Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

орым, однако, нужно продолжение:

  

   Не вином заздравной чаши,

   Не за шумным пиром я

   Встречу именины ваши...

   Нет! - души моей друзья.

  

   Смеху, играм и веселью

   Не в тюрьму же заглянуть;

   Им в страдальческую келью

   Загражден судьбою путь.

  

   Но что есть и что отъято,

   Что в грядущем мне светло,

   Что в минувшем сердцу свято,

   Пред душой моей всплыло.

  

   Кроме того, читал я Карамзина и перечел несколько пиэс Пушкина, между прочим, давно не читанных "Братьев разбойников". В Рейнгардта я не заглядывал, хотя сегодня и воскресенье, но, если бы мои вечерние чувства соответствовали тем, какие имел поутру, - это было бы не беда; к несчастью, готовлюсь лечь спать столь же недовольный собою, как все эти дни. Дневник мой не исповедь; но не хочу казаться лучшим, чем я в самом деле: вот почему искренно признаюсь, что на поприще своем в последние месяцы я не шагнул вперед, а напротив. Да простят мне, если не говорю, в чем я именно недоволен собою: людям до этого нет нужды. Тебя же, мой боже милосердый, молю: нашли мне, если это нужно, скорбь, стыд, унижение, все возможные земные бедствия, но спаси мою бессмертную душу! Эту мольбу произносил я со страхом, но, ты знаешь, искренно, несколько раз в течение двух последних месяцев втайне; теперь пусть она стоит здесь написанная - мне в устрашение и напоминание. Если же ум мой помрачился, исцели меня, боже! не предай меня сему ужасному злосчастию: буди мне помощником против самого себя!

  

  

   Благодаря господа, я этот день провел и физически, и нравственно лучше многих, ему предшествовавших. Не жалею я даже, что, так сказать, исповедовался в письмах своих к Наташе и Саше: ¹⁵⁹ это было мне необходимо, раз, потому, что не хочу казаться моим милым лучшим, чем я в самом деле, а во-вторых, потому, что считаю подобные признания единственною эпитимиею, какую могу налагать на самого себя.

  

  

   Несправедливость Карамзина к Шуйскому истинно возмутительна.¹⁶⁰ Я в состоянии написать апологию сего великого человека, которого единственная вина - несчастие. Всего несноснее фразы Карамзина, напр.: "Василий взял святое бремя (т. е. тело Димитрия) на рамена свои etc., как бы желая сим усердием и смирением очистить себя перед тем, кого он столь бесстыдно оклеветал в самоубийствен. Как будто девятилетний ребенок может быть самоубийцею.

  

   [...] Осада Троицкой Лавры из лучших отрывков у Карамзина [...] Бродит в голове Ляпуновым

  

  

   Благодаря милосердого бога, я счастливо начал этот месяц; хотя здоровье мое все еще не поправилось, но сочиняю, а это для меня большое счастие. Сегодня написал я первую сцену своего "Ляпунова".

  

  

   Еще раз скажу: слава богу! Я почти совсем здоров. Сегодня я переделал сцену между Ляпуновым и Ржевским и прибавил небольшую полукомическую, однако, кажется, не лишнюю. Книга Каменского¹⁶² довольно занимательна, особенно статьи: Меншиков, Остерман, Шафиров, Яков и Василий Долгорукие.

  

  

   Не стою я великой милости божией: вот здоровье мое совсем поправилось, а сверх того, целую неделю я сочинял; завязка у меня, кажется, изложена довольно удовлетворительно - и сценою, которую написал я сегодня, можно бы кончить первое действие.

  

   Благодаря бога, я чувствую себя здоровым и успешно работаю. В антологии для шведов прочел я несколько статей Болтина очень умных и отрывок, начало "Слова о полку Игореве", заглядывал и в перевод, который до невозможности глуп.

  

  

   [...]

  

  

   [...] Тому семь лет прибыл я из Ш<лиссельбург>ской крепости в Д<инабургскую> [...]

  

  

   Выл у меня мой любезный пастор: итак, я лицейский праздник провел не один.

