Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

, разумеется, варварство; но строить им божницы, дарить их лам, называть их даже батюшками (как это делают здешние казаки) - просто значит потакать их грубому суеверию и являть самое постыдное равнодушие к собственной вере.

   [...] У французских литературных фешьонеблей,³⁷ кажется, введено подтрунивать над Ал. Дюма и даже Виктором Hugo, как у нас "Отеч<ественные> зап<иски>" трунят над Марлижжим³⁸ и его последователями.

  

  

   Наша Акша пустеет. Вот и Наталья Алексеевна готовится в путь-дороженьку. Васиньке я написал сегодня на прощание стихи, которые здесь следуют:

  

   Фантазия, Ундина, Пери

   (Любое имя выбирай):

   Ах, скоро за тобою двери

   Затворятся - прощай! прощай!

   Услышит скоро дальний край

   Твои затеи, смех и шутки;

   Резвиться перестанешь ты

   Вокруг меня. Твои ж черты,

   Черты бесценной мне малютки,

   Я в сердце сохраню, поверь!

   И буду ожидать с тоскою,

   Чтобы опять твоей рукою

   Вдруг отворилась наша дверь,

   Чтобы, предшествуя веселью,

   Ты вновь в мою впорхнула келью

   И здесь все было, как теперь!

  

  

   Завтра едет Наталья Алексеевна. Здесь Д. М. Кандинский:³⁹ мы с ним уговаривались насчет его детей. Дай-то бог, чтоб это состоялось!

  

  

   Все наши разъехались: третьего дня Наталья Алексеевна, Лизавета Ивановна и Василий Данилович, а вчера уехал и Истомин.

   Книг мало, только "Revue etrangere", в которой я уже прочел самые занимательные статьи, - остался только подбор (Nachlese). Итак, перечитываю порою-временем старые дневники: встречаю в них отметки о таких сочинениях, которые вовсе изгладились из моей памяти. Насчет некоторых писателей я свое мнение переменил: к этим в особенности принадлежит Бальзак. Теперь нахожу его довольно однообразным, хотя и теперь считаю его человеком очень даровитым.

  

  

   29 июня я отправился в Варашанту и 30-го воротился домой пешком, потому что вздумал лакомиться земляникой и опустил коня. Нынешний год, без особенной помощи божией, непременно будет неурожай: жары стоят истинно африканские, а помочки мало.

  

  

   Матушка скончалась 26 марта. Ее жизни было 84 года и 6 дней. 10 июля 1841 г. в Акше написал мне это мальчик,⁴⁰ которого здешние тунгусы почитают Бурханом.

  

  

   Наконец я прочел Шекспирова "King John", {"Король Джон" (англ.).} которого я так давно уже желал прочесть. В положениях и распорядке сцен кое-какое сходство с "Ричардом III" и "Макбетом"; в характерах, напротив, решительный контраст: Ричард умный злодей, Макбет мощный злодей, Джон злодей слабодушный и слабоумный.

   Самый оригинальный характер - побочный сын Ричарда Львиного Сердца; самое оригинальное положение, когда эта буйная головушка приходит в ужас, узнав о смерти Артура. Губерт не без достоинства, а сцена его с Артуром превосходна; но только одна она да, может быть, еще то, что дофин говорит Сельсбери, выдержит сравнение с первостатейными сценами и местами в "Ричарде" и "Макбете". Кардинал Легат несколько слишком откровенен с дофином, а протестантские выходки англичан, особенно самого короля, не у места и не вовремя. Главное достоинство этой драмы - слог, который очарователен.

