Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

ustify">   В 59 части "Вестника" перевод Болдырева "Арабской элегии";²⁷⁶ выписываю из нее следующие, все очень оригинальные картины: "Облака, подобные верблюдам, пожирающим звезды"; "Гром расторгал уши самых твердых скал" (т. е. пещеры).

  

  

   Прочел последнюю песнь "Девы озера". Во всех шести песнях красоты удивительные; в этой смерть Родрига превосходна. Теперь решительно скажу, что эта поэма кажется мне лучшею Скотта.

   В речи Каразина²⁷⁷ по случаю первого заседания Филотехнического общества я нашел мнение Линнея, что Сибирь - колыбель рода человеческого, ибо в одной Сибири колосные растения родятся дикими. Но разве колесные растения необходимая пища человека? Сколько народов, которым они поныне неизвестны?

  

  

   Целый день почти писал свое рассуждение.

   В "Вестнике" я только успел прочесть описание мотовилихинского пожара, сообщенное издателю начальником тамошнего завода - Меде-ром.²⁷⁸ Несмотря на несколько тяжеловатый слог Медера, это описание истинно трогательно.

  

  

   Получил письмо от матушки, от обеих сестер и всех трех племянниц. Слава богу: все здоровы и веселы. Юстина Карловна поместила в своем письме выписку из писем Дмитрия;²⁷⁹ они очень умны, занимательны и милы.

   Прочел я 7-ю песнь "Илиады", переведенную Костровым; я согласен с Грибоедовым, что Костров мастерски владеет александрийским стихом, - может быть, как никто у нас другой; однако же, несмотря на то, перевод этой песни показался мне несколько бесцветным... Я не успел и ныне не успею его сравнить с подлинником, потому что необходимо кончить переписку набело "Ричарда", а у меня еще и "Рассуждение" не совсем приведено к концу.

   Елизавета Ивановна Альбрехт выходит замуж за Карла Ивановича Бергмана.²⁸⁰

  

  

   Кончил "Рассуждение": однако же при переправке надобно будет кое-что переменить и прибавить. Вечером я опять переписывал набело.

   Прекрасная мысль в надгробном слове графу Строганову:²⁸¹ "С добротелью человек если и не избавится от беспокойства иметь врагов, то по крайней мере не будет иметь мучения быть врагом".

  

  

   Прибавил кое-что к своему "Рассуждению", потом переписывал, а после обеда писал письма, вовсе ничего не читал. У меня болела довольно сильно голова; я попробовал перевязать ее мокрым полотенцем, и теперь боль почти прошла.

  

  

   Писал письма. Ныне ровно год, как нахожусь в этих четырех стенах. Слава богу, голова не болит, я себя чувствую совершенно здоровым.

  

  

   Сегодня я отдыхал и переписывал набело свой перевод только поутру. Я прочел 8-ю и часть 9-й песни Костровой "Илиады". Должно признаться, что Костров мастерски владеет и языком, и стихом шестистопным. Кажется мне, что между седьмою и восьмою песнями "Илиады" что-нибудь непременно должно быть утрачено: скачок вовсе не гомеровский, а, сверх того, и конец седьмой более похож на сокращенное дополнение позднейшего рапсода, чем на подлинный, всегда обильный и подробный рассказ самого Гомера.

  

  

   Сегодня я только поутру пересмотрел 5-е действие своего перевода, а переписывать - не переписывал: надо было немного выпрямить кости; я все эти дни сидел, согнувшись в крюк: итак, читал "Вестник Европы", лежа, весь почти день. Il dolce far niente! {Сладкое ничегонеделание! (итал.).}

  

  

   День открытия Лицея: он ныне существует 21 год; итак, ни одного из находящихся теперь в Лицее воспитанников еще не было на свете, когда мы 19 октября 1811 года торжествовали вступление свое в это заведение. Сколько воды утекло с того времени!

  

  

   Мелкое самолюбие, не терпящее никакого противоречия и мстящее за то невольным обнаруживанием внутренней досады, обиняками, колкостями, учтивыми оскорблениями, должно унизить писателя в глазах всякого беспристрастного: вот что я редко так живо понимал и чувствовал, как при чтении ответа Шлёцера (младшего) на замечания Калайдовича.

  

  

   Был сегодня в бане и стригся; слава богу, чувствую себя так здоровым, как давно не чувствовал.

