Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

bsp;   

   Читал я когда-то - не помню уж, в какой книге, - будто знающие древние языки потому только превозносят Гомера, Пиндара etc., что им стоило много труда изучить их. Это мнение, конечно, не стоит опровержения. Замечу, однако же, что напряженное внимание, нужное для того, чтобы понять писателя, употребляющего язык, который не совершенно знаем, который изучаем, действительно иногда открывает нам красоты, коих мы без того бы не заметили. Десять раз, быть может, на своем веку читал я 7-ю песнь "Илиады", и в отличных переводах, напр. в Фоссовом: "Hielt er (Ajax) unter die Hand und hinein warf's nahend der Herold {Он (Аякс) протянул руку, и герольд, приближаясь, подал его (т. е. жребий, - Н. К.)... (нем., "Илиада", VII, 188).} [...] ^l9

  

   Получил письмо от сестрицы Юстины Карловны и деньги.

   Прочел я пять первых песней Скоттовой поэмы "Harold the Dauntless". {"Гарольд Бесстрашный" (англ.).} Завтра, прочитав последнюю, скажу свое мнение об этом творении шотландского поэта, имеющем совершенно особенный характер.

  

   "Гарольд" Скотта, хотя ничуть не лучшее из созданий его, кажется, всех менее потеряет в переводе. Особенно тут милы оба женские лица - Мелитиль и Эйвира; последняя принадлежит даже к самым удачным характерам поэтического мира: это Джюлия Шекспировых "Jentlemen of Verona", {"Дворян веронских" (англ.).} но идеализированная, героическая. Жаль только, что сам Гарольд слишком уж медвежеват, даже иногда просто карикатурен: занимательным он только становится под конец. Вся поэма вообще имеет довольно мало глубины, особенно если ее сравнить с "Рокеби" или с "Девою озера"; но зато она до чрезвычайности жива и бойка и полна самого смелого воображения. К прочим поэмам Скотта она почти в том же отношении, в каком "Руслан и Людмила" к позднейшим произведениям Пушкина.

  

   Сегодня я кончил третью песнь своей поэмы; от матушки получил я письмо и посылку: немецкую Библию, бумагу и сапоги; перед тем я сам писал к матушке и обеим сестрам.

  

  

   Как занимателен "Вестник" на 1823 год, так он не занимателен и пуст на 1824 год; перебранка М. Дмитриева, Писарева и прочих сердитых малюток с Вяземским²⁰ не заслуживает внимания по прошествии 9 лет; обе стороны переливают из пустого в порожнее.

  

   Пуст "Вестник" на 24 год: читаешь, и даже для отметки ничего не остается. Статья Мальте-Бруна о софистах²¹ второго и следующих веков по р<ождеству> Х<ристову>, однако же, не совсем дурна.

  

   Наконец попалась мне статья довольно путная в "Вестнике Европы" [...] ²²

  

   А. Писарев был человек с талантом. Если бы не кулисная жизнь и мелкие литературные сплетни, он, статься может, в Истории Русской Поэзии оставил бы значительное имя: но его погубили ранние успехи, вскружившие ему голову, заставившие его слишком много думать о себе, когда он на то еще не приобрел права. В оде его к Тигелину²³ много прекрасного; напр., в 4-й строфе, где поэт говорит о злодее:

  

   Нет! он бессмертью будет предан!

   . . . . . . . . . . . . . . .

   Мне долг от Феба заповедан

   Питать к преступнику вражду.

  

   Далее в 7-й строфе игра слов, но удачная:

  

   Он мнит утраченную честь

   Преступной почестью восставить.

  

   (Восстановить было бы точнее)

  

   Свое бесславие прославить

   И златом доблести зачесть.

  

   В 10-й, которая из лучших, хотя несколько и отзывается подражанием:

  

   Желать, искать успокоенья

   И - угрызенья находить.

  

   (Дело идет о бессоннице Тигелина). В 12-й:

  

   И вечность поношенья

   Возляжет грозно на нее.

  

   (На могилу Тигелина). 13-я строфа дурно написана, но прекрасна по заключающейся в ней мысли; три последних стиха прекрасны:

  

   Пришлец на чад его укажет:

   "Вот Тигелина дети!" - скажет,

   И их чело сгорит стыдом.

