Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

  

  

   В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи

   Издание подготовили Н. В. Королева, В. Д. Рак

   Л., "Наука", 1979

   Серия "Литературные памятники"

   OCR Бычков М.Н.

  

  

   Переписал я набело и вторую часть "Отроков"; остается еще написать в прозе окончание 3-й главы "Декамерона" ¹ да переписать оное, тогда работам нынешнего года конец, а разве что напишу на Новый год. "Отроки" мне вообще менее нравятся "Зоровавеля"; впрочем, это узнаю лучше завтра, когда перечту обе книги вместе.

  

   Сегодня я не переписывал набело, а дополнил, чего мне недоставало в прозе в 3-й главе "Декамерона". "Отроков" я перечел: может быть, потому что они мне надоели, а при чтении они мне принесли мало удовольствия; увидим, что скажет сестра;² впрочем, того, чего я всего более опасался, - темноты - я в них не нашел. Прочел я три статьи Шиллера: ³ 1. О том, как должно обучаться всеобщей истории, 2. Письмо к издателю "Пропилеи", 3. О необходимых границах в употреблении прекрасных форм. Первая не заключает в себе ничего необыкновенного, вторая писана на случай, зато третья заслуживает величайшее внимание. В ней сначала, как мне кажется, Шиллер приписывает разуму (Verstand) слишком большие преимущества, но потом несколько ближе подходит к истине, когда говорит, что философ должен говорить не какой-нибудь одной способности души, но всем. Хорошо замечание, что нашего разряда красноречивый дидактик (der schone писатель-художник (нем.).} предмет, о котором говорит, представляет более возможным и достойным желания, нежели настоящим или даже необходимо существующим.. Но лучше всего конец,⁴ где автор рассуждает о пагубном влиянии на нравственность преобладания над умом вкуса и чувства изящного, такого преобладания, при котором эти низшие способности, заимствующие все достоинство свое от согласия с законами ума (die Vernunft), из его наместников становятся похитителями престола, принадлежащего ему одному, и оружие, которое он же им дал, обращают против него. "Дикарь, - говорит Шиллер, - будет побежден ужасным искушением, но он не скажет в минуту падения, что не пал, и тем самым при падении изъявит свое благоговение к уму, которого предписания нарушает. Напротив того, утонченный питомец искусства не сознается в своем заблуждении, и, чтоб успокоить совесть свою, обманет ее".

  

  

   Давно уже у меня в голове бродит вопрос: возможна ли поэма эпическая, которая бы наши нравы, наши обычаи, наш образ жизни так передала потомству, как передал нам Гомер нравы, обычаи, образ жизни троян и греков? "Беппо" и "Дон Жуан" Байрона и "Онегин" Пушкина попытки в этом роде, - но, надеюсь, всякий согласится, попытки очень и очень слабые, если их сравнить с "Илиадою" и "Одиссеею": не потому, что самые предметы Байрона и Пушкина малы и скудны (хотя и это дело не последнее), но главное, что они смотрят на европейский мир как судьи, как сатирики, как поэты-описатели; личность их нас беспрестанно разочаровывает - мы не можем обжиться с их героями, не можем забыться. Тысячелетия разделяют меня с Гомером, а не могу не любить его, хотя он и всегда за сценою, не могу не восхищаться свежестью картин его, верностию, истиною каждой малейшей даже черты, которою он рисует мне быт древних героев, которою вызывает их из гроба и живых ставит перед глаза мои; ювеналовские, напротив, выходки Байрона и Пушкина заставляют меня презирать и ненавидеть мир, ими изображаемый, а удивляться только тому, как они решились воспевать то, что им казалось столь низким, столь ничтожным и грязным. Нет, Гомер нашего времени - если он только возможен - должен идти иною дорогою.

