Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

, нежели на Артура.

   В сказке "Царь Саул Левандович" что-то восточное, что-то напоминающее Ша-Наме. Думаю, что она соотечественница Еруслану Лазаревичу, т. е. переселенка к нам из Ирана или по крайней мере из Тагарии.

  

  

   Кончил я сегодня вторую песнь "Отроча монастыря".

  

  

   В одной из прежних книжек "Вестника" под статьей Нечаева "Мысли и замечания" ³²⁵ попалась мне мысль довольно новая, а именно совет: выводить из снов нравоучения... Это не так-то легко: не знаю, как у Степана Дмитриевича, а у меня, грешного, и, сколько я слыхал, почти у всех братьев и сестер моих по праотцу Адаму - сны бестолковые. Однако же, если и нельзя выводить из самих снов нравоучений, по крайней мере они могли бы служить как бы термометром или барометром для господствующей над нами склонности. Так, напр., нет сомнения, что тот, кто часто видит во сне борзых и гончих, не без пристрастия к борзым и гончим, или что тот не самых миролюбивых свойств, кто часто во сне бранится и ссорится.

   Прочел я сегодня 6 первых глав Третьей (апокрифической) книги Ездры. Должно признаться, что она писана человеком, совершенно проникнутым тем восторгом, который веет и живет в писаниях пророков Ветхого Завета. Хотя поддел заметен во многих местах, хотя нет сомнения, что эта книга не Ездрина, что она, вероятно, сочинена в первые века христианской церкви, но вместе нет сомнения, что творец ее достоин беседовать с Исайею и Иеремиею и может назваться счастливым учеником и преемником их. Мыслей высоких, уподоблений превосходных и смелых, картин резких и новых - множество. Со стороны поэтической недостает только лирического беспорядка и парения; все расположено слишком обдуманно, рассудительно, это-то именно, с другой стороны, и заставляет смотреть на сию книгу не так, как на глас свыше, исходящий из уст вдохновенного, исступленного пророка, а как на прекрасное творение ума смертного.

   Вот несколько мест из 6-ти первых глав апокрифической книги Ездры, особенно примечательных: в конце 3-й [...] ³²⁶

  

  

   Вчера опять принялся за греческий язык: хорошо бы было, если бы до нового года удалось перечесть уже прочитанные шесть книг "Илиады".

   Вечером после ужина прочел я первую книгу Краббевой поэмы "The Village". {"Деревня" (англ.).} Судя по началу, Краббева фламандская картина не в пример занимательнее, чем томсоно-деммевские чувствительно-бесхарактерные собрания возгласов, изображений и поучений, называемые сельскими или описательными поэмами.

  

  

   Прочел вторую книгу Краббевой "Деревни" и первую другой поэмы, сельской же - "The Parish Register". {"Приходские списки" (англ.)} Обе они напоминают "Tales of the Hall", но, кажется, уступят этому истинно прекрасному творению.

  

  

   Получил письма от брата (это третье, оно от 22 сентября), от Юстины Карловны и от дочерей ее, старшей и младшей.

   Гете в одной из "Римских эпиграмм" своих называет мух, помешавших спать ему, вдохновительницами³²⁸ (Musageten); моим вдохновителем с понедельника было ненастье, от которого в моей кануре так было темно, что я не мог внести с доски в тетрадь окончания второй песни поэмы моей, а потому поневоле должен был выхаживать новые стихи; мыслей для третьей песни не было - итак, плодом комнатного моего путешествия оказалось следующее послание к матушке.

  

   МОЕЙ МАТЕРИ³²⁹

  

   Предел безмолвный, темный уголок,

   Немая пристань, где наставник-рок,

   Спасительный, но в строгость облеченный.

   Назначил мне приют уединенный,

   Святыней будь сегодня для меня!

   Я ныне полон чистого огня:

   Объемлет горний пламень дух поэта,

   Нет дыму в нем, ни духоты страстей.

   Источник силы, теплоты и света,

   Он мне Перуном не слепит очей,

   Не жжет мне сердца пылом исступленья;

   Из жилы в жилу токи вдохновенья

   Лиются тихо, без мятежных бурь...

