Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

ign="justify">   Бываю выше суеты,

   Но - помощию с высоты".

  

   Пусть ум не постигает бога:

   Что нужды? - вижу я его:

   Там - среди звездного чертога,

   Здесь - в глуби сердца моего

   И в чудесах моей судьбины!

   Так буду жить я без кончины

   Неразрушимым бытием,

   Могущий, вечный, но - о ном!

  

   Он недоступен для гордыни,

   Он тайна для очей ума;

   Блеснуть был должен луч святыни,

   Чтобы расторглась наша тьма.

   И се блеснул! - я вести внемлю:

   Всевышний сам сошел на землю;

   Отец духов, владыка сил,

   Бог в сыне нам себя явил.

  

   В этой пиэсе довольно заметно влияние Державина; в следующей менее, но все же я ему ею обязан.

  

   ОССИАН

  

   Памяти Дельвига и Гнедича

  

   Пастух

  

   Сын отдаленной чужбины,

   Муж иноземный, куда?

   В бездне лазурной пучины

   Теплится искра-звезда;

   Там же, в парах белоснежных,

   Спит золотая луна;

   Нет еще вихрей мятежных,

   Всюду еще тишина.

   Но уже пали на очи

   Брови седой полуночи;

   Бурь просыпается дух.

  

   Странник

  

   Жаждут и сердце и слух

   Песней Улина и Гала:

   Дом благодатный Фингала

   Близко ли, древний пастух?

  

   Пастух

  

   Хладный, немой, обгорелый,

   В сизой трепещущей мгле

   Остовом дом опустелый

   Черным стоит на скале,

   Смотрит на синие волны:

   Из дружелюбной страны

   Уж не приносятся челны

   Шумно к подножью стены;

   Уж за трапезой Фингала

   Арфа давно замолчала;

   Рино, и Гал, и Улин,

   Да и мужей властелин,

   Сам он, отец Оссиана, -

   Все они в царстве тумана;

   Сын только бродит один.

  

   Скорбью ведом и мечтами,

   Бродит унылый певец

   Между родными гробами.

   Сирый и дряхлый слепец,

   Строгой судьбой пораженный,

   Он полонен темнотой;

   Но его дух дерзновенный

   Мир созидает иной,

   Мир сладкозвучья и стона:

   Там еще дышит Минона,

   Юноша Рино не пал,

   Жив и Оскар, и Фингал;

   Кровные барда обстали,

   Слушают песни печали

   Призраки с облак и скал.

  

   Пастырь умолкнул - и взоры

   Муж иноземный подъял

   С дола на мрачные горы:

   Камни мостов и забрал,

   Своды упавшей бойницы,

   Сельму и поле могил

   Змий быстротечной зарницы

   Белым огнем серебрил;

   Грома огромные струны

   Задребезжали; перуны

   Весь очернили обзор;

   Вздрогнул от ужаса бор,

   Скалы трепещут от гула...

   Чу! чья-то арфа дерзнула

   С арфой небесною в спор!

  

   Смелы и резки удары,

   Тверд повелительный глас,

   Грозны священные чары:

   С дивных и пламень угас,

   И улеглися стихии;

   В лоно безмолвья и сна

   Пали воздушные змии,

   Снова на небе луна;

   Старца луна осветила:

   Будто широкие крыла,

   Вьется с рамен его плед,

   Молча и прадед, и дед,

   Сын, и отец, и клевреты,

   В лунное злато одеты,

   Слушают барда побед...

  

   Помню эфирное племя...

   Некогда вред их а я

   В юное мощное время

   (Где оно? где вы, друзья?),

   В райские годы, когда мы

   Из упованья и снов

   Строили пышные храмы

   Для небывалых богов,

   Часто я в светлые лета

   Вдруг из святыни поэта

   Гнедича, сына Камен,

   Несся ко гробу, пленен,

   Полн необъятного чувства,

   В дивном созданье искусства

   Видел воскресший Морвен!

