Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

лишком разнообразны; однако же не потому, чтобы мне было скучно или что ничего не делаю: напротив, я доволен, прилежен, только читаю меньше прежнего. Впрочем, сегодня прочел я прекрасное "Слово" любезного моего Дрезеке, которое произнес он при первом своих питомцев приобщении тайн святых (Konfirmation). Это "Слово" принадлежит к тем, из которых нельзя сделать выписок, потому что иначе бы должно переписать все с первой строки до последней.

  

  

   Кончил сегодня вторую главу своего "Сироты" и переписал последнюю половину оной: итак, я был довольно прилежен; но зато и устал.

  

  

   Написал я Посвящение своего "Сироты" Пушкину: оно в оттавах, только в четырехстопных, которые, однако же, мне кажутся гораздо менее звучными и сладостными пятистопных.

   Превосходную прочел я проповедь Ерузалема¹⁷⁸ "О божием промысле": в ней все чистое золото, несмотря на то что язык несколько обветшал. Особенно поразила меня следующая мысль: "Как часто молитва наша бывает подобна упрямому крику глупых детей, которые требуют, чтобы им дали играть предметами вредными и опасными". В "Сыне же отечества" попалась мне прекрасная статья Лемонте (Lemontey) "О точности относительно к слогу, языкам и пантомимам".¹⁷⁹ Впрочем, я не со всеми мыслями автора согласен, особенно же с теми, которые предлагает он касательно мнимых будто бы красот в речах и песнях так называемых дикарей и успехов языков - французского в 18 столетии, а латинского при цесарях.

  

  

   Начал сегодня третью главу "Сироты". Все эти дни себя очень чувствую счастливым: не знаю, как благодарить бога за все наслаждения, которые дарует он мне в умственных занятиях.

  

  

   Странно бы было говорить, что Крылова басни прекрасны: это все равно, что рассказывать за новость о белизне снега или о свете дневном. Но и в прекрасном есть степени: "Рыбья пляска" ¹⁸⁰ (напечатанная в "Сыне отечества") в своем роде совершенство.

  

  

   Сегодня я отдыхал; это мне было необходимо: с 20 числа я почти без перерыву все сочинял, - боюсь расстроить здоровье и истощить воображение.

   В "Сыне отечества" прочел я повесть Клаурена "Разбойничий замок".¹⁸¹ Терпеть не могу подобных остроумных глупостей! Ужасом вообще шутить не должно; а разгадывать и объяснять рассудительно и как следует здравомыслящему человеку ужасы поэтические - на это может решиться только тот, в ком нет - как говорит Катенин - смысла человеческого.

   Статья Одоевского (Александра) о "Венцеславе"¹⁸² всем хороша; только напрасно он Жандру приписывает первое у нас употребление белых ямбов в поэзии драматической: за год до "Русской Талии" были напечатаны "Орлеанская дева" Жуковского и первое действие "Аргивян".

  

  

   Любопытная статья в "Сыне отечества" на 1825 год - "Догадки об обитаемости Луны".¹⁸³ Что до меня, я не только догадываюсь, но могу сказать твердо - уверен, что Луна и все тела небесные обитаемы: мне кажется, что это и быть не может иначе.

   Далее прочел я с большим вниманием чьи-то замечания на статью И. Калайдовича¹⁸⁴ "О родах грамматических" и ответ Калайдовича на эти замечания. Не могу согласиться с ответчиком, чтоб имена собственные фамильные русские женские на -ич, -а, -о не могли бы быть и на -чева и -ина, напр. Богданович и Богдановичева, Глинка и Глинкина, Люценко и Люценкина. А еще менее, чтоб последние два окончания или по крайней мере первое из них, т. е. на -а, употребленное в женском роде, не склонялось... Воля ваша, г. Калайдович! а я никак не решусь написать по-вашему: "Г-же Глинка", "Г-жи Родзянко"!

  

  

   С удовольствием и даже большим читаю повести и романы, а потому жалею, что сам не умею писать их.

   В "Сыне отечества" прочел я сегодня повесть "Вильгельмина, или Побежденный предрассудок";¹⁸⁵ в ней много недостатков, особенно в начертании характеров, но главная мысль очень хороша: Мельмот, Вампир Чайльд-Гарольд - в Пошехонье!¹⁸⁶ Мысль истинно гениальная для пера юмориста, только этот юморист должен бы по крайней мере быть Жан Полем Рихтером или Гофманом.

  

  

   Лучшие две повести из прочитанных мною сегодня в "Сыне отечества" - "Изобретение стремян" и "Водопад";¹⁸⁷ первая совершенно в род" Вольтеровых сказок, а во второй низвержение человека, увлеченного водопадом, и ощущения его изображены истинно мастерской кистью.