  

  

   В "Певце во стане русских воинов" ²⁸² есть точно прекрасные строфы; но не распространить, а сократить его должно было: именно выкинуть все приторные сладости о любви, о младенченских играх, о поэтах, что тут ни к селу, ни к городу. Лучшие места: Платов и смерть Багратиона; хорошо также, что говорится о Кутайсове, хотя оно и не совсем у места.

  

  

   В "Вестнике" статья Арндта²⁸³ "Фридрих II и век его"; в ней много истинного, сильного, прекрасного; но вместе кое-где и слепой фанатизм, и односторонность почти школьническая. Мистицизм Арндта может быть искрен - я почти в том уверен, что он не лицемер; однако же в нем что-то похожее на шарлатанство.

  

   Не знал я, что Петр Первый! - изобретатель нашей гражданской азбуки²⁸⁴ (об этом см<отри> статью о Типографиях славяно-русских в 70 книжке "В<естника> Е<вропы">). В этой книжке (в месяце августе 1813 года) помещено рассуждение моего зятя {Григорий Андреевич Глинка (примеч. В. К. Кюхельбекера).} о российском языке:²⁸⁵ надобно написать племянницам, чтобы они прочли это рассуждение; оно стоит того. Мне приятно было видеть, читая оное, что покойник был человек мыслящий - это у нас не последняя редкость.

  

  

   Замечательно в "Судебнике царя Ивана Васильевича"²⁸⁶ уважение присяги, данной даже поневоле неприятелям: "Аще кто будет в полону и велят ему крест целовати нужею, дабы ему опаса менее было, и тот из полону побежит в свою землю, ... а дать ему эпитимью" (следует эта эпитимья), "дары святые таковому дати при смерти. Буди сие ведомо. Лучше бо умрети, а креста не целовати, зане крестному целованию на лже покаяния несть, и есть смертный грех".

  

  

   По воскресным дням я обыкновенно читаю что-нибудь английское; сегодня я прочел Краббевы две сказки.

  

  

   Писал сегодня к матушке и брату. Прочел остальные сказки Краббе; лучшая из них "Jesse and Colen". {"Джесси и Колин" (англ.).}

  

  

   Первые московские типографщики были Иван Федоров и Петр Мстиславец.²⁸⁷ Федоров в послесловиях к книгам своим является в таком свете, что его смело можно поставить на одну доску с теми ревностными, благочестивыми, честными художниками и ремесленниками, которых хорошие писатели Тиковской школы так прекрасно изображают. Хочется мне попытаться написать повесть или роман, в котором бы Федоров был действующим лицом. (Известие о нем в 71 книжке "Вестника").

   Франциск Скорина перевел в начале 16 столетия всю Библию на белорусское наречие с Вульгаты.²⁸⁸

  

  

   "Иван и Марья" Измайлова повесть,²⁸⁹ которая принадлежит у нас к лучшим. В ней пропасть невероятного; но она и не для вероятия писана: зато много истинного чувства. Вчера выпал первый снег.

  

  

   Сегодня наконец я совершенно кончил полугодовой почти труд свой: перевод Шекспирова "Ричарда III", снабженный довольно пространным предисловием и замечаниями, лежит у меня в столе, переписанный набело; остается только попросить, чтоб кое-что выскоблили - и отправили.

  

  

   Прочел я еще послание Жуковского к императрице²⁹⁰ Марии Федоровне и его же послание к Воейкову.²⁹¹ В первом стих:

  

   И близ него наш старец, вождь судьбины

  

   мне напомнил, что раз, читая вместе что-то написанное Мерзляковым, я слышал от Жуковского очень справедливое замечание о словах судьба и судьбина. Первое - синоним слову рок - есть сила, раздающая жребии; а второе - синоним слову жребий - есть доля, участь, достающаяся какому-нибудь человеку, племени, народу в особенности; и их никак не должно употреблять одно вместо другого, как то он здесь употребил.