  

  

   "Pericles, Prince of Tyre", {"Перикл, принц Тирский" (англ.).} подобно "Андронику", Чемерсом⁴¹ (Chalmers) и Мелоном⁴² не признается за творение Шекспира. Что касается до меня - я, несмотря на чудовищности "Андроника", гораздо охотнее признаю эту пиэсу за Шекспирову, нежели "Перикла", разве принять, что в самое первое время своего авторства великий драматург только выправил старинную драму. Это роман, и огромный, на который наброшен очень неискусный покров драмы. Первое явление напоминает "Туриндоту" Гоцци,⁴³ но Гоцци тут выше Шекспира. Даже прекрасных стихов мало. NB Теперь постигаю несколько связь между "King John"ом и прочими "Histories" Шекспира: "King John" с ними не в исторической, но в нравственной связи; он их поэтический пролог, их поэтическое сокращение.

   В Арашантуе выжато у меня 40 сунонов ярицы и 2 пшеницы.

  

  

   "All's well that ends well" {"Все хорошо, что хорошо кончается" (англ.).} - и к этой драме Джонсон⁴⁴ слишком строг. Нравственно прекрасным нельзя назвать характера Бертрама; но если принять, что его принудил - и кто? - король - жениться на Гелене, он по крайней мере становится извинительным и очень терпимым на сцене, тем более что ему приданы кое-какие достоинства, напр. красота, храбрость etc. Сама Гелена, которая ему навязывается на шею, мне не слишком по нутру, впрочем, она выкупает этот поступок впоследствии. Интерес этой драмы очень высок и разнообразие чрезвычайно; а Клаун и Пароль в своем роде превосходны.

  

  

   Вчерашнюю ночь я всю почти просидел над романом "Танька разбойница".⁴⁵ Это дикий, страшный, бессвязный бред, с романо-историческими вставками, но бред, исполненный воображения. Автор, без сомнения, человек с талантом.

  

  

   Ночью я долго не мог заснуть и от бессонья занялся грамматическою находкою. Обыкновенно окончание на -учий, -ючий и вообще на -чий считают просторечивым причастием, соответствующим окончанию на -ущий, -ющий и -щий, но если рассмотреть строже, оно по смыслу от него очень различествует. Вонючий, напр., не то, что воняющий, - вонючий может теперь, в это самое мгновение, и не вонять, но свойство его вонькость; текучий тот, чье свойство быть в текучем состоянии; горючий - способный гореть, а не горящий в самом деле; летячий и летучий - способный летать, а не летающий в сию минуту, и пр. Итак, это окончание показывает свойство или способность, а не настоящее действие или состояние. Это истинная verbalia, {глагольная форма (лат.).} но не причастие.

  

  

   Ныне я уже почти три недели не ездил верхом. Между тем мне необходимо движение: вот почему сегодня я был на Козловой горе. Спустился с довольно крутого гладкого спуска в лощину предикую, преуединениую, в которой даже птицы почти не пугались меня. Вид с горы прекрасный.

  

  

   Читаю очень недурной роман "Осужденный" А. Крылова⁴⁶ (не Александра ли Абрамовича, моего петербургского приятеля?). Только плохо автор знает язык: юница он в одном случае употребил <вместо> молодая девушка, а старица, - вместо слова старушка; между тем как юница значит корова, а старица - монашенка.

  

  

   [...] Примечательного прочел я: рецензию на стихотворения Лермонтова⁴⁷ в "Отечественных записках". [...]

  

  

   Наконец все наши съехались, да кое-кто уже успел опять уехать. Александр Иванович в среду отправился с приставом миссии в Чиндант и Цурухай. Н. И. Любимов⁴⁸ - человек истинно европейский; я провел в его обществе несколько очень приятных дней; его подчиненный Быстров мне также полюбился. Между прочим, они познакомили меня с стихами Хомякова⁴⁹ "На перенесение праха Наполеона": эти стихи - истинно необыкновенное явление в нашей поэзии.

  

  

   Сегодня 30 лет со дня открытия Лицея. Теперь всем моим товарищам (оставшимся в живых) за сорок лет. Из тридцати тогда поступивших в Лицей умерли,⁶⁰ сколько знаю, Ржевский, Корсаков, Дельвиг, Пушкин и, кажется, еще Костенский; Есаков застрелился; Тырков сошел с ума, а я и Пущин? Осталось, если не считать Гурьева, выключенного еще в 1813 году, всего двадцать. Итак, целой трети уже нет. Да, я вспомнил, что и Илличевский чуть ли не умер: стало быть, вот уж и перешло за треть.

