Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

    Закон, ниспосланный любовью,

   [Источник радостей] и сил

   Закон, святый источник сил,

   [Закон сей]

   Который божий сын скрепил

   Своей чистейшей кровью. {*}

   {* Отступлено от подлинника; там: "Сказа пути свои Моисееви, сыновом Исраилевым хотения своя" (примеч. В. К. Кюхельбекера). - Он показал пути свои Моисею, сынам Израилевым - намерения свои (церк.-слав., Псалом 102, ст. 7),}

  

   7

  

   Благий снисходит долго нам:

   Нам воздает не по грехам,

   Не по вине нас наказует;

   Не держит гнева до конца:

   Да взыщещь божия лица -

   И [он] бог уж не враждует!

  

   8

  

   Нет меры и предела нет

   Эфиру, коим мир одет:

   Так милосердию нет меры,

   Которым всюду, всякий час

   Всевышний окружает нас -

   К нему ли быть без веры?

  

   9

  

   Надежду на него взложи!

   Отстань от суеты и лжи,

   От беззаконья и порока -

   И скорби, что тебя тягчат,

   Им удалятся, как закат

   Отдвинут от востока!

  

   10

  

   Как любящий детей отец,

   Так смертных милует творец;

   Он знает нас, он помнит, кто мы:

   Не пепел ли, не прах ли мы?

   Не все ли в ночь могильной тьмы

   С рождения влекомы?

  

   11

  

   Траве подобится наш век,

   [Подобен цвету]

   Как цвет, так вянет человек:

   Сегодня жив - заутра в гробе!

   Исчезли все его труды;

   Он был ли? нет уже нужды

   Ни дружеству, ни злобе!

  

   12

  

   Но будь утешен, сын могил!

   Бессмертна благость бога сил,

   Любовь его живет вовеки:

   Закон благого соблюди -

   И обретешь в своей груди

   Отрад чистейших реки!

  

   13

  

   Господни милость и покров

   Пребудут на сынах сынов

   Тех, коим свята власть господня:

   Не небеса ль его престол

   И не ему ль подвластны дол,

   И твердь, и преисподня?

  

   14

  

   Создатель он и царь всего:

   [Да хвалит бога своего]

   Хвалите бога своего,

   Того, кому вы предстоите,

   Могущий сонм его рабов!

   Полки его святых послов

   Творца благословите.

  

   15

  

   Вы гласу внемлете его:

   Да славословите того,

   Чьи совершаете веленья!

   Вы тьмы и тьмы духов и сил,

   Вы рати солнцев и светил,

   Вы рук его творенья!

  

   [16

  

   Не вся ль вселенна песнь ему,

   Псалом владыке своему?

   Миры, творцу воздайте славу!

   Благослови отца любви,

   Душа моя, благослови

   Всесильного державу!]

  

   16

  

   Миры [не все ли] и звезды песнь ему,

   Псалмом [псалом] владыке твоему

   Да будешь ты, его держава!

   Благослови, благослови,

   [Мой дух] [Благослови]

   Душа моя, отца любви,

   Ему хвала и слава!

  

   Недоволен я 11, 14 и 15-ю строфами. Кроме того, не удалось передать периодом прекраснейшего периода, с которого псалом начинается на славянском; мои отрывочные предложения далеко не стоят сильнейших причастий: "очищающего вся беззакония твоя, искореняющего вся недуги твоя, избавляющего от нетления живот твой" и пр., особенно если вспомнить, что все они зависят от глагола "благослови".

   Перечел дневник с 26 июня по нынешний день: в июне я был лучше и счастливее, чем в июле; а между тем бог оказал мне и в этом месяце великие благодеяния: "Благослови, душа моя, господа и не забывай всех воздаяний его".

   Еще поздно вечером получил я письмецо от матушки и рецепт от доктора Риттмейстера,¹⁹⁸ который когда-то служил под начальством отца моего.

  

  

   Прочел сегодня 3 песнь of "The Lay of the Last Minstrel" и большую часть четвертой. В слоге у Скотта некоторое сходство с Бюргером:¹⁹⁹ немудрено, они оба имели перед глазами старинных английских сочинителей баллад. Я решился было не говорить о красотах Скоттовой поэзии, потому что само по себе разумеется, что их у него много; однако же не могу не упомянуть о необыкновенно превосходном начале четвертой песни - первые две строфы в своем роде единственны. В "Замечаниях" у Скотта пропасть такого, чем можно бы воспользоваться. Любопытно одно из этих замечаний - о симпатических средствах лечения: "В наш магнетический век, - говорит автор, - странно бы было все эти средства считать вздором". Грибоедов был того же мнения, именно касательно заговаривания крови.