   Второе послание, без сомнения, одно из лучших произведений Жуковского. Какая разница между ним и несносным посланием к Батюшкову! ²⁹²

  

  

   Выписываю анекдот,²⁹³ который может пригодиться мне когда-нибудь к сочинению стихотворной повести: "В 1559 году отец Д'Ортега переходил с несколькими неофитами долину, лежащую между двумя реками, из которых одна впадает в Парагвай, другая в Парану. Вдруг оне выступают из берегов: скоро миссионарий и его спутники принуждены от воды, заливающей землю под их ногами, спасаться на деревья. Наводнение возрастает; пошел проливной дождь с бурею и громом. Тех, которые влезли на деревья не очень высокие, потопило. Монах с одним учеником своим держался на высоком дереве; перед их глазами тигры, львы и другие свирепые звери уносимы были стремлением воды; пребольшая змия извивалась вокруг того дерева, на котором они сами находились. Миссионарий ожидал быть неизбежною добычею сей змеи, как вдруг изломился под нею сук: она упала в воду. Путешественники пробыли двое суток в сем положении: буря не утихала, вода возрастала; вдруг в средине ночи монах увидел при блеске молнии плывущего индейца, который ему кричал, что три язычника и три христианина перед концом своей жизни просят - одни крещения, а другие разрешения. Отец привязал ученика своего к дереву, ибо едва тот мог держаться; потом, несмотря на свое истощение, бросился вплавь за индейцем и мимо несущихся дерев с превеликими иглами, из которых одна проколола ему насквозь лядвею, добрался до умирающих, окрестил язычников и принял покаяние и последнее издыхание всех их. Он возвратился к своему дереву. Вода начала убывать, и под конец третьих суток миссионарий и неофит могли уже продолжать путь свой. Отец Д'Ортега жил 23 года после сего происшествия, но чрезвычайно страдал от боли в лядвее".

  

   Прислали мне "Вестник" на 1817 год. Тут в 9 номере отрывок из раввинской книги²⁹⁴ "Масехт-Авос". Судя по этому отрывку, книга должна сходствовать с нравоучительными в Библии, а именно с книгами притч Соломоновых и Иисуса сына Сирахова; разница только та, что "Масехт-Авос", кажется, только собрание мыслей других учителей, а не оригинальное творение. Вот изречение раввина Соломона, которое чрезвычайно истинно и прекрасно: "Не преставай молиться, но не почитай моления налогом, а милосердием выслушивающего тебя бога".

   В книжке, заключающей 17 и 18 номера, прочел я свою собственную статейку²⁹⁵ (переведенную Каченовским из "Conservateur Impartial") - "Взгляд на нынешнее {1817 год (примеч. В. К. Кюхельбекера.).} состояние русской словесности". Нахожу, что в мыслях своих я мало переменился.

  

  

   В субботу 5-го числа я начал свою поэму "Основание Отроча монастыря"; пишу об этом только сегодня, потому что до сих пор еще не смел надеяться, что точно начал.

   Прочел я несколько разборов Мерзлякова,²⁹⁶ между прочим и "Димитрия Самозванца" Сумарокова. Нельзя не смеяться, читая нашего Эсхила (его еще недавно так величали); однако же Мерзляков и не догадывается, что этот наш Эсхил, верно, был бы несколько поскладнее (а именно в "Самозванце"), если бы его не губили несчастные три единства, которых критик так крепко, кажется, держится.

  

   Бредит Мерзляков в своем разборе "Поликсены" Озерова; бранит поэта за то, что он не офранцузил своих героев. Жаль мне, что не могу достать здесь сочинений Озерова, а, кажется, я бы "Поликсену" теперь прочел с большим удовольствием. В ней автор, видимо, шагнул вперед, даже в самом слоге, на который прилежное чтение Кострова "Илиады" оказало очевидно благотворное действие.

  

  

   Сегодня я в первый раз с наслаждением занимался своим "Отрочим монастырем". Читая довольно пошлую статью в "Вестнике" ("О происхождении крестьянского состояния"),²⁹⁷ я сообразил, что так называемые походы народов - собственно же были походы войск, несколько, правда, более многочисленных, чем их привыкли видеть римляне, а отнюдь не народов в истинном смысле сего слова: ибо во всей Западной Европе победители составили только дворянство, народ же везде остался тот же и даже изменил самый язык победителей. Итак, Север очень мог, не опустев, снабдить Западную Европу теми выходцами, которые покорили Римскую империю не столько многолюдством, сколько храбростию.

