Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

речитывая Дмитриева, я беспрестанно вспоминал Дельвига: как часто и много мы с ним читали и перечитывали старика! И должно же сказать, что мы оба ему многим обязаны.

  

   Сегодня именины брата. Итак, я опять с ним розно, как тот год моего заточенья, когда я ему написал те стихи, в которых я так желал этот день проводить с ним вместе. Желание мое сбылось; но...

  

   Сегодня неожиданно удалось мне сделать очень приятную прогулку: вчера еще приезжал ко мне станичный казак из Кучумихи и звал к своей матери, будто бы разбитой параличом. По настоятельной его просьбе я сегодня с ним туда съездил и, к счастию, нашел, что у этой женщины не паралич, а спячка (syncope), {летаргия (лат.).} стало быть, болезнь не опасная; вдобавок любовался прекрасным местоположением этой деревушки и радушно был угощен самым зажиточным из ее жителей.

  

   Приехал Дрейер⁴⁶ и привез мне назад из Селенгинска мои книги и рукописи да письма от Бестужевых: письмом Николая я не очень доволен, особенно досадны commerages {сплетни (франц.).} Орлова.

  

  

   После очень и очень неприятного вчерашнего дня я сегодня веселился, как ребенок. Истомин для нас затеял un petit bal de famille et imaginez vous, {маленький семейный бал, и представьте себе (франц.).} я, старый хрыч, плясал без отдыху кадрили, мазурки, вальсы и бог знает что еще, разумеется, путал фигуры как нельзя лучше; но, право, мы более веселились, чем на ином чопорном городском настоящем балу.

  

  

   Были у меня гости. Поутру священник служил у меня молебен, а потом кушали чай и закусывали Наталья Алексеевна с семейством, Дрейер и Татьяна Ивановна с сыном.

  

   Прочел я Расинову "Историю Пор-Рояльского монастыря":⁴⁷ она чрезвычайно увлекательна, я совершенно согласен с Боало и аббатом Оливо, что это превосходное творение. Не безделица заставить и просто прочесть повесть, в которой главную роль играет довольно темный богословский спор; а заставить принять участие в этом споре, заинтересовать рассказом о гонениях, каким подверглись несколько богомолок-старушек и бедных девушек, - такое торжество, которому могут позавидовать многие историки a pretention. {с претензией (франц.).} He понимаю только, как один и тот же человек мог написать эту историю и два письма к друзьям Пор-Рояля, в которых он осмеивает так едко игуменью Ангелику, выставленную в "Истории" едва ли не святою. Не понимаю? А я сам ужели никогда не издевался над тем, перед чем я потом благоговел?

  

  

   Наконец привелось мне в дневнике говорить не о Коцебу, не о Шписсе,⁴⁸ не о Поль-де-Коке, а о Жуковском, которого 4-е издание попалось мне⁴⁹ в первый раз в руки в 1840 г. В "Леноре" есть превосходные строфы; она, без сомнения, выше и "Людмилы", и "Ольги" Катенина; есть кое-какие и слабые места - но в мире нет ничего совершенного. Переделка "Батрахомиомахии" в своем роде прелесть, особенно спасибо поэту, что он так удачно воспользовался русскою сказкою в лицах "Как мыши кота погребают". "Сказка о спящей царевне" мне кажется несколько слабее пушкинских хореических сказок. Зато "Царь Берендей" очень и очень хорош; из нового это после "Кота Мурлыки" самое лучшее. "Перчатка" - образцовый перевод, хотя, кажется, размер подлинника и не соблюден. Даже анекдот - "Неожиданное свидание" - рассказан умилительно прекрасно. "Две были и еще одна" (с аллеманского) не без большого достоинства, однако, по-моему, уступают старому моему знакомцу "Красному Карбункулу". Жуковский едва ли не примирил меня опять с экзаметром, впрочем, все же не до такой степени, чтоб я сам стал когда-нибудь опять им писать или даже одобрил его экзаметрических переводов "Фридолина" и "Сражения с Змеем" Шиллера, в которых рифма и романтический размер не одни украшения, а нечто такое, с чем душа моя свыклась с самого младенчества. Жена a propos de {к слову о (франц.).} царевиче Белая Шубка⁵⁰ говорит, что белые мыши в Баргузине не редкость.