  

   Теперь только могу судить о всем величии, о всей высоте Книги Иова: я три раза читал ее на славянском, но, к несчастью, славянское переложение этой книги в многих местах чрезвычайно сбивчиво, неясно и неопределенно, хотя в других и превосходно. Сегодня прочел я Лютеров перевод, который, напротив, отличается ясностию, хотя, быть может, он и не столь поэтический, как славянский. Впрочем, в обоих случаях есть исключения: местами у Лютера более поэзии, а местами славянский текст яснее немецкого. Дошедши до места, где говорится о бегемоте и левиафане, я вспомнил, что - под первым многие толкователи разумеют гиппопотама, под другим - крокодила. Мне, однако же, кажется, что эти чудовища изображены слишком огромными и мощными, чтобы могли быть помянутыми животными. Не мегаферионы ли это, которых остовы и поныне вырывают из земли? Скажут: мегаферионы жили до человека; человек их не застал на водоземной планете. Но это не доказано. Джефферсон утверждает даже,²⁴ что и поныне есть живые мегаферионы в лесах американских. Сверх того, перерождению или совершенному истреблению некоторых пород животных человек был свидетелем даже в недавние времена: шотландские туры, литовские зубры, дронты (род дрохов) вовсе почти исчезли с лица земли; диких овец, диких собак, кажется, нигде уже нет, а они первоначально должны же были быть дикими и отличными во многих отношениях от нынешних ручных. Кто же может утверждать, что не было гораздо более таких истребившихся пород в первые века жизни племени человеческого, пород, которые, быть может, перешли в мир, приготовленный для нас и окружающих нас, служащих нам животных, из мира старейшего, где еще не было человека?

  

   Перелагаю притчу Димитрия Ростовского²⁵ в белые ямбы. Начал 8-ю книгу "Илиады".

  

   В "Вестнике" извлечение из сочинения Катрмера де Кенси:²⁶ "Histoire de la vie et des ouvrages de Raphael". {"История жизни и творений Рафаэля" (франц.).} Она начинается с следующей фразы: "До него живопись была не иное что, как холодное и бездушное представление природы". Что может быть несправедливее этих слов? Душою-то именно, чувством, тем, что немцы называют empfindlich, {чувствительный (нем.).} и отличаются живописцы старинных школ италиянской и немецкой! И Рафаэль в моих глазах единственно потому так и велик, что сумел сохранить невинность, простоту, выразительность, сердечность своего учителя - Перруджио, художника истинно превосходного, а в то же время приобресть или, лучше сказать, создать небывалые до него легкость, изящество, свободу - и все эти качества одухотворить восторгом поэтическим. Зато замечания о замедлениях, какие ныне художнику (и поэту) полагают требования распространившихся везде и обо всем поверхностных сведений, очень и очень справедливы.

  

  

   Сегодня день рождения младшей сестры моей: дай бог ей счастья, здоровья и мира сердечного! У меня крепко крестец болит.

  

  

   Вчерашней отметки нет, потому что я пролежал целый день на постели. Занятия мои прервались: впрочем, мне сегодня легче. Перечитаю старика Шекспира - "Et Ton revients toujours a ses premiers amours". {"И всегда возвращаются к своим первым увлечениям" (франц.).}

  

   Сегодня мне гораздо лучше: еще денек, а тут, надеюсь, буду в состоянии приняться за прежние свои занятия. Вчера и третьего дня я чрезвычайно много спал: все третьегодняшнее утро, после обеда, от половины второго до 4-х, всю ночь, как нельзя лучше, вчера после обеда до 4-х же и опять прекрасно всю ночь до 7-го часу. Зато я сегодня был бодр.

   Перечел я "Love's labour's Losts". {"Тщетные усилия любви" (англ.).} Тут столько смешного, что и счет потеряешь, Дон Адриано де Армадо великолепен: чудесная черта, когда он отказывается от поединка с Костардом, который вызывает его драться в одних рубашках, - потому что рубашки у него под кафтаном не имеется, а рубашки у него нет, потому что наш дон обещал своему святому не носить ничего льняного.