  

   По предначертанию, которое я себе составил для зимних занятий, я собственно должен бы был сегодня опять приняться за греческий язык... но под разными предлогами, напр. что неделя уже кончается, что после трудов прошедшей недели можно и отдохнуть etc., я обманул самого себя и ровно ничего путного сегодня не делал.

  

  

   Опять на меня напала сонливость - впрочем, это с некоторой стороны и хорошо: читать много нельзя, потому что день короток, а при свечке больно глазам; сочинять же я теперь не в состоянии. Завтра примусь опять за Гомера.

  

   Нынешний день провел я довольно приятно: поутру перечел первую половину первой книги "Илиады", а потом после обеда и вечером читал я "Сын отечества" на второе шестимесячие 1825 года. Между прочим попались мне тут две мои рецензии:¹⁸⁸ поэмы Шихматова и переводе фон-дер-Борга; ныне я почти совершенно тех же мыслей, но выразит бы несколько помягче. "Массилия" ^18Э по механизму и отделке принадлежит к лучший из напечатанных моих стихотворений, но она в пошлом описательно-элегическом роде, слишком широковещательна, слишком лишена именно той поэзии, которой в разборе переводов фон-дер-Борга требую от других.

  

  

   Поутру читал я "Илиаду"; вечером начал переписывать первую главу своего "Сироты", в промежутках читал я "Сын отечества".

   Слог Вашингтона Ирвинга ¹⁹⁰ имеет много сходства и с слогом Гофмана, и с слогом А. Бестужева: главная отличительная черта всех троих - живость и бойкость, главный недостаток - натяжка. Впрочем, признаюсь, мне не в пример более приносит наслаждения рассказ, - напр. вроде того, который я сегодня прочел в "Сыне отечества", рассказ, являющий человека чувствующего и мыслящего, - нежели все плавные и тщательно обработанные повести тех писателей, у коих нет ничего странного, зато и нет ничего своего, ничего не заимствованного, не пошлого.

  

  

   Я хотел было сегодня писать к моему имениннику-племяннику..., но занятия и дни расположились так, что оставлю это до другого разу. Вторая половина рассказов о домовых ¹⁹¹ Вашингтона Ирвинга гораздо лучше первой, особенно оригинальна пляска старой мебели: это картина вроде Каллота, но в своем роде мастерская.

  

  

   В "Сыне отечества" довольно значительный отрывок повести в стихах "Беглец".¹⁹² Слог - снимок со слога Пушкина, а еще более со слога автора "Войнаровского", но снимок рабский, безжизненный. Впрочем, кое-где проглядывает в этой повести что-то похожее на талант: описание ночи и часового на цепи у границы недурно; выходка против невлюбленных довольно курьезна, но за нею несколько хороших стихов (хотя они тут и ни к селу, ни к городу). Вот они:

  

   Твой (т. е. возлюбленной поэта) прах под камнем гробовым

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Тебя там нет; ты не под ним,

   В моем ты сердце, ты со мною.

  

   Но вот что истинно странно: автор "Ижорского" (который по крайней мере не помнит, чтобы прежде читал этот отрывок повести "Беглец") самым разительным образом в начале третьего акта первой части своей мистерии встретился с г. Алекс. В...ным.

   Ижорский (в припадке сумасшествия NB) видит и слышит почти то же, что не Леолин, а поэт его, сам г. В...н в полном разуме. Вот стихи сего последнего:

  

   Как солнце светит над землей,

   Так днем ты (т. е. покойница Мария) светишь надо мной:

   В глубоком сне, во мраке ночи

   Ты, как луна, блестишь мне в очи;

   Хочу обнять - ты высоко,

   Хочу достать - ты далеко.

  

   За сими если не совершенными, однако исполненными воображения стихами следует чепуха; а потом опять два хороших стиха:

  

   Пусть призрак я один люблю!

   Не сон ли жизнь? я сладко сплю.

  

   Картина в "Ижорском" полнее, стихи, может быть, и зрелее и сильнее; но все же странно и очень странно так встретиться!

  

  

   В "Сыне отечества" на 1826 год два совершенно противоположных изображения парижского общества - г-жи Жанлис и леди Морган.¹⁹³ Наблюдения, какие мне удалось сделать в 1821 году, более согласны с мнениями последней. Впрочем, и в замечаниях первой много истин, только общих, а не частных, в приноровлениях, внушенных ей, кажется, отчасти весьма, впрочем, простительным пристрастием к старине. О необходимости религии для народа Жанлис говорит чрезвычайно справедливо: "Народу нужна вера таинственная; отвергая религию, он всегда делается суеверным". Мне кажется, что это можно сказать но об одном народе (Жанлис, вероятно, под этим словом разумела простой народ), но вообще о людях, не выключая и философов.