  

  

   Есть два рода занимательности: когда читаешь книгу и не бросаешь ее, потому что хочешь узнать, чем-то все это кончится; или когда какое-нибудь творение уже знаешь, когда только для того перечитываешь его страницы, чтоб опять насладиться теми из них, которые при прежних чтениях шевелили тебе душу. К первому роду занимательности способна даже самая глупая сказка, самый нелепый роман, напр. "Амазонки" Фан-дер-Фельде или "Египетские таинства" Шписса. Другого рода занимательность уже всегда порука за дарование автора и за неподложную красоту сочинения; ее-то я вчера, сегодня и третьего дня встретил в "Красном Карбункуле", который сряду перечел три раза и всякий раз с новым наслаждением, и в Расиновом "Британике".⁵¹ Скажу здесь, кстати, слова два о "Британике". Нет спору, что диалог французской трагедии Расина вообще не очень естественен: в нем слишком много круглоты, слишком мало небрежности, слишком мало перерывов и живости, il est trop aprete, trop epique; {он слишком отделан, слишком эпичен (франц.).} die Sprache wird zum Gesang, {речь превращается в пение (нем.).} как говорит Шиллер, но чересчур. Однако в "Британике" эта принужденность, эта неестественность кстати; Агриппина, как тщеславная женщина, должна любить репрезентацию, должна любить слушать самое себя и любоваться своими фразами; Нерон еще притворщик, еще лицемер, а лицемеры всегда были охотники до тирад; Бурр не может еще отстать от привычки проповедовать, которую приобрел во время своего менторства; а Сатане-Нарциссу также невозможно обойтись без велеречия. Все эти говоруны придают диалогу трагедии некоторое единообразие; но ни в одной из известных мне французских театральных пиэс это единообразие не извинительнее, чем в "Британике", потому что оно основало на характере действующих лиц и, что всего удивительнее, не лишает его даже того интереса, который с первого взгляда ему противоречит.

  

  

   Прочел я "Наставление правильно состязаться с раскольниками",⁵² сочин<енное> в Ряз<анской> семинарии. Если только все правда, большая часть раскольничьих сект до невероятности нелепы и даже гнусны. Впрочем...

   Автор иногда довольно забавен, когда он в случаях, в которых просто бы надобно сказать дуракам, что они дураки, преважно приводит резоны, а в других, где бы не худо было приводить доказательства, некстати ругается и только и твердит: "Никак нет, мы православные, а вы еретики". Человека, который тебя считает еретиком, не переуверишь, хотя бы ты сто раз повторил: я православный!

  

  

   Опять запустил свой дневник. Творческая вспышка в конце октября доселе осталась без последствий. Между тем я много прочел.⁵³ Во-1-х, перечел "Гофолию" и "Баязета" Расина; во-2-х, познакомился с романом Свиньина "Ермак"; в-3-х, с замечаниями Наполеона о походах Тюренна, а теперь читаю его замечания о походах Фридериха.

   Я всегда считал "Гофолию" совершеннейшим творением Расина и теперь остаюсь при этом мнении; тут все бесподобно: обоего роду занимательности, о которых помянул я в отметке 23 октября, здесь соединены в высокой степени; характеры в тесной раме французской трагедии обрисованы мастерской рукою: все, не исключая и наперсника Мафанова, Навала, - живые люди, а не марионетки и разнообразны до чрезвычайности. Лучшим местом, если только можно выбирать во множестве превосходных, то, когда Иоадай бросается в ноги Иоаса. О стихах уже ни слова: это совершенство, которое должно привести в отчаяние всякого пишущего стихи. "Баязет" - одна из любимых пиэс Грибоедова; Барон Брамбеус, верно, ее не любит за несоблюдение восточных нравов. Я уж где-то в дневнике высказал свое мнение об этих смешных и ребяческих требованиях наших недавно оперившихся ученых ориенталистов, индологов etc. Характерами "Баязет" несколько слабее "Гофолии", но Акомат и Роксана бесподобны. Свиньина роман не совсем вздор и не совсем хорош: скачки огромные; есть, однако, места недурные.