   Наконец я сегодня совсем кончил "Отроков"; остается только их доставить куда следует.⁵ Читаю "Uber die asthetische Erziehung des Menschen". {"Об эстетическом воспитании человека" (нем.).}

  

   Отдал "Отроков"; писал к матушке, а при письме немецкие стихи;⁶ не знаю, хороши ля они или худы, только надеюсь, что они принесут моей старушке удовольствие; помню, как она [бывало] носилась с какими-то, которые я ей прислал, будучи еще в Лицее, читала их покойнице Анне Ивановне, Наталии, Эмилии Федоровне,⁷ сберегла их и показала мне лет шесть спустя. Стихи припишу в конце сегодняшней заметки. В статье "Uber die asthetische Erziehung" много глубокомысленного, и Шиллер является в ней совершенно зрелым мужем; в одной из прежних "Was heifit Universalgeschichte?" {"Что такое всеобщая история?" (нем.).} etc. находится пылкая похвала 18-му столетию; как совсем иначе говорит он об этом столетии здесь!⁸ Пользу изящных искусств Шиллер полагает не в мнимом нашем улучшении, которого многие от них требуют, но в освобождении человека как из-под ига чувственности, так и из-под приневоливания мыслящей силы, в слиянии сих двух борющихся между собою стихий и в восстановлении тем возможности самовольного избрания или того, к чему влекут нас ощущения, или того, чего хотят от нас законы ума; главною же выгодою изящного воспитания находит он устранение препятствий, удерживающих человека исполнить предписания своего высшего предназначения. Но красота перестает быть красотою, как скоро душе дает определенное направление, и потому-то так нелепы все поучительные и назидательные выродки поэзии. Впрочем, я еще не кончил всей статьи.

  

   1

  

   Pfeifend fegt die todten Folder

   Braust und wirbelt Sturm und Schnee.

   Heulend neigen sich die Walder,

   Kalter Stein ist Bach und See.

   Aber in des Winters Toben

   In des Jahres dustrer Nacht

   Fallt ein reines Licht von oben,

   Das dem Geist, wie Eden, lacht.

   Hort es aller Menchen Ohren,

   Engel Gottes lobt und singt:

   Christus ist der Welt geboren,

   Der uns Heil und Gnade bringt.

  

   2

  

   Ja, an diesem schonen Tage,

   Weiche, fliehe Gram und Schmerz,

   Schweige du, des Lebens Plage,

   Sorge, driicke nicht das Herz!

   Allen giebt des Festes Sonne

   Allen das verlohrne Gluck

   Allen die gesuchte Wonne,

   Allen Seeligkeit zuriick.

   Erd' und Himmel schliessien

   Friedcn Friede sang in jeder Brust

   Dort ist jeder und hienieden

   Eines Vaters sich bewusst.

  

   3

  

   Freude in des Aethers Raumen

   Fullt das UnvenneBte aus;

   Zu den heitern Weihnachtsbaumen

   Ruft die Freude jedes Haus.

   Wenn des Seraphs Hymnen schallen

   Vor des Schopfers Angesicht

   Hort er auch des Sauglings

   Lallen Und vergifit des Staubes nicht.

   Nichts 1st klein dem Blick der Liebe

   Nichts ist ihrem Blick zu Grofi.

   Liebe pflegt der Mutter Triebe

   Und das All in einem Schoss.

  

   4

  

   Doch was lacht auch in der Feme,

   Wie Vergissmeinnichtes blau,

   Glanzet wie des Abends

   Sterne Leuchtet wie des Morgens Thau?

   Welch' em paradisisch Weben

   Haucht mich an mit Schmerz und Lust?

   Welch' ein neues reges Leben

   Wogt in meiner vollen Brust?

   Seh ich denn dich endlich wieder,

   Dich, den ich beweinen mufi,

   Steigst du wirklich zu mir nieder,

   Meiner Unschuld Genius?

  

   5

  

   Und ich blick umher und frage:

   Kehrt zuriick der Stunden Lauf?

   Meine langst verbluhend Tage

   Stehen sie vpm Grabe auf?

   Stimmen, mir bekannt und teuer

   Rauschen um mein traulich Ohr.

   Was da ist, bedeckt ein Schleier:

   Wieder bin ich vor dem Tor;

   An der Schwelle bin ich wieder

   Meines Lebens, froh und blind

   Hore meiner Hoffnung Lieder,

   Seelig bin ich, bin ein Kind.

  

   6

  

   Sie sind mit gesammelt alle

   Die das Schicksal mil geraubt:

   Zu der heimathlichen Halle

   Seh' ich dem geliebtes Haupt.

   Mutter, Freundin meiner Jugend,

   Memer Kindheit Fuhrerin,

   Ueren fromme, lautres Tugend

   Deren hoher Heldersinn

   Wicht aus diesen Zeiten stammet,

   Wo die Selbstsucht Thaten wagt,

   Wo kein reines Feuer flammet,

   Wo kein Herz wie deines, schlagt.