  

  

   Давно я не читал ничего с такою досадою, как в "Сыне отечества" "Рассмотрение Опыта науки изящного" Галича.¹⁹⁴ Если бы только плоскость, глупость, невежество - еще бы можно вытерпеть, да тут явная злонамеренность. Она при большей зрелости общего образований, конечно, возбудила бы одно презрение; но, к несчастию, у нас довольно одной такой статьи, чтоб уронить хорошую книгу. Местами критик и прав: но можно ли так критиковать? и можно ли браться за разбор философического сочинения, когда большую часть возражений основываешь на словах: мне кажется?

   Впрочем, эта критика принесла мне и пользу, даже наслаждение, потому что познакомила с мыслями Галича.

  

  

   Читая сегодня повесть Крузе "Счастливый день",¹⁹⁵ я испытал на самом деле, что Вальтер Скотт прав, когда говорит о заманчивости рода, изобретенного Анною Радклиф.¹⁹⁶ Должно же еще заметить, что эта повесть не принадлежит (по крайней мере я так думаю) к лучшим в этом роде.

  

  

   Как опровергнуть эмпириков, утверждающих, будто у людей нет общего идеала красоты? Правда, негр совсем не в тех чертах и формах находит женскую красоту, в которых находит оную европеец, но тут участвуют чувственность и привычка; однако же ни негр, ни европеец не станет сравнивать того, что находит прекрасным в своей возлюбленной, с предметами отвратительными; напр., негр, верно, не скажет про толстые губы своей красавицы, что они похожи на кровяные колбасы, про черный цвет ее тела, что он точь-в-точь запачканная сажею тряпка etc., а найдет в природе предметы истинно привлекательные и усмотрит сходство между ними и тем, что кажется ему прелестным в его подруге.

  

   В "Сыне отечества" на 1828 год стихотворение Катенина "Ахилл и Омир",¹⁹⁷ мне вовсе неизвестное. Оно в смягченном виде представляет достоинства и недостатки, свойственные слогу Катенина; но, признаюсь, я бы охотно простил ему все прежние недостатки во всей прежней их силе, если бы только то же было и с достоинствами. К несчастию, этого нельзя сказать. Экзаметры в этой пиэсе не хуже обыкновенных, но употреблены тут некстати между рифмованными стихами. Впрочем, есть места прекрасные.

   В повести "Спящий разбойник" ^19S характер Жанетты исполнен истинной поэзии.

  

  

   Вчера после дневной отметки¹⁹⁹ прочел я еще в "Сыне отечества" ирландское предание "Сткляночная гора".²⁰⁰ Это почти то же, что у нас "Сказка про старика и сына его журавля", и, признаюсь, наша сказка кажется мне не в пример затейливее и не в пример умнее.

  

  

   В "Сыне отечества" попались мне стихи Ал. Крюкова,²⁰¹ которые я и прежде читал, - "Воспоминание о родине"; я им обрадовался как старым приятелям. Недурна и другая его пиэса - "В память красавице". Крюков, без сомнения, подражатель Пушкину, но подражатель не бесталанный.

  

  

   Прочел в "Сыне отечества" несколько статей об естественной истории, между прочим об американских странствующих голубях:²⁰² читая эту статью, поневоле удивишься чудесам природы.

   В другом роде прочел я разбор "Паризины" ²⁰³ Вердеревского: по приведенным примерам видно, что этот перевод не без достоинства. Есть место, где с Вердеревским встретились Пушкин (в "Полтаве") и я (в "Семи спящих отроках"), именно казнь Гюга, но я "Паризины" не читал: она мне до сих пор только известна по оценке ее в "Телеграфе", оценке, против которой рецензент "Сына отечества" вооружается, и, кажется, справедливо; не помню, чтобы в числе выписок "Телеграфа" находился помянутый отрывок.

   Тем, которые никак не хотят допустить врожденных идей, предложил бы я вопрос: как объяснят они без оных чудесные способности некоторых детей? Например, мальчика шести лет, разрешавшего в минуту самые трудные арифметические задачи, Георгия Ноакеза, о коем упоминается в статье, переведенной Бутовским? ²⁰⁴

  

  

   Из проповедей, какие прочел я сегодня, прекрасна Шлейермахерова "О пределах снисходительности"; зато Рёрова²⁰⁵ "Christus em entschiedener Freund der Vernunit", {"Христос решительный друг разума" (нем.).} несмотря на благовидность своего заглавия, произвела во мне неприятное действие. Охотно верю, что и социнианец может быть человеком добродетельным и даже искренно набожным; но пастырем и наставником церкви евангелической (лютеранской) не должен и не может он оставаться, если не захочет заслужить названия лицемера.. Не говорю уже о высших отношениях, но мне кажется бесчестным даже в светском смысле выдавать себя за защитника какого бы то ни было учения и быть врагом оного: в глазах моих самые энциклопедисты лучше этих волков в одеждах агнчих; энциклопедисты по крайней мере враждовали явно.