   Дерзко говорить мне, не военному, о книге величайшего из полководцев, в которой он обсуживает дела двух из самых знаменитых вождей Европы. Но - она занимательна и для профана. Еще осмелюсь заметить, что кажется, будто Наполеон радушнее хвалит Тюренна, нежели Фридериха. В строгих приговорах, которые произносит великий человек Финку и Фуке, виден император, не забывший еще капитуляции Дюпона, а в одном другом месте - живо помнящий поступки Моро, Бернадотта, саксонцев в Лейпцигскую битву.

  

  

   Кюхельбекер в Акше получил письмо от Жуковского из Дармштадта,⁵⁴ и письмо, которое показывает высокую, благородную душу писавшего. Есть же, боже мой, на твоем свете - люди! Сверх того, он прислал мне свои и Пушкина сочинения.

   Письмо Жуковского писано в день рождения Миши, а получено на другой день Михайлова дня.

  

  

   Приехал Савичевский⁵⁵ и привез мне письмо от Дрейера.

  

  

   Прочел я в довольно плохом переводе роман мисс Радклиф "Наследница Монтальда, или Привидения и таинства Замка Безанто". Нет сомнения, что тут много воображения и таланта, хотя и тени нет правдоподобия, да и слез и несчастий столько, что и сказать нельзя.

  

  

   С 18-го по нынешний день жил я в Варашанте и молотил хлеб. Всего у меня 114 1/2 пудовок. К тому прикупил я у Николая Фильшина еще 10 пуд; сюда же привез 93; так что у меня на заимке осталось для посева 31 1/2 пуда. В Варашанте было скучно и тоскливо, по вечерам Александр сказывал нам сказки; перечел я в Шиллере⁵⁶ "Записки Вьельвиля" и статью о междуусобиях во Франции по смерти Карла IX; сверх того, начало "30-летней войны".

   Сочинять хотел, да что-то не клеилось: причина, вероятно, слишком трудный размер, который выбрал я для сказки Зосимы в своем "Ижорском".

  

   С стесненным сердцем я ожидал сегодняшнего дня: надобно было непременно заплатить кое-кому 20 рублей, а взять их совершенно было не у кого. Но, милый сын мой (для тебя в особенности пишу этот дневник), я столько в жизни испытал явных доказательств божией помощи, что не отчаивался и надеялся на совершенно неожиданную какую-нибудь выруку. Это так и случилось: два добрых человека, А. Я. Попов⁵⁷ и бедняжка Савичевский, заплатили за меня этот долг.

  

   Давно не писал я своего дневника; все эти дни были из тех, о которых моя родимая, бывало, говорила словами Эклесиаста: "Sie gefallen mir nicht". {"Они мне не милы" (нем.).} Но и за них благодарение господу! Они меня с ним сблизили. Сверх того, меня до глубины души тронуло участие Натальи Алексеевны и ее детей. Мише моему сегодня немного лучше. Сегодня 15 лет тому назад родилась Аннушка; итак, когда 14-го декабря 1825 г. меня постигло мое огромное несчастие, существовал уже двухдневный младенец, которому суждено было быть моим утешением через 15 лет здесь, в краю моего изгнания.

   Видел я ныне ночью зловещий сон, который - по моему толкованию - грозит мне насильственною кровавою кончиной. Умереть должно - и на постели ли или иначе, не все ли равно? Была бы только смерть с покаянием. Итак, да будет и тут воля божия! Нехорошо только я сделал, что этот сон рассказал кое-кому. Но я почти не мог иначе.

  

  

   Вчера поздно вечером господь дал мне сына.