  

   7

  

   Und bereitet sind die Gaben,

   Und die Kerzen brennen klar,

   Dass doch Stunden Flugel haben

   Und mein Gliick ein <нрзб.> war?

   Seelig wont ich nur im Traume;

   Ach, der goldne Traum geschloss,

   Gleich dem leichten, weifien

   Schaume In der Wellen schwarzen schoss.

   Duster sind die Fenstern Mauern,

   Niemand meiner Lieben da -

   Ewig word' ich um sie trauern

   Das mein Wunsch ist ilinen nah.

  

   8

  

   Wie das schonste Fest der Erde

   In des Winters Dunkel fallt,

   Also, Teure Mutter, werde

   Deines Winters Nacht erhelt:

   Mogst du Trost und Ruh und

   Freud e Nehmen von der Tochter

   Hand Ahnlich sind sie ja die beide,

   Allem edlen ja verwandt.

   Stillen werden sie das

   Lehnen Deiner leiderfullten Brust,

   Trocknen deiner Wangen Traneo,

   Lindern jeglichen Verlust. {*}

  

   {* 1. Свистя, несутся по мертвым полям, Бушуют и завывают бураны. С воем наклоняются леса, Ручей и озеро стали холодным камнем. Но в зимнюю бурю, В мрачную новогоднюю ночь Падает сверху чистый свет, Который улыбается душе, как рай. Слушайте, все люди: ангел славит бога и поет: на свет родился Христос, который принесет нам спасенье и благодать. 2. Да, в этот прекрасный день Уходи, улетай, скорбь и боль, Умолкните, мученья жизни, Забота, не сжимай сердце! Всем возвращается солнце праздника, Всем - потерянное счастье, Всем - искомое блаженство, Всем - духовная благодать. Земля и небо заключают мир, Мир поет в каждой груди. Там (наверху) и внизу Каждый осознает своего отца. 3. В небесах радость заполняет неизмеримое пространство. К веселым рождественским елкам Каждый дом призывает радость. Когда раздаются гимны серафима Перед ликом творца, Он слышит также лепет младенца И не забывает о земном прахе. Ничто не мало для взгляда любви, Ничто для ее взгляда не слишком много. Любовь сохраняется заботой матери, И вселенная в ее лоне . 4. Что смеется в дали, голубой, как незабудка, Блестит, как вечерние звезды, искрится, как утренняя роса? Какое райское дуновение Овевает меня болью и радостью, Какое новое волнение в моей полной груди? Вижу ли я снова тебя наконец, Тебя, кого я должен оплакивать? Ты ли нисходишь ко мне действительно, дух моей невинности? 5. И я оглядываюсь вокруг и спрашиваю: Не обратился ли вспять бег часов? Мои давно отцветшие дни - Не восстают ли они из гроба? Голоса мне знакомые и дорогие Звучат для моего печального слуха. То, что там, покрыто завесой, Снова я перед вратами. Я снова стою на пороге Моей жизни, радостный и слепой, Слушаю песни моих надежд, Я счастлив, я дитя. 6. Они собрались все, Кого похитила у меня судьба: В родном зале Вижу я любимую голову. Мать, подруга моей юности, Путеводительница моего детства, Чья скромная, чистая добродетель, Чей высокий героический дух Не на этих времен родом, Где эгоизм руководит поступками, Где не горит чистый огонь, Где ни одно сердце не бьется, как твое. 7. И уже готовы дары, И свечи горят ясно, Что же у часов нет крыльев, и мое счастье <нрзб.>? Счастливый живу я только в мечтах. Ах, золотые мечтания исчезают, Подобно легкой белой пене, Которая тонет в черных волнах. Мрачны крепостные окна, Не видно в них моих любимых, Вечно буду я о них печалиться, Так как мое желание быть рядом с ними. 8. Как самый прекрасный праздник на земле Приходит во время зимнего мрака. Так, дорогая мать, будет озарена ночь твоей зимы: Ты сможешь получить радость, покой и утешение Из рук дочерей. Они обе так похожи, Так родственны всему благородному. Они станут опорой Твоей наполненной страданием души, Высушат слезы на твоих щеках, Облегчат любую утрату. (нем.).}

  

   Читаю рассуждение Шиллера "Uber Anmuth und Wurde". {"О грации и достоинстве" (нем.).  -- -':- " '} Полагаю, что все эти рассуждения принадлежат к лучшим сочинениям его, и теперь я понимаю несколько, почему какой-то английский критик сказал, что у немцев нет ни одного поэта, а только один хороший прозаик - Шиллер. Это несправедливо, но вижу, каким образом такая мысль могла родиться в голове умной, хотя и не беспристрастной.

