Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

твовал: не могу найти в ней ничего уже нового. Я и для нее почти уже отжил, как для чувственных наслаждений, напр., я был когда-то пребольшой охотник есть хорошее - теперь и тут не нахожу ничего, что б мне шибко нравилось: ем без разбору, без вкусу... так, механически, как я из привычки и для примера своему семейству каждый вечер мыслию, памятию, а не сердцем молюсь или, лучше сказать, читаю свои молитвы. И искусства мне опротивели. А что вы еще скажете? Умер Вадковский,³ человек, с которым я когда-то жил душа в душу, - что же? мне, право <кажется>, будто я его никогда не знавал; ум-то, правда, говорит: "Вот ты по чему бы должен грустить, вот какую ты понес потерю - последний, или по крайней мере один из последних, кто тебя любил, покинул тебя навсегда", и пр. Но сердце окаменело: бьешь в него, требуешь от него воды живой, сладких, горьких слез, - а сыплются только искры, суеверные приметы, напр., вроде той, что всем моим друзьям суждено было умереть в январе.

  

   [.. ] [Опять перечитывал Лермонтова] и совершенно убедился, что этот человек как нельзя более ошибался в роде данного ему таланта [...] То направление одного, то слог другого, то coupe de vers {версификация (франц.).} третьего показывает, что он горячился весьма хладнокровно. [...] Но Лермонтов точно человек с большим талантом, где вовсе того не подозревает: в стихотворениях, которых предметом не внутренний мир человека, а мир внешний, да еще в своей драме. К созданиям первого разряда высокой красоты принадлежит особенно его пиэса "Дары Терека", которая в своем роде истинный chef d'oeuvre {шедевр (франц.).} [...] Лермонтов занимает первое место между молодыми поэтами, которые появились на Руси после нас. Если бы бог дал ему жизнь подольше - он стал бы, вероятно, еще выше, потому что узнал бы свое призвание и значение в мире умственном. [...]

  

  

   Вчера Миша начал опять учиться: чрезвычайно приятно мне, что он в три недели с прибавою перерыву своего учения ничего не забыл; по-русски читал он не хуже, а по-латыни чуть ли не лучше прежнего.

  

  

   Неужто пора стихов для меня совсем прошла? Поверите ли? я несколько дней бился и не мог написать надгробной надписи для малютки Суслова, спасибо, что нашлось кое-что в моем старье довольно гладкое.

  

  

   Десятый день живу один. Жена и дети на Маниутских водах. Скучно.

   Приезжал сюда Муромов. Я у него прочел в "Отечественных записках" 3-ю часть псевдоскоттовского романа "Эмё Вер".⁵ Сцена между обоими братьями, перед изгнанием младшего из отцовского замка, истинно прекрасна. О целом по 3-й части невозможно судить. Но 16-е столетие, каково оно было во Франции, отражается в этом отрывке во всей своей наготе и истине.

   Стихи, которые перепишу ниже, стоили мне много времени и труда. Не прошла ли для меня и впрямь пора стихов?

  

   Буря выла; по земле

   Ночь ненастная летала;

   Твердь тонула в черной мгле,

   Лес рыдал и степь стонала -

   В головах своих детей

   (Дети при смерти лежали),

   Жертва страха и печали,

   Он сидел в избе своей.

  

   Нелегка была та ночь

   Для души его угрюмой,

   То на сына, то на дочь

   Он глядел, измучен думой,

   Бледен, утомлен и тих,

   Преклонялся к их дыханью

   И порою робкой дланью

   Прикасался щечек их.

  

   Путь страданья не теперь

   Перед ним открылся: много

   Понесенных им потерь,

   Им судьба играла строго;

   Дан еще был сын ему,

   Но отец его не стоил:

   Бог младенца упокоил

   В тесной и немом дому.

  

   Неусыпная тоска

   О любимом, милом сыне

   В черством сердце старика;

   Тужит он по нем и ныне:

   Был-де для него сынок

   Верной тению родимых,

   Их, в душе его носимых,

   Их, которых отнял рок!

  

   Звезд не видно; ночь черна:

   В нем боязнь и ожиданье,

   Дети мечутся со сна,

   Тяжело детей дыханье;

   Злится буря; вой в трубе,

   Под окном и плач, и хохот,

   Степь шумит, и в чаще грохот;

   Он не спит в своей избе.

