Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

Странно, быть может, очень естественно, что у меня менее выписок из писателей превосходных, нежели из второстепенных. Так, напр., из проповедей Дрезеке, Чирнера, Рейнгарда я почти ничего не внес в дневник, а сегодня кое-что выпишу из Розенмюллера. Дабы поместить в своих отметках все, что у первых трех заслуживает замечания, мне бы должно было исключительно этим заняться и продержать каждый том по крайней мере неделю. У Розенмюллера нет ни их глубокого ума, ни блестящих дарований, ни увлекательного красноречия; но и у него много справедливого, а иногда даже и довольно такого, что показывает мыслителя, смотревшего на мир, на человека, на пути Провидения с возвышенной точки зрения. Так то в конце проповеди "Einige Beruhigungsgrunde bei der Wahrnehmung, dap Gott den bosen Menschen so viel Gewalt zu lassen scheint" {"Некоторые основы утешения при наблюдении, что бог якобы дает злым людям слишком много власти" (нем.).} он между прочим говорит: "Долготерпение божие к злодеям приносит и ту пользу, что утесняемые ими добрые самыми утеснениями упражняются в добре и ведутся к совершенству и блаженству высшему. Кротость, снисходительность, миролюбие, непамятозлобие, великодушие и к врагам и обидчикам - добродетели. Но возможно ли бы было обнаружить их, если бы нас никто не оскорблял, если бы все люди во всех отношениях исполняли наши ожидания?.. Наконец, в этом долготерпении и то благо, что оно заставляет нас обратить большее внимание на важную утешительную истину о воздаянии, ожидающем нас за пределами сей жизни, а тем самым усвояет небу чувства и помышления наши. Пусть бы все доброе получало здесь уже свою награду, а все злое здесь уже подвергалось заслуженной каре - что бы из того последовало? Мы бы ограничили все свои надежды настоящею жизнию, мы бы усумнились, можно ли ожидать другого какого возмездия, кроме временного, здешнего, за дела и благие, и порочные".

  

  

   Вчера я в первый раз ужинал без свечки. Пишу письма: два должны быть французские - ох! - но хорошо по крайней мере, что одно уже написано.

  

  

   Кончил письма: к Наталии и Эмилии Феодоровне и к младшей сестре. Последней посылаю стихи "Любовь",⁵³ основанные на 13-й главе Послания 1-го св. Павла к коринфянам. Эту главу я знал наизусть, но было забыл; теперь опять вытвердил.

  

   ЛЮБОВЬ

  

   Великая сила дана человеку:

   Родится на миг, безоружен и слаб,

   С рождения бури грозят его веку,

   Он горя, болезней и тления раб;

   Но мысль его, искра чудесная,

   Блестит и во мраке земном;

   Душа его гостья небесная:

   Не вечно же прах ему дом.

   По телу былинка - и что ж? дерзновенный,

   Светила и солнцы кладет на весы

  

   И слышит биение сердца вселенной,

   Гармонию звезд, мировые часы.

   Столетия жизни потоками

   Поит вдохновенье певца.

   Пред полными бога пророками

   Покров упадет с их лица.

   Так! Дивна же данная смертному сила,

  

  3 2 1

   Но сон его дни: и вождя, и царя,

   И мудрого - всех ожидает могила;

   Увидела гордого славой заря;

   Луна же со свода туманного

   Сребрит вертограды земли,

   И видит его бездыханного -

   Заутра следа не нашли.

   Пусть каждая мне покорится стихия,

   И каждого племени знаю язык,

   И скажут: "Он ангелу равный вития",

   И всех превзойду моготою владык;

   Пусть будут мне книгой открытою

   Дела нерожденного дня;

   Но бездной пожруся несытою,

   Но гроб же поглотит меня!

   Потребно единое в области света,

   Куда, все покинув, душа воспарит:

   Где будет она и нага, и раздета,

   И явится богу, и что защитит?

   Любовь! - Без любви оживляющей

   Я только звенящий кимвал,

   Тот звук, что под дланью играющей

   Трепещущий бубен издал.

