кто снес бы бич и посмеянье века,

   Бессилье прав, тиранов притесненья,

   Обиды сильного, забытую любовь,

   Презренных душ презрение к заслугам

   Когда бы все окончить мог один удар...

   Кто нес бы бремя жизни, с проклятьями, слезами...

  

   Вот об этом самом и говорили, конечно, другими словами, в других формах - говорили и о возможности "примирения"... Говорили долго, сидя на ступеньках какой-то церкви. Уже ударили в колокол, уже священники и народ прошли мимо нас с хоругвями и крестами; мы видели, как процессия обошла вокруг церкви, потом услышали пение - "Христос воскресе!" "Я помню хорошо эту минуту. Луна ярко освещала лицо В. М., крупные слезы катились из его глаз. И сквозь слезы, нестройным голосом вдруг он произнес: "зачем все это из меня вытравили"? Я не нашелся, что ответить. Немного погодя он сказал: "войдем туда". Мы вошли в церковь. Священник стоял перед царскими вратами и, осеняя народ крестом, произнес: "Христос воскрес!" - "Во истину!" - сдержанным гулом тысячной толпы пронеслось по церкви. И снова: "Христос воскрес!" - И снова тот же гул: "Во истину!" Мы постояли еще немного и вышли из церкви. Ночь была так же чудно хороша, на улицах было совсем пусто. Мы долго шли молча. Вдруг В. М. остановился против меня и выговорил: "А если все это ложь - что же тогда?" Я хотел что-то ответить, но он нервно-замахавши руками поспешно заговорил: "Нет, нет, не надо, не будем об этом говорить" ("Южный Край" от 15 апреля 1888 г., No 2508).

   Как свидетельствовал Ю. Н. Говоруха-Отрок в другом своем фельетоне о Гаршине, "повесть, которую в письме В. М. называет "Вязнов", по имени главного действующего лица, и которая имела заглавие "Эпизод, из ненаписанного романа", была напечатана в журнале "Слово" за 1880 г. без всяких изменений и поправок. К той рукописи, о которой в письме говорит В. М., я для "Слова" прибавил лишь одну главу" ("Южный Край" от 21 апреля 1888 г., No 2514).

  

  

   ¹²⁹ В Москву Г. приехал из Петербурга уже в полубезумном состоянии и в течение двух недель, как свидетельствует сводка рассказов и воспоминаний о нем в эту пору, данная Я. В. Абрамовым, "совершил ряд странных и нелепых поступков. Зачем-то ему захотелось поговорить с тогдашним московским обер-полицеймейстером Козловым, и он избрал для того такой странный способ. Зайдя поздним вечером в публичный дом, он стал угощать его обитательниц и, накупив на приличную сумму, отказался платить; был составлен протокол, и его самого отправили в участок, причем по дороге он выбросил зачем-то бывшие с ним 25 рублей. В участке он потребовал личного свидания с Козловым и, добившись своего, имел с ним разговор, подобный тому, который был с Лорис-Меликовым. Из Москвы В. М. ездил в Рыбинск, где получил оставшиеся в полку 100 рублей следовавших ему подъемных денег. Деньги эти там же потратил на покупку нового костюма, а бывший на нем подарил коридорному служителю в гостинице. Во время пребывания в Москве он строил самые неосуществимые планы о поездке по разным частям России, в Болгарию и т. п. Много толковал о романе из болгарской жизни, задуманном им в это время, мечтал об издании своих рассказов под заглавием "Страдания человечества" и т. п. В то же время он до такой степени тосковал, что бывший в это время в Москве его старый друг В. Н. Афанасьев должен был посвящать ему все свободное время и хоть немного отвлекать его от тоски. Прожив две недели, В. М. решился ехать в Харьков, но так как у него не было денег, то пришлось заложить часы и кольцо. Однако В. М. большую часть вырученной этим путем суммы истратил на разные, совершенно ненужные ему покупки, так что только при помощи В. И. Афанасьева он мог взять билеты до Тулы, где он рассчитывал достать денег на дальнейшую дорогу" ("Памяти В. М. Гаршина", СПБ. 1889, стр. 33-34).

  

  

   ¹³⁰ О первой главе хроники "Люди и война" см. примеч. 128.