  

  

   Окрестили сына моего и нарекли ему имя Иван по дедушке.⁵⁸ Кумовьями были В. Д. Холщевников (вместо А., И. Разгильдеева), Савичевский и Пронюшка, кумушками Ел<ена> Иь<ановна> Истомина, Аннушка и Васинька.

  

  

  

   Настрадались мы от холоду; теперь все: я с женой и с детьми и с семейством Улиты живем в избе, тут же и работник, в горнице жить невозможно.

  

  

   J'ai eu le plaisir de perdre mon proces: {Я имел удовольствие проиграть ной процесс (франц.).} Сельский начисто отперся от моих денег.

  

  

   Жена меня просила отметить, что Ванюшка в первый раз усмехался.

  

  

   Савичевский было не в шутку занемог; слава богу, теперь лучше. Кстати! Я с ним иногда играю в шахматы: он, как то и должно было ожидать, выигрывает чаще, потому что я начну хорошо, а потом и оплошаю от рассеянности. Наталье Алексеевне прислали прекрасный по картинкам и типографической роскоши альманах "Утренняя заря".¹

  

  

   Прелестная повесть "Божий дети",² с малороссийского, составляет почти единственное литературное украшение "Утренней зари"; все прочее, что я тут до сих пор прочел - и стихи, и проза, не исключая "4438-ого, кажется, года"³ Одоевского, - довольно пошло, а кое-что ниже посредственного.

  

   Наталья Алексеевна получила несколько номеров "Сына отечества" и "Отечественных записок" из Нерчинска. Примечательнее всего тут мне показался разбор Лермонтова романа⁴ "Герой нашего времени" (в "От<ечественных> зап<исках">). Разбор сам по себе хорош, хотя и не без ложных взглядов на вещи, а роман, варияция на пушкинскую сцену из "Фауста", обличает (pour employer un expression a la mode) {пользуясь модным выражением (франц.)} огромное дарование, хотя и односторонность автора. Несмотря на эту односторонность, я, судя уже и по рецензии, принужден поставить Лермонтова выше Марлинского и Сенковского, а это люди, право, - недюжинные. Итак, матушка Россия, - поздравляю тебя с человеком! Рад, ей-богу, рад, - хотя... Но пусть дополнят это хотя другие.

  

  

   Кроме Лермонтова, меня познакомил Краевский еще кое с какими людьми с талантом: с Кольцовым, Огаревым, Гротом.⁵ Вот рукопашный бой из Гротова перевода Тегнеровой поэмы:⁶

  

   Как волны понеслися

   Друг на друга они,

   И будто бы срослися

   Стальные их брони.

  

   Так два медведя бьются

   Над снежною скалой;

   Так два орла дерутся

   Над бурной глубиной.

   Под мощными бойцами

   Утес бы задрожал;

   Захвачен их руками,

   И дуб бы крепкий пал.

   С них пот течет струями;

   Уже в груди их хлад;

   Тяжелыми стопами

   Срыт камень, куст измят.

  

   [...] СТАРЫЙ ДОМ <ОГАРЕВА>⁷

  

   Старый дом, старый друг, посетил я

   Наконец в запустенье тебя,

   И былое опять воскресил я,

   И печально смотрел на тебя.

  

   Двор лежал предо мной неметеный,

   Да колодец валился гнилой,

   И в саду не шумел лист зеленый,

   Желтый - тлел он на почве сырой.

  

   Дом стоял обветшалый уныло,

   Штукатурка оббилась кругом,

   Туча серая сверху ходила

   И все плакала, глядя на дом.

  

   Я вошел. Те же комнаты были,

   Здесь ворчал недовольный старик;

   Мы беседы его не любили,

   Нас страшил его черствый язык.

  

   Вот и комнатка: с другом, бывало,

   Здесь мы жили умом и душой;

   Много дум золотых возникало

   В этой комнатке прежней порой.

  

   В нее звездочка тихо светила,

   В ней остались слова на стенах;

   Их в то время рука начертила,

   Когда юность кипела в душах.

  

   В этой комнатке счастье былое,

   Дружба тихая выросла там,

   А теперь запустенье глухое,

   Паутины висят по углам.