   Так некогда по вертограду рая

   Текла, луга и рощи напояя,

   Являя неба дивную лазурь,

   Река, родительница рек святая!

   К кому ж простру я в благодатный час

   Парящий на крылах восторга глас?

   Не ветреным друзьям, питомцам мира,

   Бряцает под моей рукою лира:

   Забытый, не ищу вниманья их,

   Но ты да слышишь звуки струн моих,

   О лучший друг мой! о моя родная!

   Ты, коей имя на моих устах,

   Ты, коей память вечно мне драгая

   В душе моей, когда, покинув прах,

   Не зная ни оков, ни граней тесных,

   Ношусь, ширяюсь в областях небесных

   И выше звезд и солнцев узнаю

   Не грозного для смертных судию,

   Не бога, воруженного громами,

   Властителя над бледными рабами,

   Но кроткого и падших чад отца,

   Но близкого, того, кто, благ без меры,

   Врачует сокрушенные сердца

   Елеем дивным животворной веры!

   И он пошлет отраду и тебе,

   Утешься: видит он, как о судьбе

   Своих сынов рыдаешь и тоскуешь

   И нас сынами скорби именуешь...

   Но слез не лей: нет, не без бога мы!

   Не сетуй! - наше солнце среди тьмы,

   Наш пестун, и покров, и защититель,

   Наш бог, надежда наша - вседержитель.

   И много от его руки благой

   Прияли мы - не ясной ли душой,

   И радостной, и мощной даже в горе

   Им брат мой наделен? - Пусть мрак кругом,

   Пусть катится в ночи ревущий гром,

   Но светлый день в его спокойном взоре.

   "Жив бог мой!" - он вещает и с челом

   Бестрепетным, без страха, без смятенья

   Смиренно все встречает искушенья.

   [Так, не таю: я мене тверд, чем он;

   Так, исторгался малодушный стон

   Из этих персей. Ныне ж со слезами

   Пою и славлю господа: дарами]

   Бесценными дарами датель сил,

   Господь мой, и меня благословил.

   Пусть упиваются любимцы счастья

   Отравою земною сладострастья;

   Пусть одеваются в ничтожный блеск,

   Пусть слышат купленный за брашно плеск, -

   Они умрут, и сгложет червь их кости,

   Имен их не помянут даже гости,

   Участники распутных их пиров, -

   Я узник, но мой жребий не таков!

  

   Меня взлелеял ангел песнопенья,

   И светлые, чудесные виденья

   За роем рой слетают в мой приют;

   Я вижу их: уста мои поют,

   И райским исполняюсь наслажденьем.

   И да вещаю ныне с дерзновеньем;

   Я верую, я знаю: не умрут

   Крылатые души моей созданья.

   Так! чувствую: на мне печать избранья.

   Пусть свеется с лица земли мой прах -

   Но я - счастливец - буду жить в веках.

   Не весь истлею я: с очей потомства

   Спадет покров мгновенной слепоты -

   И стихнет гул вражды и вероломства;

   Умолкнет злоба черной клеветы -

   Забудут заблужденья человека,

   Но воспомянут чистый глас певца,

   И отзовутся на него сердца

   И дев и юношей иного века.

  

   Наступит оный вожделенный день -

   И радостью встрепещет от приветов

   Святых, судьбой испытанных поэтов

   В раю моя утешенная тень.

   Тогда я робко именем клевретов,

   Великие, назвать посмею вас:

   Тебя, о Дант, божественный изгнанник!

   О уаник, труженик бессмертный, Тасс,

   Тебя, - и с ним тебя, бездомный странник,

   Страдалец, Лувитании Гомер!

   Вы образцы мои, вы мне пример.

   Мне бед путем ко славе предлетели,

   Я бед путем стремлюся к той же цели

   Не плача же достоин жребий мой:

   Я на земле, в тюрьме я только телом.

   Но дух в полете радостном и смелом

   Горе несется, за предел земной

   И в ваш собор вступает светозарный.

   Нет! мне не страшен черни смех коварной:

   Я в скорби, в заточеньи, в нищете;

   Но лучший ли удел вкушали те,

   Которых имена вовеки громки,

   Те, что стоят времен на высоте.