  

  

   Вот уже и в третий раз провожаю рождество в этих четырех стенах! Впрочем, я сегодня, слава богу, вовсе не кручинился: было что читать - и время прошло так, что я и сам не заметил.

  

  

   Попалась мне в "Сыне отечества" повесть Крузе "Дружба на Севере",²⁰⁶ которую я и прежде читал. Она на меня сегодня особенно сильно подействовала: мои лицейские товарищи так и ожили передо мною при этом чтении; раза два или три слезы невольно навертывались мне на глаза; этого ребячества, признаюсь, я не ожидал от себя на 37-м году такой жизни, которая, кажется, хоть кого бы должна отучить от плаксивости.²⁰⁷

  

   В "Фарисе", переведенном Манасеиным,¹ несколько очевидных опечаток: такое небрежение к труду молодого поэта, сверх того, поэта с дарованием, со стороны гг. издателей "Сына отечества" истинно непростительно. Перебранки с "Вестником Европы" в статьях "Ящик" ² показывают, до чего доходили нелепости Каченовского в 1829 году, но вместе до чего доходили безвкусие и плоскость сочинителей этих статей.

   Выписок нет, потому что уже поздно и я устал.

  

   Нравится мне очень, что в "Сыне отечества" какой-то Н. И. П. (вероятно, Николай Иванчин-Писарев),³ нападая на осмелившихся не ахать и не удивляться необъятной мудрости Карамзина, говорит о завистливой посредственности и под уровень этой посредственности подводит - кого же? Аристофана, одного из величайших гениев всех времен и народов! Дай бог всякому Аристофанову посредственность - тогда авось обойдемся и без зависти!

   Комедия "Смешны мне люди" ⁴ должна быть не дурна; в двух сценах, напечатанных в "Сыне отечества" на 1829 год, много хороших стихов, но довольно натяжек и пустословия. Подражание слогу Грибоедова очень заметно.

   Наконец могу сказать, что 1 января я опять принялся за своего "Сироту"; сегодня я в первый раз продолжал работу с удовольствием.

  

  

   Прочел сегодня в "Сыне отечества" отрывок романа Порфирия Байского "Гайдамак";⁵ в нем много живости и бойкости, хотя подражание в образе изложения романам Вальтера Скотта и слишком заметно.

  

  

   "Любовь на Севере" г. Клаурена⁶ из глупейших глупостей, какие мне когда-нибудь случалось читать. Удивляюсь вкусу Греча и Булгарина! Неужто они не нашли ничего лучшего, с чего бы начать свой журнал в 1829 году. Зато "Записки" Хлебникова о Калифорнии⁷ очень занимательны.

  

  

   Стихотворения в первых 4-х частях "Сына отечества" на 1829 год⁸ почти все выходят из ряда тех, какие обыкновенно попадаются в журналах. Два перевода Розена из Аттербома⁹ знакомят нас, и весьма удачно, с шведским поэтом, который стоит того, чтобы его знали и вне его отечества; заглавия этих двух пиэс - "Роза солнца" и "Роза и мотылек"; последняя особенно игрива и свежа.

   "Пробуждение весны", собственное стихотворение Розена, в духе двух его переводов; однако же картины и метафоры тут народные, русские:

  

   ...встает от сна

  

  

  - лучше: со сна

   Благодатная весна!

   Смерти белые покровы

   С ней спадают, и она

   Как на праздник убрана;

   Блещут пышные обновы:

   Изумрудный сарафан

   Обвивает легкий стан;

   Из-под алых роз игриво

   Льются темные власы.

  

   Кроме того, в N 21 прелестное во всех отношениях эротическое стихотворение "Алине".¹⁰ В нем соединено все, что должно быть в подобной безделке: сладость, огонь, роскошь, благозвучие, сверх того, нет ничего, что бы хоть мало-мальски было неблагопристойно. Последние два стиха истинно превосходны:

  

   Чтоб был последний поцелуй

   Как небо чист, как вечность долог!

  

   Жаль, что два предшествующие им несколько спутаны и как будто написаны единственно для этих двух.

   "Элегия" Глебова ¹¹ в 18-м N не без достоинства, хотя в ней механизм чересчур небрежен. Особенно удачен переход после вопросов:

  

   Где ж ты теперь?.. etc.:

   В пустом краю, за светлою Невою,

   Стоит вдали уединенный храм.