  

  

   Я бы желал на коленях и со слезами благодарить моего милосердого отца небесного! Нет, то, чего я так боялся, еще не постигло меня: утешительный огонь поэзии еще не угас в моей груди! Благодарю, мой господи, мой боже! Не молю тебя, да не потухнет он никогда; но если ему уж потухнуть, даруй мне другую утешительницу, лучшую, надежнейшую, нежели поэзия! Ты эту утешительницу знаешь: говорю о вере, ибо чувствую, сколь она еще во мне немощна и холодна.²⁹⁸

  

   ВОЗВРАТ ВДОХНОВЕНИЯ²⁹⁹

  

   Благий! не до конца меня покинул ты...

  

  Увы! я унывал, я таял:

   "Сокрылися, исчезли, - так я чаял, -

  

  Живившие меня мечты;

  

  Огонь небесный вдохновенья

  

  Потух, потух в моей груди,

  

  Уж светлый ангел песнопенья

   По радужному не слетит пути,

  

  Болезней сердца исцелитель,

  

  В мою печальную обитель".

   И я душою пал и к жизни охладел.

   И ждал и думал: "Скоро ли предел

   Моих увядших дней?". Но, милосердый, вечный!

  

  Услышал ты мой стон сердечный.

  

  Ты ведаешь: еще я слаб,

   Еще земных страстей, мирских желаний раб;

  

  Твоя, всевышний, благодать

  

  Еще не блещет надо мной...

  

  Божественную звать, искать,

   О ней в слезах молиться не устану;

   А ныне... не Исраилю ли манну,

  

  Отец, создатель, боже мой,

   Так точно ты послал в божественной пустыне,

  

  Как был тобой мне послан ныне

  

  Мой утешитель временной?

   Он пестун мой, он с самой колыбели

  

  Меня в объятия приял:

   Уста младенца приучал к свирели,

  

  Растил меня, не покидал

   Нигде питомца; обитал со мною

   Над зеркальной, широкою Невою;

   Со мною странствовал среди Кавказских скал;

   Являлся мне с улыбкою и думой

   На высоте суровой и угрюмой

   Надоблачных, покрытых льдами гор;

  

  Сияньем сладостной лазури

   Живил и упоял в Гесперии мой взор;

   На Севере ж вещал мне в воплях бури

   И в жалобе взволнованных лесов...

  

  Он мне не изменил, единый,

   Ни под ударами неистовых врагов,

   Ни под тяжелым бременем кручины...

  

  И что же? наконец и он

   Исчез, казалось, как ничтожный сон;

   Махнул, казалось мне, воздушными крылами,

  

  Взвился, исчез за облаками,

  

  Меня покинул - и навек!

   Я застонал, мне душу мрак облек...

   Ах! кто такие испытал утраты,

   Какие суждено мне было испытать,

   Чьи лучшие надежды все пожаты,

  

  Тот может ли не трепетать,

   Когда последнее в страданьях утешенье

  

  С ним расстается навсегда?

  

  Но маловерье - слепота:

   Ты, дивный в чудесах, приял мое моленье;

   Ты щедр и благостен, ты весь любовь;

  

  Ты рек - и возвратился вновь

  

  В мою расцветшую обитель

  

  Болезней сердца исцелитель!

  

  Нет! не потух в моей груди

  

  Огонь небесный вдохновенья:

   Опять, опять по светлому пути

   Ко мне слетает ангел песнопенья.

  

   Прочел я 8-ю книгу Краббевой поэмы "Tales of the Hall", {"Повести усадьбы" (англ.).} она прекрасна - в ней много нового, много сильного и истинного. Характер Банкрутчика нарисован мастерскою кистью. А вот два стиха, которые служат уподоблением очень болезненному состоянию души, почти худшему совершенного сумасшествия:

  

   Such is the motion of a drunken man

   Who steps sedately, just to show he can. {*}

   {* Таково движение пьяного человека, который ступает осторожно чтобы доказать, что он может это сделать (англ.).}

  

   С удовольствием прочел я еще в "Вестнике" рассуждение "О степенях образования людей и народов" ³⁰R Покровского. В этом рассуждении нет ничего совершенно нового, но оно не принадлежит к разряду пошлых статей, какие у нас обыкновенно пишутся о подобных предметах.