   Поэты, к коим поздние потомки

   Подъемлют блеском ослепленный взор, -

   Светил вселенной вдохновенный хор?

  

  

   Прочел я остальные главы Книги Ездры. Главный вопрос Ездры все-таки не разрешен; ³³⁰ но, кажется, его разрешил мне мои почтенный ревельский духовник. Не могу не согласиться с его мнением, ибо оно совершенно согласно с тем утешительным и высоким понятием, какое дух Христова учения дает о боге, о милосердом отце любви. Конец 9-й и начало 10-й главы примечательны по удивительно смелой просопопее: ³³¹ не знаю в этом роде ничего подобного. Здесь выпишу два места: первое важно по преподанному в нем правилу, второе по силе поэтической мысли.

   "Не буди любопытен, како нечестивый мучатися будут, но испытуй, како праведный спасутся". Гл. 9, ст. 13.

   Изображается запустение, долженствующее постигнуть Вавилон и Азию, Египет и Сирию; после многих резких картин, напоминающих Исайю, следует: "Восхощет человек человека видети или глас его слышати". Гл. 16, ст. 28. Как это просто и в то же время ужасно!

  

  

   Есть такие дни, в которые идет все неудачно. Поутру я хотел было сочинять, но мыслей для 3-й песни не было; взялся было за перевод Геллертовых стихов³³² "Du bist's dem Ruhm und Ehr gebuhrt" {"Ты заслужил хвалу и славу" (нем.).} - и тут не повезло; после обеда и читать даже не было охоты; наконец, вечером перед ужином и греческим языком занимался я не так успешно, как на прошедшей неделе; после ужина рассердился даже на своего теперешнего фаворита - Краббе: начало его поэмы "The Borough" {"Местечко" (англ.).} до невозможности скучно.

  

  

   Прочел еще четыре письма Краббевой поэмы "The Borough". В пятом письме мастерски изображена навязчивая дружба тех, о которых наш Крылов сказал: "Услужливый дурак опаснее врага".

  

   Для человека в моем положении Краббе бесценнейший писатель: он меня, отделенного от людей и жизни, связывает с людьми и жизнью своими картинами, исполненными истины. Краббе остер, опытен, знает сердце человеческое, много видал, многому научился, совершенно познакомился с прозаическою стороною нашего подлунного мира и между тем умеет одевать ее в поэтическую одежду, сверх того, он мастер рассказывать - словом, он заменяет мне умного, доброго, веселого приятеля и собеседника.

   Сегодня я прочел еще три письма его поэмы: в 8-м эпизод - William and Walter {Уильям и Вальтер (англ.).} - очень хорош; недоволен я только последними двумя стихами - они мне кажутся несколько натянутыми и неестественными.

  

  

   Вот наконец перевод Геллертовой молитвы "Du bist's dem Ruhm und Ehr gebuhrt"; я давно желал ее перевесть.

  

   БЛАГОСТЬ ГОСПОДНЯ

   ("Du bist's dem Ruhm und Ehr", etc. Gallert)

  

   Хвала и слава будь тебе,

   Владыка, боже мой!

   Ты пекся о моей судьбе,

   Ты был всегда со мной.

  

   К тебе взывал ли в страхе я -

   Не тщетен был мой зов:

   Благий! Премудрый! Длань твоя

   Мой щит и мой покров.

  

   На одр скорбей я пал стеня:

   "Спаси!" - так я молил.

   Ты спас, ты исцелил меня:

   Хвала, источник сил!

  

   Врагом бывал ли оскорблен -

   Восплачусь пред тобой:

   Ты дашь терпенье; враг прощен,

   И в сердце вновь покой.

  

   Блуждаю ли в своем пути,

   Призр_а_ками прельщен, -

   Промолвлю: "Путь мой освети!" -

   Гляжу - и освещен.

  

   Скорблю, нигде отрады нет:

   "Ах, долго ль?" - вопию.

   И утешенье твой ответ

   На жалобу мою.

  

   Ты бог благий, ты щедрый бог,

   Отец того, кто сир.