  

   И мне страшно вдруг стало. Дрожал я,

   На кладбище я будто стоял,

   И родных мертвецов вызывал я,

   Но из мертвых никто не восстал. [...]

  

  

   Опять известие от Сельского - и, разумеется, он прав - я виноват; теперь только пени, а вот грозит ко мне и письмом и хочет выслать все экземпляры. Что я с ними буду делать? Авось смилуется - и оставит их у себя.

   Миша мой мил по-прежнему, только жаль, что он такой трус: у него теперь щенок, которого он не на шутку боится. То ли дело братьины девчонки! Тиня давно бы щенка занянчила,

  

  

   "Воздушный корабль", прелестная пиэса Зейдлица,⁸ перевод Лермонтова, живо напоминает "Ночной смотр", кажется, Уланда, переведенный Жуковским.

  

   ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ

   (из Зейдлица)

  

   По синим волнам океана,

   Лишь звезды блеснут в небесах,

   Корабль одинокий несется,

   Несется на всех парусах.

  

   Не гнутся высокие мачты,

   На них флюгера не шумят,

   И молча в открытые люки

   Чугунные пушки глядят.

  

   Не слышно на нем капитана,

   Не видно матросов на нем;

   Но скалы, и тайные мели,

   И бури ему нипочем.

  

   Есть остров на том океане -

   Пустынный и мрачный гранит;

   На острове том есть могила,

   А в ней император зарыт.

  

   Зарыт он без почестей бранных

   Врагами в сыпучий песок,

   Лежит на нем камень тяжелый,

   Чтоб встать он из гроба не мог.

  

   И в час его грустной кончины,

   В полночь, как свершается год,

   К высокому берегу тихо

   Воздушный корабль пристает.

  

   Из гроба тогда император,

   Очнувшись, является вдруг;

   На нем треугольная шляпа

   И серый походный сюртук.

  

   Скрестивши могучие руки,

   Главу опустивши на грудь,

   Идет и к рулю он садится

   И быстро пускается в путь.

  

   Несется он к Франции милой,

   Где славу оставил и трон,

   Оставил наследника-сына

   И старую гвардию он.

  

   И только что землю родную

   Завидит во мраке ночном,

   Опять его сердце трепещет

   И очи пылают огнем.

  

   На берег большими шагами

   Он смело и прямо идет,

   Соратников громко он кличет

   И маршалов грозно зовет.

  

   Но спят усачи-гренадеры -

   В равнине, где Эльба шумит,

   Под снегом холодной России,

   Под знойным песком пирамид.

  

   И маршалы зова не слышат;

   Иные погибли в бою.

   Другие ему изменили

   И продали шпагу свою.

  

   И, топнув о землю ногою,

   Сердито он взад и вперед

   По тихому берегу ходит,

   И снова он громко зовет:

  

   Зовет он любезного сына,

   Опору в превратной судьбе;

   Ему обещает полмира,

   А Францию только себе.

  

   Но в цвете надежды и силы

   Угас его царственный сын,

   И долго, его поджидая,

   Стоит император один.

  

   Стоит он и тяжко вздыхает,

   Пока озарится восток,

   И капают горькие слезы

   Из глаз на холодный песок,

  

   Потом на корабль свой волшебный,

   Главу опустивши на грудь,

   Идет и, махнувши рукою,

   В обратный пускается путь.

  

   И эта пиэса отпечатана в "Отечественных записках", в журнале большого достоинства, о котором напрасно сам издатель Краевский говорит несколько чересчур заносчиво,⁹ потому что такая заносчивость прилична одной жалкой посредственности.

   Я чего-то жду: каждую ночь вижу во сне дорогу; боязнь и" тоска меня гложет. Что-то мне принесет этот год? Ужели мне назначены еще новые испытания? Вчера я прибегнул к молитве - и у него, источника всякой отрады, нашел утешение.

  

  

   Вчера я кончил второй акт последней части "Ижорского", теперь еще акт - и расстанусь с созданием, которое занимает меня 16-й год. Жаль! Какая мысль заменит эту, с которою я так свыкся?