  

  

   "The Merchant of Venice", {"Венецианский купец" (англ.).} без всякого сомнения, одно из лучших творений Шекспира. Последние два действия превосходны: пятое люблю я еще более четвертого, хотя и чувствую, что для создания четвертого нужно было большее усилие дарования, нежели для пятого. Музыкальное начало последнего (в Шиллеровом значении этого слова) необыкновенно удачно противопоставлено пластике четвертого действия: в одном - день, движение, блеск, страсти, ужас, жалость, все живо, все резко; в другом - ночь, полусвет, тишина, фантазия, нега, роскошь, все чуть оттенено, неопределенно, сладостно. Теперь читаю "As You Like It". {"Как вам это понравится" (англ.).}

   Мне принесли книги - и я оставил, не кончив, Шекспира "As you like it". Это, конечно, не слишком похвально, но друг мой Шекспир не рассердится, ведь он всегда со мною.

  

   Нападки М. Дмитриева и его клевретов на "Горе от ума"²⁷ совершенно показывают степень их просвещения, познаний и понятий. Степень эта истинно незавидная. Но пусть они в этом не виноваты: есть, однако же, в их статьях такие вещи, за которые их можно бы обвинить перед таким судом, которого никакой писатель, с талантом ли, или без таланта, с обширными сведениями или нет, не должен терять из виду, - говорю о Суде Чести. Предательские похвалы удачным портретам в комедии Грибоедова - грех гораздо тягчайший, чем их придирки и умничанья. Очень понимаю, что они хотели сказать, но знаю (и знать это я очень могу, потому что Грибоедов писал "Горе от ума" почти при мне, по крайней мере мне первому читал каждое отдельное явление непосредственно после того, как оно было написано), знаю, что поэт никогда не был намерен писать подобные портреты: его прекрасная душа была выше таких мелочей. Впрочем, qui se sent galeux qu'il se gratte. {Кто чувствует, что запаршивел, тот и чешется! (франц.). Пословица, означающая: кто знает, что виноват, тот и признается; равнозначна русской: "Знает кошка, чье мясо съела!".} Завтра напишу несколько замечаний об этой комедии: она, конечно, имеет недостатки (все человеческое подвержено этому жребию), однако же вовсе не те, какие г. Дмитриев изволит в ней видеть, и, вопреки своим недостаткам, она чуть ли не останется лучшим цветком нашей поэзии от Ломоносова до известного мне времени.

  

  

   "Нет действия в "Горе от ума"", - говорят тт. Дмитриев, Белугин и братия. Не стану утверждать, что это несправедливо, хотя и нетрудно было бы доказать, что в этой комедии гораздо более действия или движения, чем в большей части тех комедий, которых вся занимательность основана на завязке. В "Горе от ума" точно вся завязка состоит в противоположности Чацкого прочим лицам; тут точно нет никаких намерений, которых одни желают достигнуть, которым другие противятся, нет борьбы выгод, нет того, что в драматургии называется интригою. Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе, и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов, - и только. Это очень просто: но в сей-то именно простоте новость, смелость, величие того поэтического соображения, которого не поняли ни противники Грибоедова, ни его неловкие защитники. Другой упрек касается неправильностей, небрежностей слога Грибоедова, и он столь же мало основателен. Ни слова уже о том, что не гг. Писаревым, Дмитриевым и подобным молодцам было говорить о неправильностях, потому что у них едва ли где найдется и 20 стихов сряду без самых грубых ошибок грамматических, логических, рифмических, словом, каких угодно. Но что такое неправильности слога Грибоедова (кроме некоторых, и то очень редких, исключений)? С одной стороны, опущения союзов, сокращения, подразумевания, с другой - плеоназмы, словом, именно то, чем разговорный язык отличается от книжного. Не Дмитриеву, не Писареву, - но Шаховскому и Хмельницкому (за их хорошо написанные сцены), но автору 1-й главы "Онегина" {Впоследствии Пушкин очень хорошо понял тайну языка Грибоедова и ею воспользовался. В. К.} Грибоедов мог бы сказать то же, что какому-то философу, давнему переселенцу, но все же не афинянину, сказала афинская торговка: "Вы иностранцы". А почему?- "Вы говорите слишком правильно; у вас нет тех мнимых неправильностей, тех оборотов и выражений, без которых живой разговорный язык не может обойтись, но о которых молчат ваши Грамматики и Риторики".

   Кончил сегодня "Притчу Димитрия Ростовского" - и пересматривал первую песнь своей поэмы; завтра намерен я пересмотреть вторую, а там третью; в понедельник же не худо бы было приняться за четвертую песнь, однако же я ее еще вовсе не обдумал.