  

   Самые басни Глинки, Масальского и Бестужева-Рюмина¹² не совсем дурны; особенно второго "Вареный чай" и первого "Козленок и поросенок". Начало сей последней басни в духе наших народных сказок и песней и потому именно мне очень полюбилось. Вот оно:

  

   "Каленые ножи вострят,

   Луженые котлы кипят:

   Меня козла убить хотят!".

  

  

   Сегодня я начал 4-ю главу своего романа.

   В первый раз со дня моего прибытия сюда, кроме меня и соседа, нет арестантов.

  

  

   "Взгляд на состояние русской словесности" ¹³ Плаксина в "Сыне отечества" на 1829 год - статья не без достоинства: в ней есть мысли новые, справедливые, резкие, но нет ничего целого, нет ничего удовлетворительного, много постороннего и много диковинок. К последним, между прочим, принадлежит начало, в котором сказано, будто бы "в последней половине минувшего столетия язык наш обогатился превосходными творениями в многих родах поэзии и немногих (спасибо по крайней мере за сей последний эпитет!) прозы, но в большей части самых генияльных произведений сего времени видно стремление подражать древним или новейшим классическим писателям". Если последнее справедливо (чего и не отрицаю), - где превосходство и генияльность? И сверх того, где же (независимо от всякого если) множество превосходных, генияльных поэтических творений в словесности нашей с 1750 по 1800 год? Замечание о помехах усовершенствованию нашей литературы, особенно об обстоятельстве, что все наши писатели занимались ею только в часы досуга, очень справедливо. Потом следует похвала двум талантам-преобразователям, т. е. Карамзину и Дмитриеву, и апотеоза Жуковского, - "у него и у его немногих последователей" находит Плаксин "в самых подражаниях, даже в самых ближайших переводах более особенности, нежели в произведениях предшественников его". А Державин? <Далее следует> длинный, вовсе к делу не идущий эпизод о классиках и романтиках; впрочем, тут довольно занимательны различные определения романтизма; кроме того, в этом отступлении есть истинно хорошие мысли (их выпишу завтра).¹⁴ Вслед за тем литераторы делятся на разряды: в числе этих разрядов есть разряд тайных литераторов - это диво дивное! Потом исчисляются проповедники и оценены вообще (несмотря на злоупотребление слов много, множество, много творений, много писателей) довольно справедливо: забыт только Неофит, которого не должно бы было забыть. Потом опять скачок к руководствам: о них сказано справедливо, что они "чему-то учат, а едва ли чему-нибудь научают". Новый скачок приводит нас к журналам; наконец, общие рассуждения, довольно, впрочем, справедливые, но упавшие как будто с неба, о причинах, замедляющих успехи нашей словесности. Переход к поэзии: второй акафист Жуковскому, словцо о Батюшкове, слова два полусправедливых о Пушкине и Баратынском и несколько точек после двух-трех надутых фраз, вот и все. Вся лекция состоит из salto mortale: в ней автор мечется во все стороны; говорит много и о многом и обо всем очень поверхностно: системы, целого вовсе нет, но есть мысли, и мысли искупают многое - pour employer le mot favorit de Monsieur. {употребляя излюбленное выражение месье (франц.).}

  

  

   Итак, и 1834-го года первый месяц канул в вечность! Январь был для меня уже три раза месяцем скорбных утрат: в 1829 году лишился я в январе, и чуть ли не 31-го числа, друга моего Александра;¹⁵ в 1831 году умер в январе же товарищ мой по Лицею и приятель барон Дельвиг; а в прошлом году 31 января скончалась княгиня Варвара Сергеевна, которую я мало знал, но почитал и любил, раз, потому, что она того стоила, а во-2-х, что она была искренним другом сестры моей Юлии. Что скажет нынешний год?

   Поутру я встал до того слабый, что принужден был после чаю опять лечь, сочиняю обыкновенно прохаживаясь; итак, я полагал, что нынешнее утро так пропадет; а вышло напротив: стихи вязались как нельзя лучше.