   Написал я поутру письмо к матушке, сестрице и Наташе. В "Библиотеке" ¹⁶⁴ прочел Пушкина сказку "Пиковая дама", ¹⁶⁵ "Отрывок из записок Гомозейки" ¹⁶⁶ Одоевского и критику драмы "Рука всевышнего отечество спасла" и "Самозванца" Хомякова. ¹⁶⁷ В сказке старуха Графиня и Лизавета Ивановна написаны мастерски, Германн хорош, но сбивается на модных героев.

   Одоевского отрывок - отрывок Одоевского, т.е. сочинение человека, который: пишет не свое. С критикою я не совсем согласен: я бы Кукольника драме произнес приговор и построже, и поснисходительнее; к Хомякову рецензент просто, кажется, несправедлив. Приведенная им сцена между Марфою и Антонием бесподобна: ¹⁶⁸ равной силы нет ни одной у Кукольника нн в фантазии, ни в драме, ни в "Тартини".

  

  

   Из "Библиотеки" я узнал, что есть еще другой "Торквато Тассо",¹⁶⁹ кроме Кукольника. Она же меня уведомила о смерти Гнедича, Сомова, Мартынова. ¹⁷⁰ Всех более мне жаль Гнедича: мы когда-то были друзьями, потом поссорились; он умер, не помирившись со мною.

  

  

   Прочел я в "Библиотеке" очень и, как мне кажется, слишком строгий приговор эдинбургской "Review" новейшим французским писателям. ¹⁷¹ Конечно, я их слишком мало знаю, знаю почти только по отрывкам, но не все же у них совершенно безнравственно: повесть Бальзака "Madame Firmiani" имеет не одно литературное, но и нравственное высокое достоинство.

   Из русских оригинальных статей прочел я разбор трагедии "Россия и Баторий" и Кукольниковой фантазии. ¹⁷² Критик тот самый, что в другом томе разобрал драму Кукольника, хлопочет всего более из эффекта: с чем честь имею его поздравить! Есть, однако, у него инде мысли почти справедливые, напр., что "не должно позволять себе приписывать небывалые или недоказанные слабости и пороки героям "историческим"; об этом стоит подумать. Имя Ржевского я чуть ли не заменю в первом акте другим. Хорошо то, что говорит он об Иоанне.

  

  

   Я было опасался, что полученные на прошедшей неделе книги слишком развлекут меня, прервут моего "Ляпунова"; это, однако, кажется, слава богу, не случится. Сегодня я работал довольно удачно, хотя и не продолжал второго действия, а только кое-что - впрочем, необходимое - прибавил к первому.

   Прочел я повесть Барона Брамбеуса "Вся женская жизнь в нескольких часах"; ¹⁷³ в слоге этой повести есть что-то напоминающее Марлинского, но гораздо менее бойкости; впрочем, некоторые картины истинно прелестны. Кукольник плодовит; он написал еще фантазию "Санназар"; очень хорош отрывок, помещенный в "Библиотеке" в довольно неудовлетворительном разборе этой пиэсы. ¹⁷⁴ Je me tronipe beaucoup {Я сильно ошибаюсь (франц.).} - или эти разборы пишет Плаксин; критики Полевых - Николая и Ксенофонта - конечно, также несколько в этом роде, но все же не то: в них есть и новые мысли, и сведения, и логика, а тут одни кумовские толки (du commerage) {сплетни (франц.).} о личных ощущениях самого рецензента.

  

  

   "Библиотека" - журнал очень занимательный, только критиками я не слишком доволен; к этим критикам, между прочим, принадлежит статья о книге Галича "Картина человека".¹⁷⁵ Осмеять, и даже остроумно, можно и величайшего гения, но насмешка не доказательство: нельзя не хохотать, когда читаешь, как Вольтер цыганит Шекспира и греческих трагиков; да уронил ли он их? Замечу, однако, что мнение автора о сомнамбулизме очень примечательно: он не считает сомнамбулизма сном, а бдением, в которое вмешиваются некоторые явления, свойственные обыкновенному сну. Повесть Булгарина "Первая любовь" ¹⁷⁶ довольно пошла; зато его статья "Чухонская кухарка" очень и очень забавна. Булгарин наделен истинным дарованием, но часто берется не за свое. Теньеровские картины ему удаются: вот его род! У него есть и чувство, и подчас глубокое чувство: доказательство - его сиротка в первых главах "Выжигина". Но Булгарин несносен, когда вздумает важничать, выдумывать, когда корчит человека с воображением, поэта, романтика!

