Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

p;    Сегодня я начал перечитывать 12-ю книгу "Илиады"; читал, впрочем, довольно лениво (на меня опять нашла сонливость). Не дурна в "Сыне отечества" на 1819 г. статья ¹²¹ "Мысли о необходимости внешней защиты государств". Слог В. Н. Каразина довольно дурен; мнения не всегда справедливы, - но люблю его читать, потому что у него есть мысли, а это главное: его "Речь об истинной и ложной любви к Отечеству" ¹²² я вчера прочел не без удовольствия. В "Сыне отечества" на 1818 и 1819 гг. два описания кораблекрушения,¹²³ одно написанное Н. Бестужевым, другое Ратмановым: сердце сжимается, когда читаешь изображение таких бедствий. Об известной сатире Милонова "На женитьбу в большом свете" ¹²⁴ - ни слова: она прославилась одним неблагопристойным и двумя истинно острыми стихами; других примечательных в ней нет.

  

  

   Кончил 12-ю книгу "Илиады". Теперь язык греческий отложится месяца на три. Речь, произнесенная Карамзиным в российской Академии¹²⁵ 5 декабря 1818 года, невольно заставляет улыбнуться, - не содержанием своим, не слогом (хотя содержание и слог и не совершенно таковы, каковыми должны были быть в сем случае) - ...Шишков слушал Карамзина; Шишков должен был слушать, и слушать с изъявлением удовольствия, слова чувствительность, симпатия etc., слушать и некоторые мысли, которые он давно объявил ересью и, верно, не переставал и тогда считать ересью, сверх всего этого, слушать даже нечто похожее на поучение.

  

   Перечел я от нечего делать сказку про Еруслана Лазаревича. Кто бы подумал, что в ней есть места истинно трогательные? Но как не назвать трогательными следующих слов пленной царевны? На вопрос ее похитителя, есть ли на свете кто ее краше, - она отвечает: "Когда я была у отца своего и у матери, тогда я была красна и хороша, а ныне мое тело полоненное". Столь же прекрасно приветствие отца сыну, прибывшему неожиданно в отечество, утесненное нашествием неприятеля: "Дитятко мое милое, откуда ты как солнце воссиял и меня обогрел?". Есть даже место, которое я готов назвать высоким, - это начало единоборства Еруслана с своим сыном: "Не два ясные сокола слеталися, съезжалися два сильные богатыри, отец с сыном!". Выражения тут просты, уподобление также, - но оно здесь удивительно кстати употреблено, ибо заставляет обратить живое внимание на то, что должно произойти от необыкновенной встречи таких двух витязей, каковы оба Еруслана, витязей, которые, сверх того, в столь близком, им неизвестном отношении один к другому! Впрочем, это положение, истинно трагическое, сохранилось в русской сказке почти без перемены точно в том виде, в каком оно в Ша-Наме.

  

   Мало утешительного в моих произведениях,¹²⁶ напечатанных в "Сыне отечества"! Из них в номерах, присланных мне сегодня, попались мне "Элегический отрывок", "Песнь лопаря", сокращенный перевод Каллимахова "Гимна Аполлону". "Отрывок" изрядно написан, но содержание его - отцветшая молодость, по коей тосковать мне в 1819 году было слишком рано; "Песнь лопаря" - ученическое произведение; перевод из Каллимаха лучше и "Отрывка", и "Песни", однако же поэтическая совесть моя мне говорит, что он не может быть близким, ибо я в то время слишком худо знал по-гречески и переводил, имея больше в виду немецкое переложение Штольберга, нежели подлинник. В числе стихотворений, напечатанных в Гречевом журнале, должно заметить две кантаты Жан-Батиста Руссо: "Вакх" и "Торжество любви",¹⁸⁷ переведенные кн. Голицыным; из них вторая особенно хороша.

  

  

   В Гречевом разборе "Истории философических систем" Галича,¹²⁸ в коем много поверхностного, ложного, пристрастного, - есть, однако же, великая истина, которую вытвердить наизусть не мешало бы нашим юным шеллингистам: "Язык есть единственное орудие мыслей... и от совершенства сего орудия зависит и совершенство самого дела" (т. е. философического сочинения). Далее сие правило пояснено: "Сочинитель учебной книги обязан писать языком и слогом, внятным своей публике и приличным степени умственного ее образования". Это я сто раз твердил любезному моему Володе Одоевскому - но!..

   Пересматривал вторую часть "Семи спящих отроков" и сделал в ней несколько перемен; впрочем, они не совершенно те, какие я предполагал было.