  

  

   Бонштетен¹⁶ в воспоминаниях о своей молодости говорит о своем деде: "Всего дедушки не помню; в душе моей напечатлелся только образ старца в креслах, подающего мне дощечку шоколаду". Точно так и я когда-то помнил не деда своего, а только его белую карету; но теперь и об этом воспоминании во мне осталось одно воспоминание. Самая отдаленная картина в галерее моего младенчества, картина, которая и поныне еще не вовсе изгладилась из души моей, - двор нашего дома в Владимирской улице, лошади с телегой и нянька моя Татьяна, взявшая меня на руки и поднесшая к окну, чтобы заставить смотреть на этих лошадей. Смутные воспоминания о Тепловых, о нашей детской комнате, о первой ребяческой ссоре с Мишею, о Кирилловне, о ситном хлебе, посыпанном сахаром, о том, что старший брат обедал прежде или после нас (потому что классные часы в Петровском училище того требовали), и пр., и пр., - все эти воспоминания, хотя, кажется, и относятся к времени, предшествовавшему нашей первой поездке в Авинорм, однако не так отдаленны, как о помянутых лошадях.

  

  

   С большим удовольствием прочел я прекрасную повесть А. М<арлинского> "Испытание"¹⁷ (в 135 части "Сына отечества" 1830 года). В ней столько жизни, ума, движения и чувства, что, без малейшего сомнения, ее должно причислить к лучшим повестям на нашем языке. Автора я, кажется, угадал и сердечно радуюсь, если угадал. Благослови бог того, кто любезному отечеству нашему сохранил человека с талантом! Sapienti sat. {Знающему - достаточно (лат.).}

  

  

   В "Сыне отечества" на 1830 год отрывок из поэмы Подолинского "Нищий".¹⁸ Без сомнения, что в этом, хотя и очень небольшом, отрывке заметно дарование, но воля ваша, гг. издатели, трудность размера, которую будто бы "поэт преодолел с необыкновенным искусством", - по моему мнению, им вовсе не преодолена: стихи его для моего слуха хромают так точно, как стихи того же размера и расположения в "Шильонском узнике" Жуковского. Впрочем, что можно было сделать из этого размера на русском языке, совершенно не свойственного эпическому слогу, кажется, Подолинский сделал или по крайней мере пытался сделать. Вторая строфа лучше первой, но и в ней беспрестанные..., особенно неприятные в этих стихах, слова лишние и непозволительные пропуски. То же самое, помнится, заметил я и в "Узнике" Жуковского. Похвалить, однако же, должно Подолинского за то, что рифмы у него довольно разнообразны.

   Статью почтенного Влад<имира> Кар<ловича> Бриммера ¹⁹ "Об истинном и ложном романтизме", каюсь, я было начал читать с мыслию, что кое-где случится мне и посмеяться насчет своего бывшего товарища по Обществу любителей наук и художеств; но я нашел, что эта статья дельная и предельная, хотя я и не во всем согласен с автором. Вот замечание очень справедливое: "Кто не испытал, что творения Петрарки заставляют читателя погрузиться в самого себя, исследовать свое сердце, разобрать свои идеи etc. Случается ли это при чтении Гомера или Софокла? Гомер, кажется, так занимает внимание наше беспрестанным описанием битв и характерами своих героев, что нам не остается времени подумать о себе. Софокл заставляет нас трепетать перед неизбежным роком, и мы напрасно желаем хотя когда-нибудь войти в святилище сердца". Замечу, впрочем, что о Софокле я должен по необходимости поверить Бриммеру на слово, ибо вот уже десять лет как не заглядывал в творения сего трагика. Метафизика сердца, отвлеченные понятия, раздробление чувств и мыслей, по мнению автора, составляют характер романтизма, и потому-то он и Расина, и Вольтера, и Виланда, и Тасса считает романтиками. За эти две мысли, показывающие человека точно мыслящего, хотя вторую и можно бы подвергнуть точнейшему исследованию, охотно прощаю Бриммеру его высокое мнение о Виланде etc., его нападки на Шлегелей, Тика и шеллингистов: нельзя же требовать, чтоб все мыслили одинаким образом; благо и то, когда по крайней мере хоть мыслят, а не просто повторяют чужое.

  

   Получил письма от матушки, Юстины Карловны [...] ²⁰ и наконец от брата - два. Из писем брата первое, от 20 октября, очень занимательно: он в нем описывает свое житье-бытье, говорит о местоположении Баргузина, о климате etc. и в конце сообщает мне несколько тамошних областных слов (жаль только, что не могу разобрать всех их): братан - cousin, сестреница - cousine стоили бы того, чтоб их приняли в великорусское господствующее наречие.

  

   "Вечер на Кавказских водах в 1824 году" ^2| - сочинение А. М<арлинского> - уступает в зрелости и оригинальности его повести "Испытание", но все же доказывает прекрасное дарование автора. В "Вечере" А. М<арлинский> подражал несколько приемам Вашингтона Ирвинга, а местами и Гофмана, впрочем, и в подражании этом есть много истинно Русского, много такого, что мог написать один только русский романист. Из рассказанных тут повестей последняя мне кажется самою разительною.