  

   Вдруг из лона облаков

   (Он вскочил и дыбом волос)

   Слышится знакомый зов...

   Ваня! он! то Вани голос!

   "Полетать и вам пора!

   Жарко вам в избе и душно;

   Тяжко мне без вас и скушно...

   Ну же, братец! Ну, сестра!".

  

   Тут же в тусклое окно

   Чье-то личико мелькнуло:

   Дрожь по телу, студено,

   В сердце старика кольнуло:

   "Ваня, сын моей любви!

   Ваня, сын моей печали!

   В шум и мрак воздушной дали

   Наших деток не зови!

   Слез немало над твоей

   Мама пролила могилой:

   Не меня, так пожалей

   Хоть ее, хоть мамы милой!".

   Буря тише; с далека

   Свищет ветер, но слабее;

   Дышат дети повольнее,

   Сон нашел на старика.

  

  

   Был пожар: сгорел сарай в 50 шагах от новой церкви. Удивительно, что загорелась старая церковь, которая от сгоревшего сарая гораздо далее, нежели новая. Слава богу, что ее потушили, а новую отстояли. Особенно были деятельны и неустрашимы Лев Грулев и Михей Кузмич Павлов.⁶ Сам я был несколько похож на муху в басне Крылова.

  

  

   Сегодня в первый раз купался; с тех пор, как я в Сибири, я никогда не начинал так поздно купаться; а причина, что я было совсем оглох и был глух почти 4 недели, однако ж промежутками.

  

  

   Был сегодня экзамен в казачьей школе:⁷ сносен; слава богу, что дети хоть столько успели.

  

  

   Я все еще в Акше. Все сроки, которые определяю своей отправке, проходят, а я все еще здесь. Между тем становится уже прохладно - пугает Байкал, и, право, не знаю, не останусь ли здесь до морестава, от чего, впрочем, сохрани бог! В моем дневнике опять большой перерыв; однако не потому, чтоб не было о чем писать, напротив: я познакомился в начале этого месяца с Вл. Ал. Казадаевым,⁸ очень милым светским и вместе умным человеком; сверх того, были у нас и другие гости: доктор Тиль с сыном и англичанин Warrant, {} - не говорю уже о старых моих знакомых.

  

  

   Горько было мне вчера и сегодня, - а кажется, судьба моя переменится: Суслов чуть ли не получил бумагу о моей отправке.

  

  

   Вчера пришла бумага, чтоб меня отправить отселе в Тобольскую губернию в Кургановский уезд. Если бог даст, отправлюсь в субботу 2 сентября.

  

  

  

   Постараюсь ныне, когда для меня, так сказать, в новом месте началась новая жизнь, быть в ведении своего дневника точным, добросовестным и, сколько то возможно по теперешнему состоянию моей души, искренним. Вам, мой новый, но верный друг,¹ буду по временам пересылать эти тетради... Пусть мысль, что вы будете моею второю совестию, что вы будете читать все, тут написанное, поддержит меня и поможет мне всегда быть хоть несколько достойным вас. Не стану вам во всем исповедоваться: из моих суждений о людях, о книгах, из отчета о моих занятиях вы сами легко увидите, на какой точке нахожусь и шагаю ли вперед или подаюсь назад. Но будут тут часто вопросы, и два очень тяжелых и теперь давно уже на душе моей. Решусь ли их предложить вам в этой тетради - не знаю. Скажу вам только, что они снова сильно стали тревожить меня с тех пор, как я стал опять знакомиться новым путем с тем миром, к которому я был когда-то ближе, но от которого меня удалили 1835 год и последовавшие за ним.

   Вот мое предисловие к дневнику новому, кургановскому, который, вероятно, мало будет походить на прежние.

   Теперь следовало бы говорить о книгах, которые теперь читаю, да тут столько нового, так много совершенно необычайного, совершенно для меня неожиданного, столько объяснений на то, что мне или казалось просто непонятным, или аллегорией, или обманом чувств, или даже баснями и вымыслами и народными суевериями, что мне сперва необходимо собрать все это в своей памяти.

  

   [...] МАРИИ НИКОЛАЕВНЕ ВОЛХОНСКОЙ ²

  

   Людская речь - пустой и лицемерный звук,

   И душу высказать не может ложь искусства:

  

  Безмолвный звук, пожатье рук -

   Вот переводчики избытка дум и чувства.