  

   Что делают мои именинники:^12Э О<доевский>, Б<естужев>, П<лещеев?> и Пушкин? Дай боже им - если не счастья (оно на земле не бывает) , по крайней мере - спокойствия сердечного, которое лучше во сто крат того, что в свете подчас выдают нам за счастье!

   Поутру я выправлял или, лучше сказать, просто перечитывал 1-ю часть своей легенды, ибо переправки ограничились только тем, что одну строфу я вычеркнул, а в другой два стиха заменил новыми двумя.

   Сегодня, 30 августа старого стиля, т. е. 11 сентября нового или настоящего счисления, была гроза. С неделю погода стояла прекрасная; зато шли беспрестанные почти дожди с первых чисел июля по двадцатое августа.

  

  

   Насчет приятеля своего Плетнева я ошибался и - на сей раз рад, что могу сознаться в ошибке. Я в нем предполагал гораздо менее таланта, чем он действительно имеет. Его элегия "Гробница Державина",¹³⁰ конечно, не может назваться хорошим стихотворением, но в ней заметно воображение, заметно нечто истинно поэтическое.

  

   Внес сегодня в тетрадь небольшую лирическую пиесу "Тленность"; ¹³¹ она подражание десяти первым куплетам немецкой лютеранской духовной песни "Menschen! Unsers Leben eilt". {"Люди! наша жизнь уходит" (нем.).} Бесподобный четвертый куплет этого гимна:

  

   Leicht entflieht ein Morgentraum;

   Leicht zerschmilst des Wassers Schaum;

   Neigend noch zergeht der Rauch:

   So ist unser Leben auch! {*}

   {* Быстро улетает утреннее сновидение,

   Быстро уплывает пена на воде,

   Покачиваясь, тает дым:

   Такова наша жизнь! (нем.).}

  

   я выразил тремя, которые, конечно, содержат полнейшую картину, но вообще не стоят этого одного куплета. Попытаюсь, не удастся ли мне произвести четверостишие, совершенно то же значащее и столь же сочное, как немецкое.

   В "Сыне отечества" отрывок (чуть ли не Бестужева) "О древних эстонцах".¹³² В этом отрывке между прочим следующее: "В библиотеке церкви св. Олая показывали мне небольшой деревянный идол бога Фицли-Пуцли, которому будто бы некогда поклонялись эстонцы, Джеф-ферсон называет сим же именем одно мексиканское божество: непонятно" etc. Зная несколько по-эстонски, я уверен, что Фицли-Пуцли не есть и не может быть эстонским словом, уверен, что эсты никогда и ничего не называли Фицли-Пуцли, и это по очень простой причине: у них нет звука ф. В словах, ими занятых у немцев, везде ф переменяется на п: немецкие слова: Frost у них Prana, {мороз, стужа (нем., эст.).} Freulein - Preile {девушка (нем., эст.).} и т. д.

  

  

   От нечего делать вынул я сегодня из чемодана старые тетради и пересматривал их. Между прочим прочел я "Зоровавеля" и Р<евель>ский дневник. В "Зоровавеле" нашел я важный недостаток: эпизоды, напр. о Кире, - о войне Дария с Вавилоном, некоторые довольно пространные уподобления и аллегории - затмевают главный рассказ. Сверх того, есть и такие стихи, которые решительно не в тоне, решительно разочаровывают, напр.

  

   Пророк, противник влаги лозной.

  

   Эти пятна не худо стереть; итак, займусь выправкою моего любимца, если только не найду другого, нужнейшего занятия.

   В Р<евельском> дневнике все мягче, живее, свежее, чем в нынешних: самое уныние в нем представляет что-то поэтическое. Тогда еще душа у меня не успела очерстветь от продолжительного заточения; впрочем, и самое заточение было в Р<евеле> не слишком тяжко, по крайней мере в последние 4 1/2 месяца; полтора месяца, правда, было и в Р<евеле> трудно.

   Любезный мой пастор прислал мне 1 том собрания проповедей - "Bibliothek der deutschen Kanzelberedsamkeit". {"Библиотека немецкого духовного красноречия" (нем.).} Кроме известных мне Дрезеке, Чирнера, Рейнгарда и Гармса тут есть еще проповеди Ганштейна и Лефлера ¹³³ (Ganstein und Loffler),

  

   Сегодня я целый день читал. Во-1-х, прочел я шесть проповедей: 2 Лефлера, 2 Гармса, 1 Гашптейна и 1 Дрезеке. Лучшая из них проповедь последняя: "О суде". Проповеди Гармса не без достоинства: он краток, силен, выразителен и - что всего лучше - мощный, твердый христианин. О Лефлере и Ганштейне не сужу - но...