  

   Я сегодня был счастлив, потому что был деятелен: поутру удачно занимался переводом, а после обеда писал к матушке и сестрице Улиньке.

   Отложу на время занятия свои греческим языком: окончив перевод, примусь за них деятельнее и не в такую часть дня, когда и душа, и тело требуют отдыха, т. е. стану заниматься им поутру или вечером, а не тотчас после обеда; вечера же тогда будут дольше.

  

  

   В 22-й книжке "Вестника" "Взгляд на пастушескую поэзию древних" - гиль! ²⁰⁰ Но спасибо, что я прочел эту статью: тут извлечение из "Плача Мосха над смертию Биона";²⁰¹ как жаль, что у меня нет подлинника! Это стихотворение должно быть очаровательно на греческом. Вот два места, которых нельзя не выписать:

   "Кто осмелится приближить к устам своим свирель, которая и теперь еще благоухает дыханием уст твоих?". Не есть ли тут что-то в роде персидских поэтов?

   "Яд прикоснулся к устам твоим - и не превратился в мед?". Читая этот плач, я вспомнил Дельвига: хорошо бы было, если бы кто слогом и с талантом покойника написал что на смерть его.

   Бриден (о котором известие помещено в 20 книжке "Вестника") заслуживает быть бессмертным в памяти потомства,²⁰² если бы он даже и ничего другого не написал кроме вступления в проповедь, которую в 1751 году говорил в Париже в церкви св<ятого> Сульпиция: это вступление истинно удивительно.

   "Гимн Непостижимому"²⁰³ Мерзлякова показывает, что автор его не без таланта. В этом гимне есть даже мысли и картины новые (что, признаться, в нашей бедной поэзии, которая вся основана на подражании, не последняя редкость!). Вот несколько прекрасных стихов:

  

   Кто смеет положить пределы

   И круг и дни твоим делам?

   . . . . . . . . . . . . . .

   Отец! наш мир тогда создался,

   Как стали чувствовать тебя

   И разуметь твои щедроты;

   Твой мир для нас непостижим!

   . . . . . . . . . . . . . .

   От трона твоего, как искры,

   Мелькая в мраке пустоты,

   Лиются солнцы беспрестанно.

  

   Но вот что превосходно:

  

   ...Падет сей мир ничтожный,

   Как в беспредельном поле цвет,

   С которого минута (мгновенье?) жизни

   Сбирала (Собрало?) небу фимиам.

  

   Последние два стиха, несмотря на то что я бы желал в них переменить два слова (и для двух стихов это много), принадлежат к таким, которые только истинный поэт в состоянии написать.

  

   Не забыть: Клод Лоррен²⁰⁴ сначала был пирожником! Сегодня у меня был сон, который вместе с тем, как и где я пробудился, может служить предметом для стихов,

   Прочел 5 и 6 песни "The Lay of the Last Minstrel". В последней "Баллада", которую на свадьбу леди Маргариты поет Гарольд, чрезвычайно хороша. После всего хорошего, что я сказал о поэме Скотта, простят мне, если искренне признаюсь, что Мур мне более нравится: между поэзией Скотта и Мура почти то же различие, какое между гористою частию Шотландии и цветущими долами Кашемира: путешествовать по горам, над пропастями и ревущими водопадами, под навесом живописных, страшных утесов, в виду океана, то в облаках, то над облаками - дело прекрасное! Но жить (как ни хвали прелесть ужасов) - жить все-таки лучше в Кашемире.

  

   Поэма Вальтера Скотта, как в достоинствах, так и недостатках, похожа на его романы. Подробности чрезвычайно хороши, но - il faut trancher le mot {скажем прямо (франц.).} - целое не удовлетворяет меня: заметно, что рассказ, вымысл (le fable {вымысел (франц.).}) для поэта последнее дело и, так сказать, только придирки для выставки описаний, картин и чувств поэтических.