  

   Ах! и мой Дельвиг - Вильгельму

   Он с вдохновенным челом

   В Лору вождем был и Сельму,

   Радостный царственный дом.

   Рек же владыка: "Чужбина

   В Сельму послала певцов;

   Чашу привета, Мальвина,

   Дева, царица пиров".

   Гнедич и Дельвиг! и оба

   В дверь безответного гроба

   Оба и вдруг вы ушли!

   В глубь беспредельной дали

   Ухо вперяю напрасно;

   Все и темно, и безгласно:

   Там они, выше земли!

  

   Тихо; по звездному своду

   Ходит немая луна;

   Ночь обаяла природу

   Маками мертвого сна;

   Дремлют и стоны, и бури.

   Вдруг... по дрожащим лучам

   Что-то скользнуло с лазури,

   Зримое вещим очам...

   Чудится чей-то мне голос,

   Холодно! - млею; мой волос

   Весь поднялся, как живой;

   Всею моею душой

   Делятся радость и трепет...

   Песнью становится лепет...

   Братья! не выли со мной?

  

   Простился я сегодня с Державиным: отдал его. Но непременно через полгода или год (разумеется, если буду жив и еще здесь) опять его выпрошу. Третья часть, т. е. оды, названные стариком анакреонтическими, венец его славы. Они истинно бессмертны; тут почти нет ни одной, в которой не было бы хоть чего-нибудь прекрасного, даже в самых слабых найдешь или удачную черту, или счастливый оборот, или хоть живописное слово. Лучшие же такие перлы Русской поэзии, которые мы смело можем противоставить самым лучшим созданиям в сем роде иностранцев и даже древних.

  

   [...]³

  

   [...]в "Военном журнале" прочел я описание осады и взятия приступом Ахалцыха, статью покойного Ивана Петровича Бурцева, изданную по его смерти Вальховским. Оба они мне были хорошие приятели, особенно с Вальховским я был даже очень дружен: мы вместе выросли; в Лицее я почти одного его и слушал. [Где то время, когда у Бурцева собирался кружок молодых людей, из которых каждый подавал самые лестные надежды? Сам Бурцов, братья Колопшны, Вальховский, Василий Семенов, молодой Пущин (конно-артиллерийский), Жанно Пущин, Искритский, Александр Рачинский, Дельвиг, Кюхельбекер. Многие ли из них уцелели?] ⁵

  

  

   С нынешнего дня мне остается еще до срока 6 лет и 6 месяцев; прошло же моего заточения без малого (потому что меня арестовали около 20 числа) - 9 лет.

  

  

   [...] Принесли мне новый чекмень, шаровары и жилет; старый чекмень послужил мне с лишним 8 лет. [...]

  

   Елисавета Кульман⁷ - что за необыкновенное восхитительное существо! Стихи ее лучше всех дамских стихов, какие мне случалось читать на русском языке; но сама она еще не в пример лучше своих стихов. Сколько дарований, сколько души, какое воображение! и это все должно было погибнуть семнадцати лет! Тут можно с глубоким чувством истины и скорби произнесть многозначущие слова, которые от бессмысленного употребления порою стали так пошлы, слова, которые теперь произносит преравнодушно бездушный наследник ничтожного богача, когда извещает о смерти этого человека, собственно, вовсе никогда не жившего, или лицемерная вдова, когда хоронит мужа и едва может скрыть радость, что наконец избавилась от того, кого ненавидела, - слова: "Неисповедимы пути Провидения"; и точно, как не называть их неисповедимыми, когда подумаешь, чем бы могла быть Елисавета, если бы смерть ее у нас не похитила так рано!