   Сверх того, прочел я своего здешнего дневника первую и вторую тетради.

   Январские 1832 года лирические пиесы мои требуют больших перемен; сонетами же я вообще доволен. Жаль, что их только пять: я бы очень рад был, если бы их число увеличилось.

  

  

   "Мнение" Капниста,¹³⁴ помещенное в "Сыне отечества" на 1819 год, о том, "что Улисс странствовал не в Средиземном, но в Черном и Азовском морях", довольно мне кажется основательным. Примечательна при сем случае скромность почтенного старца - поэта, друга и сверстника Державина; такая же скромность и такая же основательность в статье его о перемещении 5-й песни "Одиссеи":¹³⁵ все это прекрасно и заслуживает подражания; лишним мне только кажется, что Капнист в конце обеих статей поместил по эпиграмме на самого себя...¹³⁶ Mann muss sich nicnt wegwerf en! {Не должно терять достоинство (нем.).}

  

  

   Для избежания праздности принялся я пересмотреть и переписать вместе лирические свои духовные стихотворения: сегодня переписал я три первых и в двух сделал значительные перемены.

   В "Сыне отечества" нашел я еще две старинные свои пиэсы:¹³⁷ "Memento mori" и "Ручей"; последний я впоследствии переделал - и он точно стоил переделки; жаль только, что напечатан первый начерк этой пиэсы. Перевод мой из Виланда "Письмо к молодому поэту" ¹³⁸ искажен самыми грубыми опечатками. Такие же опечатки встречаются и в многих стихотворных пиэсах: но как Греч толку в стихах не знает, их кое-как еще можно ему простить. Но проза кажется стихиею же его; почему бы не быть несколько исправнее?

  

  

   Получил я сегодня 1 том "Истории" Карамзина; завтра начну в ней рыться; авось отыщу предмет для драматического сочинения; хотелось бы мне написать зимою что-нибудь подельнее моих пустых поэм, которые едва ли меня переживут.

   В "Сыне отечества" прочел я с удовольствием - и с досадою Катенина "Мстислава".¹³⁹ Нападки на это стихотворение Б<естужева>, конечно, большею частию несправедливы и внушены пристрастием: но его "Мстислав" все же мог бы быть гораздо совершеннее, если бы Катенин был менее самолюбив, если бы он, умеющий, подобно Бокингему в Шекспировом "Генри VIII", столь хорошо советовать другим, захотел вслушиваться в советы собственной поэтической совести.

  

  

   Целый день читал: поутру "Историю", а потом "Сын отечества". Желалось мне очень найти что-нибудь для сочинения, а именно для сочинения драматического, - но едва ли решусь выбрать предмет из повествований первых пяти томов "Истории" Карамзина.

  

   Карамзин считает лив, или ливонцев, финнами, а между тем я почти наверно знаю, что они, т. е. их остатки - всего 40 000 голов, - живущие по берегам Салиса, говорят языком, более сходным с латинским, нежели с чухонским. В 106-м замечании историограф сильно нападает на Да-лина, между прочим за его мнение, что около рождества Христова большая часть Швеции скрывалась еще под водою и что северная Россия в глубокой древности состояла из отдельных островов. Между тем Далин, несмотря на знаки восклицания Николая Михайловича, сказал нечто, в чем нынешние геологи почти не сомневаются.

  

   Описание несчастий фон Б... въ ¹⁴⁰ в "Сыне отечества" меня сильно растрогало: особенно подаяние, о котором Греч упоминает, подаяние малютки кантониста этому бедному семейству. Как все забывается! я уже потом вспомнил участие, какое принимал я в хлопотах за этих страдальцев, и как я за них чуть-чуть не поссорился с Ж<уковски>м, которого, впрочем, побудительные причины были самые благородные.

  

  

   Я сегодня кончил 1 том "Истории" Карамзина. Есть у него выходки, которые, как ни крепись, а невольно заставляют рассмеяться, напр.: вывезенные Владимиром из Корсуня капища (истуканы), доказывающие любовь сего князя к изящным искусствам; или военные трубы древних русских, доказывающие их любовь - к музыке!

  

   Поутру читал я Карамзина второй том, а после обеда "Сын отечества", именно же отрывки из "Путешествия" Головнина: ¹⁴¹ все, что Головнин говорит о Сандвичевых островах и их преобразователе и просветителе Тамеамее, - очень занимательно; жаль только, что образование овайцев приняло направление не слишком желательное! Им дали порох, ружья, пушки, научили строить корабли и проч., - а забыли позаботиться о душах их бессмертных; они были дикарями, а теперь стали варварами; вопрос: выигрыш ли это?