  

  

   Выправлял третью песнь, но не кончил. Я ею менее доволен, чем второю, а еще менее, чем первою, которая кажется мне лучшею; третья скудна содержанием, да и версификация в ней слишком небрежна.

  

  

   Сделал несколько удачных поправок в 3-й песни, особенно в введении, но как она, так и вторая, требуют еще строгого пересмотра.

   Статьи Арцыбашева должны быть очень полезны для отечественной истории. В "Вестнике" 25 года заслуживает внимания следующая: "Унижение Киева и мятежи в Великом княжестве Владимирском".²⁸ Ужасна смерть Андрея Боголюбского, так ужасна, что, кажется, тут и для трагедии невозможно найти ничего такого, что бы не возмущало сердца самым непоэтическим образом. Однако же я этот предмет обдумаю.

  

  

   Прочел Скоттово подражание Бюргеровой балладе "Der wilde Jager"; {"Дикий охотник" (нем.).} оно ближе к подлиннику его же подражания Бюргеровой "Леноре". Желал бы очень прочесть описание соколиной охоты, да в моих книгах нет. Посмотрю, не говорит ли Кирша Данилов хоть мимоходом об ней: нужно же мне это для моей 4-й песни.

  

  

   Покойный Черевин²⁹ был человек истинно достойный: у нас были общие знакомые и приятели (Нечаев, Пущин и другие); однако же мне не удалось с ним лично познакомиться. Напечатанная уже по смерти Черевина его статья "О преподавании истории детям" ³⁰ заслуживает, чтоб ее перевели и на иностранные языки: она у нас редкое явление; тут русский мыслящий писатель говорит истинное и притом новое, новое не для одних русских. "Я называю, - говорит Черевин, - сокращенные истории, истории для детей, нелепостью". В этом я совершенно с ним согласен, согласен также с его мнением о предметах, какими при первоначальном учении надлежало бы заменить совершенно бесполезный, даже вредный курс истории, будто бы приспособленный к понятиям ребенка.

  

  

   Вчера, тринадцатого числа, я начал 4-ю песнь своей поэмы. Прекрасно было бы, если бы я всю ее кончил до 1 мая, - однако же не совсем надеюсь. Завтра надобно опять приняться и за греческий язык.

  

  

   Хочу послать племяннику Дмитрию свое переложение притчи св<ятого> Димитрия. Вот несколько стихов, которые, так сказать, должны служить введением к оному:

  

   ПЛЕМЯННИКУ Д. Г. ГЛИНКЕ³¹ ПРИ ПЕРЕСЫЛКЕ ПРИТЧИ СВ. ДИМИТРИЯ

  

   Ты далеко от нас: в стране чужой,

   Ты там, где в старину король морской, {*}

   Бывало, спустит в пенистые волны -

   Коней пучины, дерзостные чолны,

   И отплывет с дружиной удалой

   В седую даль, на славу и разбой!

   Ты там, где голос скальдов вдохновенных

   И вещий строй полночных арф гремел,

   И юный витязь трепетал, кипел

   От пламенных стихов певцов священных

   И в дождь бросался кровожадных стрел.

  

   Так! ты в стране и песней, и отваги,

   В стране Одена, Бальдера и Браги,

   В стране, куда летал и дивный дух

   Царя сердец, британского поэта,

   Парил и преклонял к преданьям слух

   И завещал бессмертию Гамлета.

   Но помнишь ты святую Русь и там;

   Ты верен всюду и всегда друзьям!

   Нет! праведника мудрое сказанье,

   Смиренного, чье имя носишь ты,

   Не об отечестве напоминанье:

   Любви залог руки моей черты!

   Любви отшельника тебе родного:

   Внимая притче пастыря святого,

   На коем почивала благодать,

   Тебе ее желал он передать.

   Прими ж ее: я в ней обрел отраду,

   Души болезням в ней обрел цельбу.

   Да будет и тебе она в усладу.

   Благословляю Вышнего судьбу:

   Стоишь как пальма в красоте могущей,

   Ты тверд и светел в красоте цветущей,

   Надежды ноли, и доблестен, и смел.

   Дай бог тебе безбурных дней удел.

   Но не поднять завесы с тьмы грядущей;

   Земля - юдоль искуса, а не рай:

   И ты, мой друг, ненастья ожидай, -

   Лишь не забудь: и радость, и страданье

   Одной отеческой руки даянье.