   Сегодня я наслаждался единственным драматическим произведением Скотта - "Halidon Hill"; {"Хэлидон-Хилл" (англ.).} это только начерк, но начерк превосходный. Сцена примирения Сюинтона и Гордона удивительна. Единственный недостаток, поразивший меня, несколько длинные любовные рассуждения молодого Гордона во время сражения.

   Прочел я еще балладу Скотта "The Noble Moringer", {"Благородный Морингер" (англ.).} это очень милая и вместе поэтическая шутка.

  

   Читаю "Rokeby" {"Рокби" (англ.).} Вальтера Скотта. Слава богу, начинается брожение моего воображения! Сказка, которую месяцев за пять тому назад не удалось мне обработать драматически, теперь не примет ли форму романтической повести? Но не стану еще кричать, что поймал угря; пока не будет он у меня на столе, все еще может выскользнуть из рук и оставить меня при пустом ожидании.

   "Рокеби" я, кажется, также прежде не читал. Описания чуть ли не еще лучше тех, что в "Lay of the Last Minstrel".

  

   Из всех творений Вальтера Скотта, мне известных, не знаю ничего превосходнее чудесной четвертой песни его "Rokeby": тут столько красот, что сердце тает и голова кружится. Во-первых, смерть верного слуги О'Ниля; потом детские лета Редмонда и Матильды; наконец, ужасный эпизод смерти жены несчастного Рокеби: каждый из этих отрывков мог бы обессмертить поэта - хотя бы он и ничего кроме того не написал. Я сегодня роскошствовал: сколько наслаждений доставляет поэзия! Если бы Скотт знал, как я его люблю, как ему удивляюсь, какое счастье он доставляет поэту же (да! поэту же, ибо то, что я чувствовал, читая эту дивную четвертую песнь, может чувствовать только поэт), - какое счастие доставил он узнику, разделенному с ним морями, - я уверен, что это было бы ему приятно.

  

  

   В 5 песни "Рокеби" чрезвычайно хорошо изображение битвы в замке, на которую Матильда смотрит из рощи; потом превосходно появление Бертрама на высоте горящего этого замка, но в целом я предпочитаю четвертую песнь.

   Английский язык в триста с лишком лет менее переменился, нежели бы думать должно: в замечаниях к 5 песни "Рокеби" автор поместил балладу, писанную в царствование Генриха VII, - с помощию некоторых объяснений я тут все почти понимаю. Название этой баллады "The Felon Sow"; {"Свирепая свинья" (англ.).} felon не в смысле французского слова felon, {вероломный, коварный, предательский (франц.).} но английского fell. {жестокий, свирепый (англ.).}

  

   Кончил "Рокеби". Читаю жизнь Вальтера Скотта и отчет в его произведениях: тут, между прочим, сказано, что публика приняла "Рокеби" довольно холодно; c'est l'histoire d'Athalie: {это история Гофолии (франц.).} ²⁰⁵ я предпочитаю эту поэму его первой, хотя и очень понимаю, каким образом "The Lay of the Last Minstrel" мог возбудить столь общий восторг. Замечания Скотта о его подражателях очень справедливы и оправдываются тем, что испытал и наш Пушкин. Люди с талантом, не одинакой степени, но все же с талантом, - Баратынский, Языков, Козлов, Шишков младший, - и другие, вовсе без таланта, умели перенять его слог; до Пушкина, правда, никто из них не дошел, но все и каждый порознь нанесли вред Пушкину, потому что публике наконец надоел пушкинский слог.

  

  

   Сегодня я кончил 3 действие "Ричарда III": этот акт у меня шел довольно скоро; если и вперед то же будет - надеюсь до октября перевесть всю трагедию.

   Разбор сочинений Вальтера Скотта писал человек с умом и со вкусом, но английская физиономия критика везде видна: немецкой, шлегельской глубины нигде нет; некоторые данные (как ныне изволят выражаться наши г<оспода> журналисты) вовсе не справедливы - напр.: будто бы в "Генри VIII" Шекспира нет чудесного; а сон или видение Катерины Арагонской в сцене, что в замке Кимбольтон? Но если бы даже это и было так, неужто из того следует, что чудесное должно исключить из всякого романа, трагедии, поэмы, из всякого творения, которого действующие лица - люди нашего времени? С этим только бы тогда можно было согласиться, если бы в наше время уже совсем не верили чудесному; я же, когда еще жил в свете, нашел совершенно противное: я почти никого не знаю, кто бы не верил чудесному, сверхъестественному, даже нелепому. Впрочем, не распространяюсь - ибо я сам и не раз впадал в мнимую ошибку Скотта. Не хочу, чтобы сказали: "Vous etes orfevre, m-r Jauss". {"Вы же ювелир, г-н Жос!" (франц.).} ²⁰⁶