  

  

   В предисловии Шаховского к "Полубарским затеям"¹⁴² несколько мыслей новых и довольно важных. Во-1-х, Шаховской очень справедливо, так мне по крайней мере кажется, полагает, что Мольер в "Мизантропе" не над Мизантропом хотел смеяться; во-2-х, о Фон-Визине говорит Шаховской: "Действующие лица, выведенные им, имеют одно свойство с Ванниковыми портретами: мы не знаем, с кого они были списаны, а уверены, что они похожи"; третья мысль - будто бы "везде, куда только хотя мало достигает просвещение, созидаются театры" - исторически несправедлива: арабы и персы в свое время были просвещенны, и очень просвещенны, а театра никогда не знали; наконец, мысль, что улучшение нравов должно быть целию драматического искусства, не стоит и опровержения.

   Прочел я еще несколько отрывков, напечатанных в "Сыне же отечества", из "Отчета о луне" ¹⁴³ Жуковского. Это, конечно, то, что Г<рибоедов> называл мозаическою работою: но в этой мозаике есть и чистое золото,

  

  

   Не постигаю я несправедливости Карамзина к дому Святослава Ярославича Черниговского,¹⁴⁴ особенно к Ольговичам: он везде называет их мятежниками, злодеями и проч., а между тем они имели по старшинству более прав на обладание Киевом и великокняжеским престолом, чем, напр., "благословенная отрасль доброго корня" Изяслав Мстиславич, хитрый, умный, храбрый, но во многих случаях бесчеловечный похититель престола, настоящий Болингброк нашего отечества. Смерть Владимирка Галицкого - прекрасный предмет для баллады, а скитания Святослава Ольговича - для исторической картины в роде Гетева "Геца фон Берлихинген".¹⁴⁵ Балладу-то, кажется, я когда-нибудь и в самом деле напишу.

  

  

   Кончил сегодня "Послание к брату".

   Перечитывая осенние книжки "Сына отечества" на 1820 год, я очень понял негодование Греча на "литературную знать": в самом деле он, связавшись с Воейковым, который обещал ему золотые горы, больно ошибся в своем расчете; журнал Греча на 1818 и 1819 года гораздо лучше, чем на 1820 г. Разбор "Людмилы и Руслана" ¹⁴⁶ - образец педантства и невежества, однако же не злонамеренности, как в то время думали мы, приятели Пушкина.

  

  

   Сегодня опять был прелестный день: должно сказать, что нынешнего года осень редкая.

   Ужасная смерть Андрея Боголюбского описана Карамзиным что-то бесцветно. Признаюсь, что в извлечении Арцыбашева из летописей она меня сильнее поразила.

   Занимательная статья в "Сыне отечества" "Академия Художеств",¹⁴⁷ только жаль, что в ней Гнедич обращает более внимания на побочные, нежели существенные принадлежности картин и портретов, им критикуемых: у него главное - костюм, колорит, рисовка, а о вдохновении, об идеале - ни слова!

  

  

   Страсть у Николая Михайловича наряжать наших древних славян во фраки! Доказательств, что эта страсть у него неисцелима, в 3-м томе довольно, напр. Мстислав Храбрый в летописи говорит: "Аще ныне умрем за христианы, то очистимся грехов и бог вменит кровь нашу с мученики" etc. Но Николаю Михайловичу показалось неблагопристойным говорить о грехах, о мучениках, и, перефразируя только конец речи старославянского витязя, он его из христианина греко-восточной церкви 12 столетия жалует в философы 18-го и заставляет произнести следующую великолепную тираду: "За нас бог и правда; умрем ныне или завтра; умрем же с честию!".

   В "Сыне отечества" Плетнева ода "Совесть";¹⁴⁸ в ней очень много хорошего; но для меня всего удивительнее, как удачно он попал на слог философических од Державина. Следующие две строфы как будто вырваны из какого-нибудь тщательно написанного места поучительной оды нашего великого лирика:

  

   Бывало, утренней порой

   И маленький, и знатный барин,

   И думный дьяк, и дьяк простой,

   Князек ли наш, Мурза ль татарин,

   То с челобитьем за себя,

   То за родню, то для совета -

   Увидеть все хотят тебя

   И шаркают у кабинета.

  

   Давно ль спесивый господин

   В звездах по роду, не по службе,

   Беседуя с тобой один,

   Твердил, бывало, все о дружбе?