   Статью о ней написал некто Никитенко; он сам человек с душою, с мыслями и дарованием. Не оставлю и я без приношения священной, девственной тени Элизы! Как жаль, что я ее не знал! Нет сомнения, что я в нее бы влюбился, но эта любовь была бы мне столь же благотворна, сколь были мне вредны страстишки к мелким суетным созданиям, в которых не было ничего изо всего того, чем дарило их мое слишком щедрое воображение.

  

   Перечел вечером второе действие своего "Купеческого сына", кое-какие безделки выправил, но в целом остался доволен трудом своим. Вообще, благодаря милосердого бога, этот первый месяц 1835 года принадлежит к самым счастливым в моей жизни: я в нем не просто дышал, а мыслил, чувствовал, жил полною, богатою жизнию. Сегодня я кончил пиэсу, которую начал вчера; вот она:

  

   ЕЛИСАВЕТА КУЛЬМАН

  

   Берег ли священной Леты,

   Ты ли, тихая луна, -

   Но я верю, есть страна,

   Где герои, где поэты

   Не страдают, где они

   В плоть нектарную одеты,

   Где и их безбурны дни.

   Там ни зол, ни гроз, ни ночи

   Их божественные очи

   Уж не видят; вход туда

   Загражден для черни шумной,

   Там не вопят никогда

   Дикий смех и рев безумной;

   Вся волшебная страна

   Тонет в багреце заката;

   Воздух весь из аромата;

   Там гармонии полна

   В ясных токах, вечно чистых,

   Под навесом лоз душистых,

   Как алмаз, горит волна.

  

   Там, в прохладе райской сени,

   Без вражды овца и лев;

   В слух мужей, и жен, и дев -

   Уж не стоны и не пени

   Льются в песни соловья;

   Там блаженству внемлют тени

   В самом лепете ручья.

   Там все тучи, все печали

   Светлой радостию стали,

   Там дыханье клеветы

   Не затмит сиянья славы:

   Там в святыне красоты

   Нет ни лести, ни отравы.

   Отдохну же там и я!

   Нужно мне отдохновенье:

   Бед забвенье, ран целенье

   Там найдет душа моя...

   Слышу не земные звуки,

   К теням простираю руки:

   Ждут бессмертные друзья!

  

   И я сбросил ношу тлена;

   Зрю и я же наконец

   Чад избранья, я, певец

   Из наследия славена!

   Светоч дивных не погас:

   Вот Камоэнс - на колена!

   Вот Марон, и Дант, и Тасс,

   Вот, обнявшись, из тумана

   Вдруг шагнули три титана:

   Шекспир, Кальдерон, Эсхил!

   Вот Гомер... Кто деду равен?

   Он весь мир в себе вместил.

   Вот не наш ли? Так, Державин,

   Хора русских корифей!

   Он предводит не толпою,

   Но не слиты ж и со тьмою

   Барды, честь земли моей:

   Их восторженные лица

   Так мерцают, как денница

   Из-за трепетных ветвей.

  

   К вам, родные! - Вдруг движенья

   Сладким ужасом лишен,

   Не в кумир ли претворен

   Я от хлада изумленья?

   Будто камень при пути,

   Стал в плену самозабвенья,

   Стал - и с места не сойти!

   Знаю, я в стране чудесной.

   Все ж не в области небесной:

   Гостья ль с оной высоты,

   Из отчизны совершенства,

   В мирный вертоград мечты,

   В край смиренного блаженства,

   К вам спустилась? Кто она?

   Между вами словно дома;

   Мне безвестна, а знакома...

   Или в вещем царстве сна,

   Или в храме идеала

   А душа ее встречала:

   Ею мысль и грудь полна!

   Там я зрел ее! Оттоле

   В прах свергаем, в шум земной,

   Я спасал призрак святой;

   Я ж и в роковой неволе

   Бурь, обманов и скорбей,

   В нашем грустном, темном доле

   Тайно тосковал по ней.