   В нужде, в соблазнах мне помог,

   Ты шлешь мне мощь и мир.

  

   Хвала! и горе твой посол:

   Сближаюсь ли с тобой,

   В нем слышу твой живой глагол;

   Хвала, наставник мой!

  

   Земля, и твердь, и поле волн

   Твоей любови храм;

   Твоих даров не мир ли ноли?

   Хвала! ты дал их нам.

  

   Хвала, хвала за кровь того,

   Кто грешных кровью спас.

   Наш бог и сына своего

   Не пожалел для нас.

  

   О сколь господь нас возлюбил!

   Издай же песни, грудь!

   Органом славы богу сил,

   Народ господень, будь!

  

   Он преклоняет слух на стон,

   Речет - и стона нет.

   Нас по искусе кратком он

   Восхитит в вечный свет.

  

   Мой дух, на милость уповай,

   Которой нет конца;

   Сколь благ твой бог, не забывай

   И чти закон отца!

  

   Я был сегодня в бане.

   Прочел я еще два письма Краббева "Borough"; в 9-м превосходные две картины - осеннего тумана на взморье и гибели, которою неожиданный прилив угрожает приставшим к отмели, сухой во время отлива; в 10-м в другом (совершенно прозаическом) роде хорошо изображение приятельского общества за картами.

  

  

   Прочел следующие три письма: из них лучшее 13-е. Жаль мне, что я сегодня разбил трубку, которая служила мне более полугода; я привык к ней, любил ее - надо же любить что-нибудь!

  

   Великое достоинство в картинах, какие рисует Краббе, - необыкновенная живость: все у него так истинно, так естественно, что, кажется, не читаешь, а видишь то, о чем он говорит. В 18-м письме у него изображение предместья: в моих прогулках по улицам Замоскворечья, по Садовой, по Тверской-Ямской я сам это все видел, все точно так, тут совершенная природа. В 18-м же письме очень умное рассуждение о том, каково бедному в Доме общественного призрения, даже в самом лучшем.

  

  

   Рождество. "Ныне радуюся, не яко скорби бысте, но яко оскорбестеся в покаяние: оскорбесте бо по бозе, да ни в чем же оттщетится от нас. Печаль бо, еже по бозе, покаяние нераскаянно во спасение соделовает; а сего мира печаль смерть соделовает". {"Ныне радуюсь, не потому, что скорбь минула, но потому, что привела к покаянию: скорбим, чтобы бог не отрекся от нас. Ибо печаль по богу и нераскаявшегося ведет к спасению, а печаль по земному ведет только к смерти" (церк.-слав.).} Ты, боже, сердцеведец, ты видишь самые тайные чувства и помышления, ты лучше самого меня знаешь, какая печаль исполняла меня в день сей, день радости! Если точно тоска, печаль по тебе источник всякого блага, если смею сказать с Давидом: "Возжажда душа моя к богу крепкому, живому!", - то как и мне не назвать этого дня днем радости? В спасение же была мне тогда святая скорбь, которую ты, отец мой небесный, послал мне.

   Вечером я перечитывал свои духовные стихотворения: их всего двадцать три; наконец, после ужина прочел я два письма Краббе: повесть в конце 20-го очень трогательна.

  

  

   Многие осуждают Лафатера, Юнга,³³³ Шиллинга и других мистиков за то, что они верили непосредственным, видимым действиям Провидения божия, наставлявшего их, помогавшего им в их частной жизни вещественными, так сказать, знаками, чудесами. Чтоб знать, заслуживают ли мистики порицание своих противников, надобно бы, чтоб обстоятельства их, их характер и пр. были мне несколько более известными, чем теперь. Конечно, надменно полагать, чтоб всевышний нарушением своих вечных законов стал помогать нам в хозяйственных хлопотах нашей мелкой, частной жизни. Но есть чудеса другого рода: действия видимого отеческого попечения господа о нашем благе, такие действия, которые до того кажутся естественными, что мы, слепцы неблагодарные, приписываем их случаю; а между тем в них-то открылось бы для нас милосердие божие чудесное, если бы мы только сами не закрывали глаз своих. И я несколько раз в жизни испытал над собою такого рода чудеса и не полагаю, чтобы называть их чудесами было гордостию или суеверием. Сегодня был со мною подобный случай (говорю: случай, потому что в свете это назвали бы случаем). Осудив в сердце своем кое-кого из ближних своих, быть может и не совершенно против меня правых, я в Библии искал притчу, которую в уме своем к ним приноравливал, - в книге жизни я искал смертельного яда; но вместо яду отец мой небесный подал мне горькое, но спасительное лекарство: не та притча, какой я искал, попалась мне, а другая, совершенно приноровленная к греху, в который впал я, - притча о рабе, неуплатимо должном господу своему и прощенному, а не хотевшему клеврету своему простить ничтожного долга.