   Но я минутный гость в дому моих друзей,

  

  А в глубине души моей

   Одно живет прекрасное желанье:

   Оставить я хочу друзьям воспоминанье,

  

   Залог, что тот же я,

  

  Что вас достоин я, друзья...

  

  Клянуся ангелом, который

   Святая, путеводная звезда

   Всей вашей жизни: на восток, сюда

   К ней стану обращать трепещущие взоры

   Среди житейских и сердечных бурь -

   И прояснится вдруг моя лазурь,

   И дивное сойдет мне в перси утешенье,

   И силу мне подаст, и гордое терпенье.

  

   Не скрою от вас, что гордое терпенье³ раздалось и в самую ту минуту, когда я прибрал этот стих, как фальшивая нота. Meme alors, cela me paroissoit ampoule. {Уже тогда это показалось мне напыщенным (франц.).} [...]⁴

  

  

   Сегодня я ничего не читал, а написал письмо Малиновскому⁵ и переписывал "Толкование молитвы господней".⁶ Вечером я был у Басаргиных⁷ и видел там Швойковского,⁸ одного поляка и смотрителя училищ.

  

  

   Начал читать Байронова "Каина",⁹ признаюсь, страшно. Богохульства его демона ничего не значат в сравнении с ужасным вопросом, на который нет ответа для человеческой гордости; этот вопрос: зачем было сотворить мир и человека? Тут только один ответ - в христианском смирении. "Горшку ли скудельному вопрошать гончара: зачем ты меня сделал?". Но бог благ... Итак, не для страданья же он создал то, что создал. Самые простые вопросы без веры неразрешимы.

  

  

   Я от одной книги перехожу к другой: теперь читаю "Гулливера".¹⁰ Хорошо в этой сказке, как автор увлекается сам своим вымыслом и как рассказывает вздор, словно дело, - совестливо, отчетливо, с важностию порядочного человека. От моих занятий меня беспрестанно отвлекают: сегодня очень некстати просидел у меня Еф. Дремин¹¹ битых два часа. Вечером писать не могу - потому и провел вечер у Басаргина.

  

  

   Опять письмо от Пущина. Моя переписка приходит к концу. Глаза мочи нет как болят.

  

  

   Кончил сегодня переписку "Толкования молитвы господней" и I том "Гулливера". Завтра надобно писать письма... Поскорее бы доделать свои дела, чтоб написать свои мысли о книге Одоевского,¹² о "Scherin von Prevorst" {"Духовидица из Префорста" (нем.).} ¹³ и, пожалуй, о Гулливере.

  

  

   У меня глаза болят, а третьего дня до того разболелись, что мне ставили пиявки и горчичник, - вот почему и нет двух отметок в дневнике.

   Книга Одоевского "Русские ночи" одна из умнейших книг на русском языке. Есть и в ней, конечно, то, что я бы назвал Одоевского особенною манерностию, о которой когда-нибудь поговорю подробнее, но все же это одна из умнейших наших книг. Сколько поднимает он вопросов! Конечно, ни один почти не разрешен, но спасибо и за то, что они подняты, - ив Русской книге! Он вводит нас в преддверье; святыня заперта; таинство закрыто; мы недоумеваем и спрашиваем: сам он был ли в святыне? Разоблачено ли перед ним таинство? разрешена ли для него загадка? Однако все ему спасибо: он понял, что есть и загадка, и таинство, и святыня.

  

  

   Я здесь давал "Die Scherin von Prevorst" прочесть одному моему здешнему знакомому. Он отослал мне книгу через два дня с запискою, в которой сказано: "Ich glaube, das der Mensch etwas besseres zu thun hat, als solchen Phantastereien nach zu ha'ngen". {"Я полагаю, что человек должен делать нечто лучшее, чем предаваться таким бредням" (нем.).}