  

   {* Королями морскими - викингами - назывались вожди норманских удальцов, опустошавших приморья Европы с IX по XIII столетие. Они обыкновенно были младшие братья королей. В. К.

  

  

   Жаль, что Московский университет истинно гениального Павлова заставил читать сельское хозяйство;³² это почти то же, что Ахиллесу приказать быть хлебопеком или Платону танцмейстером. В моей "Мнемозине" одна из лучших статей - первая в 4-й части - его же, Павлова: по моему мнению, он чуть ли не самый умный, самый лучший последователь Шеллинга из наших соотечественников. Не только Одоевскому, но, кажется, и И. Давыдову далеко до него. Я с ним был знаком еще в Берлине: тогда он в полном смысле был еще немецким студентом - боек, умен, burschikos, {развязен (нем.).} молодец. Потом меня забавляли его смешные отметки в записных тетрадях, какие хранятся для путешественников в примечательных местах так называемой Саксонской Швейцарии. Наконец, я с ним свиделся опять уже в Москве - при публичном чтении Общества любителей русской словесности. Тут я в нем заметил какую-то робость, унылость, застенчивость, которые ясно показывали, что он но слишком доволен своим положением. И в самом деле, каково читать сельское хозяйство тому, кто предполагал, что получит кафедру философии, кафедру, коей был бы он истинным украшением!

  

  

   Кончил 8-ю книгу "Илиады". Это значит, что я уж прочел третью долю всей поэмы. Об успехах же своих могу судить по чему: в два часа с небольшим разобрал я сегодня около 150 стихов. О переводе Фосса (с которым всегда после урока сличаю прочитанное) скажу, что он точно единствен, но нет ничего на земле совершенного; итак, и в переводе Фосса есть недостатки. Главнейший из них - слишком ученое, периодическое, обильное деепричастиями словосочинение, которого в греческом подлиннике вовсе нет.

  

  

   Всякий раз, когда читаю что-нибудь Мерзлякова, во мне рождается чувство сожаления к этому человеку с истинным дарованием, погибшим от обстоятельств и недостаточного образования. В его оде "Труд"³³ между множеством стихов, до смысла коих трудно добраться, есть также и такие, которые служат сильным доказательством, что ему точно было знакомо вдохновение.

  

  

   Сегодня я прилежно занимался своею поэмою; начало четвертой песни уже внесено в тетрадь.

   Вечером ожидал я книг, воображал, как приятно будет после работы отдохнуть немного за чтением, но ошибся в своем ожидании. Впрочем, все к лучшему: завтра примусь опять за греческий язык и, быть может, до 1 марта успею прочесть еще одну книгу "Илиады".

  

  

   Чего ожидал я вчера, то получил я сегодня, я именно книги: оно кстати, надобно немного отдохнуть. Однако же я сегодня начал 9-ю песнь "Илиады", но до первого марта ее не кончу: торопиться не для чего.

  

  

   Тружусь теперь над самым трудным местом своей поэмы: не знаю, удастся ли оно? Во второй песни надобно будет переделать кое-что; иначе выйдет тут важная несоответственность этому месту. Получил два письма: от Юстины Карловны и племянника Бориса; печальное в сестрином письме известие: княгиня В. И. Долгорукая³⁴ скончалась.

  

  

   Основная мысль стихотворения Писарева "Восторг, дух божий"³⁵ так смела, что даже у меня, охотника до всего смелого, от того голова кружится. Прочту эти стихи несколько раз, а уж потом скажу о них свое мнение. От Писарева я никогда не мог ожидать ничего подобного. Не перевод ли?

  

  

   Получил письмо от младшей сестры, в котором она описывает смерть княгини Варвары Сергеевны (а не Ивановны, как я ее было назвал), - дай бог всякому умереть, как умерла эта женщина!

   В "Вестнике" спор Гофмана и Марселюса о Петрарке.³⁶ Я согласен и не согласен с первым. Петрарка в самом деле, если правду сказать, кажется, пользуется славою, не совсем заслуженною; но за concetti {игра слов (итал.).} осмелюсь замолвить слово: они едва ли так неестественны и противны языку чувства и страсти, как то уверяет французский критик.