   Давно ль к тебе под вечерок

   Придворный, ласковый и гибкий,

   Спешил заехать на часок

   И руку жал тебе с улыбкой?

  

   Я уверен, что эти две строфы смело бы можно выдать за оставшиеся будто бы по смерти Державина в его портфеле, по крайней мере две: если бы не знал, что они Плетнева, не стал бы в этом сомневаться.

  

  

   Третий том Карамзина очень занимателен: Роман и Даниил Галицкие и несчастный, но великий Мстислав Мстиславич такие лица, которыми поэзия могла бы чрезвычайно хорошо воспользоваться, если бы только нравы и обычаи того времени были известны.

  

  

   У Карамзина заметил я две особенности в слоге: он употребляет его вместо свой (в цитатах я, напротив того, нашел, что летописец употребил свой вместо ея); и - два параллельных имени (в одном и том же падеже) без союза и.

  

  

   Отрывок "Цеикс и Гальциона" ¹⁴⁹ принадлежит, без сомнения, к самым лучшим метаморфозам Овидия. Перевод Жуковского мне во многих отношениях очень нравится: даже экзаметр у него как-то разнообразнее и в то же время отчетливее, чем у Гнедича. Зато "Отчет о солнце" - редкая ахинея; ¹⁵R одному только Воейкову в "Послании к жене" назначено было судьбою превзойти этот отчет в прозаизмах и многословии. Жуковского стихотворение "Жизнь"¹⁵¹ и Глинки аллегория в прозе "Знакомая незнакомка" ¹⁵² - не без достоинства; вопреки всему, что бы можно было сказать противу сего рода, мистика - близкая родня поэзии, и произведения, в которых она участвует, должны непременно стать выше большей части умных прозаических посланий и многих даже модных элегий.

  

  

   Прочел я сегодня с вниманием княжение Димитрия Донского.¹⁵³ Но вряд ли можно влить в драматическую форму главный подвиг его: он более способен принять образ романтической поэмы в роде Скоттовых. Однако же вся жизнь Донского, не исключая его ранней, а посему и поэтической смерти, могла бы, кажется, быть представлена в исторической картине в роде Шекспировых "Histories". {"Исторических хроник" (англ.).} Жаль, что Димитрию не был товарищем при Куликове Тверской; если бы это было, можно было бы написать ряд "Histories", начиная с убиения Михаила I Тверского до соперника Димитриева Михаила II.

   И в "Сыне отечества" нашел я две думы, говорящие о Донском герое.¹⁵⁴ Первая, которая называется его именем, очень не дурна и принадлежит к хорошим произведениям Р<ылеева>; только начало несколько натянуто. Вторая, "Евдоксия", не знаю чья, вообще слабее первой и напоминает несколько манеру Нечаева; впрочем, не без достоинства. В "Сыне отечества" на 1822 год заслуживает быть замеченным еще стихотворение Д. Глебова "Байрон в темнице";¹⁵⁵ в этой элегии (?) много чепухи, но есть и хорошие стихи; последние два очень удачны, несмотря на небольшую неправильность:

  

   Для вас (гении) не создана в теперешнем минута,

   Но веки в будущем даны.

  

   ("Для вас - даны" - нельзя сказать).

  

  

   Карамзин и другие наши историки полагают, что русские под фрягами всегда разумеют генуэзцев. Не говоря уже о выражении "вина фряжские", которым едва ли означались вина генуэзские, или, если угодно, привозимые генуэзцами, - но в 5-м томе "Истории государства Российского" в примечании 133 в извлечении из записок Пименова спутника ¹⁵⁶ сказано, что в Цареграде при венчании Мануила находились фрязове от Галаты. Галатами же нередко наши старики называли галлов, а монах мог так назвать и французов, мог назвать, чтоб пощеголять ученостию, Францию Галатою, т. е. Галлиею.

  

   Вот и половина моего срока кончилась: семь лет и девять месяцев я прожил в заключении; остается столько же. Доживу ли я до конца этого срока? Сократится ли он царскою милостию? Прервется ли он милосердием божиим, ангелом господним, разрешающим всякие узы, тем ангелом, которого мы называем смертию, который мне - надеюсь на благость моего спасителя - не будет смертию, а жизнию лучшею? Много вкусил я горького в течение сих семи лет и девяти месяцев (и нынешний день не был для меня днем радости), но решаюсь безмолвно и безропотно переносить все, что бы мой великий и премудрый воспитатель ни налагал на меня; он воспитывает меня для вечности: ужели минутою страданья дорого купить то, что назначил он мне за рубежом земли? Шатки и слабы еще шаги мои по пути, которым он ведет меня; но он же сердцеведец, он видит, что я всею душою желал бы ему во всем последовать: дух бодр, плоть немощна! "Будите цели, яко голуби, и мудры, яко змии!" {"Будьте невинны, как голуби, и мудры, как змеи!" (церк.-слав.).} - сказал Христос ученикам своим. Итак - и мудрость есть добродетель: даждь же мне, боже мой, мудрость сию! Она мне очень нужна; прошу о ней, конечно, для избежания печалей и неприятностей; могу ли скрыть причину моления моего? Однако же, если тебе угодно послать мне еще новые искушения, да будет воля твоя! Ты лучше меня знаешь, что мне полезно.