  

  

   Я этот месяц прочел "Сочинения" Вельтмана.⁵¹ Всего более понравились мне "Виргиния" и "Сердце и думка"; в последней ума и игривости пропасть, но целое несколько растянуто. "Кощей" и "Святославич" утомительны беспрестанными скачками и шарлатанством автора; а "Странника" просто невозможно читать, как читают прозу, а должно перебирать, как собрание лирических пиэс и эпиграмм. Вельтман вообще более автор отлично хороших страниц, нежели выдержанных книг. Он метит явно в Гофманы и Жан Поли; но чтобы быть первым, недостает у неге силы и собственного, суеверного убеждения в истине призраков, которые создает, а с вторым ему никогда не сравниться, потому что у него слишком мало души. Всех ближе подходит он к Вашингтону Ирвингу.

  

  

   Бедный ты мой Суслов!⁵² На прошедшей неделе он схоронил одного сына, сегодня другого. Не должен ли <я> стыдиться после того, что меня малейшее выводит из терпения и заставляет роптать на свою судьбу, что я в состоянии был излить свое уныние в стихах таких, какие я вчера выходил у Натальи Алексеевны в ожидании бани:

  

   Что скажу я при исходе года?

   Слава богу, что и он прошел!

   Был он для изгнанника тяжел,

   Мрачный, как сибирская природа.

  

   Повторять ли в сотый раз: "Все тленно"?

   "Все под солнцем дым и суета"?

   Не поверят! тешит их мечта!

   Для людей ли то, что совершенно?

  

   Ноша жизни однозвучной, вялой,

   Цепь пустых забот, и мук, и снов,

   Глупый стук расстроенных часов -

   Гадки вы душе моей усталой.

  

  

  

   Ни один год моей жизни не начинался так тяжело, как нынешний, а заметить должно, что это пишу я, просидевший десять лет в каземате. Как я дневник свой пишу для тебя, мой сын, не хочу обвинять никого, кроме себя. Только скажу одно: научись из моего примера, не женись никогда на девушке, как бы ты ее ни любил, которая не в состоянии будет понимать тебя. Сверх того, множество и других забот, более мелких, но все же мучительных: обещанных денег все еще нет, нянька едва ли останется, стряпка непременно отойдет, бедная моя жена все еще больна, и я сам нездоров. Оба мы требуем утешения, а между тем...

   Слава богу, что я получил сегодня хоть письмо от брата, от которого давным-давно не было никакого известия.

  

  

   Положение мое несколько лучше, в моей семье - тише; да еще бог послал мне радость: Константин Осипович получил известие, что государь возвратил нашим детям дворянское достоинство.¹ Впрочем, все еще тяжело: жена все еще больна, денег ни копейки, долги растут, а с ними заботы.

  

  

   Верно уж суждено, чтоб у меня в доме всегда был лазарет: в 40-м году маялся я с Мишей, в прошлом с Ваней, а ныне с женой - вчера она была так больна, что насилу с нею отвадился.

  

  

   [...] СОВЕТ

  

   Когда же злая чернь не клеветала,

   Когда же в грязь не силилась втянуть

   Избранников, которым горний путь

   Рука господня в небе начертала?

   Ты говоришь: "Я одарен душой";

   Зачем же ты мешаешься с толпой?

  

   Толпе бессмысленной мое презренье!

   Но сына Лаия почтил Фезей;

   Так пред страдальцем ты благоговей,

   Иль сам свое подпишешь осужденье.

   Певцу в твоем участье нужды нет;

   Но сожалеет о тебе поэт.

  

   Глубоких ран, кровавых язв сердечных

   Мне часто жадный наносил кинжал,

   Который не в руках врагов сверкал,

   Увы! - в руке друзей бесчеловечных!