  

   Тяжелый день! "Доколе, господи, забудеши мя до конца? Доколе отвращаеши лице твое от меня? Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем день и нощь?" - вот слова, которые исторглись из души, верно, столь же измученной, как моя;⁹ боже мой! когда конец? Когда конец моим испытаниям? Несчастные мои товарищи по крайней мере теперь спокойны: если для них и кончились все надежды, то кончились и все опасения; грустно им - они горюют вместе; а я один, не с кем делиться тоской, которая давит меня; к тому же нет у меня и той силы характера, которая, может быть, поддержала бы другого. Не знаю за собой никакой вины, но боюсь за тех, которые были ко мне сострадательны: ужасно подумать, что они за человеколюбие свое могут получить неприятности; я бы охотнее подвергся всему, чем воображать, что заплачу им такою монетою. А между тем, что мне делать?

  

   Я бы не должен давать волю перу моему, не должен бы поверять бумаге чувства мои: но что утешит меня? Мысль, что это прочтут, может быть, поймут иначе... Но мне скрываться нечего: эти новые неприятности единственно произошли от моего несчастного положения, от одиночества, на которое я осужден; между тем если бы у меня был товарищ, кто скажет, не был ли бы я подвержен другого рода огорчениям? Господи боже мой, даруй мне терпение, на меня одного излей сию горькую чашу, да не буду я поводом страдания для других! Боже мой, тебе известно каждое помышление мое, каждое чувство, прежде чем оно даже мне самому ощутительно! Ты знаешь, чего прошу, чего требует сердце мое: укрепи и утеши меня, мой господи, и не вниди в суд с рабом твоим, яко не оправдается пред тобою всяк живый!

  

   И над ними бог: они не постраждут за доброе дело - хочу верить и надеяться [...] ¹⁰ Буду за них молиться со всем усердием: господь не презрит молитвы моей!

  

   [...] Читаю Фолльмерову (Vollmer) "Естественную географию по Кантовым идеям";¹¹ "Contemplations de la Nature" {"Созерцание природы" (франц.).} ¹² Бернардена де Сен-Пьера мне показались любопытнее и даже глубокомысленнее. Но ново для меня открытие планеты ниже Урана, которую Ольберс ¹³ назвал Геркулесом, отстоит Геркулес от Солнца на 50000 миллионов миль.

   Перечел я "Лефортовскую Маковницу",¹⁴ которую в первый раз в 1825 г. прочел мне Дельвиг на квартире у Плетнева: большое сходство с манерой Гофмана.

   Если бы страдания и не имели другой пользы, а только бы приучали охотнее умирать, - и то должно бы благодарить за них создателя. Приближается Новый год: сколько перемен было со мною от 22 декабря 1830 до 22 декабря 1831 года, а 32-го буду ли еще на земле? Как вероятно, что меня не будет уже на свете! а между тем: готов ли я покинуть этот свет? Боже мой, сколь многими узами я еще к нему привязан!

  

   Со мною то, что матушка называет: Ich bin aus meines Geleise gekommen. {Я выбит из колеи (нем.).} Но, благодаря господа, я мене горевал, чем все эти дни. "Бог не без милости", - говаривал мой верный камердинер Балашов.¹⁵ Эти слова очень просты, но очень утешительны.

   В "Новостях литературы" я прочел кое-что покойника Загорского,¹⁶ между прочим, идиллию "Бабушка и внучка"; он был молодой человек с истинным дарованием.

  

   Не знал я, что амбра - произведение царства животных: по Фолльмеру, это затверделость во внутренностях больного кашалота. Он не отрицает существования кракена ¹⁷ и даже огромного морского змея, о котором поминает Эгеде.¹⁸ Примечательнейший случай из тех, которые приводит Фолльмер, - поглощение десяти военных судов великаном полипом. Хотел было сочинить что-нибудь для завтрашнего праздника, но не мог.