   Прочел я несколько стихотворений Козлова: его "Молитва" ¹⁷⁷ истинно прекрасна и стоит того, чтоб ее вытвердить, по крайней мере лучшие строфы.

  

   Читал я сегодня и "Жизнь Наполеона",¹⁷⁸ и "Библиотеку". В "Библиотеке" статью "Брамбеус и юная словесность".¹⁷⁹ О юной словесности, может быть, судит Брамбеус вообще довольно справедливо, но напрасно, кажется, допускает так мало исключений. В самом Бальзаке найдутся повести самой чистой, высокой нравственности, например "Madame Firmiani". Впрочем, цель поэзии не нравоучение, а сама поэзия: вот что, по-видимому, строгие осудители нынешней поэзии, или, если угодно, словесности, совершенно забывают. Однако я слишком худо знаю нынешнюю школу и потому воздерживаюсь от решительного суждения о ней и о толках о ней.

  

  

   Прочел я в "Библиотеке" Загоскина "Вечер на Хопре" ¹⁸R и несколько довольно пустых рецензий. У Загоскина приметно в его трех сказках желание тянуться за Марлинским, но ему до Марлинского далеко; однако последняя сказка его не дурна; только терпеть я не могу этих пояснений, истолкований etc., которыми хотят они, кажется, предохранить читателя от суеверия, - намерение весьма похвальное, но весьма не поэтическое.

  

  

   В "Библиотеке" прочел я примечательную сказку Пушкина в стихах "О мертвой царевне и семи богатырях";¹⁸¹ механическая часть этой сказки превосходна - размер и слог совершенно соответствуют предмету. Сверх того, хорош отрывок из записок Д. Давыдова "Знакомство с Каменским".¹⁸² Разбор "Мазепы" Булгарина,¹⁸³ как все разборы этого рецензента, мне не очень по нутру, хотя и заметно, что он человек очень не глупый.

  

  

   Греча повесть "Отсталое" ¹⁸⁴ - престранная вещь: не понимаю, почему ему необходимы были такие великолепные сборы, чтоб рассказать самый пошлый вздор. Тут истинно гора родила мышь. Известие о посмертных сочинениях Гете¹⁸⁵ очень занимательно, особенно по выпискам из последнего тома его "Dichtung und Warheit". {"Поэзия и правда" (нем.).} Я сошелся в мыслях с Гете: и я лучшие свои произведения, напр. "Ижорского", считаю более произведением природы, нежели искусства, произведением, если угодно, моей природы, произрастанием моей почвы, но собственно не делом произвола, не следствием холодно обдуманного предначертания и отчетливого труда.

  

  

   Прошедший месяц принадлежит к самым счастливым в моей жизни: я был здоров, приятно занят и сочинением, и чтением, получил из дому самые отрадные письма... одно не хорошо: что не всегда был доволен самим собою.

   Сегодня прочел я очень хорошую статью Шевырева "Сикст V";¹⁸⁶ жаль только, что она не без приправы кое-каких странностей и что язык уж чересчур небрежен. Жуковский переложил экзаметрами Шиллеров "Em frommer Knecht war Fridolin...". {"Фридолин был скромный слуга" (нем.).} ¹⁸⁷ Истинно не знаю, что об этом сказать, однако не подлежит никакому сомнению, что с изменением формы прелестной баллады немецкого поэта и характер ее, несмотря на близость перевода, совершенно изменился.

  

   С историческим исследованием Погодина об Иоанне Грозном,¹⁸⁸ напечатанном в "Библиотеке", я совершенно согласен; характер этого человека мне всегда представал точно в том виде, в каком его представляет автор.

   Нынешние французские испытатели природы полагают, что стук при биении сердца происходит от ударения оного о грудные кости. Мне это мнение кажется неосновательным: ибо пульс не то же ли самое биение, сопровождаемое таким стуком, хотя и гораздо слабейшим? а между тем где же в последнем кости или, лучше сказать, свод костяной, которому бы можно приписать происхождение стука? По-моему, биение сердца и пульс не что иное, как просто журчание крови, подобное журчанию всякой другой льющейся жидкости.