   Иной не щадит ни трудов, ни сокровищ

   И служит убогому, жертвуя всем,

   Бесстрашен и тверд, и летит на чудовищ,

   В мучении пламени крепок и нем.

   Когда обливается кровию,

   Пусть мир превозносит его;

   Но если влеком не любовию,

   Пред господом он - ничего.

   Хотя бы и верой владел чудотворной,

   И молвил бы, силы божественной полн,

   Горе, его грозному зову покорной:

   "Повергнися в лоно бездонное волн!" -

   Качая главою лесистою,

   Пусть ринется в море - но сам,

   Объят не любовию чистою,

   Творца ли предстанет очам?

   Обиды любовь, милосердуя, сносит,

   Ей чужды и зависть, и гнев, и вражда,

   Любовь подает и тому, кто не просит,

   Хвалы ей не нужны, она не горда;

   Не требует даже и правого,

   Не хочет и злобному зла,

   Не мыслит во веки лукавого,

   Всегда как зерцало светла.

   Скорбит о неправде, но в чистую радость

   Священная, вечная истина ей;

   Грехи покрывает, и горечь за сладость,

   Врагов же готова считать за друзей.

   Все ею приемлется с верою,

   На чем только блага печать:

   Наветам же тою же мерою

   Любви невозможно воздать.

   Как дым или спящего мужа мечтанья,

   Как облака легкого быстрый полет,

   Так пышность, и сила, и мудрость, и знанья

   Все бренное в день роковой протечет.

   Настанет одно совершенное,

   Любовь воцарится одна;

   Вожатый в жилище блаженное,

   Предстатель за грешных - она!

   Тебе подобает единому слава,

   О сын всемогущего, бездна любви,

   Ты, коего вечны и власть и держава,

   Распятый за нас! мне внемли: обнови

   Любви воскрешающей пламенем

   Остывшее сердце во мне!

   Да буду не льдом и не каменем,

   Да буду твоим в той стране.

  

   Прочел я в немецком переводе 15 первых глав пророка Иезекииля Он особенно отличается уподоблениями в действии: это дает ему особенную живость и силу; в возвышенности он уступает Исайе и Иеремии но ничуть в вдохновении. Восторг нигде не покидает его: самая темнота некоторых его картин служит доказательством, что этот восторг у него неподложный.

  

  

   Одно из неотъемлемых качеств верховного существа - высочайшая справедливость. Человек пал, т. е. нарушил заповедь, данную ему богом и тем самым подвергся тому наказанию, которое было ему возвещено в случае нарушения заповеди. Итак, это наказание непременно должно постигнуть его, если не уничтожится его грех. Самое моление грешник о помиловании, без предварительного уничтожения греха, есть, так сказать, новый грех; ибо что оно? - требование, чтоб всевышний стал не справедливым. Но грех можно уподобить долгу неуплатимому: сама долголетняя, совершенно праведная жизнь того, кто раз преступил закон господень (если бы такая жизнь и была даже возможна для нас, рабов страстей, плоти, искушения), - даже самая долголетняя, говорю, а моя праведная жизнь не могла бы уничтожить единожды сотворенной грех есть долг неуплатимый и бесконечный; стало быть, возмездие в него должно быть бесконечное же. Итак, всякий человек, кто бы он ни был, погиб без возврата. Между тем бог не только совершенно справедлив, но совершенно благ. Как же согласить с понятием об этой благости вместе с понятием о предведении и всемогуществе высочайшего существа - создание человека? Всеблагий, всезнающий, всемогущий создал существо свободное, но бренное, дал ему заповедь святую и необходимую, поставил его в мир, где окружают его искущения, где человек пал, конечно по своей воле, зная, чему подвергается, но пал же... Ужели бог создал это существо на страдание, в полной мере заслуженное, но противоречащее благости творца всемогущего, всеведца, который и до создания человека знал же, что человек падет и, следственно, погибнет? Не лучше ли бы было никогда не вызывать сына персти из ничтожества или по крайней мере поставить его в мир, где не было бы искушений, или хоть отнять у него свободу? Спрошу созданных: предпочтут ли ничтожество бытию? Их ответ: существование само по себе величайшее благодеяние божие. Спрошу самого себя: в мире, где не было бы искушений, могли ли бы существовать те высокие явления добродетели, самоотвержения, торжества духа над плотью, явления, коим удивляюсь в тех, которых Иисус называет солью земли, и предпочел ли бы сам я нашему миру - мир, где бы ничего этого не было? И что, наконец, человек без свободы? Так; но как же согласить все сии противоречия? Человек никогда и ни в каком случае не уплатит долга своего; никакое другое существо не может и не захочет уплатить его, ибо он бесконечен: а между тем бог справедлив, благ, всезнающ, всемогущ, и невозможно отнять у него ни одного из этих качеств, не уничтожая, так сказать, его божественности? Новый Ездра, ищу разрешения задачи; но пусть Уриил и для меня слетит с неба, я, подобно Ездре, все останусь в недоумении, если не приму разрешения единственного, возможного, какое представляет мне божественное учение спасителя. Вот в коротких словах содержание того, что я вчера слышал от пастора Савениуса, юного летами, но не мудростию. Беседу его я выразил своими словами, сократил многое, а местами кое-что вставил, что напоминает мне некоторые прежние собственные размышления; но основание и весь ход - его; многое мелькавшее в душе моей без связи и порядка и посему и темное, неудовлетворительное - вчерашний его разговор со мною мне объяснил и подкрепил для ума моего и сердца такими доводами, которые вместе и непреложны, и утешительны.