   Потом он сам у меня был, и я с ним разговорился; его главное возражение, что не для чего, не к чему являться духам. Точно ли оно так? Этот вопрос ведет очень далеко; последний его результат вот какой: не для чего, не к чему быть христианином, не к чему верить во что бы то ни было, нашим богом должно быть брюхо, а нашею добродетелью - прожить на сем свете как можно прохладнее, спокойнее, приятнее. Неужто в самом деле таков результат положительного, во всех своих выводах совершенно с самим собою согласного отвержения веры во всякую возможность для нас сообщаться с душами, покинувшими тело, в действительное существование этого сообщения, в необходимость в некоторых случаях ощутительности этого сообщения? Для младенчествующей веры, для веры тех, которые смиренно, безмолвно, без пытливости принимают все, чему церковь учит, конечно, не нужны такие напоминания, что есть иной мир за пределами видимого. Но в наш век много ли таких христиан? Отвергая возможность для существ бестелесных и душ отшедших сообщаться с нами ныне, в XIX веке, ум человеческий невольно отвергнет эту возможность и во всякое время... Что же тогда будет с чудесами Ветхого и Нового Завета? с явлением тени Самуила Саулу и ангелов патриархам и пророкам, с воскресением Лазаря и самого спасителя, с выходом из гроба многих давно уже умерших в час смерти Христовой? Все это сделается задачею неразрешимою, неодолимым камнем преткновения для самого чистосердечного желания согласить учение евангельское с философствованием так называемого здравого рассудка, которого, впрочем, здравие и рассудительность я тут вовсе не постигаю. Поневоле начнешь все это объяснять себе кое-как: то как иносказание, то как произведение фиглярства и чревовещательства (напр., появление Самуила), то как пробуждение от обморока; противоречия встретятся на каждом шагу, напр., обманщица, фиглярка говорит правду, предсказывает непреложную судьбу царю Израильскому; существа аллегорические служат путеводителями, товарищами в дороге молодому Товии, вкушают от трапезы Авраама; поднимаются с лица земли и уносят Илию, Иезекииля, Аввакума, св. Филиппа; выходят в запертые двери, устрашают коня Валаамова, поражают ужасом Павла, разговаривают с ним и пр., и пр. Что шаг, то препятствие необоримое для покушений все объяснить естественно, рассудительно, складно. Не говорю уже о чудесах, которые повествуются нам в житиях святых и мучеников. Словом сказать: тут делать нечего, непременно должно принять возможность для существ бестелесного мира сообщаться с нами или перестать быть христианином. Можно ли по крайней мере, отвергая эту возможность, спасти верование в бессмертие души и веру унитариев, что Христос не бог, однако лучший и добродетельнейший из людей? Невозможно: нет метафизических доказательств, что будем жить за пределами гроба, таких, которые бы совершенно успокоили тоскующее сердце, а Христос, всегдашний проповедник и провозгласитель мира невидимого, для которого мы должны жить, о котором одном должны мы заботиться, явится для всякого, кто желает знать только этот видимый мир, мечтателем, фантастом, если даже не обманщиком. Великие феисты языческого мира, Пифагор, Сократ, Платон, Цицерон, Плутарх, - с гораздо большего логикою и последовательностию, чем наши умники, - все принимали не только возможность, но и действительность этого сообщения; зато наши, читая их рассказы, улыбаются и говорят, пожимая плечами: "Жаль! они тут заплатили дань слабости человеческой!".

   Для меня книга Юстина Кернера именно потому чрезвычайно отрадное явление, что она крепит во мне веру в моего спасителя и с радостью заставляет отвергнуть все нелепые рациональные истолкования того, что теперь и без них для меня ясно и понятно.

  

  

   Святая пасха. Сколько я сегодня нагрешил языком! Господи боже мой! положи узду в уста мои грешные.

  

  

   Прочел я книгу Фредерика Сулье ¹⁴ "Un ete a Meudon"; {"Лето в Медоне" (франц.).} ужасный вздор, кроме первой повести, в которой слог довольно хорош. Но напрасно наши так сердятся: есть вздор до того презрительный, что и сердиться не за что.

  

  

   Прозелитизм и нетерпимость достались на часть и гг. философов, даже на часть секты индифферентистов! Напр., здесь есть некто, твердо уверенный, что обратит меня в виландо-кантовский немецкий индифферентизм 70-х годов;¹⁵ а если ему не удастся, он, вероятно, провозгласит меня ханжой, лицемером или глупцом.

  

  

   Насчет моего индифферентиста я ошибся и, признаюсь, очень рад. Не впаду же и я в ошибку, в которую полагал, что он впадет; стану верить, что он в своих мнениях искренен, и не усомнюсь в его честности. Но все же для его счастья позволительно мне желать, чтоб он был другого мнения.