   Что ж? - знать, во мне избыток дивных сил -

   Ты видишь: я те язвы пережил.

  

   Теперь я стар, слабею; но и эту

   Переживу, - ведь мне насущный хлеб

   Терзанья, - ведь наперснику судеб

   Не даром достается путь ко свету.

   Страдать теперь готов я до конца:

   С чела святого не сорвут венца.

  

   Умру - и смолкнет хохот вероломства;

   Меня покроет чудотворный щит,

   Все стрелы клеветы он отразит.

   Смеются? пусть! - проклятие потомства

   Не минет их... осмеян был же Тасс;

   Быть может, тот, кто здесь стоит средь вас,

  

   Не мене Тасса. - Будь же осторожен,

   К врагам моим себя не приобщай,

   Бесчестного бессмертья не желай, -

   Я слаб, и дряхл, и темен, и ничтожен,

   Но только здесь: моим злодеям там

   За их вражду награда - вечный срам. [...]

  

  

   Мишенька и Степаша Улитин лежат у меня в кори или скарлатине, от которой здесь множество детей померло. Впрочем, слава богу, им несколько лучше. Зато у моего бедного Вани образовался огромный золотушный желвак на шее... Чем-то он кончится? - вчера мы с женою всю ночь не спали.

  

  

   Мишеньке моему, слава богу, будто бы лучше. Сегодня я видел в первый раз небольшой образчик дамского идолослужения.

  

  

   Сегодня годовщина кончины покойной матушки. Вчера поздно вечером скончался больной Степаша мучительною смертию: он отправился от нас послом к матушке; у ней он будет счастливее, чем в моем несчастном доме. Вчера до смерти Степашиной получил я письмо от сестрицы и от Сашеньки, письмо чуть ли не единственное, какое еще в 1809 году писал ко мне батюшка, - и волоса его, брата и Анны Ивановны.³ Поутру продиктовал я Перфильеву в присутствии Александра Ивановича и священника свое завещание, потому что занемог болезнию, от которой умер Степаша. Вдобавок было у меня объяснение с Савичевским, о котором, право, не знаю что думать. Заносчивость его и пр. можно бы было еще перенести, - но боюсь открыть в нем кое-что похуже; впрочем, я уже столько испытал от людей, которых когда-то любил, что, кажется, и это перенесу. Но насчет его великодушного поступка, которым он уже не раз хвастал в рассуждении меня, непременно объяснюсь: я обязан это сделать.

   Мне сегодня лучше. Ваня мой плох.

  

  

   Ванюшка бедный сегодня помер.

  

  

   Июльский дневник кончил я известием о смерти матушки, мартовский - отметкою о смерти моего бедного Вани! Будет ли этот счастливее?

  

  

   У меня суеверие, что май для меня несчастный месяц. Нынешний до сегодняшнего дня прошел для меня без больших неприятностей, и я было думал, что так и кончится; да, сверх того, после всего, что было со мною с октября, и придумать не мог, что бы особенного нового горького могло со мною случиться. Однако май не прошел мне даром. С Натальей Алексеевной у меня совершенный и конечный разрыв.

  

  

   Тому 27 лет назад, 28-го мая, в день св. Вильгельма, т. е. в мои именины, и вместе тогда было Вознесение, как и вчера, сидел я в карцере и чуть было не был выключен из Лицея. Майские мои несчастия начались рано: в мае 1817 г., напр., моя ссора с Малиновским⁴ и горячка, следствие этой ссоры; да побег из больницы в пруд Александровского сада, где я чуть-чуть не утопился,

  

  

   Третьего дня, 10-го числа, мне пошел 46 год. В этот день я пешком сходил в Арашанту не с образами, а наперед образов. Натурально, что то, об чем теперь скажу, - пустяки, но отчего не писать мне в дневнике иногда и пустяков? Дорогой я спрашивал кукушку, сколько жить мне и ближайшим моим родным? Сегодня у меня на пашне служили молебен: хлеб мой, слава богу, очень недурен.