  

  

   ¹³¹ "Корреспондентские дела", о которых упоминает Г., связаны были, вероятно, с планами его работы в "Русском курьере" (см. письмо Г. от 13.III.1880 г. к А. Я. Герду). Однако на окружающих он производил то же впечатление полубезумного человека, что и в Москве: "Пробыв несколько времени в Москве, Г. доехал до Тулы, где и остался, - рассказывает В. А. Фаусек. - Родные его в Харькове получили от него оттуда письмо и ждали его со дня на день. Он все не ехал. Наконец, после долгого ожидания и не получая от него больше никаких известий, не получая ответа на письма, они снеслись по телеграфу с тульским полицеймейстером и получили от него ответ следующего содержания: Всеволод Гаршин проживал в гостинице, взял такого-то числа наемную верховую лошадь и, оставив в гостинице все свои вещи, исчез, неизвестно куда". ("Памяти В. М. Гаршина", СПБ. 1889, стр. 87). "В это время, - рассказывает Я. В. Абрамов, - он совершил целый ряд странствований то верхом, то пешком, по Тульской и Орловской губерниям, что-то проповедывал крестьянам, жил некоторое время у матери известного критика Писарева, попал в Ясную Поляну, имение гр. Льва Толстого, ставил последнему какие-то мучившие его вопросы, иногда выдавал себя за тайного правительственного агента и т. д. В это время его отыскивал брат его, Евгений Гаршин, которому, наконец, и удалось настигнуть его и уговорить ехать с ним в Харьков. В Харькове он продолжал совершать самые странные поступки, как это можно видеть из воспоминаний В. А. Фаусека. Однако он был настолько тих и спокоен, что окружающие считали излишним помещать его в больницу" ("Памяти В. М. Гаршина", СПБ. 4889, стр. 36).

  

  

   ¹³² Подробности поездки Г. в Ясную Поляну и беседы его с Л. Н. Толстым известны лишь в передаче третьих лиц. Так, напр., В. И. Бибиков вспоминает рассказ Гаршина (после похорон Надсона) о том, как он, уже "душевно больной, приехал в Ясную Поляну к Льву Толстому и сообщил знаменитому писателю свои планы об устройстве всемирного счастья. Лев Толстой переживал тогда тяжелый нравственный период, разрешившийся всем известной "Исповедью" с ее последствиями, но планы В. М. не показались ему такими несбыточными, какими они казались всем другим, знавшим больного Гаршина. Они долго говорили, подробностей беседы В. М. не помнил, но помнил, что Толстой одобрил и приветствовал его начинания" (В. Бибиков, "Рассказы", СПБ. 1888, стр. 361). В своей статье "О Всеволоде Гаршине" А. И. Эртель счел необходимым отметить, как Всеволод Михайлович "с чувством живейшего умиления "вспоминал о том, как с дороги из Тулы пошел он пешком в Ясную Поляну к незнакомому ему в то время графу Л. Н. Толстому, о разговоре с ним, длившемся всю ночь, и о том, что считает эту ночь "лучшей и счастливейшей в своей жизни" (сб. "Красный цветок", СПБ. 1889, стр. 49). Много характерных бытовых деталей этого свидания отмечено в книге Ильи Толстого "Мои воспоминания", М. 1914, стр. 150-156. Об общем отношении Л. Н. Толстого к Г. в это время мы располагаем более точными данными, чем об их встрече в марте 1880 г. "Мне известно, - писал В. А. Фаусек, - и я думаю не будет нескромностью с моей стороны упомянуть об этом - что Л. Н. Толстой относился к нему очень хорошо; он говорил, что Гаршин - одно из самых симпатичных явлений в русской литературе за последние двадцать лет. Когда Гаршин явился к нему в Ясную Поляну, весной <1880 г.>, Л. Н. не имел об нем никакого понятия, как о писателе. Но летом, кажется, этого же года Тургенев обратил его внимание на новый талант, появившийся в русской литературе. Л. Н. Толстой прочитал рассказы В. М. и вспомнил тогда о той скромности, с которой он в разговоре мимоходом упомянул, что он "пописывает" ("Памяти В. М. Гаршина", СПБ. 1889, стр. 1о2). Ср. письмо Тургенева к Гаршину от 14.VI.1880 г.: "Ваше последнее произведение (к сожалению неоконченное) "Война и люди" окончательно утвердило за вами, в моем мнении, первое место между начинающими молодыми писателями. Это же мнение разделяет и гр. Л. П. Толстой, которому я давал прочесть "Войну и людей" (Ист.-лит. временник "Атеней", кн. III, Л. 1926, стр. 125).