  

  

   "Бесприютная", поэма Прова Максимовича, разобрана в "Сыне отечества" ²³ на 1830 год довольно, кажется, снисходительно. От другого критика досталось бы юноше-поэту за стишок:

  

   Давно ль знакомы вы с тоской?

  

   Если можно назвать дарованием чувствительность слуха и уменье писать гладко (но кто же ныне не пишет гладко?), - у Максимовича есть дарование. Однако должно же признаться, что в таком случае число людей с дарованием и у нас довольно будет значительно, а у французов, немцев, итальянцев едва ли не всякий пишущий стихи приобретет право на название человека с дарованием. С вниманием я перечел все образчики хорошего в сей поэме, выставленные рецензентом, и еще довольно значительный отрывок, напечатанный отдельно в том же журнале, и нашел только четыре стиха не совершенно пошлых:

  

   Соскучившись на юге жить,

   Весна, богатая дарами,

   Пришла на север погостить

   И подарить его цветами.

  

   И следующие за ними не дурны, но в них ровно ничего нет нового, а стоит ли писать, если только повторять сказанное и пересказанное? Впрочем, Максимович мог бы сказать, что у нас не слишком любят новое... В одном из номеров "Сына отечества", предшествующих тому, где напечатан разбор "Бесприютной", помещено стихотворение какого-то Р-ча "Италиянское утро" ²⁴ - в этой пиэсе говорится про зубы молоденькой девушки:

  

   В устах мелькнули два ряда

   Как бы очищенных миндалей.

  

   Вернее и прелестнее уподобления трудно вообразить, но издатели почли обязанностию означить этот стих звездочкой и в замечании поставить знаки: ?!

  

  

   Прекратился для меня "Сын отечества"; признаюсь, что жаль: мне было бы приятно прочесть известия о том, что именно ныне делается

   в области нашей словесности... Но, кажется, меня хотят совершенно отделить от всего мало-мальски не старого: что делать? А, право, для поэта не слишком хорошо повторять одни зады!

   Между тем я в ожидании того, что принесет мне завтрашний день, принялся за Робертсонова "Карла V".²⁵ Характеру кардинала Хименеса нельзя довольно удивляться: читая о нем, я по своему обыкновению в воображении драматизировал его историю.

   Написал сегодня вступление в 5-ю главу "Сироты".

  

  

   [...] С удовольствием перечел я разбор Абеля Ремюза творения Кювье: голова кружится, когда соображаешь все открытия великого геолога Кювье! [...]

  

  

   Десять дней комната моя не запиралась: это, конечно, почти все равно; однако же все же как-то легче дышится, когда знаешь, что у дверей твоих не висит замок! По крайней мере спасибо, что уважили же мою болезнь!

   Читая Вяземского прозу,²⁸ и радуешься, и сердишься. Незнание языка, парадоксы, пристрастие у него на каждом шагу, но он мыслит, а не повторяет одно чужое, и это всего важнее. О наших дюжинных критиках он говорит очень справедливо: "Некстати критику применять наобум к писателям, первенствующим в литературе, фразы готовые и ходячие, которые, как условленные вежливости разговорные, могут быть подносимы безразлично к (?) каждому лицу" (о прозе Жуковского в "Телеграфе" на 1826 год).

  

  

   С удовольствием перечел я повесть Полевого в его "Святочных рассказах":²⁹ в ней много живости и занимательности, да и нравы - сколько то было возможно - довольно, кажется, выдержаны; жаль только, что введение в эту повесть довольно пошло.

  

  

   [...] Надежда на присылку книг от Одоевского³⁰ также рушилась. [...]

  

  

   Сегодня прочел я проповедь Гердера³¹ "О молитве". Саркастическое направление ума, какое Гете замечал в Гердере, познакомившись

   с ним в первый раз в Страсбурге, - направление, которого нет уж и следа в его "Ideen", - очень заметно в этой проповеди: впрочем, тут сарказмы употреблены везде кстати и придают размышлениям Гердера необыкновенную силу. Некоторые мысли в конце этого Слова пророчат, так сказать, в юном проповеднике великого творца превосходных "Ideen". Эта проповедь произнесена в Риге в 1769 году.

  

  

   Сегодня для меня был пир: прислали мне несколько книжек "Телеграфа" на 1830 год. Повесть "Таинственный Жид",³² которую читал я уже в Д<инабур>ге, примечательна по своей оригинальной форме. Сверх того, прочел я отрывок из "Memoires d'une femme de qualite sur Louis XVIII", {"Записки знатной дамы о Людовике XVIII" (франц.).} ³³ именно возвращение Наполеона, и извлечение из Байронова дневника.³⁴ Следующее признание Байрона примечательно: "Странно, что все, чего я желал когда-нибудь не шутя, все это получал - и всегда раскаивался".