  

  

   Нельзя воздержаться от негодования, когда глупцы простирают свою наглость до такой степени, как этот Каченовский, говоря о великих людях, которым он и в истопники не годится. Поляк, чью статью о немецких философах изволил Михаиле Трофимович перевесть,³⁰¹ верно, с ума сходил или был пьян, когда сочинял свое глубокомысленное рассуждение, или, может быть, что-нибудь подобное было с г. переводчиком, словом сказать, они возводят на Шеллинга такую нелепость, которая ему и во сне не пригрезилась. Если верить им, то Шеллинг говорит следующее: "Бог еще не существует, а только готовится к восприятию существования, и заключается в натуре, как бы в семени, из которого имеет родиться". Взведши такой вздор на мужа, перед которым они оба менее нуля, - первый, т. е. автор, по крайней мере чинится и прикидывается, что в других отношениях готов отдать справедливость немецким философам; но наш молодец прямо отсылает Шеллинга в дом сумасшедших. Я бы желал, чтоб эту статью прочел Володя Одоевский, великий почитатель г-на Каченовского: хотелось бы знать, что бы он сказал?

   Сегодня я прочел статью "О разных системах нравоучения" каз<анского> пр<офессора> Срезневского.³⁰² Она написана человеком не только ученым, но и умным.

  

  

   Долго, с лишком месяц, я не получал писем из дому. Сегодня, когда молился, вдруг дверь моя отворяется и мне приносят письма, между прочими от моей родимой, о которой, признаюсь, я начал беспокоиться. Сверх того, получил я посылку: тулуп, носки, шейный платок, кушак и - что мне всего дороже - портрет матушки, который я при отправке из Д<инабурга> оставил там, потому что боялся, чтоб он дорогой не испортился. Письма от сестер, от Наташи, от Николая и от самой старушки - все самые приятные: слава богу, все здоровы, все благополучны. Я после того не мог продолжать прерванного чтения в петербургском молитвеннике, но уповаю на милосердие господа - что чувства, которые исполняли мое сердце, чувства счастия, веселия, любви, были угодны ему.

   В 11-й книге "Tales of the Hall" последнее похождение героини напоминает мне нечто, случившееся со мною, "когда легковерен и молод я был". Однако же со мною поступили несколько суровее, чем героиня с своим young stripling. {юношей (англ.).}

  

  

   Пишу письма. Прочел сегодня 12-ю книгу "Tales of the Hall" и Соца возражение на мою статью, напечатанную в 77-м номере "Conservateur Impartial" 1817 года. Помнится, что Гнедич гораздо более меня рассердился на это возражение:³⁰³ да и быть не могло иначе.

  

  

   В замечаниях Гнедича на "Опыт о русском стихосложении" Востокова ³⁰⁴ много такого, о чем должно поразмыслить.

   Вплоть до вечера я писал письма. Не знаю, что племянник скажет о моем к нему послании. Не рассердится ли?

  

  

   В "Вестнике" отрывки из "Записок"³⁰⁵ Данилевского занимательны. В 1826 году я ознобил ноги: это у меня каждую зиму отзывается. Мой "Отрочь монастырь" идет изрядно.

  

   Я за собой заметил, что если в "Вестнике" мне попадается статья кого-нибудь, с кем я был в ссоре, то читаю ее с особенным вниманием и искренно радуюсь, когда нахожу в ней что-нибудь дельное.

   Уважать В<оейкова> как человека мне невозможно,³⁰⁶ да вряд ли возможно и лучшим его друзьям, однако же как писатель, можно сказать, что он заслуживает быть отличенным от толпы писак бесталанных: в нем точно иногда проблески дарования. Напр., вот мысль, дурно выраженная, но новая:

  

   И дух наш - чистый луч небесный -

   Томится, в прахе заключенный,

   Как искра ясная в кремне.³⁰⁷

  

  

   Сегодня я кончил первую часть своей поэмы. Пойдет ли вторая так же хорошо, как эта?

   Я ныне заметил, что Краббе, а не Скотт, вероятно, окажет самое большое влияние на слог и вообще способ изложения моей поэмы: по крайней мере это так в первой части.

  

   Какие вины должны мы прощать ближнему? Те ли только, о которых знаем, что мы сами склонны к ним и которые поэтому-то и кажутся нам более извинительными? Самолюбие всегда уменьшает те недостатки, которые с нами другие разделяют, и увеличивает те, которых мы не имеем, которые чужды нам. Но перед всесовершенным всякий грех и все грехи равно мерзостны: а он их отпускает нам. И мне ли, грешнику, червю и праху, выбирать, что прощу и чего не прощу моему ближнему?

  

  

   Начал выправлять первую песнь моей поэмы.