  

   Благодаря всевышнего, я сегодняшний праздник провел приятнее, чем думал: во весь день не тосковал. Что мои милые? мой брат? матушка? сестры? мои любезные далекие?

  

   Читаю "Агафокла"¹⁹ Каролины Пихлер. Как все забывается: лет 15 тому назад я уже читал этот роман, но теперь он для меня совсем нов. В нем много хорошего.

  

   Кончил "Агафокла". Признаюсь, что многие места (в особенности развязка) меня сильно растревожили: я с некоторой поры стал мягок, как 16-летняя девушка; но, может быть, это и прежде было, а только страсти, свет, люди заглушали голос моего сердца (недаром же меня называли в ребячестве плаксою). Недостатки этого романа вижу, но не хочется говорить об них, потому что написать его могла только истинно прекрасная душа. Конец напоминает катастрофу Позы в "Дон Карлосе".²⁰ Сверх того, замечу еще, что автор невзлюбил бедной Кальпурнии, которая, право, стоила бы того, чтобы отдали больше справедливости ее характеру госпожа Пихлер, Агафокл, Ларисса - и она сама (ибо сама рассказывает про себя невозможное, небывалое, несообразное с этим характером).

   Что значит не иметь библиотеки и надеяться на память: в моих "Отроках" столица Деоклетиана Никея, а в самом деле Никомедия была его столицею.²¹ Что тут делать: самые простые, первоначальные сведения, которые получаются в уездных училищах, изглаживаются с скрижалей души - от времени и недостатка в средствах, коими бы они обновлялись.

  

   Сегодня день рождения (если только не ошибаюсь) покойного отца моего: он скончался 1809 на 61-м году от роду; итак, если бы был жив, ему бы ныне минуло 83 года.

   Читаю историю века Людовика XIV,²² перевод Воейкова.

   Что-то нездоровится: сам виноват; кажется, обременил желудок.

  

   Все ближе и ближе конец этого рокового года: что-то будет в следующем? Я, который теперь отмечаю чувства свои, перечту ли эту отметку через год? При наступлении нового года у всех сердце бьется сильнее, все ожидают чего-то лучшего, нового: мне чего ожидать? Но в сытость мне этот 1831-й год, в сытость и в тягость так, как давно ни один не был: между тем сколько я от судьбы получил благодеяний и в этот даже тяжелый год. "Аще благая прияхом от руки господни, злых ли не стерпим?". Иова, гл. 2, ст. 10. Сверх того ужели сомневаюсь, что самое зло служит мне ко благу? Однако же пора ожидать блага не в этой, а в другой, лучшей жизни.

  

   Бог судил мне еще радость перед новым годом: получил я письмо от сестры и список братина к ней,²³ да с дюжину книг русских и английских; русские посылает мне добрый мой Владимир Андреевич.²⁴ Никогда - заметил кто-то - радость не приходит одна. Так-то и со мною сегодня случилось: после довольно продолжительной умственной засухи разрешился я стихами "На Новый год".²⁵ Вот они:

  

   Итак, протек и он, сей год, событий полный,

  

  [Тяжелый, роковой

   И славный для моей страны родной!]

   Его кровавые, сверкающие волны

   Над Русью пронеслись разливом горьких бед.

  

  Но духом русские не пали:

   Промчалось лето слез, и стонов, и печали,

  

  Исчезнет их и самой след;

  

  А уцелеют те скрижали,

  

  На коих россы начертали

  

  Блестящий новый ряд побед.

  

  Не лесть мне будет вдохновеньем,

   Нет! не унижу дара своего,

  

  Благих судеб определеньем

   Его я не утратил одного,

   Когда ужасным общим потопленьем

   Вдруг были сорваны и вдаль увлечены

  

  Все, все мои златые сны

   [Все без возврата вдаль увлечены]

   [Все черной бездною поглощены]

   [И без возврата вдруг поглощены]

   [И вдруг

   зевом глубины]

   [Что для меня когда-то жизнь земную

   В одежду облекало золотую],

  

  Мои надежды и мечтанья

   Все алчной бездною поглощены,

   Все бременем подавлены страданья.