  

  

   Жаль, что я вчера не прочел прошлогодней отметки 12 октября; она, полагаю, подкрепила бы, утешила бы меня.

  

  

   Я сегодня мало делал путного: мысли мои почти лихорадочно скачут от одного предмета к другому; читаю, а между тем совершенно о другом думаю; по всему видно, что я не здоров и что третьегодняшнее прошло мне не даром; болит и голова. Однако же прочел я Цолликофера¹⁵⁷ о дружбе: начало оного прекрасно; о целом не сужу, именно потому, что был рассеян, а выпишу две отдельные мысли, которые очень справедливы:

   1. "Никакая радость не сохранит своей цены, если останется заключенною в моем сердце, если не будет возможно мне поделиться ею с существом мне подобным, если не дастся мне вместе с кем-нибудь насладиться ею; ...и малейшее даже страдание легко сделается нестерпимым, если я совершенно один должен буду переносить оное, если мне никто не состраждет или если не подкрепит меня мысль о вездесущем".

   2. "Пусть свобода и короткость в твоем обращении с другом никогда не превратится в совершенное забвение пристойности и скромности".

   Сие второе правило не худо бы золотыми буквами вырезать для некоторых друзей, считающих главною привилегиею дружбы право положить, когда вздумается, ноги на писчий стол того, кого удостоивают называть своим другом.

  

  

   Начал я сегодня своего "Сироту": размер - пятистопные ямбы, расположение рифм такое же, как в "Юрии и Ксении", а образцом, как кажется, будет служить мне Краббе.

   В "Сыне отечества" нашел я две прелестные безделки Туманского;¹⁵⁸ они так хороши, что не могу не выписать их:

  

   1

   БОЛЬНОЕ ДИТЯ

  

   "Какие сладкие там звуки

   Еще до утренней зари

   Тревожат сон мой поминутно?

   Родная, кто там? посмотри!"

  

   - Все тихо, никого не видно,

   И что за песни в час ночной?

   Приляг опять, усни спокойно,

   Усни, малютка мой больной!

   "Нет, нет, то не земные звуки!

   Мне стало так легко от них;

   То ангел, сладко мне поющий!

   Прости, родная!" - и затих.

  

   2

   ЖАЛОБА

  

   Тихо, в уголку прижавшись,

   Плакало дитя,

   Матерь милую надолго

   В землю спустя.

   "Полно плакать, мой малютка,

   Плакать, тосковать:

   Матери тебе из гроба

   Плачем не призвать!"

   - Не о том, родной, я плачу,

   Что скончалась мать;

   Знаю, матери из гроба

   Плачем не призвать.

   Вот о чем, родной, я плачу,

   Плакать буду я:

   Для чего она с собою

   Не взяла меня!

  

  

   Ни одного из своих сочинений не начинал я так успешно, как "Сироту"; введение - без малого 200 стихов - готово. Кроме того, работаю с удовольствием. Завтра с божией помощью приступлю к самой поэме.

  

   Начал я сегодня самую поэму, но еще не добрался до главного рассказа.

   Был у меня мой добрый почтенный пастор: итак, наш лицейский праздник не провел же вовсе один.

  

   Мой "Сирота" теперь идет несколько медленнее, но - спасибо! - совершенно остановки еще не было. Всего более я должен беречься многословия и лишних эпизодов. Главного рассказа я и сегодня еще не начинал; однако ж надеюсь, что приступлю к нему в понедельник, т. е. 23 числа.

  

  

   Живоросль употребляет Никонов вместо зоофит; ¹⁵⁹ это слово составлено в духе русского языка и заслуживает получить у нас право гражданства.

   В "Сыне отечества" напечатана небольшая легкая философическая статья Сомова ¹⁶⁰ "Ум" с примечаниями, как полагаю, цензора. Эти примечания сами по себе очень справедливы, несмотря на то я читал их с каким-то неприятным чувством. Отчего? Они все содержания важного, богословского - и высказаны тут некстати, присовокуплены к статейке в виде противуядия, между тем как в оной вовсе нет яду. "Не употребляй имени господа бога твоего всуе".