  

  

   Прочел две первые песни "Властителя островов" ("The Lord of the Isles"): кажется, мнение критика справедливо, что это из слабых произведений Скотта, особенно первая песнь довольно скучна; во второй более движения и жизни - но ей далеко до "Lay of the Last Minstrel", a (no моему мнению) еще дальше до "Рокеби": нигде нет стихов, которые бы за душу хватали, стихов, каких в "Рокеби" множество. Однако же появление аббата и весь эпизод, где он действует, хороши. Главный недостаток Вальтера, как здесь, так и в двух первых поэмах, мною читанных, - характеры. Ни к одному из них нельзя привязаться: все они - исключая злодея Бертрама в "Рокеби" - не дорисованы.

   Вчера прочел я маленькую лирическую пиэсу Скотта - "Прощание с Музой": некоторые стихи тут писаны как будто от моего лица; если не переведу ее, так по крайней мере напишу ей подражание.²⁰⁷

  

   От поэм Вальтера Скотта до "Вестника Европы" господина Каченовского скачок ужасный - истинный salto mortale! Но нужен и душе отдых: итак, читаю "Вестник Европы". Между прочим, прочел три критики: на сочинения Станевича,²⁰⁸ на "Лирические опыты" Востокова,²⁰⁹ на "Путешествие в Полуденную Россию" В. Измайлова.²¹⁰ Станевич разруган - за дело; однако ж за что же расхвален Измайлов? Самых грубых ошибок сего последнего выписано несколько страниц, а в конце все-таки похвальная отповедь!

  

  

   В 24-й книжке "Вестника" две выписки из "Путешествия" Баррова в Китай:²¹¹ тут достопримечательное известие (если только оно справедливо), что иудеи, современники Александра Македонского, были первыми посетителями Китая; Барров утверждает, что поныне есть в Китайской империи потомки их. Чтоб не забыть: в известии о Скотте перед его поэмами упоминается, что в детстве он был охотник рассказывать своим товарищам сказки, которые сам выдумывал. Это у него общее с Гете и (осмелюсь ли после таких людей назвать себя?) со мною.

  

  

   Наконец я нашел в 25 книжке "Вестника" нечто, что может мне пригодиться для сочинения.²¹² Вот краткое извлечение: Отрочь монастырь, стоящий при устье Тверцы, основан по следующему случаю. Григорий, княжий отрок при дворе Ярослава, первого князя Тверского, влюбился в дочь церковнослужителя в селе Едимонове, которое князь жаловал отроку. Григорий получил позволение от своего государя жениться на своей любезной. Они в храме. Незапно разделяется на две половины толпа предстоящего народа и является князь. Сокол заманил его в село и сел на крест колокольни, Ярослав, видя празднество, отгадал причину его и захотел удостоить своим присутствием обряд бракосочетания. Ксения, взглянув на князя, смутилась; он также. Влекомый силой красоты, Ярослав подходит к ней, берет за руку, спрашивает: не хочет ли выйти за него? Она соглашается. Бедный Григорий скрылся в толпе. Однако же князь наконец вспомнил о нем. Его отыскивают долго тщетно, наконец находят в отчаянии, в рубище. Приводят к князю. Ярослав предлагает ему награды и почести - отрок не принимает их; просит позволения построить келью при устье Тверцы и жить там вместе с некоторым отшельником. Позволено. Он умирает, и Ярослав строит Отрочь монастырь над его могилою.

   Мне кажется, что все это выдумано; но, надеюсь, согласятся, что выдумка недурна и что из нее можно бы кое-что сделать. Дай-то бог! давно уж мне не приходило ни одной творческой мысли. Статейка переведена из "Freimuthige". {"Откровенного" (нем.).}

   В 27-й книжке занимательно письмо к Коцебу от его сына из Японии²¹³ (от Морица ли или Отто, неизвестно: издатель говорит, что оба они были в Японии; странно, что Мориц Астафиевич, короткий мне приятель, никогда мне не упоминал о своем путешествии в Японию).