  

  

   Уехал вчера А. И. Разгильдеев в Кяхту. Я с ним рассчитался и, кажется, распростился навсегда. Его я не перестану любить и уважать; не его вина, если другие мне нанесли много ран сердечных.

  

  

   Вчера у меня был такой гость, какого я с своего свидания с Матюшкиным еще не имел во все 17 лет моего заточения, - Николай Пущин!⁵ Подурнел он, голубчик: из хорошенького мальчика стал он некрасивым мужчиною; зато у него душа та же - пущинская, какая должна быть у брата Ивана Пущина.

  

  

   Если человек был когда несчастлив, так это я: нет вокруг меня ни одного сердца, к которому я мог бы прижаться с доверенностию. Все они теперь от меня отступили, а между тем я бы мог, я бы умел их любить! Бог с ними!

  

  

   Простился я с Разгильдеевыми, еду сегодня в Цурухай; теперь сижу и жду К<онстантина> Осиповичах Эти слова, которые, кажется, ничего не значат; но они - следствие скольких страданий! Бог с тобою, Анна Александровна! Ты была моею последнею любовью, и как это все кончилось глупо и гадко! а я тебя любил со всем безумием последней страсти в твоем лице я любил еще людей. Теперь прилечь бы и заснуть!

  

  

   Я воротился 27-го числа из Цурухаита, расстался я с своим милым Константином, и с ним, может быть, на всю жизнь. Уж эти мне расставанья! Сколько я их пережил!

  

   Еще одну я к тем рекам причислил,

   Которых берег я, скиталец, посетил, -

   И там, с утратою своих сердечных сил,

   Терзался и молчал, но чувствовал и мыслил,

   Разлуку вечную предвидел, но любил.

   Да! вот и эти дни, как призрак, пролетели!

   До гроба ли ты будешь молодым,

   Мучитель-сердце? Ты скажи: ужели

   Всегда блуждать, стремясь к недостижимой цели.

   Твоим желаниям несытым и слепым?

   Любить и мыслить... Почему ж не может

   Не мыслить, не любить душа моя?

   Какой ее злой дух без устали тревожит

   И хочет и велит, чтоб вечно тратил я?

   Увы! с последним другом расставанье!

  

  По крайней мере без пятна

   Хоть это сбережет воспоминанье

   И чувств и дум моих скупая глубина.

   Прими же, о Аргунь, мое благословенье!

   Ты лучше для меня, чем пасмурный Онон:

  

  И там мне было разлученье;

   Но перед тем меня прельщал безумный сон,

   И чуть не умертвило пробужденье!

  

  

  

   Минул 42 год, один из самых тяжелых в моей труженической жизни. Что-то мне даст нынешний? Хотя и давят меня кое-какие, и не пустые, заботы, все же начался он довольно для меня счастливо: по крайней мере дома у меня в сравнении с тем, что было, тихо и благополучно. Сегодня ровно 6 лет, как я женат. Миша начал учиться азбуке со 2-го января.

  

  

   Сегодня я видел во сне Грибоедова: в последний раз, кажется, я его видел в конце 31 года. Этот раз я с ним и еще двумя мне близкими людьми пировал, как бывало в Москве. Между прочим, помню его пронзительный взгляд и очки и что я пел какую-то французскую песню. Не зовет ли он меня? Давно не расстается со мною мысль, что и я отправлюсь в январе месяце, когда умерли мои друзья: он, и Дельвиг, и Пушкин. Сегодня ровно три года, как я из Баргузина.

  

  

   [...] ЧЕТЫРЕХСТИШИЕ

  

   Чем вязнуть в тинистой, зловонной луже,

   Так лучше - в море! Нет, убийцы хуже

   Подлец, который, с трусостью губя,

   Сосет и точит сердце у тебя. [...]

  

  

   Господь дал мне дочь.²

  

  

   7-го поутру получил я посылку: вещи для Миши и жены и стихотворения Зейдля.³ Тут прочел я балладу "Отче наш", которая по нежности своего колорита превосходна. Вчера после обедни омолитвили дочь мою и нарекли ей имя Устинья.