  

  

   Занимаюсь довольно успешно своим "Сиротою"; полагаю кончить первый разговор, не начиная главного рассказа.

   Как не радоваться, когда найдешь хорошее, где того не ищешь и не ожидаешь? Стихи Хвостова к Львову¹⁶¹ (по случаю чтения О<бщества> Л<юбителей> С<ловесности> в доме Державиной) вообще очень недурны, а последний стих:

  

   Там должно Музам петь, где жило вдохновенье -

  

   истинно прекрасен.

  

  

   Сегодня я кончил пересмотр и внесение в одну тетрадь своих лирических стихотворений духовного содержания; "Сиротою" я сегодня не занимался. Погода опять была прекрасная.

  

  

   После прекрасного вчерашнего дня - самая осенняя погода, снег, ветер, ненастье. В моей комнате еще в девять часов было темно, а в исходе третьего опять смерклось так, что нельзя было уж читать. Я мало чем занимался; только внес в тетрадь начало первого разговора - и несколько стихов прибавил.

  

  

   Я почти ничем не занимался, раз, потому что не в духе, а во-вторых, потому что с трех часов уже темно. Я даже мало читал; однако же в статье Гаммера "Об арабских сказках" ¹⁶² попалось мне любопытное известие, что Гомеров "Полифем" переведен арабами и принят в состав "Тысячи и одной ночи".

  

   В "Сыне отечества" на 1823 год две очень любопытные статьи: извлечения из "Путешествий" Франклина и Парри.¹⁶³ В первом, между прочим, странное известие, что замороженная путешественниками рыба ожила, когда ее согревали при огне. Во втором занимательные сведения об эксимцах (эскимосцах), которые сами себя называют энюи (enuee). Образец вежливой, умной и в то же время в высшей степени колкой антикритики - ответ Греча Арнольду,¹⁶⁴ который издателя "Сына отечества" просто и самым площадным образом обругал за его отзыв о "Руководстве к бухгалтерии", сочиненном Арнольдом. Я этот ответ прочел с особенным удовольствием: он составляет истинный феномен на бесплодном поле нашей полемики, производящем почти одни волчцы и терны.

  

  

   Доброго нашего И. К. Кайданова ¹⁶⁵ исторический слог ни на что не похож. Из его "Всемирной истории" помещен в "Сыне отечества" отрывок, в котором он описывает войну 1812 года: тут при имени каждого русского генерала несколько риторических эпитетов и приложений, - тот наш Деций, тот Фабий, а тот Эпаминонд, другой - бестрепетный герой, готовый всем жертвовать славе, третий - мудрый, прозорливый вождь; словом, ни один не пропущен без подобающей ему чести. Не так пишут Историю.

  

  

   Судя по подписи, о первом представлении Расиновой трагедии, переведенной Лобановым, в "Сыне отечества" говорит Сомов.¹⁶⁶ В его рассуждении встречается довольно диковинок, напр.: "Будущий талант порукою за настоящую скромность". Что такое будущий талант, я вовсе не понимаю: cela me passe! {это выше моего разумения! (франц.).} Но выбор стихов, в которых, по мнению Сомова, переводчик превзошел Расина, особенно неудачен.

  

  

   Сегодня, после небольшой остановки, продолжал я своего "Сироту". Веркмейстер ¹⁶⁷ в своей проповеди, которую прочел я вчера, говорит, что Сократ обнаружил желание, дабы низшел на землю некто высший для освобождения человеков от лживых путей сомнения и для преподавания им тех важнейших истин, касательно коих ум не предлагает удовлетворительного разрешения.

  

  

   Целый почти день сочинял и кончил первый разговор: я этому особенно рад потому, что поутру не пил кофе и вижу, что могу же сочинять и без него. Завтра, если бог даст, напишу заключение первого разговора, которое, надеюсь, будет не дурно. В "Сыне отечества" прочел я "Слово преосвященного Неофита¹⁶⁸ по случаю кончины адмирала Клокачева". Оно вообще написано истинно красноречиво: язык прекрасный и сильный, а в первой половине много разительных картин и мыслей.

  

  

   У нас мало женщин-поэтов: из известных одна только Бунина^16Э не совсем дурна. Тем приятнее было мне найти в "Сыне отечества" (на 1823 г.) несколько стихотворений девушки не без дарований; подпись ее Е. Ф. Б.¹⁷⁰ Последняя из ее пиэс, напечатанных в этом журнале, - "К Лире" - даже может назваться в своем роде (тоскливом) прекрасною.