   И с улыбкой величавой

   Старец, увенчанный славой,

   Бард Фелицы провещал:

   "Сын, ты прав, - земная риза

   Облачила идеал,

   И родилася Элиза:

   Но прекрасной (я горжусь)

   Не далекое светило

   Колыбелию служило,

   Нет! - моя родная Русь.

   Здесь я дочерью своею

   Называть Элизу смею,

   А - скажу ль? - порой боюсь.

  

   Здесь не может быть раздора.

   Рай и мир одно для нас;

   Что ж, и здесь великий Тасс

   Уступил мне не без спора

   Милое мое дитя...

   На земле бы Леонора

   Ревновала не шутя.

   Без досады и без гнева,

   А и Шиллер: "Наша дева!" -

   Мне три раза повторил.

   Сам Гомер, наш вождь державный,

   Вскрикнул: "Сонмы горних сил!

   Я ей предок, и недавний!".

   Ждали мы: судьбе хвала!

   Дева потупила взоры

   Как от отблеска Авроры,

   Покраснела до чела,

   Поклонилась славным теням,

   Но к укромным нашим сеням,

   В наши кущи потекла!

  

   С той поры без опасенья

   Смотрим мы на сонм теней;

   Только я нередко к ней

   Обращаюсь, полн сомненья:

   "Не мечта ты, дочь моя?

   Не созданье вдохновенья?

   Точно мы тебе семья?

   А не дети бездн эфира,

   О которых наша лира

   Проповедала земле?

   Ах, тебе ли, горной розе,

   Было цвесть в тяжелой мгле,

   В душегубящем морозе?".

   Часто мыслю: что для ней

   Наш Коцит и наша Лета?

   На мгновенье дева света

   К нам спорхнула в Элизей;

   Вдруг в отечество святое,

   В небо улетит родное,

   В царство духа и лучей!".

  

  

   Читал я опять Голикова.⁸ Люблю я турок под Вендорами: они своею бережносиию к бешеному, но несчастному и в несчастии, несмотря на бешенство, величавому Карлу XII, по моему мнению, истинно достойны почтения; просвещенные европейцы едва ли бы были так снисходительны.

   Кончился для меня этот поэтический месяц! Благодарным, из глубины души благодарным должен я быть моему господу за все, что он даровал мне с нового года! Молю его, да пошлет он мне и еще благодеяние величайшее изо всех - мир внутренний! Теперь же повторю: "Благослови, душа моя, господа и не забывай воздаяний его!". Чтоб не напала на меня хандра, примусь завтра за Гомера.

  

  

   Наконец, бившись три дня, я переупрямил упорную державинскую строфу, которая особенно трудна по расположению рифм и по краткости стихов; не знаю, какова пиэса, только знаю, что она обошлась мне не дешево.

  

   РОСИНКА

  

   Сон побежденный

   С выси янтарной

   Канул за лес:

   Шар лучезарный,

   Око вселенной,

   Сердце небес -

   Всходит и пало

   Тьмы покрывало,

   Сумрак исчез!

  

   С синего свода

   Токи ли злата

   Льются на мир?

   С ложа подъята,

   Встала природа,

   Села за пир;

   Пышет и блещет,

   Жизнью трепещет

   Легкий эфир.

  

   Сладостный пламень

   Горней пучины

   Всюду горит:

   Холмы, долины,

   Море и камень

   Мощный живит;

   Твердью ли стала

   Капля кристалла?

   В ней его щит.

  

   В лоне росинки,

   Малой, дрожащей

   (Дунешь и - нет!),

   Чуть тяготящей

   Чашу былинки, -

   Слава и свет,

   Трон исполина,

   Зрак властелина

   Дней и планет!

  

   С ясной лазури

   Солнце вещало:

   "Хляби! валы!

   Мне ли зерцало

   Пленники бури,

   Узники мглы?

   Дики, свирепы,

   Рвите заклепы,

   Рушьте скалы!

  

   Капле смиренной

   Вас ли, мятежных,

   Я предпочту?