  

   В статье "Некоторые доводы против материалистов" ³⁷ есть мысли новые и резкие, напр.: "Философы нашего времени, - автор, полагаю, разумеет энциклопедистов, - давали честное имя своим нечестивым понятиям". Не лучше ли тут - намерениям? Понятий у большей части из них вовсе не было. - "Вечная любовь умеет из зла извлекать добро и все приводить к предположенной цели; но это есть следствие всеобщей благости, а не законов нравственной природы. Ежели бы добрый отец уплачивал за расточительного сына беспрестанно возрастающие долги, неужели этот сын в неблагодарном сердце своем мог бы сказать: "Так и должно быть, - это в порядке вещей: мое дело - мотать, а дело моего отца уплачивать мои долги"".

  

  

   Сегодня я опять был прилежен, а отдых был мне впрок: четвертая песнь значительно двинулась вперед.

   Редко случается, или, лучше сказать, редко удается нам заметить, чтобы была связь между сном, который видим, и другим, виденным нами давно. Это было со мною сегодня: я во сне вспомнил другой, давно уже забытый. Если такие воспоминания бывают чаще, чем мы замечаем (в чем я почти уверен), нельзя ли из того вывесть заключение, что деятельность нашей души во сне имеет гораздо более существенного, нежели обыкновенно предполагают? А если это так, сколько тут открывается предметов для размышления! сколько представляется сравнений сна с бодрствованием, сравнений таких, которые с первого взгляду не слишком клонятся в пользу действительной жизни, однако же при большем внимании открывают для сердца верующего богатый источник надежд и упований!

  

  

   Вот и второй месяц нынешнего года кончился! И он для меня был не из тяжелых, хотя я в продолжение его и хворал; по крайней мере мой душевный недуг меня почти не мучил. Слава милосердому богу!

  

  

   Кончил четвертую песнь своей поэмы.

   Повесть, переведенная с арабского, - "Юноша, верный своему слову" ³⁸ - напоминает анекдот о Дамоне и Пифиасе, но, по мнению моему, еще прекраснее. Другая, переведенная с арабского^аэ же Коноплевым, была мне и прежде известна, в ней заключается превосходная аллегория. Жаль только, что г. переводчик "избегал", как сам говорит, "частых повторений, составляющих красоту на арабском и персидском языках", но, по его мнению, "неприличных на отечественном". Еще более жаль, что он "в некоторых местах опустил метафоры и особенные обороты, свойственные арабскому языку и весьма затруднявшие его". Следовало бы передать подлинник Ахмеда-бен-Арабша без всякой перемены, без всякого умничанья; а в виде, в каком сообщает нам его г. Коноплев, позволительно думать, что много утратилось того, что Джонс, говоря об истории Тимур-Ленга, называет "Suavissima poeseos Asiaticae lumina". {"Сладчайший свет азиатской поэзии" (лат.).} Пустынный остров арабский поэт изображает истинно библейскими словами: "В нем не было ни зовущего, ни отвечающего".

  

   "Мечтатель",⁴⁰ переложенный с арабского перевода ТБидцаевых басен, приятель наш Альнаскар и близкий родственник Лафонтеновой "Молочницы"; на арабском он едва ли не еще забавнее, чем у Панкр. Сумарокова и Дмитриева.

   Сегодня пришли мне довольно счастливые мысли для пятой песни. Полагаю начать ее, не отлагая в долгий ящик, в понедельник. Четвертая же чуть ли теперь не лучшая.

  

  

   Написал стихи на смерть Долгорукой.

  

   НА СМЕРТЬ КНЯГИНИ ВАРВАРЫ СЕРГЕЕВНЫ ДОЛГОРУКОЙ⁴¹

   Посвящено сестре моей Юлии

  

   Кто мне скажет, кто откроет,

   Как на землю вы сошли,

   Вы, которых сердце ноет

   Среди всех утех земли?

   Прелесть их не вам отрада:

   Ваших дум живого глада

   Не насытит суета;

   Не о тленном жажда ваша:

   Пусть полна до края чаша,

   Отвращаете уста.

  

   Наши страсти, наши нужды,

   Наше счастье не для вас;

   Гости мира, миру чужды,

   В мире вы единый час:

   Только час, но час разлуки

   С тем, к кому, подъемля руки,

   Шлете стон, тоску сердец...

   Или в области незримой

   Помните свой дом родимый,

   Милый дом, где ваш отец?

  

   Не страны ли вы надзвездной,

   Из отчизны ли духов?

   Там ли над бессмертной бездной

   Бренных солнцев и миров,

   Там ли вы, где нет печали,

   С серафимами играли?