  

  

   Статья Сенковского о сагах,¹⁸⁹ кажется, из лучших в "Библиотеке": в подробностях ее, особенно во всем, что он говорит об отношениях руссов к славянам, я совершенно с ним согласен. Но искренно признаюсь, что главное теоретическое начало у меня одно из тех, которые отвергает Сенковский; какое же его собственное и есть ли оно у него, еще не знаю и не вижу. Быть может, впоследствии эта главная идея для меня объяснится.

  

  

   Статья Сенковского из "лучших в этом роде, какие мне случилось читать. Сердечно радуюсь, что он дает простор воображению и поэзии в области истории; рад, что защищает сказания, предания, саги, Иоакимову летопись etc., - но, признаюсь, желал бы знать, чем он заменит отвергаемую им систему усовершенствования, или прогрессивную, как он называет ее. Нет сомнения, что те судят слишком односторонне, которые, ограничивают эти усовершенствования одною гражданственностию. Но если нет в жизни рода человеческого психического усовершенствования, объемлющего область всех наших способностей и наклонностей, если Провидение не воспитывает рода человеческого так точно в течение тысячелетий, как оно же воспитывает каждого человека в особенности в каждое мгновение его краткой земной жизни, - история самая безобразная, самая нелепая и вместе самая ужасная сказка.

  

   Сегодня я не сочинял, а только переправил еще раз сцену между Ржевским и Ляпуновым в первом действии; она мне всего более наделала хлопот; я ее перерабатываю, кажется, в четвертый раз.

  

  

   Сегодня я прочел рассказы трех русских повествователей: сказку про вора и бурую корову ¹⁹R Луганского, "Анекдоты" Скобелева¹⁹¹ и повесть "Мореход Никитин"¹⁹² Марлинского. Луганский чрезвычайно мне полюбился, Скобелев гораздо менее, а Марлинский в начале своей повести, где подражает слогу и Луганского, и Скобелева, - еще менее. Зато там, где Марлинский дает разгул не просто шалуну воображению, а восторгу дум и поэзии, талант его является в прекрасном, дивном блеске: в этой повести есть несколько картин и мыслей таких, за которые я готов признать Марлинского самым глубоким из наших умствователей, самым вдохновенным из наших писателей.

  

  

   С большим удовольствием прочел я повесть Ушакова "Сельцо Дятлово";¹⁹³ тут ничего нет идеального, все чистая проза, - между тем рассказ истинно увлекателен, и в многих местах у меня навертывались слезы. Окончание разочаровывает, но автор и не думал очаровывать. Это "Сельцо Дятлово" - по моему мнению - самое удачное из всех сочинений Ушакова (разумеется, мною читанных); тоны разнообразны, содержание просто, но заманчиво, и чувство, и юмор истинно русские.

  

  

   Напоследок я кончил сегодня своего "Ляпунова": пять актов я написал в 52 дня, и то с перерывами; иногда по два дня ничего не прибавлял. Может быть, будут еще кое-какие вставки, но главное останется как есть; не говорю о переправках и сокращениях: разумеется, что без них не обойдется.

   Спал я сегодня много и довольно много читал. По разборам книги Бутковского о душевных болезнях ¹⁹⁴ и Гречевой "Черной женщины" ¹⁹⁵ вижу, что библиотечный рецензент гораздо лучше судит о предметах ученых, нежели принадлежащих изящной словесности: все, что им сказано о магнетизме, очень зрело и умно.

   Чтоб иметь дельное занятие, принялся я за Шеллинга; ¹⁹⁶ но прочел только его оба предисловия, - впрочем, предисловие к первому изданию стоит доброй славы: идеи в нем высокие, ясные и в то же время восторженные,

  

  

   [...] Прочел я сегодня примечательного: "О состоянии французской драмы" из "Quarterly Review" и разбор новой трагедии Александра Дюма "Екатерина Говард". "Quarterly Review" судит о юной словесности столь же сурово, как "Эдинбургское обозрение": должно же быть, что эти строгие приговоры не вовсе без основания; однако, признаюсь, я бы желал судить о странных феноменах французской словесности по собственному чтению, а не понаслышке. По крайней мере в таланте корифеям молодых французских писателей невозможно отказать: в трагедии Дюма, как видно даже из разбора, есть положения, которые могут быть изобретены только гениальным человеком.