  

  

   В начале своего заточения я выучил наизусть несколько мест священного Писания, но потом позабыл. Хочу их постепенно возобновить в своей памяти: на прошедшей неделе вытвердил я начало 13-й главы 1-го Послания к коринфянам, а ныне 2-ю главу Иисуса, сына Сирахова.⁵⁴

  

  

   Вчера и сегодня я прочел еще 24 главы пророка Иезекииля. Изложение его до чрезвычайности живописно: 14-ти первым стихам 37-й главы никогда не перестану удивляться;⁵⁵ они выше всего того, что встречается подобного у светских писателей: нескольких крупиц с трапезы Иезекиилевой довольно было, чтобы Шиллеров знаменитый разговор Франца Моора и старика Даниила превратить в богатое, роскошное пиршество для изумленного воображения.

  

  

   Сегодня - накануне светлого Христова воскресенья - я сподобился счастия приобщиться святых тайн.

  

  

   И для меня светлое Христово воскресенье нынешний год было радостным днем, прекрасным праздником! Душевное, тихое веселие послал мне мой спаситель: я чувствовал что-то детское, младенческое; любовался, как ребенок, яичками, лакомился, однако же, не чересчур, по крайней мере не чувствую отягощения желудка, и птичек своих я не забыл, бросил им корм, хотя немножко позже обыкновенного. Впрочем, и сегодня были для меня мгновения размышления важного, не смеющегося, однако же, благотоворного, вовсе не унылого. Если я об ином здесь не поминаю, о чем бы хотелось мне говорить, не холодность к благодеяниям божиим и тех, кого он избрал орудием своих благодеяний, не неблагодарность заставляют меня молчать.

   Я принялся перечитывать свою поэму, хотел было читать ее как работу другого, не для замечаний, а просто чтобы провесть несколько часов за чтением, однако же скажу, что вторая песнь слабее прочих, а первая, по-видимому, лучшая.

   Потом я еще прочел в Лютеровом переводе последние 12 глав "Деяний апостольских", которые начал еще вчера.

   О Шпикеровой (Spiker) книге "Andachtsbuch", {"Молитвенник" (нем.).} ⁵⁶ которую оставил мне пастор, буду говорить подробнее. Здесь только скажу, что его размышление о воскресении господнем написано и прекрасным слогом, и прекрасным сердцем.

  

  

   У Шпикера столько прекрасных мыслей, собственных и заимствованных, что для выписки тех, которые меня особенно поразили, посвящу не полчаса перед ужином, а более.