  

  

   Отдыхал сегодня душой и телом; оно мне было нужно: я чувствовал себя усталым и даже несколько нездоровым.

   Заметил я, что в письмах своих к племянникам и племянницам самолюбие тех двух из них, которые мне преимущественно любезны и дороги, я не побоялся несколько раз оскорблять довольно чувствительным образом. Отчего это? отчего, напротив, я так берегу самолюбие тех, к которым я равнодушнее? Этот вопрос легко разрешить: но разрешат ли они его? Поймут ли Николай и Саша, что я их считаю совершенно своими, что душа моя их усыновила? Что посему позволяю себе, полагаю себя вправе говорить с ними так, как не могу решиться говорить с их братьями и сестрами? Быть может, когда меня не будет, они прочтут эти строки и узнают тогда, как я их любил, и - но, друг мой Николай, я упрекать тебя не хочу - может быть, и не будет мне даже причины упрекать тебя: увидим, какое действие произведет последнее письмо мое.

  

   На днях я вынул из чемодана мои старые дневники; при окончании года недурно обозреть прошедшее. Сегодня прочел я дневник последних чисел декабря 1831 года. Два или три места поразили меня; 22-го числа я спрашиваю: "Буду ли жив через год и в таком ли я состоянии души, чтоб мог без страха подумать о другой жизни?" - а 29-го: "В сытость мне этот 1831-й год, в сытость и в тягость так, как давно ни один не был". Первый вопрос и теперь могу повторить: и ныне еще слишком привязан к земле; особенно слишком дорожу своими стихотворными занятиями; положим, что самолюбие меня не ослепляет, положим, что в самом деле не без таланта, но, во-1-х, талант еще не есть несомненая порука за то, что не забудут меня (особенно когда все внешние обстоятельства, кажется, соединились для того, чтоб подавить всякую надежду на будущую известность); во-2-х, пусть и достигну своего желания, пусть приобрету то, что честят здесь на земле бессмертием, - этот пустой, ничтожный самозванец, это бессмертие что в сравнении с тем другим, истинным бессмертием, к которому я каждый день и час должен бы готовиться в сей земной гостинице?

   Вторая отметка должна ныне исполнить сердце мое живейшей благодарностию к господу: нынешний год для меня был гораздо легче прошлого; конечно, он был не без неприятностей, не без тяжелых минут, - однако же таких живых, таких мучительных страданий, как в 1831 году, в нем для меня не было.

  

  

   Прочел дневник с нового года по светлое Христово воскресенье: есть отметки, которые и теперь показались мне довольно занимательными и, может быть, и другим покажутся не вовсе пустыми.

  

  

   Еще день - и 1832 год канет в вечность. В последние три недели этого года я прилежно занимался греческим языком: надеюсь завтра поутру совсем окончить вторичное чтение первых шести книг "Илиады"; таким образом, мне в январе месяце уже можно будет приняться за 7-ю книгу.

   В "Вестнике" прочел я "Рассуждение" Дюссо³³⁴ о точных науках: оно достойно примечания по парадоксу, на котором основано.

  

  

   Пишу письма к своим: за ними меня застанет и Новый год. От сестрицы Улиньки я поздно вечером получил очень приятное письмецо. П. Ахвердова, кажется, коротко познакомилась с сестрою Глинкиною, в добрый час! Эти две женщины - достойны любить друг друга.

  

  

  

   Вот и нового года уже один день пролетел! Когда он будет уже старым, буду ли (если только буду жив) более доволен, чем в конце минувшего года?