  

   Швейковский приобщился святых тайн и написал завещание.

   Был у меня Бригген ¹⁶ и рассказывал много интересного.

  

  

   Краевский, без всякого сомнения, лучший наш критик,¹⁷ умный, честный, добросовестный. Но пораженный тем, что безотрадно в нынешнем состоянии нашего общественного быта, он слишком резко - не извиняет, нет, почти оправдывает тех, которые нарушают основания, святые правила этого быта, напр. святость супружества. Он любовницу Печорина чуть ли не предпочитает чудесно-прекрасной Татьяне Пушкина; он находит, что в браке без любви много гадкого и возмутительного, даже порочного... Это, конечно, так, но все же жертва подобного брака, если свято хранит долг свой, в глазах самого же Краевского, пусть бы только он захотел хорошенько все раздумать, не только должна нравственно стоять непременно высше прелюбодейки, но и казаться существом не в пример более прекрасным и поэтическим. Нет! общественное мнение не совсем вздор: оно, конечно, очень часто впадает в заблуждения, часто и справедливые его приговоры бесчеловечны; но все же оно основано на вечной идее истины, красоты и совершенства. Жорж-зандовские разглагольствования никак не очистят той, которая раз уронила себя перед самой собою; тут Eugene Sue с своею Fleur de Marie¹⁸ видел дальше гораздо всей школы сенсимонистов. Честность - вот условие, sine qua non, {необходимое условие (лат.).} под которым мужчина" достоин своего имени: женщина не может почитать бездельника;¹⁹ а целомудрие - вот честность женщины.

  

  

   Май уж для меня начинается; это значит начинаются неприятности. Сегодня получил я известие, что не позволяют мне жить в городе.

  

  

   Писал письма к гр. Орлову, к Одоевскому и Свистунову,²⁰ неужто откажут?

  

  

   Моим занятиям порядочно мешают милые посетители: переписываю своего "Итальянца" почти тише, чем сочинял его. Сегодня погода вечером была очаровательная. Бедный Швейковский очень плох.

  

  

   Сегодня разговаривал я с женой о том, что у нас мало <денег? >, да чем-то мы будем жить и пр. Вдруг блеснула мне мысль, что спаситель велит только заботиться о настоящем дне и что он, верно, меня не оставит. Эта мысль меня удивительно как утешила и успокоила.

  

  

   Несчастливый день для моего Миши. За учением он плакал, потом я принужден был наказать его за упрямство, и, наконец, он упал в подвал и чуть до смерти не ушибся.

  

  

   Нарушил свое слово и играл в бостон, да и проигрался. Чему я, впрочем, очень рад: вперед мне наука.

  

  

   Сегодня в 3 часа ночи скончался на моих руках Иван Семенович Швейковский: при смерти его были ф<он> Бригген и Басаргин.

  

  

   Перелистывал стихотворения Шиллера. Они на меня подействовали очень странно: мне стало жаль поэта, жаль точно так, как мне жаль, когда размышляю о жизни Александра Павловича, который в моих глазах одно из самых трагических лиц в истории.

  

  

   Сегодня похоронили старика Швейковского. Я получил очень примечательное и дружеское письмо от моей доброй, несказанно доброй Натальи Дмитриевны.²¹ Это письмо принесло уже свой благий плод: я было рассердился на Щ<епина>,²² но пошел к нему, объяснился с ним и нашел, что этот бедный наш товарищ очень доступен хороших чувств, если только постараются в нем их пробудить.

  

  

   Провел день не так, как бы я желал, впрочем, довольно деятельно. Фон дер Бригген прочел мне 4 и. 5 главы своего "Цесаря":²³ пятая очень занимательна и в высокой степени оживлена драматическим интересом.

  

  

   Сегодня, через двадцать лет, я ел спаржу и раков.

  

  

   Бриггену вышел перевод на Кавказ. Он, бедный, в самом трудном теперь положении, говорит, что это для него все равно что 13 июля 1826 года. Тогда его разлучили с одним семейством, теперь с другим.

  

  

   Сегодня ровно два месяца, как я в Кургане. Бот так-то все проходит! Сколько было ожиданий, страхов, надежд, когда я отправлялся сюда! - все это теперь за мною, и теперь, вероятно, те люди, с которыми я жил в Акше, из которых кое-кто, кажется, меня и любил, начинают уже забывать меня!