  

  И самые мои желанья

   В растерзанной моей груди задушены

  

  Рукою хладного страданья.

  

  Нет, не унижу дара моего.

   Единственного мне оставленного блага

  

  От истребления всего,

   Но песней требует бесстрашная отваг",

   Но мужа, кто тогда неколебим,

  

  Когда [грохочет гром] падут, как дождь, перуны

   И расступается в громах земля [под] пред ним, -

   Такого мужа да прославят струны!

   Венца и доблестей Петра наследник юный.

  

  [В сей славный, грозный год]

   В сей бедственный и вместе славный год

   Чрез море зол могущий свой народ

   [Бестрепетный и мудрый царь России]

  

  Поставил в пристань царь России;

   Так в шумном поле разъяренных вод

   По черному хребту неистовой стихии

  

  Заводит [смелый] мудрый кормчий [легкий] челн

   За пагубный [подводный] в пучине скрытый камень

   И презирает гром и быстрых молний пламень,

   [И диких] Свирепых ветров рев и вопли [жадных] диких волн!

  

  

  О сколь отраден после бури

   Безоблачный и чистый блеск лазури,

   О сколь сладка по буре тишина!

   Да осенится же ее крылами

   Надолго полуночная страна!

   Не разлучайтесь, матери, с сынами,

   [А вы, герои, слуху чад и жен]

   [Мужья, не покидайте милых жен!]

   [Да будет росе владыкою племен]

   В объятьях мира, средь родимых стен,

   Бойцы, вещайте слуху чад и жен

   Опасность, и труды, и честь своих знамен,

   И незабвенные в веках грядущих битвы.

   А бледный мор и дерзостный мятеж

   Да не шагнут за наш святой рубеж!

   Отечество мое! единые молитвы

  

  Я в дар могу принесть тебе.

   О счастии твоем взываю к всеблагому

   И день и ночь я в пламенной мольбе:

   Так! вышний повелит архангелу святому,

   [На страже стать]

   И станет грозный страж у прага твоего,

   [Он стал] И отобьет и страх, и скорбь, и бедства

   От древнего славенова наследства

  

  Алмазный щит его!

  

   Несколько минут - и пробьет полночь - и этот год исчезнет; последнее мое занятие в нем было - писать к сестрам и матушке.

  

  

   "Господи, прибежище был еси нам в род и род" и пр. Псал. 89.

  

   1

  

   Как в беспрерывном токе вод

   Струи несутся за струями,

   Так убегают дни за днями,

   За годом улетает год.

  

   2

  

   И вот еще один протек.

   Он скрылся, как мечта ночная,

   Которую, с одра вставая,

   Позабывает человек.

  

   3

  

   [Как ослабев в пустой дали]

   И как в глухой, пустой дали

   Без следа умирают звуки,

   Так радости его и муки

   [Без возвращения]

   Все, будто не были, прошли.

  

   После 3-й строфы

  

   [Подобно им]

   Прошли они - пройдут и те,

   Которые судьба господня

   Заутра нам или сегодня

   В святой готовит темноте.

  

   Прежде 4-й строфы

  

   Я пред завесою стою -

   Я жив и здрав... но что за нею?

   Чрез год, чрез день, быть может, тлею,

   И ветр развеет персть мою.

  

   4

  

   [Проходит все] [весенний]

   Не вянем ли, как вешний цвет?

   Мы жизнь приемлем на мгновенье...

   Нас видит солнца восхожденье, -

   Луна восходит - и нас нет!

  

   5

  

   Сыны грехов и суеты,

   [Сотканье]

   Наш век не ткань ли паутины?

   Без изменения, единый,

   О вечный, пребываешь ты!

  

   6

  

   Ты был до сотворенья гор

   [Земли сей и твоей]

   [До рождества твоей]

   И до создания вселенной

   Так прежде, чем твой свет священный

   Звездами озарил обзор!

  

   7

  

  

  

   [когда весь]

   Ты будешь в час, в который мир

   Падет, как лист увядший с древа,

   И [бездной] мраком гробового зева

   Пожнутся море, твердь, эфир.

  

   После 7-й строфы

  

   Как ризу, ты свиешь тогда

   Шатер огромный тверди звездной;

   Но сам над беспредельной бездной

   Останешься, чем был всегда!