   Последние шесть недель я много жил в прошедшем: перечитал прежние свои работы, наконец взялся и за дневник с 14-го ноября 1831 года по нынешний день (осталось мне прочесть только последний декабрь месяц); вынул я также письма, которые получил с осени, - прочту и их. Сегодня занимался я часочек и любезным своим Краббе.

  

   Сегодня поутру я начал третью книгу "Отроча монастыря".

   Вечером перечитывал письма, которые получил я с августа месяца, а потом переправлял первую книгу своей поэмы: остановился я на Ольге и Ксении; это место, кажется, придется совершенно переделать.

  

  

   Переправляя конец первой книги, я заметил, что в ней много прозаических стихов: я их еще не заменил другими, но это непременно должно сделать.

   Версификация второй книги кажется мне с начала несколько лучше; остановился я на втором романсе, над переправкою которого я уже два раза бился, сегодня в третий, а он все-таки еще не хорош!

   Наконец я дочел поэму Краббе "The Borough", а с нею и все стихотворения этого отличного писателя, с которым я рад, что познакомился. Предоставляю себе в другое время сказать вообще свое мнение о Краббе и его сочинениях; ныне только замечу, что "Borough" кажется мне слабее "Tales of the Hall", хотя и содержит некоторые чрезвычайно хорошие подробности.

   У меня сегодня были опять живые сны: между прочим, за каким-то обедом, где много было дам, я с рюмкою в руке говорил похвальное слово прекрасному полу; когда проснулся, я еще помнил эту речь во всех ее частях и хотел было внесть ее в дневник, но теперь забыл.

  

   Сегодня вместо того, чтоб продолжать третью песнь своей поэмы, я кое-что вставил в первую и, кажется, довольно удачно. Наконец у меня опять книги: с удовольствием прочел я "Поединок Казановы с Броницким"; ¹ пройдоха тут виден на каждой строке, но пройдоха умный.

  

  

   Получил письма от матушки, Сашеньки и тетеньки да посылку; жаль мне, что не могу исполнить просьбы добрых моих племянниц: они прислали мне вязаные туфли своей собственной работы и хотят, чтоб я их носил, но туфли-то мне маловаты.

   В "Вестнике" прочел я статью очень занимательную Перевощикова.²

  

   В книжках "Вестника" на 1822 год несколько статей о немецкой философии⁴ в духе совершенно противоположном тому, в каком были прежние Каченовского и его сотрудников; но признаюсь, и ими я не совсем доволен. В них все слишком молодо, незрело. Конечно, 17-тилетнему Одоевскому они приносят величайшую честь: мало юношей и постарее его, которые бы так писали и так успешно занимались предметами самыми отвлеченными; однако же ученичество все-таки кое-где проглядывает, напр, в страсти сражаться с ветряными мельницами, с Баттё и Эшенбургом,⁵ о которых едва ли еще кто помнил в 1822 году. Кроме того, молодость видна и в пристрастии к мистическим формулам, которые только затмевают дело. Последний недостаток особенно заметен в разборе Золыерова "Эрвина".⁶ В самом Зольгере не нравится мне ненужное и даже вредное для науки деление душевных способностей на бесконечное множество: воображение, напр., он раздробляет на воображение и фантазию, а в самой фантазии находит фантазию фантазии и ее чувственность... К чему все это? Душа человеческая не есть собрание сил, а одна и та же неделимая сила: я уже в своем предисловии к "Ричарду III" сказал и здесь повторю, что воображение, сердце, ум - тот же дух, та же сила, только в различных проявлениях (pour employer un mot quo ces Messieurs aiment {употребляя выражение, которое эти господа любят (франц.).}). Вопрос: почему Зольгер сатиру и гном причисляет к эпопее?

  

   "Афоризмы из нравственного любомудрия" - прекрасная статья: в ней я нашел мысль о неделимости души точно в том значении, как я ее понимаю. Вот оттуда несколько слов, вполне объясняющих эту мыслью "Вкушать изящное, желать доброго, размышлять правильно есть одной то же действие души в разных видах".