   Кроме того, читал я сегодня еще Скотта, а именно познакомился с его балладами. Балладе "The Gray Brother" {"Серый брат" ("Монах") (англ.).} подражал Одынец,⁵⁷ и, признаюсь, Одынца подражание ("Krol Boleslaw") {"Король Болеслав" (польск.).} мне чуть ли не более нравится самого подлинника.

  

  

   В Шпикеровой книге прочел я превосходную статью "Der Ehr ist im Leiden und Ungluck". {"Благо есть в страдании и несчастии" (нем.)} Она так хороша, что мне очень бы хотелось ее перевесть.

  

  

   Конечно, языки первобытные, каков, напр., наш славяно-русский, пользуются множеством преимуществ перед языками, составленными из обломков других. Но и последним предоставлены некоторые выгоды, которых лишены первые. Английские puns {каламбуры (англ.).} вроде тех, которыми добрый Догберри угощает своих слушателей (в "Much Ado About Nothing" {"Много шума из ничего" (англ.).}), невозможны на русском, а между тем крайне забавны.

  

  

   Устал, а главное что-то нездоровится - ломит грудь, болит плечо.

  

  

   На днях прочел я Скотта "The Search of the Happiness" {"Поиски счастья" (англ.).} (аллегорическую сказку) и "The Poacher" {"Браконьер" (англ.).} (характеристический отрывок). В обеих пиесах он заходит во владения, доброго Краббе, но в обеих далеко от него отстает. Вот что значит: приниматься не за свое!

   Был в бане. Внес в тетрадь начало 6-й песни.

  

  

   Прекратился для меня "Вестник Европы": каков бы он ни был, а читал я его часто с удовольствием. Вместо него получил я 3-й том Далиновой "Шведской истории".⁵⁸ Предисловие автора к этому тому показывает, с каким варварством он должен был бороться.

  

  

   Греческим языком занимаюсь не так прилежно, как до праздника; однако же сегодня я читал и, что меня обрадовало, между прочим разобрал 8 стихов (конечно, мало) вовсе без помощи словаря. Поэма моя клонится к концу; надеюсь добраться до последнего стиха еще на этой неделе.

  

  

   В "Вестнике" читал я толки о так называемых Корсунских воротах в Новегороде. Далин говорит, что эти ворота собственно назывались Сартунскими, т. е. Сигтунскими, и похищены русскими удальцами в соединении с чудью (эстами), карелою, ижорою и курляндскими латышами в 1188 году при набеге на Швецию, в которой они совершенно разорили Сигтуну, древнюю столицу Скандинавии. Царствовал тогда Канут, сын св. Эрика.

  

  

   Вот и два года с тех пор, как я покинул Д<инабург>, место, где я прожил три года и шесть месяцев. Такой продолжительной зимы, как ныне, я еще не запомню. По заливу еще ездят: снег идет, морозу нет, но довольно еще холодно. Дай бог, чтоб эта зима оказала благотворное действие на наше отечество и наконец истребила семена несчастной болезни, свирепствовавшей в России с лишком два года!⁵⁹

  

  

   Выхваляющим старину я бы советовал прочесть с вниманием историю Европы так называемых средних веков. Волос поднимается дыбом, когда видишь, что, напр., делалось в Швеции при короле Биргере⁶⁰ в конце 13 и в начале 14 столетия.

  

  

   Начал эпилог к своей поэме, размером же выбрал для того октаву, - но не совершенно ту, которую у нас первый стал употреблять Жуковский, потому что в моей после первого станса следует стих мужеский. Я при том заметил, что успел отвыкнуть от пятистопов.

  

  

   Кончил эпилог. Прочел 3-й том "Истории" Далина, но должно еще сделать из него выписки.

   В Шекспире удивительно соединение веселости и важности, смеха и скорби: в этом-то соединении, кажется, и должно искать главной отличительный признак юмора, и посему-то Шекспир, без сомнения, первый юморист, юморист, с которым ни один другой сравниться не может. Кроме "Taming of the Shrew", {"Укрощение строптивой" (англ.).} у него нет комедии, писанной для одного смеха: в каждой из прочих есть места патетические, а в "Much Ado Abou Nothing" решительно не знаешь, в чем поэт более достоин удивления, в смешных ли сценах или в тех, которые прямо хватают за сердце.