   С стран безрубежных

   К черни надменной,

   К вам, в темноту,

   В бездну, где грохот,

   Скрежет и хохот,

   В ад ли сойду?".

  

   Благостный, вечный,

   Дивный не в шуме,

   Бог не в грозе;

   Нет! - в тихой думе,

   В глуби сердечной,

   В чистой слезе,

   В скорби незлобной,

   В деве, подобной

   Чистой росе.

  

  

   Еще возражение Шеллингу, отрицающему в самобытном, бесконечном Я самопознание. Не отвергаю, что вечное Я должно было предшествовать всему и создать все. Однако что такое Я, если оно не есть ощущение своей личности, познание своего бытия, уверенность в своем существовании; а это ощущение, познание или уверенность что же, когда не самопознание? По крайней мере то, что себя не чувствует, не может же сказать о себе: Я; Я и жизнь, по-моему, одно и то же. То, что не ведает о своем существовании, мертво, - не живет, а только бывает; а что мертво, то бессильно и недеятельно и без движения, сообщенного ему со стороны, никогда не выйдет из вечного покоя, никогда ничего не произведет. Итак, бесконечное Я или получило свое могущество, свою силу (и тогда оно уже не есть первая вина всему), или оно не мертво, а самодеятельно, живо, т. е. знает себя, ведает о своем существовании.

  

  

   [...] Прочел я в "Дополнениях" к "Деяниям Петра Великого" царствование Михаила Федоровича. За неимением ничего лучшего рад я, что хоть из Голикова узнал некоторые подробности времени, последовавшего за смертью Ляпунова, - Заварзина звали Сидором, Просовецкого Андреем, а отчество Артемия Измайлова - Васильевич. Не знал я, что Измайлов был казак, вместе с Шейным. [...]

  

   [...] Из Голикова я узнал, что не Иван Ржевский, а другой - Андрей Никитич - был защитником Брянска. [...]

  

   Вечером прочел несколько занимательных статей в "Библиотеке"; между прочим, отрывок из "Воспоминаний о Сирии" ¹⁰ Осипа Морозова. Этот Осип Морозов чуть ли не тот же Осип Сенковский: по крайней мере и у Морозова те же марлинсковские замашки и то же незнание русского языка, что у Брамбеуса-Сенковского. Впрочем, и у того, и у другого не отнимаю ни воображения, ни завлекательности, ни истинного таланта. Но все же Марлинский подлинник, а они оба списки, и все же не быть им законодателями в русском языке.

  

  

   [...] Начало повести Бальзака "Старик Горио" очень заманчиво - но я встречал даже в наших журналах отрывки и целые создания Бальзака же, в которых было более поэзии, более воображения, теплоты и пылкости. [...]

  

  

   Начал 24 книгу "Илиады", и довольно успешно; читал же я своего вечного Голикова.

  

  

   Ныне, 14-го марта 1835 г., добрался я в греческом подлиннике до последнего стиха "Илиады"; начал я ее 9-го июня 1831 года, стало быть, читал без малого четыре года. Довольно медленно! Однако не надобно забывать, что иногда по 6 месяцев и не заглядывал в книгу, а кроме того, каждую песнь перечел три, четыре, а иную и пять раз.

  

  

   С наслаждением прочел я отрывок из "Воспоминаний о Сирии" Морозова (Сенковский, Брамбеус и Морозов непременно одно и то же лицо); название этому отрывку "Затмение солнца". Тут все хорошо, кроме следующей ереси: "Душа поистине столько же облагораживается на вершинах земли, сколько на первых высотах общества". Охота профессору Сенковскому быть маркизом! Что за первые высоты общества? Не читал же профессор "Онегина". Иное дело, если он на высотах общества полагает людей не самых светских, а самых умных и добродетельных: это соль земли, и между ними подлинно чувствуешь себя благороднее и лучше. Только точно ли люди самые умные и добродетельные в тех кругах, которые в обыкновенном разговоре называют высотами общества? Как вы об этом думаете, господин профессор?