  

  

   Библиотечный рецензент, разбирая "Основания словесности" ¹⁹⁸ Глаголева, почти утвердительно говорит, что "Слово о полку Игореве" не древнее русское сочинение, а подлог в роде Макферсонова "Оссиана". Трудно поверить, чтоб у нас на Руси лет сорок тому назад кто-нибудь был в состоянии сделать такой подлог: для этого нужны бы были знания и понятия такие, каких у нас в то время ровно никто не имел; да и по дарованию этот обманщик превосходил бы чуть ли не всех тогдашних русских поэтов и прозаиков, вкупе взятых.

  

  

   Принесли мне "Отечественные записки" ²⁰⁰ на 1823 год. Не надеюсь найти в них много путного; однако для почину попалась статья занимательная - "Дневник Храповицкого".

  

  

   Сегодня прочел я в "Библиотеке" несколько занимательных статей: о китайских женщинах-поэтах,²⁰¹ о книге Низара и рецензии на эту Вилльмена,²⁰² о книге Черного Сокола. Не люблю я, искренно сказать библиотефных рецензентов; всех их несноснее театральный,²⁰³ который обо всем, даже о драме Кукольника, говорит языком самым странным тут при каждом слове так и видится жеманная улыбка; он до того привык кривляться и скалить зубы, что истинно не знаешь, говорит ли когда-нибудь дело.

  

  

   Брамбеуса "Любовь и Смерть" ²⁰⁴ и восхищала меня, и бесила. Есть в этой пиэсе места, которые за душу хватают; но есть и такие натяжки, которые в состоянии заставить бросить книгу.

  

  

   Самый короткий день в году. Я заметил, что у меня вечерние сумерки прежде 10-го декабря становятся длиннее: в конце ноября уже в исходе четвертого часа совершенно бывало темно, а теперь до половины пятого можно уже обойтись без свечи. Подобное наблюдение сделал я и в июне месяце: десятое число июня - самый длинный астрономический день - для меня, для моей комнаты не есть самый длинный.

  

  

   Мне сделали полочку для книг. Переборка в комнате меня очень занимала: я воображал, будто хозяйничаю.

  

  

   Вот начался и десятый год по общем нашем несчастии! Много ли в живых из злополучных моих товарищей?

  

  

   [...] От Ляпунова я еще не совсем отделался: перечитываю и пишу примечания [...]

  

  

   [...] Сегодня в седьмом часу пополудни разделался я совершенно с Ляпуновым: завтра расстанусь с ним (отдам его); что-то бог даст? [...]

  

  

   Сегодня помер мой котенок. Очень мне понятна скорбь Гофмана о его Муре: я своего Васьки никогда не забуду.

  

  

   Весь день протосковал по своем Ваське: пусть смеются! а я раза два сегодня даже принимался плакать, вспоминая своего котика. Подадут есть - не с кем делиться; отворю фортку - некого впустить в комнату. Жаль мне своего Васеньки!

  

  

   В "Библиотеке" прочел я три повести;²⁰⁶ одна из них - "Княжна Мими" Одоевского - чрезвычайно хороша; это первое сочинение Володи, которым я доволен. Масальского "Дон-Кихот XIX века" совершенный вздор; а "Кирджали" Пушкина просто анекдот, но очень хорошо рассказанный.

  

  

   Написал по письму обеим своим сестрам.

   В "Библиотеке" примечательного прочел разбор "Истории Донского войска" В. Броневского: ²⁰⁷ этот разбор очень хорош; вероятно, он Сенковского.

   Из стихотворений замечу пиэсу прекрасной версификации: "Молодой орел"²⁰⁸ Ершова. Надоела мне, между прочим, судорожная (grimacante {гримасничающая, судорожная (франц.).}) ирония, с какою с некоторого времени обо всем пишут; всех несноснее в этом случае знаменитый М. Я.,²⁰⁹ т. е. Михайло Яковлев (только не лицейский); ему вечный смех, он над всем шутит, обо всем рассказывает, как настоящий Скарамуш: и об "Осаде Пскова" Розена, и о самом пошлом водевиле; везде у него заметно одинаков желание выставить на посмешище автора и выказать свое личное превосходство и над автором, и над читателем. Высек бы я розгами этого кривляку!