   В "Телеграфе" на 1830 год "Литературное зеркало" ³⁵ и прочие выходки Полевого противу всех почти хороших наших стихотворцев, не исключая и Пушкина, по крайней мере очень странны, если не более. Достойна примечания "Русская песня" на странице 65 "Зеркала":³⁶ чудным образом подшутила судьба над сочинителем пародии - песня вышла очень не дурная, так что она скорее может назваться слишком близким, но довольно удачным подражанием, а не пародиею песен Дельвига.

   В суждении о "Невском альманахе" ³⁷ другая диковинка: рецензент почти смешал с грязью Козлова, Языкова, Катенина - людей, в таланте коих одна глупость может сомневаться, - и превозносит "Предание" какого-то г-на К-ва. Между тем в мастерском окончании этого "Предания", им, выписанном, я не мог разобрать меры, да и вряд ли кто найдет ее в этих стихах.

  

  

   Вчера забыл я отметить, что повесть Даля "Цыганка" ³⁸ (в "Телеграфе") не без достоинства, особенно хороши главные два лица - Кассандра и Радукан, но гнусный разврат молдаван, который, к счастью, тут не подробно описан, а только обозначен, возмущает душу и при одних намеках автора, намеках, впрочем, довольно ясных.

  

  

   В первой половине своего рассуждения "Об умственном воспитании детского возраста" ³⁹ Ястребцов много говорит очень справедливого о недостатках нынешнего воспитания вообще и в России в особенности. Касательно последних можно бы сказать еще более, но рассматривая воспитание и учение несколько с другой стороны, чем с какой рассматривает их автор. Во второй Ястребцов объясняет собственную систему. Эта система, как сам он говорит очень справедливо, не новая, а кружившая когда-то все умы в Германии и потом брошенная - Базедова, филантропическая, желавшая детей научить всему, так сказать, играючи. Она, впрочем, обращала внимание более на средства приобресть благосостояние физическое, нежели на нравственное усовершенствование. Точно так одним из главных условий хорошего воспитания и Ястребцов полагает, "чтоб преподаваемые науки приготовляли наивозможно скорее и легче к тем сведениям, которых требует нынешний дух времени)); а потом утверждает, что дух сей не есть "моральный, философский, геройский, но ищущий благосостояния физического". Вследствие сих двух положений автор советует обращать при первоначальном обучении главное внимание на науки механические и естественные и на живые языки европейские; при дальнейшем - на науки политические.

   Рассмотрим сперва основания, а потом и выводы г-на Ястребцова.

   Если бы человек существовал единственно для земли, если бы все цели его бытия заключались и оканчивались единственно тем мгновением, в которое он является здесь, без сомнения, было бы очень благоразумно устремить внимание единственно на требования сего мгновения, на наслаждения чувственные и благосостояние физическое, буде требует их только мгновение. Но самые требования настоящего нашего мгновения или то, что Ястребцов называет духом нашего времени, противоречат этому мнению, ибо - сколько знаю я наш век - он отнюдь не ищет одних польз физических, напротив, к счастью, не только в Германии и Англии, но и во Франции дух времени ныне не в пример более, нежели то было в 18 столетии, благоприятствует направлению умов - в первой - религиозно-философскому, во второй - чисто религиозному, а в третьей - по крайней мере размышляющему. Что теперь в отечестве Малебранша, Декарта и Паскаля один Cousin,⁴⁰ во-первых, несправедливо: Дежерандо, Гизо⁴¹ и некоторые другие - мощные ему товарищи; во-вторых, если бы это и было так, - Cousin, надеюсь, выше целой дюжины Гельвециев, Кондильяков, Дюмарсе и подобных.⁴² Что в Англии метафизика скончалась с последним ее воспитателем (или "воспитывателем", как то пишет автор) Стюартом,⁴³ также ничего не доказывает, ибо чем же была в самое даже цветущее свое время школьная метафизика англичан, не исключая и эдинбургцев? Метафизику англичан найдете не в Эдинбурге, не в Оксфорде, но в учении их проповедников, особенно методистов, - в стремлении евангельском их человеколюбивых обществ, библейском и других. Если бы все англичане жили только и единственно для машин, торговли, счетов и оборотов купеческих, невозможно было бы объяснить существование и успехи помянутых обществ. О Германии и говорить нечего: она всегда была и будет отечеством мысли. Скажу, впрочем, мимоходом, что Ястребцов, по-видимому, знает Германию только задним числом. В 1830 году говорит он о Фихте и Шеллинге, но должно заметить, что если где, так именно и Германии ныне несколько поохладели к метафизике, впрочем, только к школьно