   Vanitas vanitatum! {Суета сует! (лат.).}

  

  

   Слава богу, принялся опять за дело! а то я все эти дни читал неимоверные глупости, именно - второй том "Ста русских литераторов";²⁴ тут нет ни одной живой статьи, и Фаддей Булгарин сияет в этом сборнике как звезда первой величины; он, по крайней мерt, хоть смешон.

  

  

   Третьего дня я совершенно случайно вспомнил несколько стихов пиэсы, которую я написал 24 года тому назад в Грузни, - на взятие греками Триполиццы.²⁵ Я тогда только что начал знакомиться с книгами Ветхого Завета, которые покойный Грибоедов заставил меня прочесть.

   Вот начало:

  

   Глагол господень был ко мне

   За цепью гор, на бреге Кира:

   "Ты дни влачишь в мертвящем сне,

   В объятьях леностного мира...".

  

   Потом обращение через пять или шесть строф к Англии:

  

   О ты, коварный Альбион,

   Бессмертным избранный когда-то!

   Своим ты богом назвал злато;

   Бессмертный сокрушит твой трон,

   Тебя замучают владыки;

   На чад твоих наляжет страх;

   Во все рассыплешься языки,

   Как вихрем восхищенный прах.

  

   Народов чуждых песнью будешь

   И притчею своих врагов

   И имя славное забудешь

   Среди бичей, среди оков.

  

  

   Сегодня день рождения покойного Пушкина.

   Я сбился с своей колеи; у меня было множество гостей: ²⁶ Бригген, Лейкер, Паcсек, Чайковский, Басаргин, Щепин и Башмаков, а причина прихода некоторых та, что Евгения Андреевна была в бане и, стало быть, у городничего не играли в карты.

  

  

   Сегодня ночью я видел во сне Крылова и Пушкина. Крылову я говорил, что он первый поэт России и никак этого не понимает. Потом я доказывал преважно ту же тему Пушкину. Грибоедова, самого Пушкина, себя я называл учениками Крылова; Пушкин тут несколько в насмешку назвал и Баратынского. Я на это не согласился; однако оставался при прежнем мнении. Теперь не во сне скажу, что мы, т. е. Грибоедов, я и даже Пушкин, точно обязаны своим слогом Крылову; но слог только форма; роды же, в которых мы писали, все же гораздо высше басни, а это не безделица.

  

  

   Сегодня в свои именины я получил письмо и деньги от сестры, и Басаргин подарил мне часы. Вечером были у меня гости.

  

  

   Вот и последний день мая! Этот год даже май был для меня счастливый месяц. Благодарю тя, мой боже! что, согревая в моем сердце истинную веру, исцеляешь меня от суеверия! и как отечески! как без всякой заслуги с моей стороны - милосердо! - благодеяниями.

  

  

   Загоскин не блистательный талант, - но человек, хотя несколько и ограниченный, с теплою душою в русским умом: его "Мирошев" ^|Г принадлежит к лучшим романам на русском языке. Я сегодня в первый раз в Кургане проездился верхом.

  

  

   "Мирошев" Загоскина точно очень недурная книга; повторяю, я прочел этот роман с удовольствием; но в "С<ыне> о<течества>" такая нелепая ему похвала, что так и хочется господину рецензенту напомнить стих Крылова: "Услужливый дурак опаснее врага".

  

  

   Минуло мне сегодня 48 лет. Печально я встретил день своего рождения, пока не сошлись гости. Я стал выхаживать стихи, да не удалось составить более того, следует:

  

   Еще прибавился мне год

   К годам унылого страданья;

   Гляжу на их тяжелый ход,

   Не ропща, но без упованья.

  

   Что будет, знаю наперед:

   Нет в жизни для меня обмана,

   Блестящ и весел был восход,

   А запад весь во мгле тумана.

  

   Вдобавок я болен.

  

  

   Опять погорячился и разбранился с Щепиным; да он, право, лучше меня - первый протянул мне руку, между тем как я ему бог знает что наговорил.

  

  

   Опять месяц прошел - и я не писал своего дневника. Я был болен; меня мучила хандра, которая отчасти произошла от праздности. Справедливо изречение старинных азбук: "Праздность - мать всех пороков!". Во время хандры я успел поссориться с Басаргиным и понаделал бог знает сколько глупостей.