   Там ли пили чистый свет?

   Что же вы в краю изгнанья?

   Здесь, в обители страданья,

   Здесь для вас желанья нет.

  

   Вы денница тьмы телесной,

   Вы в туманах тяжкой мглы

   Луч эфирный, блеск чудесный,

   Нам вы божий послы.

   Песней над древами рая

   Отзыв ваша жизнь земная;

   Вам велел всевышний сам:

   "Да прозрят слепые очи!

   Укажите путь из ночи

   Беззакония рабам!".

  

   Стал слетать ваш рой послушный

   С неба долу в нашу тьму;

   Но наш мир, глухой и душный,

   Вас не держит: вы к нему,

   Вы к началу совершенства,

   К богу правды и блаженства,

   На раскованных крылах,

   Совершив его веленье,

   Восприемлете паренье,

   Отрясая скорбь и прах.

  

   В сонме их и та, с которой,

   Плача, разлучилась ты!

   Пусть была сирот подпорой,

   Пусть спасеньем нищеты;

   Свята память Долгорукой:

   Но кому же, друг, не мукой

   На чужбине бремя дней?

   Здесь на миг все, что прекрасно;

   Там все вечно, там все ясно:

   Там она в семье своей.

  

  

   Сколько мыслей почитаем своими собственными, полагаем, что они родились в нас самих, а при точнейшем исследовании узнаем, что это - воспоминания, заимствования. Мысль об единосущности и нераздельности человеческой души, мысль, которую я изложил в своем предисловии к "Ричарду III", я совершенно считал своею и, признаюсь, несколько гордился ею. И что же? Эту самую мысль и в выражениях не в пример более резких (хотя и в другом приноровлении) на днях нашел я в Ансильоновом рассуждении "О беспристрастии историческом".⁴² Перевод в "Вестнике" на 1826 год и был мне доселе неизвестен; но я же читал подлинник, хотя и очень давно, лет 20 тому назад, и помню, что, несмотря на мою тогдашнюю молодость, почувствовал все превосходство этого творения. Вот как Ансильон выразил памятную мысль: "Номенклаторы, именующие себя философами, думают, что ничего нет проще для человека, как отделиться от части существа своего. Скажешь, слушая их, что душа есть некоторого рода вместилище орудий, из которых одни покоятся, между тем как другие употребляются в работу, или часы с курантами, которых валики можно вынимать и опять вкладывать по произволу. Но душа - едина...". Следует сравнение с господином и слугами, которое мне кажется не совершенно точным. Впрочем, Ансильон доказывает более участие, принимаемое сердцем в действиях и произведениях мыслящей силы; у меня же (в "Предисловии" к "Ричарду III") преимущественно дело идет об участии мыслящей силы в излияниях чувств сердечных и в картинах, какие пишет фантазия. Не могу не выписать еще другой превосходной мысли Ансильона, истину коей я вполне чувствовал и чувствую: "Выспренность ума состоит в том, чтобы, не слишком доверяясь уму своему, или, лучше сказать, не слишком держась собственных своих понятий (кажется, точнее было бы сказать: "не слишком упрямо держась того, в истине чего мы убеждены"), постигать, объяснять и извинять все другие понятия".

  

  

   Примечательный день: был у меня в первый раз молодой пастор; имя ему Савениус. Получил я от него Рейнгардовы "Проповеди". Таким образом, я в эти последние два года познакомлюсь с тремя лучшими, может быть, немецкими проповедниками: Дрезеке, Чирнером {О первых двух говорилось в утраченных тетрадях моего Дневника. В. К.} и Рейнгардом.⁴³

   Рейнгард глубокий знаток сердца человеческого. В своей проповеди "Об обязанности быть честным в рассуждении самого себя" он проникает в самые сокровенные изгибы нашей души.

   Кроме того, начал я 5-ю песнь своей поэмы.

  

  

   Из трех проповедей Рейнгарда, прочитанных мною сегодня, лучшая - "О пристрастии" ("Von der Parteilichkeiten im gemeinen Leben"). {"О пристрастиях в общественной жизни" (нем.].} Главное достоинство Рейнгарда - необыкновенная ясность в изложении.