   В "Вестнике" мне попался "Софокл"³⁰⁸ - родственника и приятеля моего Катенина: это истинно прекрасное стихотворение; несмотря на все нападки, Катенин человек с большим дарованием - и не с одним дарованием: чтоб написать стихи, каковы следующие два:

  

   Когда же мстить врагам обиду

   Душой великие могли? -

  

   надобно иметь не мелкую душу. Благодарю, любезный Павел Александрович, за эти два стиха: желал бы, чтоб их когда-нибудь ко мне приноровили.

  

  

   Получил сегодня опять письмо от матушки, сестрицы Юстины Карловны и Сашеньки. Больно мне, что огорчил матушку последним письмом своим: но мог ли я думать, что оно произведет такое действие?

   Жуковского перевод Шиллеровой баллады³⁰⁹ "Der Graf von Habsburg" {"Граф Габсбургский" (нем.).} мастерской, он чуть ли не из лучших переводов Жуковского (если даже не лучший). Кончил пересмотр первой песни своей поэмы: довольно много нашлось, что должно было перечеркнуть,

  

  

   Начинаются в "Вестнике" щелчки Каченовского историографу: ³¹⁰ надобно признаться, что они не глупы и очень злы. Всего забавнее письмо к издателям харьковского "Вестника": это истинно предательская шутка. Под предлогом, будто не верит, что известные "Записки о московских достопримечательностях" сочинены Карамзиным, критик говорит о них такие вещи, от которых нет другого средства, как только отмалчиваться. ("Записки" точно Карамзина: это я знаю, потому что, по просьбе Жуковского, перевел их на немецкий язык с своеручного подлинника покойного Николая Михайловича.)

   Спасибо Анониму, вступившемуся за "Историю философии" Галича: ³¹¹ жаль только, что он с своею статьею прибег к журналисту, который в философии ничуть не более смыслит издателя "Сына отечества".

   Пишу письма. Начал вторую песнь своей поэмы.

  

   Писал письма. От нынешнего дня у меня мало что осталось в голове: "Вестник" этот раз довольно сух; в нем, собственно, нет ни одной истинно занимательной статьи.

  

   Есть писателя такие, которые темны от богатства и глубины мыслей; есть другие, которые так же темны от совершенного отсутствия мыслей. Первых человек не глупый наконец поймет, поломавши несколько над ними голову; но вторых не понял бы ни Гомер, ни Ньютон, ни Шеллинг, если бы и вместе стали их читать и сообщать друг другу свои догадки. Возможно ли, напр., добраться до смысла некоторых фраз Шаликова? Невозможно, ибо в них ровно никакого смысла нет и небывало. Это, конечно, справедливо; но есть и у Шаликова иногда кое-что, показывающее, что он истинно добрый малый, хотя и плохой писака: таково, напр., в "Вестнике" на 13-й год было его описание всего того, что некоторые его знакомые претерпели в Москве в роковой 1812 год³¹² и чему он сам был свидетелем, - эту статейку нельзя читать без того, чтобы не зашевелилось в сердце; таковы еще его известия о бедных - тут всякий раз видно, что он в них принимает искреннее участие; таково, наконец, следующее правило (особенно если он ему следует): "Сносить терпеливо все неудовольствия и неприятности от человека, ссорившегося со мною". Ну, князь Петр Иванович, думал ли ты, что злой, насмешливый Кюхельбекер посвятит почти целую страницу в дневнике своем рассуждению о тебе и, сверх того, искренней, вовсе не насмешливой хвале того, что в тебе достойно хвалы?

  

  

   Был сегодня в бане. Прошлого году в этот день я кончил своих "Семь спящих отроков": странный случай, что сегодня вовсе без намерения я перечел вторую книгу этой поэмы и только по отметке под последнею строфою увидел, что она существует ровно год. Не знаю, какая судьба постигла список с нее, который отправил в Петербург, но это для меня теперь все равно, ибо вижу, что необходимо переделать это сочинение; сужу теперь о нем, как будто о произведении другого: есть тут славные строфы, но в ходе, особенно второй книги, страшная путаница.