   В статье Снядецкого против Канта⁷ несколько таких софизмов, которые в глаза бросаются.

   Замечания Андросова на продолжение статьи Снядецкого очень хороши, только не все софизмы виленского профессора он обнаруживает, - а Кантово учение о пространстве и времени не довольно объяснено. Быть может, однако же, оно таково, что и объяснить его нелегко.

  

  

   Еще продолжение статьи Снядецкого!⁸ и какое продолжение! Для образчика истин, которые изволит он предлагать самым диктаторским голосом, вот одна (она еще не из самых нелепых): "Где язык темен и невразумителен, там понятия неопределенны, вздорны, а может статься, и совсем нет их". Итак, для Фомы язык математики, для Андрея язык политической экономии, для Петрушки язык грамматики темны и невразумительны, потому что Фома, Андрей и Петрушка глупцы и невежи; тем не менее из аксиомы г-на Снядецкого следует, что, по невразумительности и темноте языка этих наук хотя бы только для Фомы, Андрея н Петрушки, понятия, излагаемые математикою, политическою экономною и грамматикою, неопределенны, вздорны и даже что в этих науках нет никакого понятия! С чем имею честь поздравить г-на виленского профессора.

   "Мир поэта" Катенина⁹ - одно из самых лучших лирических творений, какие только имеем на русском языке. Начало - о предметах поэтических у евреев, потом переход от евреев к грекам и окончание необыкновенно хороши.

   Следующие стихи бесподобны:

  

   И на крылах воображенья,

   Как ластица, скиталица полей,

   Летит душа, сбирая наслажденья

   С обильных жатв давно минувших дней;

   Ветр свежий веет от Востока,

   От тучных счастливых земель,

   Где мира и людей святая колыбель.

  

   Изображение Авраама прекрасно; столь же почти хорошо свидание Иосифа с братьями. Эпизоду "Руфь" я подражал, однако же без намерения, в первой песни своего "Давида", а где Катенин говорит о Давиде, мы встретились почти слово в слово. Вот два стиха Катенина, которые у меня почти повторены:

  

   Царь, пастырь, воин и певец,

   Весь жизни цвет вобрал в себе едином.

  

   Во второй половине "Промефей" Эсхилов единствен. Но лучше всего мне нравится окончание; оно напоминает окончание и Гетевой "Euphrosyne" {"Евфросина" (нем.).} и Шиллеровой "Прогулки", но не есть им подражание. Стихи, каковы в этом случае:

  

  

  Нет, нет! в лице их узнаю

  

  . . . . . . . . . . . . . .

  

  Я вижу, движется их строй,

  

  Их очи смотрят, грудь их дышит...

   Промолвите, герои древних лет,

  

  Да жадный слух ваш глас услышит!

   Хочу рукой моей коснуться вас... Ах, нет!

  

  Нет их, нет никого!..

  

  . . . . . . . . . . . . . .

   Вокруг меня зари свет слабый льется,

   Лицо горит, мрет голос, сердце бьется

  

  И слезы каплют из очей, -

  

   такие стихи являют поэта истинно восторженного, истинно исступленного: их и лучший подражатель никогда не напишет.

  

  

   Нынешний день провел я прилежно и разнообразно: поутру занимался своею поэмою, после обеда писал письма, а, наконец, вечером прочел несколько статей в "Вестнике Европы", о которых, однако же, завтра, потому что устал.

  

   Поутру сочинял, после обеда писал письма, а вечером читал, словом сказать, провел нынешний день, как вчерашний.

   Очень дельная статья Арцыбашева "Два съезда князей" ¹⁰ (отрывок из Нестора). Как тут все живо и хорошо! Кажется, что все видишь: не лучше ли это наших так называемых прагматических историй? Противу последних очень умно вооружается и Сегюр¹¹ в предисловии к своему сокращению "Всеобщей истории".

   Наконец, попалась мне статья довольно путная в "Вестнике Европы": "Изяслав II, или Середина 12-го столетия в России" ¹² Арцыбашева. Это отделение нашей истории удачно впоследствии обработано Полевым; но я уверен, что Арцыбашева труд ему был очень полезен.