  

   Никак не понимаю, как я мог, когда тому два тода назад читал в Ревеле "Двух дворян веронских", отметить в дневнике, что это одна из слабых пиэс Шекспира. Помню, что прежде эта комедия была одна из тех, которые мне преимущественно нравились; и теперь прочел я три первых действия с несказанным удовольствием. Но в Ревеле у меня болели зубы, а Леонато в "Much Ado" {"Много шуму" (англ.).} говорит очень справедливо:

  

   ... there was never yet philosopher

   That could endure the tooth-ache patiently. {*}

   {* ...еще не было философа, который бы мог перенести зубную боль терпеливо (англ.).}

  

   Давно бы желалось выбрать для перевода комедию Шекспира: при всех множество затруднений другого рода, нежели какие попадаются в его трагедиях; последние побеждать я несколько уже привык, но те, что попадаются в комедиях, заставят хоть кого задуматься. Однако их в "The two gentlemen" {"Два дворянина" (англ.).} гораздо менее.

  

  

   И эпилог внесен уж в тетрадь, а все еще не смею сказать, что поэма моя совсем кончена: должно еще пересмотреть все шесть песней; кроме того, надобно же написать хоть небольшое лирическое введение.

   "The two gentlemen of Verona" {"Два веронца" (англ.).} при нынешнем чтении мне так полюбились, что я почти решился перевести их.

   Пишу письма. Получил же письма от старшей сестры и брата - 18-го числа, уже после ежедневной отметки в дневнике, а 19 числа забыл о том упомянуть. Это со мною случилось - кажется - в первый раз.

  

   Писал письма: к Юстине Карловне и брату вчера, а сегодня к Борису и Сашеньке, ее сегодня именины; я послал ей эпилог - подарок, правда, не слишком веселый, но другого ничего не было.

  

  

   Полгода, в которые я занимался копченною или почти конченною работою, прошли для меня так, что я и не приметил. Несмотря на некоторые, впрочем пустые, неприятности, несмотря на многое другое, что важнее этих неприятностей, я должен это время причислить к счастливым отделениям своей жизни: неизреченно милосердие божие; господь мой бог пропитал меня, как вдовицу сарептскую,⁶¹ горстию муки в водоносе и малою долею елея в чванце. И впредь возложу надежду на него: он и теперь не покинет меня; он и теперь пошлет уму и духу моему хлеб насущный.

  

  

   Сегодня я в первый раз прохаживался по плацформе не в шинели; но лед все еще стоит.

  

  

   Вот и два года, как пишу свой дневник!

   Кончил сегодня 10-ю книгу "Илиады" - я ее читал очень лениво.

   Несносна для меня в историке склонность верить клеветам. О некоторых злодеяниях, каково, напр., сыноубийство, бытописатель, по моему мнению, и намекать бы не должен, если они не доказаны. Маргарита,⁶² впрочем, и не имела никакой надобности решиться на такое ужасное преступление против всех законов природы. Но она была угнетательницею Швеции? Быть может (хотя я и это не совсем вижу, - по крайней мере она не безумствовала так, как Альберт, Магнус, Эриксон, Биргер, Вальдемар Биргензон); но если бы она и была угнетательницею Швеции, все же швед Далин не вправе о сей истинно великой женщине разглашать гнусные и нелепые басни, не вправе и отмалчиваться и говорить, что не берет на себя решения, справдливы ли эти басни или нет. Или не говори о них ни слова, или опровергни их, потому что они марают человечество. Впрочем, кажется, вся вина Маргариты перед Далином состоит единственно в том, что в силу ее Кальмарского договора Швеция заняла первое место в союзе трех северных держав.

  

   Бился сегодня целое утро над переправкою 2-й песни: она у меня самая слабая, и завтра еще придется позаняться ею. Не знаю, удастся ли мне до 1-го числа кончить пересмотр всех шести песней и сочинить введение.

  

  

   Сегодня не занимался я переправкою, а сочинил небольшое введение в вольных стихах.

  

   Третьею песнею я гораздо более доволен, нежели второю.