  

   Переписал начало четвертого действия "Ричарда III". Нет ничего жалостнее и в то же время прекраснее описания смерти несчастных малюток, Эдуарда V и брата его, Дюка Йоркского.

   Недурны в "Вестнике" статьи Телассона о живописцах.²¹⁴

  

  

   В дурном и глупом, когда оно в величайшей степени, есть свой род высокого - le sublime de la betise, {возвышенное в глупости (франц.).} то, что Жуковский называл "чистою радостию", говоря о сочинениях Х<востова>. Без всякого сомнения, не в пример забавнее прочесть страничку, другую Х<востова> или Тредьяковского, нежели страничку же какого-нибудь Василия Пушкина или Владимира Измайлова: ²¹⁵ первые иногда уморят со смеху, вторые наведут скуку и - только. От доброго сердца хохотал я, перечитывая басню Евстафия Станевича;²¹⁶ спрашиваю, кто не рассмеется при стихах:

  

   "Дон! дон!

   Печальный звон!

   Друзья, родные плачут,

   А черви скачут".

  

   Сверх того, важное лицо почтенного автора, которое при этом воображаешь, лицо человека, вовсе не думавшего шутить, необходимо должно увеличить в читателе невинную веселость.

   В довольно плохом рассуждении "О том, что сделано в России для просвещения и пр. от времен Рюрика до Петра Великого"²¹⁷ - замечательное известие: царь Алексей Михайлович не принял послов Кромвеля и оказал помощь (полагаю, денежную) Карлу II, изгнанному из отечества. Такая черта приносит величайшую честь государю, который один не был ни другом, ни родственником несчастного Карла I, а между тем пристыдил благородною твердостию всех современных монархов Европы, поклонявшихся могущему протектору и пожертвовавших ему Стюартами, с коими все, они были в родстве, а многие и в союзе и в дружбе.

  

  

   Был в бане. Получил письмо от сестрицы Юстины Карловны и племянниц Сашеньки и Тининьки.

   В 27 книжке "Вестника" статья "О великом годе", сочинения Бернарди;²¹⁸ из сей статьи замечу следующее: великим годом называется период, содержащий в себе время между началом движения большего или меньшего числа светил с замеченных точек или с известных аспектов - и между возвращением их на те же точки или на те же аспекты. Солнце и луна возвратятся вместе под аспекты, под коими теперь находятся, через 19 лет и в тот же день, как ныне: этот великий год принесен Метопом с востока в Грецию. Но чтобы они возвратились не только в тот же день, но и в тот же час, нужно 600 лет: вот великий год, заключающий в себе уже промежуток времени, не в пример больший, "Но великий год - собственно так называемый (или величайший, как его, по свидетельству Ценсорина, именует Аристотель), - говорит Цицерон, - есть время, в которое вообще все светила по прошествии многих годов, возвратяся на те точки, с которых начали бег свой, являются на небе в прежнем положении". Он это объясняет примером: "В то время как душа Ромулова вознеслась на небо, было солнечное затмение. Когда все светила небесные, все планеты (небольшая разница!) опять придут в прежнее положение, тогда солнце, находясь на прежней точке, в то же время опять затмится - и совершится великий год". Автор потом показывает, что Цицерон разумел одни планеты, ибо Бернарди говорит дальше о еще большем годе, при котором принимают в расчет и так называемые неподвижные звезды (пора бы перестать называть их этим названием) - Цицерон полагает, что великий (планетный) год содержит 12054 года обыкновенных (в "Рассуждении о философии", коего отрывок дошел до нас через Сервия). Эмблема великого года (будто бы?) - Феникс. Через 1461 год уравнивался египетский год, который 6-ью часами короче юлианского. С понятием о великом годе сопрягали мнение, что при конце его последуют великие, всемирные перемены. Сенека, следуя мнению некоторого халдейского мудреца, говорит, что мир обновляется огнем, если соединение всех планет бывает в созвездии Рака; напротив, прежний порядок разрушается водою, когда бывает в созвездии Козерога. Ценсорин утверждает, что вселенная разрушается попеременно то огнем, то водою. Пожар есть лето, а потоп - зима великого года. (Под словами мир, вселенная они, конечно, разумели только землю и планетную систему). Во время Августа (см. 4-ю эклогу Виргилия) вообще думали, что некоторый великий период должен совершиться. (И не истинно ли он совершился, хотя совершенно иначе, как то предполагали философы и поэты языческие?)