   [Грядущее, о боже мой,

   Единому тебе подвластно.

   И то, что будет, так же ясно,

   Как день вчерашний, пред тобой.]

   [Что есть и будет]

   [Все то, что будет, боже мой,

   Единому тебе подвластно

   И столь тебе светло и ясно,

   Как день вчерашний пред тобой]

  

   8

  

   [Тебе же тысяча веков]

   Так! пред тобою ряд веков

   Не боле срока часового,

   Что среди сумрака немого

   Стоит на страже у шатров.

  

   9

  

   [Но каждый день и каждый час]

   Но ты же каждый день и час,

   Непостижимый вседержитель,

   [Ты наш] Защитник наш и наш хранитель,

   [Ты слышишь, зришь и любишь нас]

   Блюдешь, и зришь, и слышишь нас.

  

   10

  

   Ты, дивный благостью своей,

   Ты, милостью повсюдусущий,

   Будь близок нам и в год грядущий,

   Отец, храни своих детей!

  

   11

  

   Мы молча примем, что бы нам

   Твои судьбы ни даровали;

   Твое посланье и печали,

   Ты жизни силу дал слезам.

  

   12

  

   Избавь нас только от грехов,

   [От ропота и преткновенья]

   Излей нам в перси дух смиренья,

   И громким гласом песнопенья

   Тебя прославим, бог богов!

  

   Благодаря господа, с новым годом моя тоска совсем прошла: обыкновенное мое лекарство - Поэзия наконец подействовала.

   Прочел я "Еруслана Лазаревича": ² в этой сказке точно есть отголоски из "Ша-Наме"; ослепление царя Картауса (у Фирдоуси царь называется Кавусом) и его богатырей и бой отца с сыном, очевидно, перешли в русскую сказку из персидской поэмы. Сверх того, господин издатель, кажется, изволил кое-где переправить слог,³ а может быть, и самое повествование русского краснобая: хотелось бы мне послушать "Еруслана Лазаревича" из уст простолюдина, в приволжских губерниях; почти уверен, что тут бы я нашел еще более следов азиатского происхождения этой сказки.

  

   Поутру я переправлял вчерашний псалом; а после обеда наконец выразил сонетом мысль,⁴ за которую напрасно на прошедшей неделе принимался два или три раза:

  

   [Звезда стоит недвижна] пред мирами

   Сей малый мир пред оными мирами,

   [Огромными]

   Которые бесчисленной толпой

   [Парящими по]

   [Несущимися в]

   Парят и блещут в тверди голубой.

   Одна пылинка, - [что пред ним мы] мы же - что мы сами?

  

   Но солнцев сонм, катящихся над нами.

   Вовеки на весах любви святой

   Не взвесит ни одной души живой -

   Не весит вечный нашими весами...

   [Господь] не весит

   Ничто вселенна пред ее творцом.

   Вещал же [он] так творец и царь вселенной:

   "Сынов Адама буду я отцом;

   Избавлю род их, смертью уловленной,

   Он не погибнет пред моим лицом", -

   И се - от девы родился смиренной.

  

   Если бы мне удалось составить с десяток подобных сонетов на рождество и с десяток на пасху - не худо бы было: картины и мысли - такие, какие греки вливали в форму своих гимнов и эпиграмм (греческие эпиграммы совсем не то, что наши), - так мне кажется, удачно бы могли быть одетыми в форму сонетов.

   Вечером я прочел несколько сказок, из которых сказка "О старике и сыне его журавле"⁵ очень замысловата и живо напоминает Лафонтеновы и Боккаччиевы вымыслы: этою сказкою можно воспользоваться для "Декамерона".

  

   Прочел 30 первых глав пророка Исайи. Нет сомнения, что ни один из прочих пророков не может с ним сравниться силою, выспренностию и пламенем: начальные пять глав составляют такую оду,⁶ какой подобной нет ни на каком языке, ни у одного народа (они были любимые моего покойного друга Грибоедова - ив первый раз я познакомился с ними, когда он мне их прочел 1821-го <г.> в Тифлисе). Удивительно начало пятой: "Воспою ныне возлюбленному песнь" и проч. Шестая по таинственности, восторгу и чудесному, которые в ней господствуют, почти еще высше. Ни слова не говорю о 12 и 13-й (видение на Вавилон):⁷