  

  

   ¹³⁸ Привезенный братом в конце марта 1880 г. в Харьков, Г. в течение еще двух-трех недель продолжал оставаться "в состоянии крайнего возбуждения". Как вспоминает часто видавшийся с ним в это время В. А. Фаусек, "Лихорадочная деятельность его, разговор без умолку не прекращались ни на минуту. От его осенней тоски не осталось и следа. Он имел теперь вид человека, уверенного в себе, гордого, довольного, совершенно счастливого. Он вовсе не производил страшного или неприятного впечатления; он был так же мягок в обращении ласков и любезен, как всегда. По крайней мере, я его видел таким. Мне рассказывали, что иногда он приходил в состояние крайнего раздражения и вспыльчивости. При мне этого не случалось, и в нем не было ничего внушающего беспокойство. Но его чрезвычайное нервное напряжение невольно передавалось и его собеседнику, и присутствие его волновало; разговор с ним, поневоле осторожный и неискренний, был тяжел. Говорил он без умолку, постоянно перескакивая с одного предмета на другой, но безумного собственно в это время в его разговоре еще было мало. Всем впечатлениям внешнего мира он был еще доступен, и бред его больного духа в это время еще не заслонял перед ним действительности, как это было позднее; только отношение к действительности было у него ненормальное. Изредка проскальзывало в его рассказах кой-что такое, чего, может быть, и не было с ним на самом деле, а только казалось или мерещилось ему; в общем же он "еще довольно ясно сознавал и себя и действительность. Постороннему, чужому человеку он с первого раза вероятно не показался бы сумасшедшим, а только очень оживленным, счастливым и каким-то странным человеком" ("Памяти В. М. Гаршина", СПБ. 1889, стр. 88 - 89).

  

  

   ¹³⁴ "Я знал Гаршина с 1879 г., - рассказывает А. И. Эртель. - Наше знакомство не было очень близким; случалось, что мы не видали друг друга по целым годам. Но, когда встречались, отсутствие большой близости не мешало ему относиться ко мне с трогательной доверчивостью, вести со мною задушевные разговоры, - черта, свойственная, мне кажется, особенно хорошим людям, которые не нуждаются в дружбе, чтобы иметь возможность быть искренними и откровенными, и не ищут приятелей, чтобы было на кого излить потребность любви и доброжелательства. Мы встречались очень часто до весны 1880 года, затем еще две-три зимы в Петербурге и, наконец, в июне 1884 г. я говорил с ним последний раз, простившись, как оказалось навсегда, в Козлове, до которого ему случилось ехать вместе со мною от самой Москвы. Не было между нами и постоянной переписки; за девять лет мы обменялись только несколькими письмами" (Сб. "Красный цветок", СПБ. 1889, стр. 46-47).

   ¹⁸⁵ Резкий отзыв о "Жуке" в двух местах письма Г. к А. И. Эртелю от 15.IV.1880 г. относится, как мы полагаем, к С. И. Кривенко. С одной стороны, только он, как заведующий организационно-финансовой частью нового издания, мог посылать те "требования" о паевых взносах, о которых упоминает Г. в начале письма, а с другой - данные именно о его внешности ассоциируются легче всего с прозвищем "Жук". Ср., напр., воспоминания Н. С. Русанова: "В конце 70-х годов Кривенко был статным, красивым, уже довольно полным мужчиной лет тридцати, с лицом отчасти Иисуса, но Иисуса брюнета, с густой черной шевелюрой, с густой черной бородой, с добрыми карими, немножко томными глазами южанина, бледным прекрасным лбом, хорошо очерченным носом и ртом и звучным мягким голосом. Доброты этот человек был необыкновенной, а среди столь часто желчных, нервных, завистливых литераторов он поражал своей уравновешенностью и сердечностью. И вместе с тем, когда это было надобно, он обнаруживал редкую в этой среде деловитость и практичность" (Н. С. Русанов, "На родине", М. 1931, стр. 279). О позднейших отношениях Г. и С. Н. Кривенко см. письма No 298, 345 и примечания к ним.