  

  

   В письме Макарова к Воздвиженскому⁴⁴ замечателен анекдот об известном опричнике, потом изменнике и разбойнике Кудеяре: "Он увез дочь Тиуна Печорского. Отец собрал свою Печору (забеглую, кочевавшую в степях За-Пронских), настиг его на берегу Истьи и видел, как злодей с крутизны холма бросил свою добычу в воду. Ужас окаменил всех обиженных, а преступник между тем скрылся". Из этого надобно попытаться сделать балладу, а не роман, как советует Макаров.

  

  

   Рейнгард более говорит уму, нежели сердцу и воображению, или, лучше сказать, он более посредством ума действует на сердце, нежели помощью воображения; однако вот два изречения, которые поэтическою силою не уступают лучшим Чирнеровым:

   1. "Каждая слеза, пролитая угнетенною добродетелью, свидетельствует нам, что мы бессмертны".

   2. "Как не взирать с почтением на печального, когда он явно находится в руке божией?".

  

  

   Кончил том проповедей Рейнгарда, который получил от пастора. Прекрасно наставление: "В таких случаях, где не знаем, на что решиться, где голос совести невнятно предписывает нам путь, по которому идти, лучше выбрать то, что для нас менее выгодно; по крайней мере тогда предохраним себя от обольщения себялюбия". Это правило в проповеди "Uber die Verdrehungen der Gesetze Gottes, die unsere Neigungen sich erlauben". {"Об искажениях заповедей божьих, которыми мы оправдываем наши склонности" (нем.).}

   Знание сердца человеческого и величайшая ясность - главные достоинства Рейнгарда.

  

  

   Провел сегодняшний и вчерашний день деятельно: писал письма, а поутру сочинял: пятая песнь значительно подвинулась вперед.

  

   Целый почти день занимался своею поэмою, однако же успел прочесть прекрасную статью Пукевиля⁴⁵ "Обычаи, поверья и предрассудки нынешних греков".

  

  

   Сегодня после довольно значительного промежутка я опять занимался греческим языком.

   Любопытна статейка самого Каченовского⁴⁶ в "Вестнике Европы": "О старинных названиях в России денег", особенно что он говорит о скоте, скотнице в смысле 24-й части гривны. Он это слово производит от шведского skatt, skott и отвергает мнение Карамзина, что монета получила название от скота в нынешнем смысле этого слова. Признаю сродство между шведским словом skatt, skott, итальянским scudi, варварским латинским skotus и нашим; но почему же не полагать, что народы западные заняли свое название монет у славян?

  

  

   Статья Среднего-Камашева "Взгляд на историю как науку"⁴⁷ писана человеком мыслящим. Хотя я и не во всем с ним согласен и не могу не признать в нем наклонности к некоторой односторонности, однако же сердечно рад, что начинают у нас появлятьбя хоть подобные статьи.

   Был у меня пастор и оставил мне проповеди Розенмюллера.⁴⁸

  

  

   [...] Читая переведенную Огинским из Гиллисовой "Истории" главу⁵⁰ о греческих поэтах, я вспомнил при характеристике и краткой биографии Архилоха комедию Шаховского "Аристофан".⁵¹ Хочется мне попытаться облечь в драматическую форму торжество и смерть Архилоха.⁵² План мой следующий. Славный и обесславленный поэт, потерявший щит свой в сражении, отомстивший Неовуле и Ликамбесу своими ужасными ямбами, превозносимый, но вместе гонимый и ненавидимый жителями Пароса и Фазоса, едва терпимый в Спарте, является в Олимпии, предшествуемый молвою. Греки в недоумении: не знают, допустить ли к состязанию человека, по их понятиям, обесчестившего себя малодушием? Терпандр, поэт, почти столь же великий, как и сам Архилох, употребляет все усилия, чтобы склонить эгеян, председательствующих на игрищах, в пользу соперника, успевает, но Архилох все портит насмешками. Терпандр не теряет надежды, возобновляет свои старания. Архилох допущен - и торжествует. Пристыженные соотечественники, увлеченные восторгом, падают к его ногам - он возвращен в отечество, осыпан честью, хвалами, благодарностию. Но все уже поздно: торжество было его лебединою песнею, - он падает и, вспоминая друга, чью смерть некогда оплакал, умирает в объятиях Терпандра.

  

   Нынешний день - день рождения матушки - я освятил окончанием 5-й песни своей поэмы и окончанием чтения 9-й книги "Илиады". За 6-ю песнь и за 10-ю книгу примусь уже после праздника.