  

  

   Четвертая песнь моей поэмы лучше второй, но написана, особенно под конец, чрезвычайно небрежно; сделал я некоторые довольно удачные поправки, однако много еще остается, что непременно должно переработать.

  

  

   Порядок моей жизни нарушен: нездоров, пользуюсь латинскою кухнею.

  

  

   Пытался переложить немецкие стихи, выписанные мною из Шпикера 10 апреля, но еще не успел. Все еще нездоровится; вчера вечером и сегодня поутру было хорошо, а теперь болит крепко бок.

  

  

   Необыкновенное сходство между Густавом Вазою ⁶³ и нашим Петром Великим.

   Удалось мне хоть несколько выправить 4-ю песнь: теперь она получше, чем была; а все еще - я наперед уверен - найдется в ней кое-что, что нужно будет переменить.

  

  

   И пятая песнь очень еще неисправна: до сих пор я был доволен только первою и третьего; все выправить так, чтобы уж не нужны были перемены, теперь еще не надеюсь - по крайней мере хочу быть правым перед поэтическою своею совестию.

  

  

   Наконец могу прекратить свои переправки: все 6 песней пересмотрены и на первый случай по возможности выправлены.

   Если считать с 5-го ноября, так я ровно полгода занимался этою поэмою. Пусть теперь полежит она по крайней мере год. Завтра примусь опять за Гомера, а прочитав 11 и 12 книги "Илиады" - за выправку "Семи спящих отроков". Кончил сегодня и 3-й том Далиновой "Истории". Здоровье мое лучше.

  

  

   Читаю "Midsummer Night's Dream". {"Сон в летнюю ночь" (англ.).}

   Был у меня пастор и оставил мне часть Рейнгардовых проповедей.

  

  

   Сегодня открыли у меня окно: это у меня в году составляет достопримечательную эпоху. Теперь хочу сесть к окну и напиться чистого, свежего воздуху.

  

  

   В нашем семействе большие перемены: Юстина Карловна уезжает в Закуп, а младшая сестра моя в Италию с графинею Полье.⁶⁴ Это известие для меня так важно, что письмо Дмитрия из Копенгагена, которое во всяком другом случае было бы для меня достопримечательным происшествием, совершенно, так сказать, исчезает в сравнении с ним. Мои предположения были совершенно другие: но когда же сбывались мои предположения? все в воле божией! Верю, что он, отец сирот и вдовиц, не оставит моей родимой! Но тяжко думать, что она теперь вовсе без детей.

  

  

   Заволокло душу. Надобно приняться за что-нибудь, чтобы разогнать облака. К несчастью, ни к чему нет охоты: и письма-то, которые должно писать мне завтра, пугают меня: боюсь написать непутное. Сестре отвечал я уже вчера: но почти желаю, чтоб она не получила моего ответа.

  

  

   Пишу письма.

   Очень справедливо говорит Рейнгард о людях, которых все мысли и желания ограничиваются здешним миром: "Самое их мнимое благочестие не что иное, как род торгу, помощию коего надеются приобрести благословение божие своим житейским занятиям и ремеслам".

  

  

   Писал к матушке, к брату, к старшему племяннику и к младшей племяннице.

   Мое здоровье, благодаря господа, кажется, совсем поправилось. Про чел я несколько проповедей Рейнгарда. Последняя: "Об обязанности сообщать друг другу испытанные благодеяния божия промысла" - стоит того, чтоб я ее, как должно, размыслил. Давно уже чувствую обязанность сию, особенно в рассуждении детей сестры моей, но слишком мало и худо по сих пор за нее принимался.

  

  

   Сегодня была первая гроза: а что слышал я в апреле - было, вероятно не гроза, - кажется, что тогда чуть ли не трескался на море лед.

  

  

   Вот предмет для баллады⁶⁵ вроде Шиллеровой "Der Handschuh": {"Перчатка" (нем.).} в 1594 году при короновании короля Сигизмунда было в Упсале рыцарское ристалище, на котором шведка, переодетая в мужское платье, сбила с седла поляка, вызывавшего всех с ним сразиться; потом она сняла шлем и распустила свои длинные волосы.