  

  

   Написал я сегодня прошение о переводе в Кяхту; кроме того, у меня на нынешней почте письмо: к графу Толстому,⁴ если Кяхта ускользнет, о переводе в Туринск.

  

  

   К Суворову, воля ваша, Тьер⁵ в высокой степени несправедлив. Souvoroff etait loin u'etre un barbare et de moniaque, comme il le nomme - mais un hornme des plus russes qui aient jamais existe. Son masque... et lui sont deux choses tout a fait differentes. {Суворов отнюдь не был варваром и маньяком, как он его называет, - но человеком, одним из самых русских, когда-либо живших. Его маска и он сам - это две совершенно разные вещи (франц.).}

   Что же касается до военного искусства, смею думать, что тут Тьер не juge competent. {компетентный судья (франц.).} Недаром Суворов говаривал про себя: "Сегодня счастие, завтра счастие, помилуй бог, когда-нибудь должно же быть и уменье". Жомини и сам Наполеон иначе судят о Суворове, нежели Тьер; и я осмелюсь им в этом деле более верить, нежели умному, но не всегда беспристрастному министру, любимцу французской оппозиции.

  

  

   [...] Прочел я книгу сенсимониста Ле Ру (Le Roux) "De l'Humanite, de son principe et son avenir". {"О человечестве, о его принципах и его будущем" (франц.).} Для меня это очень примечательное явление, потому что я доселе сенсимонизм знал по одним слухам. Очень верю его догмату усовершенствования рода человеческого; но что сказать о возрождении без памяти, прежней жизни, о возрождении на земле, о котором он столько твердит? Для меня это возрождение то же уничтожение, я напрасно Le Roux выдает себя за защитника бессмертия, или, как говорит он, вечности души. Его учение в отношении будущей судьбы человеческих душ порознь - нигилизм. [...]

  

  

   Хочу перечесть Пушкина. Начал я с "Руслана". Стихи тут необычайной легкости, прелести и отчетливости. Последнее не безделица. Содержание, разумеется, вздор; создание ничтожно, глубины никакой. Один слог составляет достоинство "Руслана"; зато слог истинно чудесный. Лучшая песнь, по-моему, шестая: сражение тут не в пример лучше, чем в "Полтаве".

  

  

   Пасмурная набожность, такая, которую немцы называют Kastsangerei, разумеется, может казаться смешною людям светским; но, если она только искренна, если она не лицемерство, всегда буду считать обязанностию питать к ней уважение: это младенчество истинного благочестия; как всякий младенец, она спотыкается, шаги ее неверны, походка нетверда, но она возмужает и тогда приобретет свободу в движениях, мужество и ясность взгляда, качества, принадлежащие возмужалости. Христос, предохраняя своих учеников от пасмурной набожности, не называет ее лицемерством, а только говорит: "Не будьте как лицемеры, изменяющие лице свое". Стало быть, она очень часто не лицемерство, хотя к ней всего легче могут подделаться лицемеры, потому что она только начало, младенчество того истинного благочестия, ясность и веселость коего, когда оно возмужает, уже недоступны, даже и по наружности, усилиям лицемеров.

   Остаюсь при своем мнении, что "Кавказский пленник" и особенно "Бахчисарайский фонтан", хотя в них стихи иногда удивительной сладости, - творения не в пример ниже "Руслана"; "Братья разбойники" их оригинальнее, сочнее, питательнее.

   "Домик в Коломне" и "Анджело" по слогу бойкому и умному принадлежат зрелости таланта Пушкина. В первой поэмке Пушкину дался юмор, который так часто ускользает из-под пера его в "Онегине",

  

  

   Завтра отправят мое прошение о переводе в Кяхту - в Кяхту же.

  

  

   Сегодня Мишеньке минуло 46 месяцев, Тине 12 недель, а мне через 12 дней минет 46 лет.