  

  

   Сегодня я отдыхал, и это мне было очень нужно: неумеренною головною работою, которая, сверх того, у меня сопряжена с телесным напряжением, ибо сочиняя хожу, я было себя опять расстроил; позыв на пищу и сон совсем у меня вчера и третьего дня пропал; зато сегодня я ел не как поэт, а как честный, добрый пахарь.

  

  

   Тимковский поместил в своем "Путешествии" любопытную повесть о Гесэр-хане: ¹⁷¹ достойно примечания, что последователи учения Шигсмуни отца Гесэр-хана называют Хурмуста; нет ли чего-нибудь общего между их Хурмустою и Ормуздом персов?

  

  

   Почти неделю я не занимался своим "Сиротою": зато сегодня я начал второй разговор, и, кажется, удачно.

  

  

   С наслаждением читал я сегодня в "Сыне отечества" "Записки полковника Вутье": ¹⁷² в них все так живо, так хорошо, что кажется, будто все происходят перед глазами читателя! Да и самого автора нельзя не полюбить: с каким чистосердечием и вместе с какою непритворною скромностью говорит он о самом себе, напр. о своем рыцарском подвиге во время похода Маврокордато под Сули!

  

  

   Бобрищева-Пушкина "Наполеон" ¹⁷³ по слогу темному и сбивчивому такое стихотворение, которое, если бы было русским подлинником, никак не могло бы назваться хорошим; но это перевод с Ламартина, и на сей раз переводчику пригодились собственные недостатки, ибо соответствуют недостаткам автора, с которого он списывал: дух поэзии и слог французского поэта совершенно отразились в переводе русского.

   Не могу не выписать двух стихов Хвостова, в которых le sublime de la betise {возвышенное в глупости (франц.).} сияет во всем своем величии; они из пресловутого его "Майского гулянья в Екатерингофе";¹⁷⁴ красно и витиевато изображены стук, и шум, и суета этого дня и довершены следующею редкою чертою:

  

   По мостовой у мухи с жуком

   Прервалась разговора связь! [...] ¹⁷⁵

  

  

   В NN 46 и 47 "Сына отечества" на 1824 год необыкновенно любопытная и важная статья "О супруге французского короля Генриха I",¹⁷⁶ написанная С. Руссовым. Я успел прочесть еще только первую половину оной: но и в ней такие известия, которые (если только справедливы) должны произвести чрезвычайный переворот в истории племен славянских, напр. автор намекает, что аквитанские руссы (имевшие епископов уже в V столетии) точно были славяне. Куда же денутся Шлёцеровы поздние скандинавские руссы?

   "Сирота" мой оживляется только вспышками: боюсь, чтоб от того не произошли пестрота в слоге и недостаток гармонии в изложении.

  

  

   В "Сыне отечества" превосходное извлечение из Шампольонова творения "О египетских письменах".¹⁷⁷ Читал я и в "Вестнике" извлечение из сей книги, но должно сказать, что помещенное в "Сыне отечества" не в пример лучше. Если это не перевод, наш русский сократитель должен быть человек с талантом.

  

  

   Извлечение из Шампольона не перевод: подпись того, кем оно сделано, - Б<естужев>ъ.

  

  

   Есть сочинения, в которых отдельные мысли сами по себе справедливы, но между собою в такой связи, что подают причину к выводу заключения ложного, - сочинения, в которых все сказанное совершенно истинно, но вместе совершенно противоположно истине то, что следует из сказанного. Подозревать искренность писателя, коего знаешь только по двум или трем произведениям, - дело чрезвычайно щекотливое: однако же не скрою, что в проповеди Веркмейстера "Religionsirrthumer konnen mit Tugend bestehen" {"Заблуждающиеся в религии могут быть добродетельными" (нем.).} есть нечто похожее на язык человека, высказывающего только часть того, что у него на сердце. Это замечание, конечно, несколько инквизиторское; но зато смело могу сказать, что я воздержался бы от оного, если бы оно могло причинить малейший вред Веркмейстеру, которого - несмотря на то, что он не из любимых моих проповедников, - я все же признаю писателем, достойным всякого уважения. Вот что говорит Веркмейстер о знании, и эта мысль, отдельная, очень справедлива: "Может случиться, что сластолюбец, скупой etc. по знанию совершенный христианин, но все же он не добродетелен, все не блажен".

  

  

   Мои отметки нынешнего месяца не с