  

  

   Прочел 3-ю и 4-ю песни поэмы "The Lord of Isles"; {"Властитель островов (англ.).} далеко этой поэме до "Рокеби" и до "Lay of the Last Minstrel". Однако же есть прекрасные места - напр., в конце третьей песни - очередная стража Брюса, Рональда и Пажа; особенно хороши мечты Пажа, усилья его не заснуть, наконец, сон и мгновенное пробуждение перед самою смертшо.

   На днях я припомнил стихи, которые написал еще в 1815 году в Лицее. Вношу их в дневник, для того чтоб не пропали, если и изгладятся из памяти; мой покойный друг их любил.²¹⁹

  

   НАДГРОБИЕ

  

   Сажень земли мое стяжанье,

   Мне отведен смиренный дом:

   Здесь спят надежда и желанье,

   Окован страх железным сном,

   Заснули горечь и веселье;

   Безмолвно все в подземной келье.

  

   Но некогда я знал печали,

   И я был счастлив и скорбел,

   Любовью перси трепетали,

   Уста смеялись, взор светлел -

   Но взор и сердце охладели;

   Растут над мертвым прахом ели.

  

   И уж никто моей гробницы

   Из милых мне не посетит;

   Их не разбудит блеск денницы:

   Их прах в сырой земле зарыт;

   А разве путник утружденный

   Взор бросит на мой гроб забвенный,

  

   А разве сладостной весною,

   Бежа за пестрым мотыльком,

   Дитя бессильною рукою

   Столкнет сей каменный шелом, {*}

   Покатит, взглянет и оставит

   И в даль беспечный бег направит.

   {* Разумеется, с надгробного памятника (примеч. В. Кюхельбекера).}

  

   Прочел 5 песнь of "The Lord of the Isles". {из "Властителя островов" (англ.).} Эта поэма как будто бы писана не Скоттом, а каким-нибудь подражателем Скотта, не вовсе лишенным таланта, но все же подражателем: и приемы, и слог, и даже образ мыслей почти те же, что в "Рокеби" и "Lay of the Last Minstrel"; одного только недостает - восторга, одушевлявшего поэта, когда он создавал первые прелестные две поэмы.

   Сегодня я был свидетелем сцены, подобной той, что забавляла меня 23 июля, а именно: хохотал, глядя, как котенок заигрывал с старою курицею; котенок рассыпался перед нею мелким бесом: забежит то с одной стороны, то с другой, подползет, спрячется, выпрыгнет, опять спрячется, даже раза два со всевозможною осторожностию и вежливостию гладил ее лапою; но философка-курица с стоическою твердостию подбирала зернышко за зернышком и не обращала никакого внимания на пролаза; за это равнодушие и увенчалась она совершенным торжеством: всякий раз, когда ветер вздувал ее очень ненарядные перья, господин котенок, вероятно, полагая, что она намерена проучить его за нахальство, обращался в постыдное бегство; но великодушная курица столь же мало примечала побед своих, сколь пренебрегала своим трусливым и вместе дерзким неприятелем: она и не взглядывала на него, не оборачивала и головы к нему; она была занята гораздо важнейшим: зернышки для нее были тем же, что для Архимеда математические выкладки, за которыми убил его римский воин.

  

  

   Весь день писал письма.

   Вечером стал перебирать "Вестник", и вдруг попалось мне известное пророчество Казота.²²⁰ Что думать об этом происшествии, в подлинности коего, кажется, сомневаться нельзя? Весь этот рассказ заключает в себе нечто, чего не могу выразить ничем лучше, как английским словом ghastly {страшный, ужасный (англ.).}. Самые ужасные выдумки гофмановского воображения не ужаснее сего истинного, не подлежащего никакому сомнению происшествия.

  

  

   Меня сильно занимает мой новый план: дай-то бог, чтоб он исполнился. Лицо слепого бандуриста, которому хочу вложить в уста повесть свою, местоположение Закупа, где бы мне хотелось заставить жить его, 1812-й год и другие исторические воспоминания, наконец, собственное мое семейство, пред которым будто бы поэма была пета, - все это и множество других смутных картин мелькает в моем воображении; скажу простою русскою пословицею: пошли ходины - будут ли родины?

   Между тем и сегодня я почти не занимался своим переводом: однако ж должно непременно кончить его перед началом новой работы.