  

  

   Полтора месяца не было никакой заметки в моем дневнике: этого еще не бывало в Акше. Между тем особенно неприятного со мною ничего не было: живу все еще здесь и жду у моря погоды. Скоро ли ответ?

   6 июля я был на бегу в Дулдурге и выбежал довольно хорошего коня каурой шерсти.

   На днях прочел я "Мертвые души" Гоголя. Перо бойкое - картины и портреты вроде Ноздрева, Манилова и Собакевича резки, хороши и довольно верны; в других краски несколько густы и очерки сбиваются просто на карикатуру. Где же Гоголь lyrisch wirst (впадает в лиризм), он из рук вон плох [пошел] и почти столь же приторен, как Кукольник с своими патриотическими сентиментальными niaiseries. {глупостями (франц.).}

  

  

   Наша Акша ожила. Здесь проездом свитский офицер Ахт, с ним приехал третьего дня А. И. Разгильдеев, а поутру Евграф Иванович.⁷

   Ахт мне показывал вчера Юпитера в небольшой телескоп, я на него смотрел два раза: в первый раз он был с левой стороны освещен красным, а с правой зеленоватым светом; четыре его спутника видны были очень хорошо. На меня потом напало какое-то томление - неизреченная тоска: так и поманило меня, потянуло в этот прекрасный неведомый мне мир. Он мне показался неизъяснимо тихим и величавым, новым и вместе знакомым... Был ли я уже когда-нибудь на нем? или свижусь на нем с милыми моему сердцу?

  

  

   В последние дни прочел я много для меня совершенно нового - "Марию Тюдор" ⁹ и два тома Гана Исландского,¹⁰ "Герой нашего времени" и "Маскарад" Лермонтова. "Мария" - ужаснейшая чепуха, написанная талантливым человеком. Характер героя простолюдина один только истинно хорош: все прочее вздор такой, что мочи нет; а читать все-таки читаешь и не можешь оторваться. Гана Исландского я не дочел, так о нем после. Лермонтова роман - создание мощной души: эпизод "Мэри" особенно хорош в художественном отношении, Грушницкому цены нет - такая истина в этом лице; хорош в своем роде и доктор; и против женщин нечего говорить... А все-таки! - все-таки жаль, что Лермонтов истратил свой талант на изображение такого существа, каков его гадкий Печорин. "Маскарад" не в художественном, а в нравственном отношении выше, потому что тут есть по крайней мере страсти. Наташа говорит, что Печорин с Бэлою поступил бессовестно; мне кажется, она более думала о Мэри.

   Ахт уехал; в Кяхте отказали.

  

  

   Наталья Алексеевна выехала не 9, а 15 числа: я проводил ее до Царанхона. После того провел я дней с 5 довольно гадко в мерзкой, вонючей избе, покуда в горнице не выморозили тараканов. Сегодня перебрался опять в горницу и, не отлагая нисколько, хочу приняться за окончание "Итальянца"; да вообще, если бог даст, стану заниматься прилежно. Насладился я минутою блаженства: когда поутру перешел в горницу и тут с полчаса сидел very comfortably {очень удобно (англ.).} в чистоте, тишине и теплоте, я истинно был счастлив; для человеческого счастия, право, немного нужно.

  

  

  

   В первый раз в жизни я встретил или почти встретил Новый год (мы разошлись в половину двенадцатого) за бостоном, самым прозаическим образом. 30 декабря отправился в Иркутск пакет, где письма к Бенкендорфу, Руперту, В. А. Глинке и губернатору; хлопочу о переводе в Курган.

  

  

   У Виктора Уго потонула дочь, только что вышедшая замуж.

  

  

  Не суждено мне было в мире

  

  С тобою встретиться, поэт,

   И уж на западе моих унылых лет

  

  Я внял твоей волшебной лире.

  

  Я миг гостил в земле твоей,

   Я сын иной судьбы, иного поколенья,

  

  Я не видал твоих очей,

   В них не приветствовал перунов вдохновенья,

  

  Но дорог ты душе моей.