  

  

   С четверга напала на меня хандра, в пятницу и субботу она несколько примолкла, потому что писал... Вчера я уже опять скучал, а сегодня сосет меня такая тоска, что и сказать не могу. Что-то приближается тяжелое, роковое, чему еще не могу дать имени; я сегодня едва ли в лучшем настроении духа, чем 11 июля 1826 г., накануне прочтения нам сентенции,

   Жена и дети!

   Бедная моя Дронюшка! и она горюет, и она предчувствует что-то нехорошее! По крайней мере теперь она спит; мне не спится.

  

  

   Пробежал я 2-й томик стихотворений Подолинского.¹⁰ Итог: это русский Маттисон.¹¹ Та же страсть казаться чрезвычайно несчастным, разочарованным, убитым (от чего? почему? - неизвестно). Тот же гармонический, цветистый язык и что-то похожее на роскошь картин и живописи - и (больно сказать) то же бессилие, то же отсутствие истинной поэзии, - что-то однообразное, вялое, вопреки всем притязаниям на силу. Chef d'oeuvre {шедевр (франц.).} всего собрания - "Гурия". Тут, между прочим, 4 стиха истинно превосходных:

  

   Снилось, кто-то в море злата

   Пролетел и вдруг исчез,

   Но с востока до заката

   Он раздвинул свод небес.

  

   Конечно, это хорошо, - да это описательная поэзия, последняя по достоинству. В "Отчужденном", который, впрочем, вздор, еще есть 4 стиха, в которых истинное, глубокое чувство, - девушка говорит своему любезному:

  

   Ты печален, почему же

   Мне печальною не быть?

   Радость я делю: кому же

   И печаль твою делить?

  

   "Сиротка" - прелестный народный миф, худо обработанный. "Фирдуси" недурен, но мог бы быть вдесятеро лучше.

   Есть еще кое-что, несколько пиэс, которые бы можно назвать хорошенькими, но это не поэзия. Впрочем, в век таких гениальных пачкунов, каковы Тимофеев и Бернет,¹² спасибо Подолинскому за его уважение к языку и стихотворению: это не Баратынский, ни даже Языков, но все же человек старой пушкинской школы, для которого поэзия высокое искусство, а не заикание полупьяного мальчишки.

  

  

   Вчера прочел я "Безумную" Козлова¹³ и "Дебору"¹⁴ Шаховского.

   "Дебору", кажется, я и прежде читал: она в ложном роде; впрочем, и Озерова хваленые когда-то трагедии в том же ложном классическом, в котором рамки до того тесны, что ни одного характера порядочно развить невозможно и где поневоле все лица друг в друга стреляют антитезами, потому что им ровно нечего другого делать. Но об этом когда-нибудь после. Язык Шаховского прекрасный для 1809 году: в нем нет почти швилей, а их довольно и предовольно у Озерова. В Хабере и Первосвященнике есть даже что-то похожее на обрисовку, на оттушовку лица; особенно последний недурен. Только не понимаю, для чего при сочинении такой трагедии нужен был сотрудник, знающий еврейскую словесность.

   В "Безумной" много хорошего, только крестьянка сумасшедшая говорит не по-крестьянски; в этом отношении лучше ее ямщик: его "Не пред добром" истинно прекрасно.

  

  

   Вчера приехали А. И. Разгильдеев и Истомин. Истомин привез книги и письмо ко мне от Мордвинова.¹⁵ В письме виден молодой человек. Почему мне ныне молодость кажется смешною? Прав ли я? Без сомнения, нет: нетерпимость молодости лучше самой терпимости, только была б она искренна!