   Не знал я, что Тихон Браге⁶⁶ потерял нос на поединке в Ростоке с датским дворянином Мандеруном Парсбергом.

  

  

   Поутру плачет человек,

   А в вечер в радости смеется.⁶⁷

   Сегодня я испытал всю истину этих стихов: мне до самого обеда и часа два и после обеда было очень грустно; мне даже вспал на ум вопрос такой, которого бы после стольких опытов и размышлений от самого себя не ожидал, - да простит мне его мой милосердый отец небесный! - Что же? Прочел я четыре повести Пушкина⁶⁸ (пятую оставлю pour la bonne bouche {на закуску (франц.).} на завтрашний день) - и, читая последнюю, уже мог от доброго сердца смеяться. Желал бы я, чтоб об этом узнал когда-нибудь мой товарищ; ему, верно, было бы приятно слышать, что произведения его игривого воображения иногда рассеивали хандру его несчастного друга.

  

  

   Недостает в моем дневнике почти целой недели.

  

  

   Новый месяц. Ниспошли мне, господи! в сей новый месяц новые силы и новое терпение: без тебя что я? Но буди ты силен во мне, немощном!

   Завтра примусь опять за свои занятия и постараюсь вообразить, что все бывшее со мною с 23-го мая было только тяжелым сном,⁶⁹ от которого я наконец проснулся. Боже мой! даруй мне, да могу молиться тебе без страха и лжи: "И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим!".

  

  

   Провел день, как бывало в апреле или марте, когда не сочинял, т. е. хотя и не очень деятельно, однако же не совсем праздно: прочел довольно значительный отрывок "Илиады", а после обеда читал "Сын отечества".

  

  

   Верх безумия: покушение оправдать себя пред сердцеведцем!.. Нет! Господи боже мой! Предстану тебе в грехах своих и принесу не оправдание, не извинение, а скажу: помилуй мя, грешника! и взоров не достоин я возвесть к тебе.

  

  

   На сих днях перебирал я "Сын отечества" 1812 года и первых месяцев 1813 года: все статьи тут, не исключая ни одной, занимательны только по времени, когда писаны: внутреннего достоинства не имеет ни одна; а между тем нельзя не признаться, что большая часть из них совершенно соответствовала тому, чего тогда требовала публика.

  

  

   Благодарю господа! мало-помалу прежний порядок моей жизни восстановляется. Сегодня я встал, как бывало, в пять часов - и кончил напоследок 12-ю книгу "Илиады". В "Сыне отечества" попались мне "Письма из Москвы в Нижний Новгород";⁷⁰ они исполнены живости, ума, таланта; слог не везде правильный, но лучше иного правильного. Жаль только, что автор, писавший так хорошо против пристрастья к французам, воспитал своих несчастных сыновей в Парижском политехническом училище... Бедный Иван Матвеевич!

  

   Принялся было за переправку "Семи спящих отроков", но не повезло; увижу, что будет в субботу (завтра и послезавтра должно писать письма; я вчера получил очень милое письмо от племянника Бориса Григорьевича).

  

  

   Сегодня в день моего рождения был у меня мой ангел-утешитель - добрый, почтенный пастор.

  

  

   Крепко нездоровится: болит голова, флюс в щеке, жар и озноб.

  

   Все еще болен. Моча идет худо, запор - но голове немного легче: я почти ничего не ел; зато спал за троих.

  

  

   Благодаря господа, после слабительного гораздо легче; после обеда только зубы меня крепко мучили, но и это прошло.

  

  

   Не есть было сладкого в детстве, тогда бы теперь не мучили меня зубы. Впрочем, я почти здоров; особенно я себя чувствовал хорошо сегодня поутру и вчера вечером.

   Заниматься я, однако же, еще не решился.

  

  

   И о доброте журналов должно судить - если не потомство (журналы не доходят до него), по крайней мере следующее за изданием их десятилетие. В свое время первые года "Сына отечества" читались всеми, были выхваляемы всеми, все их ставили в пример доброму старику "Вестнику Европы"; а теперь? Не должно ли признаться, что это самое пустое издание? Кроме "Писем из Москвы в Нижний Новгород" и двух, трех басен Крылова,⁷¹ я до сих пор не нашел ни одной статьи, которая могла бы сравниться и с посредственными "Вестника".