   ¹⁸⁰ Статья В. В. Ладыженской, о которой упоминает Г., нам неизвестна. О близком знакомстве Г. с В. В. Ладыженской свидетельствует и письмо к нему Тургенева от 14. VI. 1880 г. из с. Спасского-Лутовинова: "Мне много говорила о вас Варвара Васильевна Ладыженская, с которой я недавно познакомился и которая также одарена замечательным талантом" ("Атеней", кн. III, Л. 1926, стр. 125).

  

  

   ¹³⁷ План хроники "Люди и война" остался неосуществленным. Материал, собранный для нее, частично был использован для повести "Из воспоминаний рядового Иванова" (1882 г.).

  

  

   ¹³⁸ Многомесячный перерыв в переписке Гаршина объясняется обострением его душевной болезни. "Прожив в Харькове три недели, - рассказывает Я. Абрамов, - В. М. неожиданно исчез из него, и брату его снова пришлось отыскивать его. Он оказался в Орле, в доме умалишенных, куда посадили его после нескольких его чудачеств. Состояние его в это время было буйное, и его пришлось везти связанным, в отдельном купе. В Харькове он прямо был доставлен в больницу умалишенных на Сабуровой даче, куда за год до того он ходил слушать лекции по психиатрии. Он узнавал всех, сознавал, что он душевно болен, но вместе с тем постоянно жил в мире фантазий и говорил посетителям самые невероятные вещи. На Сабуровой даче он прожил несколько месяцев" ("Памяти В. М. Гаршина", СПБ. 1889, стр. 37).

   7 июня 1880 г. Е. С. Гаршина обратилась через М. Е. Салтыкова в Литературный фонд за пособием для проектированной ею перевозки больного в Вену. "Положение Всеволода, - мотивировала она эту поездку, - становится с каждым днем хуже, и даже не предвидится никакого улучшения. Лечебница, где он помещен, скорее может быть названа местом предупреждения и пресечения. Их <больных> держат за решетками, исправно таскают и не пущают, но не лечат или, по крайней мере, употребляют одинаковые приемы с спившимися с круга офицерами или мастеровыми и с интеллигентным человеком. Здешний "психиатр" Ковалевский до такой степени мало заинтересован личностью молодого выдающегося писателя, что даже не поместил его в свое отделение, а поручил его своему помощнику, заурядному молодому врачу, который в свою очередь поручил его фельдшеру. По совершенно бессмысленной жестокости, Всеволоду не дают ни бумаги, ни карандаша, ни газеты. Все это под предлогом парализовать умственную деятельность. По взамен этого нет ничего для деятельности физической: не только какого бы то ни было занятия, биллиарда, игры, нет даже гимнастики. И вот 25-летний человек сидит день-деньской за решеткой, при адской южной температуре, один, без дела, без общества. Меня к нему не пускают, хотя я переехала на дачу рядом с ним и только раз случайно мне удалось увидеть его в окно. О, Михаил Евграфович, если бы вы слышали его крик: "Мама!" когда он увидел меня. Как он схватил через решетку мою руку своими исхудалыми руками, как горько зарыдал. И через минуту два сторожа оттащили его от окна" (М. Е. Салтыков-Щедрин, "Письма", Л. 1921, прилож., стр. 19-20). Проект поездки в Вену остался неосуществленным, так как состояние В. М. Г. резко ухудшилось. Вызванная в Харьков невеста Гаршина, П. М. Золотилова, прожила на даче у Е. С. Г. с 8 июня по 8 июля, но даже не была допущена к больному. О положении последнего в течение июля - августа 1880 г. чрезвычайно ценный материал дают сохранившиеся в бумагах Н. М. Гаршиной письма к ней П. Г. Попова, студента-медика, беспрепятственно допускавшегося к В. М. Гаршину во время его болезни <См. приложения к настоящему изданию, стр. 528-533>