  

  

   Канун рождества. Я сегодня не то что весел, напротив, тихая грусть у меня на душе, но спокоен. Слава богу и за это!

   Принесли мне Державина.²¹⁰ Рад я перечесть старика! Сегодня пробежал я его "Пожарского" и "Кутерьму от Кондратьев": чудеса! Заруцкий в женском платье - дивный арабеск! Но предоставлю другим тешиться над старикашей, а дети в "Кутерьме" у него истинно милы и совершенно списаны с натуры. В его третьей части перечел я несколько стихотворений таких, которые только теперь истинно оценил: в них что-то восточное, что-то напоминающее "Ost-Westlicher Divan" {"Западно-восточный диван" (нем.).} Гете.

  

  

   После обеда читал Державина. Его "Добрыня"²¹¹ совсем не дурен: конечно, завязка чуть-чуть держится, зато местами встречаются не только лирические, но даже драматические красоты. Тороп вообще очень хорош: настоящий испанский Грациозо. "Добрыню" я прочел, так сказать, eх officio, а потом роскошствовал за третьего частию нашего старика! Какой богатый мир картин и чувства! Нет сомнения, что дедушка Державин и у нас на Руси первый поэт и, кажется, долго еще останется первым. Есть у него сонеты (чего я прежде не заметил); один из них - "Блаженство супруги" - хорош, все прочие довольно плохи, не его дело было кроить стихи.

  

  

   Читал и Державина, и "Библиотеку". Признаюсь искренно, что гораздо более люблю Державина, гораздо более удивляюсь ему в его безделках, нежели в больших одах; однако начало его оды "Кровавая луна блистала" ²¹² истинно чудесно.

  

  

  

   Вот ужо в четвертый раз встречаю Новый год в этих стенах! Но, слава богу, нынешний день провел я приятно: не скучал, не тосковал. Еще бы было лучше, если бы случилась какая-нибудь новинка; однако и старьё принесло мне наслаждение: я с удовольствием прочел несколько од Державина; кроме того, прочел я поутру "Проповедь на Новый год" Гермеса и другую Бёра (Bohr) "О вере". Кстати, внесу в тетрадь стихи, которые сочинил я в последних числах декабря; я их отправил к племянникам.

  

   МОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ

  

   Замолк и меркнет вещий дух,

   Не брызжут искры вдохновенья,

   Исчезли дивные виденья:

   В груди певца восторг потух.

   Так постепенно тише рдеет

   Без жизнедатного огня

   И остывает и чернеет

   Под мертвым пеплом головня.

   Внимает томный слух поэта

   Не гулу арфы с рубежей

   Отчизны истины и света,

   Нет, - свисту и шипенью змей...

   Обвили чешуей холодной

   Они добычу; жала их

   Над ним трепещут: бледен, тих,

   Угрюм, без жалобы бесплодной

   Слабеет он... Вдруг чьих-то крыл

   Эфирный шорох... В бездну ночи.

   В безбрежный океан светил

   Спасенья жаждущие очи

   Страдалец молча устремил...

   И се великий Исфраил

   Стоит пред ним. В одно мгновенье

   Расторг, могущий, кровы мглы,

   Раздрал кровавых змей узлы

   И сдул с души певца мученье,

   Потом сказал: "Питомец мой,

   Как стал ты жертвою чудовищ?

   Еще ли мало над тобой

   Иссыпал я своих сокровищ?

   Молил, взывал ты: "Песней мне!

   В бессмертном, чистом их огне

   Все скорби я сожгу земные".

   И внял я: в звуки я одел

   Виденья вечно молодые,

   И с роем их к тебе слетел.

   И так поведал: твой удел

   И дума, и мечты, и лира.

   Но не желай блаженства мира;

   А да прольешь с священных струн

   Крылатый, радостный перун!

   И он помчится в хляби дали,

   Разрежет тучу, и лазурь

   Укажет смертным, выше бурь,

   В пределах тех, где нет печали...

   Ты часть свою благословил,

   Ты взял ее... Так что же ныне

   Ты вдруг без мужества и сил?