  

  

   Сегодня начал я Шеллинговы "Исследования о существе человеческой свободы" ¹² ("Philosophische Untersuchungen tiber das Wesen der menschlichen Freiheit"). Начало этого творения удивительно: какая глубина и вместе какая ясность! Преклоняю колено пред великим мыслителем и прошу у него прощения, что было понял его криво! Особенно для меня поразительно согласие его учения с учением святой религии христианской.

   Дай только бог, чтобы я и далее везде мог выразуметь это согласие! Если случится противное, так лучше припишу то ограниченности собственных способностей, нежели самому Шеллингу.

  

  

   Целый день читал я Шеллинга. Необыкновенно великий человек! Какая глубина и вместе ясность (да! ясность) в творении, которое теперь читаю. Как малы и ничтожны его противники! (особенно наши молодцы: Брамбеус и Греч и Массальский; да что о них и говорить!) Не ограничусь выписками отдельных мыслей,¹³ а постараюсь отдать себе отчет во всей его системе. Может быть, это пригодится не одному мне.

  

  

   Утро провел я неожиданно приятно; удалось мне переложить в стихи одно место из 3 Книги Царств, вот мое переложение:

  

   И TAMO ГОСПОДЬ

   (Кн. Царств 3, гл. 19, ст. 11 и 12)

  

   И был к нему от господа глагол

   И так вещал: "Воздвигнись в день грядущий

   И там, в горах, покинув темный дол,

   Пред богом стань, - и пройдет всемогущий!".

  

   И се! возник в пустыне крепкий дух,

   Великий ветр, и гласом завыванья

   Наполнил прозорливца грудь и слух

   И члены облил мразом содроганья.

  

   И с корнем кедры вырывая вон,

   И морем праха тьмя лицо лазури,

   И скалы раздирая, мчится он;

   Но бог не в нем, господь не в духе бури.

  

   По вихре трус, и будто океан

   Волнуется Иуды край священный,

   Шатнулся и колеблется Ливан,

   Как муж, вином столетним упоенный.

  

   Но и не в трусе бог. И глубь земли

   Разверзлася, и пламенного тока

   Густые волны, хлынув, потекли;

   Но господа не видит взор пророка.

  

   Огонь потух, и замер треск и гром

   (Так умолкает звонкий конский топот,

   Теряясь постепенно), и потом

   Пронесся в мир прохлады тонкий шепот:

  

   И шепот тих, и сладостен, и мал,

   И бога тут узнал предвозвеститель,

   Лицо закрыл и господу предстал

   И рек: "Тебе я внемлю, вседержитель!".

  

  

   После обеда прочел окончание повести Бальзака "Старик Горио" и внутренне бесился на бессмысленные примечания г-на переводчика; ¹⁴ но они более чем бессмысленны, они кривы и злонамеренны. Супружеская верность и чистота нравов мне, верно, не менее, чем ему, драгоценны и святы, но лицемерие и ханжество мне несносны; художественное создание не есть феорема эфики, а изображение света и людей и природы в таком виде, как они есть. Порок гнусен - но и в порочной душе бывает нередко энергия; и эта энергия никогда не перестанет быть прекрасным и поэтическим явлением. Бальзакова виконтесса, несмотря на свои заблуждения и длинную ноту "Библиотеки", - все-таки необыкновенная, величавая (grandiosa) женщина, и если г. переводчик этого не чувствует, я о нем жалею. Вотрен мне напомнил человека, которого я знавал, "когда легковерен и молод я был". Разница только, что мой Вотрен скорее был чем-то вроде Видока, нежели Жака Колена. Об "Арабесках" Гоголя¹⁵ "Библиотека" также судит по-своему: отрывок, который приводит рецензент, вовсе не так дурен; он, напротив, возбудил во мне желание прочесть когда-нибудь эти "Арабески", которые написал, как видно по всему, человек мыслящий.