   В "От<ечественных> зап<исках>": прочел я тут статью "Менцель" Белинского.¹⁶ Белинского Менцель - Сенковский; автор статьи и прав, и неправ; он должен быть юноша: у него нет терпимости, он односторонен. О Гете ни слова, il serait trop long de disputer sur cela, {слишком долго было бы спорить об этом (франц.).} но я, Кюхельбекер, противник заклятый Сенковского-человека, вступлюсь за писателя, потому что писатель талант, и, право, недюжинный, вступлюсь и за Кукольника, который не приходу Белинского, но, несмотря на все, что и я в нем не менее Б<елинского> и, может быть, с большим сознанием дела порицаю, также талант, а иногда и душа прекрасная. Второе - критика комедии Грибоедова:¹⁷ эта критика толкует, что в "Горе от ума" есть обмолвки и противоречия, - оно так, но потому-то творение Грибоедова и есть природа, а не математическая или философская теорема, и в природе такие же противоречия, хотя только для близоруких.

  

  

   Вчера уехал Суровцев, земляк моей жены: она, бедняжка, была рада с ним свидеться. С ним был здесь доктор Жунковский.¹⁸ Я собою недоволен. Я не сделал ничего нехорошего, но вел себя бесхарактерно.

  

  

   В Краевском мне не нравится, что он, на стать Ушакова и Сенковского, хотя и поосновательнее и глубже, распространяется в своих критиках о предметах, совершенно не принадлежащих к делу. Напр., разбирает книгу для детей,¹⁹ а вместо разбора - предлинная диссертация о воспитании.

  

  

   Множество впечатлений, воспоминаний, чувств и мыслей в эти 8 дней! День рождения матушки 20, именины жены 22; а тут "Ижорский" и книги, большая в моем нынешнем быту редкость. В "Сыне отечества" всего более меня поразили повести: "Путевые впечатления" Вельтмана²⁰ и "Колыбель и гроб" Полевого.²¹

   В эскизах Мери²² - Fame transmise {душе передается (франц.).} что-то гофмановское; но слишком много скоромного, да и развязка-то проза.

  

  

   Вчера я ездил в Арашанту сеять хлеб; но сегодня воротился, потому что земля совсем еще мерзлая.

  

  

   Сегодня в ночь меня обокрали: отбили замок у амбара и унесли четыре серпа, полкожи сыромяти, 13 фунтов масла и потник.

  

  

   Слава богу, книги у нас в Акше таки водятся. Вчера и сегодня я прочел книжку "Библиотеки для чтения" на 41 год, которая, впрочем, порядочная пустошь, и вот теперь вечером небольшой и незатейливый, но хорошенький роман Кульжинского "Федюша Мотовильский";²³ я на нем отдохнул от модных ужасов и мерзостей.

  

  

   Множество гостей: двое Аринкиных с сестрой и женами, Устинья Ивановна с сыном и дочерью и чиндантский священник с сыном. Все это ест, пьет и веселится. Я, старый дурак, сегодня проиграл 12 руб. 50 коп., зато высеял пять пудов хлеба, который купил у Спиридоновых.

  

  

   "Хромой бес" ²⁴ занимателен, но после бесовщины гетевской, английской и новейшей французской - он несколько слишком добродушен; но с таким предметом делать было нечего: если бы Ле-Саж вывел настоящего беса, он утомил бы читателя в конце 1-го тома... Эпизоды и рассказы вовсе не бесовские поразнообразили целое, и книгу дочитываешь с удовольствием.

  

  

   Прожил я 8 дней в Арашанте, пользовался водами и сеял хлеб; кроме того, прочел я там романы: де Санглена "Клятва на гробе",²⁶ Зубова "Астролог Карабахский",²⁶ чей-то "Ужасный брак", да передал "Дочь купца Жолобова".²⁷ Лучший из всех последний; прочие более или менее вздор. Завтра внесу в дневник "Колыбельную песню", которую я написал. До глубины души тронула меня встреча моих миленьких Васиньки, Дежиньки²⁸ и Прони. Мой друг Аннушка потом прибежала ко мне на дом: кажется, она мне обрадовалась не менее их. Миша меня не узнал.

  

  

   Баю-баюшки-баю,

   Душку байкаю мою.

   Глазки светлые сомкни,

   До утра, мой свет, усни.

   Баю-баюшки-баю,

   Душку байкаю мою.

   Сонный уносися в рай,

   С божьим ангелом играй.