   Или ты изменил святыне?

   Кумирам жаждешь ты служить,

   Кадить и неге, и гордыне?".

  

   Поэт

  

   Святыне верен я и ныне,

   И мне ли идолам кадить?

   Пусть сумрачна моя обитель,

   Пусть дней моих уныла нить,

   По ты со мною, мой хранитель!

   И вновь судьбу благословить

   Готов я. Мощный и прекрасный

   Посланник из страны чудес,

   Ты претворяешь, сын небес,

   Глухую полночь в полдень ясный:

   С тобою бодр и силен я,

   С тобою верую в избранье,

   Но отлетишь - опять страданье

   Сжимает душу; грудь моя

   Полна терзаний и сомнений,

   И сам ты, светозарный Гений

   (Прости безумью слепоты!),

   Тогда мне кажешься и ты

   Коварным духом обольщений...

   Или мой жребий не жесток?

   Из сонма дышащих творений

   Меня не выхватил ли рок?

   Без устали бежит поток

   И дней, и лет... Какого ж века?

   Не ум ли ныне человека

   Творит из мира мир иной?

   Что ж? неприступною стеной,

   До самой тверди взгроможденной,

   Я отделен от всей вселенной.

   Немеет слабый гул наук,

   За мой порог не пролетая,

   Здесь, ухо всуе поражая,

   Часов однообразный стук -

   Над временем насмешка злая:

   Оно стоит. И мне ль мечтать

   Из мертвой тьмы уединенья

   Учить живые поколенья

   И миру бога возвещать?

  

   Исфраил

  

   Ты отделен от суеты,

   Отрезан ты от преткновений,

   Шалеешь о науках ты?

   Но, полный и теперь сомнений,

   Скажи: что было бы с тобой,

   Когда бы легкою душой

   Ты несся по порогам прений,

   Раздравших ныне быт людской?

   Непостоянен лик науки,

   Как лик изменчивой луны;

   Но из сердечной глубины

   Текут одни и те же звуки

   И вторятся из века в век.

   Их слышит, как сквозь сон мятежный,

   Дрожит и млеет человек

   И рвется в оный край безбрежный,

   Где все покорно красоте,

   Где правда, свет и совершенство.

   Да разгадаешь звуки те!

   Вот долг твой, вот твое блаженство!

   Бог - бог безмолвия и дум:

   И здесь, где умер мира шум,

   Где окружен ты тишиною,

   Не он ли пред твоей душою

   Стоит, отец своих детей?

   Как горный ток, падущий в долы,

   Так в сердце братии, в грудь друзей

   Излей могущие глаголы

   О нем, предвечном, трисвятом.

   Да совершишь предназначенье,

   И по труде в успокоенье

   Он призовет тебя в свой дом.

  

  

   8-м письмом Шеллинга ¹ я попеременно то восхищался, то приводим был в недоумение. Все, что он говорит о счастии и блаженстве (Gluck-Seligkeit und Seligkeit), превосходно, я совершенно согласен с ним и Спинозою, что блаженство не есть награда за добродетель, но сама добродетель. Напротив, его обескачествование самобыта мне кажется совершенным уничтожением оного, следовательно... По всему приметно, что он опасается антропоморфизма. Но ужели, приписывая божеству до идеала возвышенные свойства и принадлежности человека, мы поступаем совершенно безрассудно, совершенно не философически? Ум, самопознание, благость принадлежат здесь, на земле, одному человеку, и то в степени весьма несовершенной: эти качества, без сомнения, человеческие, ибо отличают человека от прочих существ этой планеты; но в то же время они качества и высших существ мира духовного, качества, по которым одним и человек принадлежит оному духовному миру, словом, они в человеке отблески божества. Впрочем, еще не смею судить о Щеллинге; только знаю то, что он никогда у меня не отнимет моего бога, бога, в которого верую всем существом, всем умом, всей душою; бога, которому молюсь, который меня слышит и понимает, который для меня бог живый, а не пустой звук без всякой существенности, мертвый, следствие преутончений и силлогизмов убийственной диалектики. Признаюсь искренно, что я доселе худо знал Шеллинга, впрочем, и теперь я еще не решаюсь просто отречься от него, ибо по отрывку, может быть, худо мною понятому, было бы безрассудно отказаться следовать за мыслителем иногда истинно выспренним; однако отныне буду следовать за ним с оглядкою.