   Успехов и похвал питомец, нег и блеска,

  

  Ты к буре бешеного плеска

  

  С рассвета своего привык;

   И не одной толпы ничтожный, шумный крик

   Превозносил тебя: младенческие руки

   Исторгли первые из струн дрожащих звуки -

   И встрепенулся вдруг божественный старик,

   С живою жаждою к потоку их приник

  

  Не льстец победы, не удач служитель,

  

  Но он, - в продажный и распутный век

  

  Поэзии и веры воскреситель,

   Он - рыцарь, и певец, и честный человек,

  

  И жертв судьбы бесстрашный защитите ль,

  

  "Гигант-дитя!" - он о тебе изрек,

   Когда завидел, как, покинув мрак и долы,

  

  Ты, полный юных, свежих сил,

  

  Отважно к солнцу воспарил,

   Когда послышал те чудесные глаголы,

   Какие из-за туч ты, вдохновенный, лил!

   Под властью я рожден враждебных мне светил,

  

  И рано крылья черной бури

  

  Затмили блеск моей лазури;

   Я тяжких десять лет в темнице изнывал,

  

  Умру в глухих степях изгнанья:

   Однако же как ты, такой же я кристалл,

   В котором радужно дробится свет сознанья;

  

  Один из вещих гулов я

  

  Рыданий плача мирового;

  

  Душа знакома и моя

  

  С наитьем духа неземного.

  

  А ты? - не вечно и тебе

  

  Смеялось ветреное счастье...

   Ты также заплатил свой долг судьбе;

   Увы, мой брат! и ты вкушал же сладострастье,

   Неизреченную утеху жгучих слез;

  

  И вот же рок тебе нанес

  

  Удар убийственно жестокий...

   Воображаю я, как стонешь, одинокий,

   Как вопрошаешь ты немую эту ночь:

   "Итак, моя любимица и дочь?

   Ужели в самом деле зев пучины?.."

   Не договаривай! плачь, труженик певец,

   Тебе сочувствую: ах! ведь и я отец,

   Нож и в моей груди негаснущей кручины!

  

  С могилы сына моего

   Над дочерью твоей, Уго, рыдаю ныне;

   В столице мира ты; я в ссылке, я в пустыне,

   Но родственная скорбь не то же ли родство?

  

  

   Как ни лениво пишу дневник, а под числом 6 марта у меня каждый год есть хоть небольшая отметка. В эту минуту моей Тиненьке минул год: дай бог, чтоб она выросла мне на радость! Путает меня несколько ее сердитый нрав. Я на прошедшей неделе было занемог опасно. Теперь лучше; только я сегодня себе опять повредил.

   Вопрос: может ли возвыситься до самобытности талант эклектически-подражательный, каков в большой части своих пиэс Лермонтов? Простой и самый даже лучший подражатель великого или хоть даровитого одного поэта, разумеется, лучше бы сделал, если бы никогда не брал в руки пера. Но Лермонтов не таков, он подражает или, лучше сказать, в нем найдутся отголоски и Шекспиру, и Шиллеру, и Байрону, и Пушкину, и Грибоедову, и Кюхельбекеру, и даже Пфеффелю,¹ Глейму² и Илличевскому. Но и в самых подражаниях у него есть что-то свое, хотя бы только то, что он самые разнородные стихии умеет спаять в стройное целое, а это, право, не безделица.

  

  

   Получил письмо от Юстины Карловны и - разрешение проситься в Кургановский уезд.

  

  

   Пасха. Люди по-своему гуляют, веселятся. А я? "И радость, и печаль равно душе моей противны...". Страшно подумать, как я ко всему стал равнодушен. Сегодня годовщина матушкиной кончины; а я не могу найти в груди своей ни одного живого чувства, ни скорби, ни надежды на свиданье в лучшем мире, ни даже отчаяния, безверия. Я не то чтобы не верил, но вера мне слишком уж знакома. Я ее знаю наизусть, я ее всю перечувс