  

  

   Сегодня работа моя шла лучше.

   Читая некоторые французские романы и повести (впрочем, сами по себе не развратные), удивляешься распутству нравов, тут описанных: самые произведения г<оспо>жи Жанлис, женщины истинно любящей чистую нравственность и добродетель, невольно иногда заставляют пожимать, плечами. Но безделка Имбера "Любовь после брака",²²¹ которую я сегодня прочел, при всей своей наружной благопристойности принадлежит к величайшим мерзостям и вместе глупостям, какие мне когда-нибудь случалось читать: тут не только волокитство представлено позволенным, но едва ли не почтенным, любовь же супружеская выставлена почти в том виде, в котором надобно бы выставлять разврат и прелюбодеяние. Удивляюсь, как в "Вестнике Европы" решились напечатать перевод этой повести.

  

  

   Может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что всякая ложная мысль (если она только мысль, а не совершенная бессмыслица) заключает в себе нечто (правда, искаженное, худо понятое, худо приноровленное etc.) истинное. Г<оспо>жа Жанлис в своей повести "Муж развратитель" ²²² приводит различные мысли и правила французских философов, или вовсе ложные, или только кажущиеся такими, потому что вырваны из общей связи, смягчающей слова, объясняющей их истинный смысл. Буду говорить здесь об одном изречении Кондорсета, которое, без сомнения, принадлежит к первому разряду, т. е. к мыслям совершенно ложным, но все-таки к мыслям, - итак, по моему мнению, все же основано на начале истинном, хотя в применении вовсе искаженном. Вот слова Кондорсета: "Только великие души умеют ненавидеть; только честные люди никогда не мирятся: бездельники вредят, отмщают, но не умеют ненавидеть". Что такое здесь ложно? Многое; во-1-х, ненависть и непримиримость, представленные в виде существенных принадлежностей и отличительных признаков величия и честности. Но если бы было сказано: "Хотя и то, и другое противно нравственности, однако же благороднее ненавидеть врага и не мириться с ним по чувству обиженной гордости, нежели вредить не врагу без ненависти единственно по внушению низкого эгоизма для выгоды своей", - надеюсь, что в том никто беспристрастный не нашел бы ничего несправедливого. Тем не менее считаю мысли, подобные сей Кондорсетовой, опасными и тем больше, что в них заключается нечто истинное: сие-то нечто именно ослепляет близорукого, неопытного, который, темно чувствуя, что тут есть что-то, с чем ум его соглашается, полагает, что сие что-то, сие нечто, сия примесь истины ко лжи - не часть, а целое, а все.

  

  

   Получил письмо от сестрицы Улиньки.

   Поутру и вечером занимался (своим переводом), после обеда читал. Погода самая осенняя.

  

  

   Сегодня я опять мучился хандрой.

   Прочел 6-ю песнь of "The Lord of the Isles" и перелистывал "Замечания" к "The Vision of Don Roderick"; {"Видение дона Родерика" (англ.).} также прочел первую (древнюю) балладу "Thomas the Rhymer"; {"Томас-рифмач" (англ.).} в ней много оригинального.

  

  

   В 34-м томе "Вестника" любопытная выписка из письма Петрарки,²²³ содержащая баснословную причину основания города Ахена: Карл Великий был влюблен - девушка умерла; несмотря на то, Карл не покидал и трупа; какой-то прелат по откровению нашел и взял волшебный перстень, который у мертвой был под языком; ее Карл разлюбил, зато привязался к прелату; совестливый монах, не желая быть обязан благосклонностию монарха силе ада, бросил перстень в болото - и Карл, пристрастившись к болоту, построил тут город. Прекрасная статья Энгеля "Дом сумасшедших".²²⁴

  

  

   Мысль, может быть, не новая, но очень истинная, особенно относительно ко мне: "Разум подает нам помощь в великих бедствиях: он возбуждает в нас силы для сопротивления несчастию. Тот же разум не может устоять против ничтожных беспокойств, которые, так сказать, грызут, мало-помалу разрушают наше спокойствие, наше счастие, наши надежды. Таким образом капли, беспрестанно падая на камень, выдалбливают оный; напротив того, стремительный поток разливается, покрывает камень, но не вредит ему".²²⁵ С<мотри> "Вес<тник> Ев<ропы>", т. 32, стр. 202.