  

  

   Поутру я сочинял; потом читал Державина и прочел девятое письмо Шеллинга, потом опять сочинял, наконец, вечером прочел последнее письмо Шеллинга; кажется, я теперь понял, чего хочет немецкий философ. Он утверждает, что мы не должны силиться постигнуть умом непостижимого уму, а просто удовлетворять жизнию высшим требованиям собственного я. Он совершенно прав, если только дело идет о постижении (да простят мне этот варваризм!); но "признаться, что не можем постигнуть непостижимого", и "отказаться от всех отношений к непостижимому" - большая разница. Едва ли возможно удовлетворить самому себе, собственному я, отрекшись от этих отношений. Для меня из самой системы Шеллинга (NB дополненной моею собственною опытностию) совершенно становится ясною необходимость откровения, т. е. необходимость сверхъестественного пришествия, идеи о боге, в мире человеческих мыслей, ибо ум не ведет к богу, а что такое человек без бога? Прочитав последнее письмо о догматизме и критицизме, я перелистывал прочие статьи, содержащиеся в этом томе сочинений Шеллинга, и, между прочим, пробежал примечания к "Слову об отношении художеств к природе". Тут выходка философа против одного своего лжепоследователя - выходка в своем роде чудесная! Ее не худо бы перевесть ad usum {для ознакомления (лат.).} наших русских шеллингистов. Как бы прочесть когда-нибудь Гамана!² - это истинно должен быть человек необыкновенный: Гете, Гердер, Шеллинг говорят о нем с величайшим уважением. Замечу, что Гаман лифляндец.

  

  

   Спасибо старику Державину! Он подействовал на меня вдохновительно; тремя лирическими стихотворениями я ему обязан: переписанным в самом начале нынешнего дневника, конченным вчера и начатым и конченным сегодня. У Державина инде встречаются мысли столь глубокие, что приходишь в искушение спросить: понял ли сам он вполне то, что сказал? Таков, напр., стих в оде "Бог": "Я есмь, - конечно, есть и ты!" - в этом одном стихе опровержение и догматизма и критицизма (или реализма и идеализма). Обе системы в том согласны, что крайний итог их... 0. Но пусть соберутся все мудрецы мира и доказывают мне, что я не существую, не есмь; я, быть может, стану в туник от их диалектики - да все же им не поверю. То же самое скажу им, когда они, обескачествуя высочайшее существо, приведут и его к нулю. Вера в премудрую, преблагую, всемогущую самобытную причину вселенной столь же необходима мне, сколь необходима мне вера в собственное существование. Без той и другой я совершенно теряюсь в хаосе; без них единственным моим спасением из бездны отчаяния может быть только смерть или безумие. Однако оставим метафизиков: вот мой ответ г<оспода>м поклонникам самобытного Я:

  

   "Я ЕСМЬ, - КОНЕЧНО, ЕСТЬ И ТЫ"

  

   Он есть! умолкни лепетанье

   Холодных, дерзостных слепцов!

   Он есть! я рук его созданье,

   Он царь и бог своих миров!

   В нем жизнь, и свет, и совершенство:

   Благоговеть пред ним блаженство,

   Блаженство называть творца

   Священным именем отца.

  

   "Не рвися думой за могилу;

   Дела! дела! - вот твой удел.

   Опрись о собственную силу,

   Будь тверд, и доблестен, и смел;

   Уверен ты в себе едином:

   Так из себя все почерпай

   И мира будешь властелином,

   И обретешь в себе свой рай".

  

   Денницы падшего ученье,

   Сиянье истины и лжи!

   Мудрец! я есмь в сие мгновенье,

   А был ли прежде? - мне скажи!

   Теперь я мыслю; а давно ли?

   И стал я от своей ли воли?

   И как из недр небытия

   Вдруг просияло это Я?

  

   "Владей страстьми!" - Брось лицемерье.

   Поведай: радость и печаль,

   Любовь и гнев, высокомерье,

   И страх, и зависть ты всегда ль

   Смирял успешно? Крови пламень

   Тушил всегда ли? - "Я... не камень,