  

  

   Читал сегодня Голикова. Чудак покойник Голиков! Хорошо ли, худо ли, а рассказал он историю Петра Великого, кажется, - и конец делу - история доведена не только до смерти, но даже до похорон героя. Не тут-то было! "Я, - говорит автор, - рассказал вам жизнь Петра, но в многих случаях врал; так дайте же перескажу вам всю историю еще раз!" - а затем издает "почтенный муж, достойный многих хвал", дюжину, может быть и более, томов дополнения!

  

  

   Брамбеус! - перечел я его диатрибу "Брамбеус и юная словесность". Какие у него понятия о словесности: "Стихотворения, т. е. поэмы в стихах, и поэмы в прозе, т. е. романы, повести, рассказы, всякого рода сатирические и описательные творения, назначенные к мимолетному услаждению образованного человека, - вот область словесности и настоящие ее границы". С чем имею честь поздравить господина Брамбеуса! Я бы лучше согласился быть сапожником, чем трудиться в этих границах и для этой цели. Светский разговор у него прототип слога изящного; а публика состоит из жалких существ, которые ни рыба, ни мясо, ни мужчины, ни женщины. "Увы! - восклицает он далее в конце своего разглагольствования. - Кто из нас не знает, что в числе наших нравственных истин есть много оптических обманов!". После этого "Увы!" и подобных понятий о словесности, слоге и публике - считаю позволенным несколько сомневаться в искренности тяжких нападок, которыми обременяет Брамбеус новых французских романистов и драматургов. Искренно сказать, - мне кажется, что он просто на них клеплет или не понимает их.

  

  

   [...] Я вздумал взглянуть на довольно плохую картинку в моем английском словарчике - вид Лондона с большого Темзского моста, - и задумался: я мечтою бродил по городам, которые и я когда-то видел при подобном освещении, в моем воображении мелькали Петербург, Москва, Париж, Лион, Марсель, их виды, их мосты, их вечера - и моя минувшая жизнь. [...]

  

  

   Сегодня ровно четыре года, как вывезли меня из Д<инабург>ской крепости.

  

  

   Поутру прочел я в третий раз "Торквато Тассо" Кукольника. Это лучшее создание нашего молодого поэта и один из лучших перлов нашей поэзии, очень не богатой творениями, которые бы могли сравниться с фантазиею Кукольника. Стихи везде прекрасны (не говоря о мелочах, т. е. двух-трех обмолвках не совершенно хорошего вкуса и двух-трех словах с ударением не на том складе, на котором ему следовало бы быть), стихи, повторяю, везде прекрасны: они в высокой степени музыкальны, внушены истинным восторгом, живописны, напитаны, проникнуты душой и чувством; единственный их недостаток, что они более лирические, нежели драматические. Первый акт и начало второго, т. е. сцена между Лукрециею и Джюлио Таскано и затем монолог Лукреции, так хороши, что на нашем языке я ничего подобного не знаю: они достойны Шиллера, могут смело выдержать сравнение с лучшими сценами германского трагика. К несчастию, все то, что за ними следует до самой сцены в 3 акте между Константини и молодым Мости, незрело, слабо вымышлено и мало обдумано. Потом идет опять ряд прекрасных сцен или выходов (как их называет автор) до разговора между Константини и Альфонсом; этот разговор необходимо бы переделать, потому что он почти ничего не открывает касательно клевет, под которыми страждет Тассо, - все тут темно, сбивчиво, неопределенно, между тем как точность и ясность тут особенно нужны. Следуют опять прекрасные сцены до конца четвертого акта; только вот вопрос: зачем видение Тасса принимает совершенный вид черного духа с крылами, т. е. беса, а говорит как ангел света? Сверх того, превосходная сцена, в которой терзание, раскаяние, перед самою смертью вспышки непотухшей страсти и см