  

   Давно я не читал ничего Гофмана. В "Вестнике" его повесть "Счастье игроков",¹³ которой начало истинно мастерское. Под конец слишком много происшествий; однако же они, быть может, произвели бы сильное действие, если бы были более развиты, если бы были рассказаны не чересчур бегло и несколько спутанно. Особенно жена Менара стоила бы того, чтобы на ней остановиться.

   В статьях Одоевского я везде узнаю своего любезного сотрудника: как все у него зелено! но из него мог бы выйти человек. Хотелось бы мне знать, что он теперь творит? Неужто женитьба его совсем переродила,¹⁴ и он уж совершенно стал похож на тех, над которыми, бывало, так едко и неосторожно смеялся?

  

   Много в "Вестнике" на 1823 года статей Одоевского. Не из лучших - "Дни досад".¹⁵ Охота человеку, не знающему людей, писать карикатуры и называть их людьми!

   Послание Загоскина "К Людмилу" ¹⁶ принадлежит к хорошим сатирам на русском языке, а число хороших сатир у нас не слишком велико: в нем много vers a retenir. {запоминающихся стихов (франц.).}

   Одно из последних стихотворений Капниста - "В память береста";¹⁷ оно прекрасно не по отдельным разительным стихам, которых в нем вовсе нет, а по своему целому и по подробностям в самом вымысле.

  

   Лучшая из всех философических статей, какие прочел я в "Вестнике", - Ансильонова "О новейших системах метафизики в Германии".¹⁸ Какая тут разница с Снядецким! Я это рассуждение прочту еще раз, а потом уже сделаю несколько замечаний.

   Людей неосторожных (qui se laissent aller {которые позволяют себе увлечься (франц.).}) считают очень часто недальновидными, глупцами. Но едва ли это всегда справедливо. Можно очень и очень хорошо видеть пронырства и коварство сплетников, клеветников, наушников и прочей умной сволочи, а считать ниже себя принятие против них осторожности; можно, напр., даже наверно знать, что, если я скажу то и то, кумушка такая-то это перескажет с такими-то прибавлениями и украшениями кумушке такой-то и пр.; и все же может случиться, что не удержишься, а выскажешь все, что лежит на сердце и что и искреннему другу не всегда бы поверять должно. Конечно, это не хорошо; однако же напрасно умники торжествуют: "Мы-де перехитрили его! провели!". Не они его провели: его увлекла только страсть, страсть иногда самая благородная, которой они никогда не поймут и понять не в состоянии. Брат очень справедливо в своих письмах упрекает меня в этой неосторожности; но напрасно называет он ее доверчивостию. Припоминая многие случаи из своей прежней жизни, я убедился, что очень часто эта неосторожность у меня была сопряжена с сильными подозрениями, а всего чуднее - иногда даже была следствием этих самых подозрений.

  

  

   Перечитывая сегодня поутру начало третьей песни своей, поэмы, я заметил в механизме стихов и в слоге что-то пушкинское. Люблю и уважаю прекрасный талант Пушкина: но, признаться, мне бы но хотелось быть в числе его подражателей. Впрочем, никак не могу понять, отчего это сходство могло произойти: мы, кажется, шли с 1820 года совершенно различными дорогами, он всегда выдавал себя (искренно ли или нет - это иное дело!) за приверженца школы так называемых очистителей языка, а я вот уж 12 лет служу в дружине славян под знаменами Шишкова, Катенина, Грибоедова; Шихматова. Чуть ли не стихи четырехстопные сбили меня: их столько на пушкинскую стать, что невольно заговоришь языком, который он и легион его последователей присвоили этому размеру.

  

   Моя поэма мало-помалу подвигается вперед, хотя третья песнь идет несколько и медленнее первых двух.

   Сегодня я что-то опять сбился - правда, не с порядку своих занятий, - однако же с той охоты, с какою все эти дни в них упражнялся: греческим языком я занимался, но не так удачно, как вчера и третьего дня.

  

   С понедельника (16 числа) начались здесь жестокие морозы, каких прошедшею зимою вовсе не было. В первый раз в бытность мою здесь льдом совершенно почти покрыло окно мое.

&n