   Здоровье мое все еще плохо: зубы и голова!

  

  

   У меня был самый жан-полевский сон, в котором Платонова идея о грехопадении перед рождением представилась мне в смутных, не живописных, однако же поэтических образах; вот этот сон, сколько его теперь помню:

   Носился я в каком-то сияющем облаке. Чем я сам был - не знаю; но, кажется, без тела и образа. Под облаком виделось мне темное, неосвещенное море, и вдруг я очутился в этом море. Жажда томила меня, и я хлебнул нечистой воды его. Тогда послышался мне голос и спросил меня: "Не пил ли ты сей воды?". Ответ мой был: "Нет, я напился свету". (Грехопадение). На то мне было сказано: "Хорошо, если так; но если ты выпил воды, не было бы тебе впоследствии за то тяжко!". Потом я увидел и других плещущихся в море; некоторые из них держались за якорные канаты, но самих кораблей я не видел; вокруг меня был сумрак - и мне являлись только небольшие, частые волны и сияние, которое парило над морем. Внезапно раздался гром - и мне показалось, что после этого удара я должен буду родиться, - но я проснулся.

   Сегодня я несколько занимался переправкою "Семи спящих отроков"; быть может, занимался бы и дольше, да зубы помешали. Прошлого году я не решился переводить "Лира"; перечитываю его теперь; думаю, что можно будет приняться за него; он ныне показался мне легче.

  

  

   Все еще не ладно: голова и зубы, зубы и голова! Однако же я сегодня занимался и после обеда довольно долго прохаживался.

  

  

   Странное дело, что мучусь зубами правильными пароксизмами, которые обыкновенно продолжаются от 10 часов до 2 пополудни! В сию минуту я совсем здоров: но зато настрадался поутру.

  

  

   Буди благодарение милосердому богу! Сегодня я почти совершенно чувствую себя здоровым: зубы вовсе не болели, а голова только немного и то уж после обеда.

   "Сын отечества" несколько стал занимательнее: в последних частях 1814 года есть статьи, заслуживающие внимания. Между прочим отрывок - к несчастию, очень небольшой - "Друга честных людей"⁷² Фон-Визина. Замечу еще перевод приятеля моего Д. Попова "Плача Мосха над Бионом" ⁷³ soi disant {так сказать (франц.).} экзаметрами, которые, однако же, ничуть не хуже многих других; об экзаметрах уж ни слова, да жаль только, что перевод несколько бесцветен. Выписанные мною из перевода в прозе в одной из прежних тетрадей дневника два места переведены Поповым так:

  

   1

  

   Кто будет ныне играть на твоей сладкогласной свирели?

   Кто из смертных дерзнет приложить уста к ней нестройны?

   В ней еще живо дыхание уст твоих нежных.

  

   2

  

   Яд прикоснулся к устам твоим нежным, яд прикоснулся!

   Как он приближился к ним и тотчас не сделался сладким?

  

   Из книг, о которых говорит Греч, не худо припомнить "Обозрение книги Псалмов,⁷⁴ опыт археологический, филологический и герменевтический Герас. Павского" и "Басни" Ал. Агафи.⁷⁵

  

  

   Сегодня мне еще лучше вчерашнего: слава богу, и голова перестала болеть. Свиньин врет и чести не знает.⁷⁶ Прошу покорно: он под подводным колоколом прошел четыре версты по дну морскому! пробыть под водою столько времени, положим, что возможно: но как под колоколом пройти четыре версты! И это у нас печатают - и не нашлось никого, кто бы на такую небылицу сделал хоть легкое замечание!

  

  

   Ел сегодня в первый раз землянику: это не важно, но в моем быте - происшествие.

   С удовольствием прочел я статью Батюшкова о Муравьеве⁷⁷ и обрадовался, что встретил в ней конец стихотворения Муравьева "К Музе". Еще в Лицее этот отрывок сильно на меня действовал; ныне он произвел на меня то же действи