   8 первых числах сентября 1880 г. В. М. Гаршин был перевезен в Петербург, в психиатрическую лечебницу д-ра А. Я. Фрея, где к концу октября несколько поправился. 9 ноября 1880 г. П. Г. Попов писал Н. М. Золотиловой:

   "Получил письмо от Екатерины Степановны, в котором она описывает состояние Всеволода со слов Рейнбота и высказывает желанье спровадить его, т. е. Всеволода, в деревню для полного освежения мозгов. Я думаю, что Всеволод едва ли уедет в деревню, а впрочем не могу дать должное суждение по этому вопросу. Передайте от меня ему почтение и искренное пожелание не томить себя напрасно из-за того, что наделал. Все, что он ни делал, выходило очень хорошо. Одно скверно, что окружающие его в то время не сумели поставить себя в надлежащее к нему отношение и кроме бестактности да лишних пыток не оказали ничего. Распространяться, впрочем, об этом не стоит" (Бумаги Н. М. Гаршиной).

   Из Петербурга Г. был увезен 11.XI.1880 г. в Харьков, а оттуда в Херсонскую (близ Днепровско-Бугского лимана) деревню дяди писателя, В. С. Акимова. Как свидетельствуют воспоминания последнего, он "нашел Всеволода в ужасном положении: у него был столбняк, прерываемый иногда только беспричинными слезами, вызвать его на разговор, даже мне, которому он показывал столько дружбы, не удавалось. Тогда, в виду особых причин, о которых здесь считаю лишним распространяться, у меня родилась мысль увезти его к себе за 600 верст и поставить в совершенно другую обстановку, и другие условия жизни, устранив от него все то многое, что в Харькове никаким образом не могло способствовать улучшению его бедственного положения. Получив согласие сестры и Евгения, я предложил Всеволоду погостить у меня в Ефимовке, пока не надоест, на что он отвечал: "Вы ведь знаете, дядя, что я не имею ни воли, ни желаний; если вы находите нужным взять меня, я поеду, если нет - мне все равно". Я объяснил ему, что нахожу нужным, и увез" ("Красный цветок", СПБ. 1889, стр. 11).

  

  

   ¹⁸⁹ Образ жизни Г. в Ефимовке охарактеризован в воспоминаниях В. С. Акимова следующим образом:

   "День у нас начинался обыкновенно катаньем на коньках до 8 часов утра, несмотря ни на какую погоду; в этом отношении Всеволод достиг огромных успехов: ему нипочем было сбегать к Святотроицкому маяку, в о верстах, и обратно в 40 минут. После чая он приходил ко мне в камеру и наблюдал бытовые сцены, записывая в то же время протоколы свидетельских показаний. Перед обедом опять катанье на коньках, потом возня с детьми, которых он очень любил, перевод, чтение газет и журналов и наконец вечерняя партия в шахматы, к которой он приступал с неизменным предложением: "не хотите ли меня когтить?" (выражение Тургенева); кроме того, один час всегда посвящался пикету с больной бабушкой. Почта приходила по понедельникам и пятницам и ожидалась с любопытством; мы получали: "Русский Вестник", "Голос", "Старину", "Вестник Европы", "Ниву", "Огонек" и одну местную газету; кроме того, Всеволоду присылались из Харькова "Отечественные записки" и из Петербурга - "Русское богатство" и "Устои"; впрочем, зачитываться я ему не давал, и как только он кончал своих излюбленных Щедрина и Г. И. Успенского - я книги прятал.

   "С восторгом я видел, как мой Всеволод возвращался к жизни не по дням, а по часам; к весне он был уже неузнаваем; земляной цвет лица уступил место прекрасному здоровому румянцу, аппетит и сон - отличные, внезапная задумчивость и рыдания давно исчезли; явился настоящий Всеволод, с его чудесной душой, мягким, покладистым характером и добродушным юмором - словом, драгоценный сожитель. Теперь он самым спокойным образом и до мельчайших подробностей рассказывал мне самые тяжелые эпизоды из своей несчастной жизни - Сабурову дачу, лечебницу Фрея и проч." ("Красный цветок", СПБ. 1889, стр. 13).

  

  

   ¹⁴⁰ Письмо Г. от 30.III.1881 г. является трехстраничной припиской к письму А. Акимовой к Е. С. Гаршиной.