   Статья, которую я сегодня кончил, - статья о нашей грамматической терминологии. Она, если бог даст, будет добрым началом ряда статеек о русской грамматике.

  

  

   [...] Работы сельские приходят уж к концу,

   Везде роскошные златые скирды хлеба;

   Уж стал туманен свод померкнувшего неба,

   И пал туман и на чело певцу....

  

   Да! недалек тот день, который был когда-то

   Им, нашим Пушкиным, так задушевно пет!

   Но Пушкин уж давно подземной тьмой одет,

   И сколько и еще друзей пожато,

  

   Склонявших жадный слух при звоне полных чаш

   К напеву дивному стихов медоточивых!

   Но ныне мирный сон товарищей счастливых

   В нас зависть пробуждает. Им шабаш!

  

   Шабаш им от скорбей и хлопот жизни пыльной,

   Их не поднимет день к страданьям и трудам,

   Нет горю доступа к остывшим их сердцам,

   Не заползет измена в мрак могильный,

  

   Их ран не растравит; их ноющей груди

   С улыбкой на устах не растерзает злоба,

   Не тронет их вражда: спаслися в пристань гроба,

   Нам только говорят: "Иди! иди!

  

   Надолго нанят ты; еще тебе не время!

   Ступай, не уставай, не думай отдохнуть!" -

   Да силы уж не те, да все тяжеле путь,

   Да плечи все больнее ломит бремя! [...]

  

  

   Перебрался в свой собственный дом, и вдобавок больной.

  

  

   Процеживал у меня Вожжинский²⁹ наливку и между прочим рассказывал свою историю: это целый роман, в котором покойный полковник Севастианов, убитый потом под Варшавой, играет чудесную роль.

  

  

   Кельбедин получил письмо от Белкина, в котором пишут, будто бы скончалась Э. Ф. Брейткопф. Еще один ангел возвратился в свою отчизну небесную!

  

  

   И ты на небо воспарило,

   Унылых дней моих светило!

   Любви, души моей звезда,

   Ты возвратилася туда,

   Куда тебя давно манило

   Все, что тебе когда-то было

   Святым и милым! - Ты опять

   Там обняла отца и мать,

   И вновь к тебе простерли братья

   С улыбкой радости объятья,

   Пред богом ты - и не одна.

   Тебе сестра возвращена!

   И что же? хладный и угрюмый,

   Я только полн тяжелой думы

   При вести, что ты отошла!

   А между тем чиста, светла,

   Звезда любви, краса лазури,

   Когда я пал, добыча бури,

   Когда меня схватила мгла,

   Когда, студеного чела

   Касаясь, падали перуны

   И рвали жизненные струны,

   Ты на небо меня влекла!..

   Увы! ужель и впрямь неложно,

   Что все мгновенно, все ничтожно,

   Что может и душа отцвесть,

   Что и любовь мечта пустая,

   Что нам, изгнанникам из рая,

   Уж вечно рая не обресть?

  

  

   [...] До смерти мне грозила смерти тьма,

   И думал я: подобно Оссиану

   Блуждать во мгле у края гроба стану,

   Ему подобно, с дикого холма

   Я устремлю свои слепые очи

   В глухую бездну нерассветной ночи

   И не увижу ни густых лесов,

   Ни волн полей, ни бархата лугов,

   Ни чистого лазоревого свода.

   Ни солнцева чудесного восхода,

   Зато очами духа узрю я

   Вас, вещие таинственные тени,

   Вас, рано улетевшие друзья,

   И слух склоню я к гулу дивных пений,

   И голос каждого я различу,

   И каждого узнаю по лицу.

   Вот первый: он насмешливый, угрюмый,

   С язвительной улыбкой на устах,

   С челом высоким под завесой думы,

   Со скорбию во взоре и чертах!

   В его груди, восторгами томимой,

   Не тот же ли огонь неодолимый

   Пылал, который некогда горел

   В сердцах метателей господних стрел,

   Объятых духом вышнего пророков?

   И что ж? неумолимый враг пороков

   Растерзан чернью в варварском краю...

   А этот край он воспевал когда-то,

   Восток роскошный, нам, сынам заката,