   В книжках "Вестника" на 1807 год попадаются басни Жуковского, мне вовсе не известные, также и эпиграммы; ²²⁶ некоторые из них очень недурны: жаль, что Жуковский исключил их из собрания своих стихотворений, - они по крайней мере разнообразили бы издание, которое теперь состоит из пьес большею частик" на один и тот же тон - уныло-таинственный. Достойно примечания, что единственная басня не выброшенная - "Сон Могольца" - именно никуда не годится.

  

  

   У сербов есть трагедия, написанная в 1733 году, а изданная в Офене в 1798. Вот ее заглавие: "Трагедия, сиречь печальная повесть о смерти последнего царя Сербского Уроша Пятого и о падении Сербского царства". Продолжается она 150 лет, состоит из пролога, девяти действий и эпилога. Автор некто Мануил Козачинский;²²⁷ издатель архимандрит Раич, сочинитель "Славено-сербской истории". Действующие лица, кроме исторических: Сербия, Благочестие, Минерва, История, Ангел, Вражда и другие. Из известия, помещенного в "Вестнике" (том 33, стр. 196) о сем драматическом творении, можно заключить, что оно несколько сходствует с историческими библейского содержания мистериями средних веков.

   Первый король сербский, получивший венец королевский от Исакия Ангела Комнина (1190 года), - Стефан Неман, а Стефан Душат - первый царь; о сем последнем говорит автор: "Титул краля премени, император стался, повелитель многих стран и царем назвался".²²⁸ Сын сего Душата - Урош, которого лишил престола князь Вукашин, Ричард III своего времени и народа.²²⁹

  

  

   Первую русскую (не церковного языка) грамматику написал иностранец (но какой? не сказано) Генрих Вильгельм Лудольф,²³⁰ напечатавший ее на латинском языке в Оксфорде (том "Вес<тника>" 34, стр. 291). Из "Извлечения из "Путешествия Оливье"" в Персию я узнал,²³¹ что несчастный Тахмас-Ша, сын Гуссейна, сверженного афганцем Магмудом, вовсе не такой ничтожный и слабодушный государь, каким я себе его представлял: с тремястами отважных воинов он пробился сквозь полки мятежников, чтоб собрать помощь своему отцу, и вообще, кажется, имел характер довольно твердый и решительный. Эшереф сверг Магмуда; а сам наконец был свержен Надиром (Тахмас-Кули-ханом). Из являвшихся в Персии временных властителей до Фет-Али-Ша заслуживают внимания Херим (не Керим ли?), Мурад и кровожадный евнух Али-Мегемет.

  

  

   Сегодня я перечел дневник с 25 июля по нынешний день. Переводом не занимался; зато кончил стихи, которые здесь следуют. Приближение именин покойного государя, воспитателя и благодетеля моего, которого память всегда была и будет мне драгоценною, заставило меня пожелать написать нечто, что бы выразило образ, под каким Александр представляется мне в истории рода человеческого и народа русского. Я полагал кончить 30 числа и, намереваясь писать в этот день к сестре, кстати хотел приложить стихи к письму, чтоб обрадовать ее хоть небольшим доказательством, что пророчеством о скором пробуждении моего воображения она действительно его несколько пробудила. Противу чаяния стихи поспели прежде. Вот они:

  

   ДЕНЬ СВЯТОГО АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО²³²

  

   С туманной высоты из отдаленных стран

  

  Несутся волны шумного потока

  

  В бездонный, темный океан -

   И вдруг исчезнули для ока,

   Для слуха глас сынов горы затих;

   Равнина моря поглотила их

   И погребла протяжными громами

   Глаголы рек, гремевших меж скалами.

  

  

  Святые дети вечных льдов,

   Питомцы мощные доилиц облаков

   Уже не воспарят к воздушной колыбели!

   До влажного кладбища долетели

  

  И схоронились [в нем] тут навек.

   Не им ли суетный подобен человек?

   Как эти бурные, дымящиеся воды,

  

  Не так ли царства и народы

  

  Лиются в океан времен

   И в мире исчезает след племен?

   И как сверкнут и вдруг померкнут блески

   Над пенистой, кипящей глубиной,

   Так точно явится и пропадет герой.

  

  В утесах умирают трески,

   Стенящий перекат слабеющих громов;

  

  И в [безбрежности] отдалении веков

   Теряются и умолкают плески

  &nb