   Симонд де Сисмондп в обозрении арабской литературы ³¹³ полагает, что арабы потому не перевели ни одного греческого поэта на свой язык, что им поэзия греческая казалась робкою. Думаю, что тому иная причина, а именно строгий монофеизм арабов, который должен был оскорбляться каждым почти стихом греческой поэзии, совершенно посвященной полифеизму. Далее автор приписывает арабам большую часть изобретений, которые напрасно присваивают европейцы предкам своим, варварам средних веков: в этом я очень с ним согласен. Окончание статьи истинно поразительно: в самом деле, если только подумать, сколь обширно, разнообразно и продолжительно было поприще арабского просвещения и как все исчезло - нельзя не призадуматься о будущей участи Вашего европейского просвещения.

  

  

   Древнейший типографщик славянских книг Швайпольф или Святополк Феоль. Бандтке отыскал напечатанный им в 1491 году Октоих³¹⁴ или Осмогласник св. Иоанна Дамаскина. Кроме того, известны еще им же в том же году в Кракове напечатанные Часослов и Псалтырь. Первого Калайдович видел у графа Толстого два экземпляра. Примечательно правописание этого Часослова: ж (юс) за все почти гласные, а ъ за о и е, только не всегда перед согласною, перед которою у нас стоят сии гласные, иногда и после, напр, дръжава, жрътва, длъготръпѣливъ.

  

  

   Прекрасна статья Саларева "Матвеев".³¹⁶ Впрочем, характер Матвеева так высок, что едва ли возможно совершенно исказить его даже и дурным изображением, было бы оно только не злонамеренное, каково, напр., изображение лица почти столь же возвышенного - Василия Шуйского, - в...,³¹⁶ но exempla sunt odiosa. {примеры нежелательны (лат.).} Жаль мне историков, в глазах которых кто несчастлив, тот и виноват.

   В Рихтеровой "Истории медицины" ³¹⁷ указ Феодора 1-го об учреждении больницы и дома призрения бедных: в этом указе дышит такой дух, который бы принес честь и 19 веку.

  

  

   Благодаря господа, скажу, что минувший месяц для меня из самых счастливых, проведенных здесь: во-1-х, я несколько раз получал из дому самые отрадные письма, во-2-х, был здоров, и, в-3-х, наконец и Муза моя опять пробудилась. И прошлого году ноябрь был для меня благоприятным месяцем.

   Кто бы вообразил, что найдутся четыре прекрасных стиха в "Освобожденной Москве" Волкова? ³¹⁸ Всевышний, ободряя Россию, вещает ей о будущей ее славе, о Петре, Елисавете etc. После стихов, которые относятся к последней, следует:

  

   Для прославления ее златого века

   На дальнем севере взыщу я человека

   Под кущей рыбаря, средь мрака и снегов,

   И нарекут его царем твоих певцов.

  

   Как это просто и величественно! Особенно второй стих - истинно библейский.

  

  

   Я прочел сегодня вечером первые два письма романа "Италиянец", который начал весною. Они показались мне не совсем. Дурными и даже заохотили продолжать эту совсем было брошенную работу. Между тем моя поэма мало-помалу подвигается вперед.

  

  

   Прочел еще несколько писем своего романа и утвердился в намерении его не бросить. С, доски внес я в тетрадь начало второй песни "Отрочаго монастыря". Всего для меня труднее то, где должно соблюсти не только дух, но и размер нашей простонародной поэзии.

  

   Последние два письма моего романа чуть ли не из лучших.

   Перед концом своих "Tales of the Hall" Краббе опять поднимается, а в картине, стоящей у самого выхода из его галереи, достигает такой высоты поэтической, на какой я еще не видел его.

  

  

   Из 12-ти первых повестей в "Собрании древних стихотворений"³¹⁹ (изд. Калайдовича) лучшие: самая известная из всех, "Соловей Будимирович", где рассказчик истинно достигает иногда эпической высоты; забавная novella (в роде Боккаччиевых) "Гость Терентьище"; "Волх Всеславич", где много воображения и поэзии почти восточной; "Три года Добрынюшка стольничал" - сказка, сходная по духу с предыдущею; "Женитьба князя Владимира" (ее бы лучше назвать "Дунай Иванович"), которой трагическое и вместе волшебное окончание отзывается чем-то похожим на многие катастрофы в Овидиевых "Превращениях"; наконец, "Василий Буслаев" (и продолжение этой сказки под N 18). При чтении начала этой повести родилась во мне мысль: нет ли, быть может, исторического основания рассказанному тут происшествию, искаженному изустным преданием? Не был ли Буслаев в самом деле счастливым демагогом, покорившим с помощию удальцов, которых сумел привлечь к себе щедростию, - Новгородскую республику? Что он точно был посадником, доказывает летопись, а что он был не обыкновенным, мирным, законным посадником, явствует из предания, сохранившего, во-1-х в сказе Кирши Данилова память о насильственных его поступках, во-2-х, в другой сказке в прозе (в собрании Левшина) ³²⁰ воспоминание о необыкновенной власти его, - ибо тут его величают старославенским князем Василием Богуслаевичем,