   Баю-баюшки-баю,

   Душку байкаю мою.

   Чист твой ангел и пригож,

   На тебя, сынок, похож.

   Баю-баюшки-баю,

   Душку байкаю мою.

   Ясны очи у него,

   Как у Миши моего.

   Баю-баюшки-баю,

   Душку байкаю мою.

   Щечки, как заря, горят,

   Губки целовать манят.

   Баю-баюшки-баю,

   Душку байкаю мою.

   Он хранитель твой и друг,

   Гонит от тебя недуг.

   Баю-баюшки-баю,

   Душку байкаю мою.

   Вздохи с уст моих берет

   И на небо их несет.

   Баю-баюшки-баю,

   Душку байкаю мою.

   Вздохи и молитвы те

   За тебя и о тебе.

   Баю-баюшки-баю,

   Душку байкаю мою.

   Спи ж, голубчик, по ночам,

   Вырастай на радость нам.

   Баю-баюшки-баю,

   Душку байкаю мою.

  

  

   В "Камчадалке"²⁹ слишком пересолено: ужасам конца нет. Но все же это роман не без достоинства. Мы, изгнанники, вдобавок должны благодарить Калашникова, что он добром помянул наших несчастных предшественников Зуду и Ивашкина. При чтении этого романа несколько раз мелькала в уме моем мысль, что, быть может, через 50, через 100 лет точно так помянет какой-нибудь даровитый романист о Кюхельбекерах, особенно о Михаиле.

  

  

   С грустью и наслаждением перечитываю стихотворения моего незабвенного Дельвига.³⁰ Какой прекрасный талант! Сколько у него свежести, истинного чувства, поэтической чистоты, разнообразия. Как вялы, бледны, безжизненны в сравнении с ним большая часть нынешних хваленых, даже лучших, хоть бы, напр., Подолинский или даже Бенедиктов!³¹

   [...] Прочел повесть "Неведомая".³² Какого-то М. Л. Неужто Лермонтова? Она чрезвычайно слаба; впрочем, напечатана в 29 году: в 12 лет Лермонтов, который и теперь, кажется, еще молод, мог исполински шагнуть вперед.

  

  

   Приехал сюда некто П. Н. Чаусов: Анемподист Иванович в Нерчинске и прислал мне письмо от Оболенского да "Revue etrangere".³³

  

  

   Вчера я опять воротился из Варашанты. Было у меня не без приключений: не раз ныне случается, что один в степи жалею, что мне не дали воспитания помужественнее. Силы нет, пособиться никак не могу один; а между тем где тут всякий раз дождаться помощи. Дух бодр - хорошая вещь; но худо, если притом плоть немощна.

  

  

   Май таки свое взял: сегодня сюда приехал младший Разгильдеев³⁴ и привез самые неприятные известия. Раз, по делу Лунина многих допрашивают,³⁵ многих привозят в Иркутск - будто бы до 90 человек. Второе, будто бы одного секретного повезли из Читы в Иркутск (в Чите их всего-навсего один: Завалишин).³⁶ Третье, в Чите скарлатина, и множество ребят умирает: это третье самое худшее! Сохрани, господи, мне моих малюток! Привезли мне дневники, только не все.

  

   Уехал сегодня Анемподист Иванович Разгильдеев: вместо спасибо за то, что я его дочь учил целое полгода, он мне насказал множество неприятностей и колкостей. Дежинька также со мной не простилась. Видел я сегодня у Натальи Алексеевны мальчика, которому здешние тунгусы поклоняются как воплощению Шигумуни или другого какого-то их Бурхана. Он довольно хорош из себя, но ума очень недальнего; лет ему около 12-ти.

  

  

   Нерадостный день! Уехал, во-первых, мой добрый Савичевский, с которым я свыкся как с родным; а вдобавок Ваня опять занемог. Ох вы, дети, дети!

  

  

   Вчера был у меня тунгусский Бурханчик. Я подарил ему табакерку и, может быть, худо сделал. Гнать идолопоклонников и силою принуждать их креститься