  

  

   Статья Буткова "О Спорах и Нориках"³²¹ хотя и основана на довольно зыбком основании - на этимологии имен славянских, однако же содержит много любопытного. Догадка о кавказском происхождении славян заслуживает исследования: по сию пору есть на Кавказе народ, который называется чехами; также лезги или леки, лехи близко подходят своим именем к ляхам. Впрочем, языки кавказских чехов и лехов не представляют никакого сходства ни между собою, ни с языками польским или богемским. (Говорю: никакого, по крайней мере такого, по которому можно бы было и теперь узнать их одинакое происхождение. Такое сходство существует между языками славянскими, германскими, фракийскими (т. е. греческим и латинским) и персидским; напротив того, доказано, что языки лезгинский, черкесский и пр. корнями своими ото всех от них отличаются и сходствуют с ними только мужественною гармониею своих звуков). Мимоходом замечу, что и прочие языки различных племен кавказских и прикавказских очень мало имеют сходного между собою - и это явление довольно странное.

  

  

   При чтении Бональдовой статьи "О духовных миссиях" ³²² поразила меня мысль, впрочем, не совсем новая, но связанная с тем, что мелькало вчера в уме моем о подобном предмете: "Дикие нового мира не иное что, как остатки народов, имевших некогда своих философов", и пр. и пр.

   Кстати о философах! Каченовский перевел какую-то статью Снядецкого о философии; в "Казанских известиях" на эту статью напечатаны замечания³²³ (полагаю: Магницкрго). Я не защитник и не почитатель гонителей и фанатиков, но что правда, то правда. Из самого ответа переводчика (ответа, впрочем, довольно глупого) видно, что автор замечаний чуть ли не прав и что Локков эмпиризм едва ли можно согласить не только с религией) христианскою, но даже и с верованием феистов в бессмертие души. Неужели Магницкий (или кто бы то ни был) не прав, когда на положение Снядецкого: "Вредно представлять душу мыслящею без чувств, следственно, в состоянии мечтательном и невозможном", - отвечает: "Не вижу никакого вреда в сем представлении, и состояние души, мыслящей без чувств, не знаю почему названо мечтательным и невозможным, когда философия допускает бытие духов мыслящих, не приписывая им чувств телесных?".

   Возражение очень дельное и умеренное! Напрасно г. Каченовский кричит: караул! и говорит, что речь идет не о духах мыслящих, но о душе человеческой, соединенной еще с телом: ибо душа им однородна, и буде справедливо, что, соединенная еще с телом, она не иначе может мыслить, как только телом или чувствами (это все равно), - что же с нею будет, когда она разлучится с телом? Локкова система прямо ведет к материализму или, лучше сказать, - материализм, только прикрытый благовидною личиною.

  

   Ныне ровно год, как получил я первое письмо от брата. Получу ли еще письмо от него до 1 января?

   Сегодня я занимался своим "Монастырем" con amore: {с любовью (итал.).} это в первый раз во второй песни.

  

  

   В "Вестнике" отрывок из "Principes Philosophiques" {"Философические принципы" (франц.).} полковника Вейса "Гробница".³²⁴ Помню, как поразил он меня, когда я в Лицее в первый раз прочел его... Не менее и сегодня потряс он мою душу: не много могу вообразить предметов ужаснее тех, какие автор представляет в этой картине.

   Прочел я еще 12 "Повестей Кирши Данилова". По моему мнению, лучшие из них: "Ставр Боярин" - сказка очень замысловатая; "Добрыня Чудь покорил" - повесть истинно юмористическая; "Поток Михайло Иванович" - богатая воображением, игривая, местами страшная; "Сорок калик с каликою" - легенда, по вымыслу и слогу, быть может перл всего собрания. Алеша Попович - Улисс между богатырями Владимира: его характер чуть ли не резче всех прочих обозначен, тщательнее всех прочих дорисован и почти везде выдержан. Сам Владимир более похож на Карла