Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Дневник (1831-1845)

ерть Лукреции, была бы еще лучше, если бы мы знали, в чем именно состоит клевета страдалицы-преступницы. В пятом акте много красот - но много и необдуманного, даже в самых лучших местах, напр. в пророчестве Тасса: о Державине и России прелесть, но о тевтах темно, бледно, - не знаешь, хвалит ли, бранит ли их Торквато; "о том юноше холодном и суровом" - должно бы непременно сократить, если и не вовсе выкинуть. Сверх того, в венчании Тасса слишком много оперного: все это должно бы быть проще. Оба монолога Тасса в 1 и 2 выходах этого акта исполнены чувства и фантазии, но народные сцены вообще слабы, а Тассова перебранка с чернью почти смешна, тем более что невольно принимаешь сторону черни против заносчивого выходца из больницы святыя Анны. Но еще раз: красоты в этой фантазии первой степени и далеко перевешивают недостатки; "Торквато Тассо" Кукольника - лучшая трагедия на русском языке, не исключая "Годунова" Пушкина, который, нет сомнения, гораздо умнее и зрелее, гораздо более -обдуман, мужественнее и сильнее в создании и в подробностях, но зато холоден, слишком отзывается подражанием Шекспиру и слишком чужд того самозабвения, без которого нет истинной поэзии.

  

  

   Кукольника драма "Рука всевышнего отечество спасла" несколько в последних актах утомительна тем, что Минин, и Пожарский, и Трубецкой, и Ржевский собственно одно и то же самое, но первый акт истинно прекрасен; он весь согрет чистым высоким чувством: Минин в этом первом акте превосходен. Теплота везде, парение почти лирическое во всей драме; к несчастию, этот лиризм совершенно уничтожает другую необходимую стихию драматическую - ясность и отчетливость.

  

  

   С большим удовольствием я только что прочел "Сельцо Дятлово"¹⁷ Ушакова: все тут так живо, так естественно, что сказать нельзя! - всех этих людей я, кажется, знавал, разговаривал с ними, досадовал на них.

  

  

   [...] Что значит просвещение! Сегодня, когда прохаживался, матрос из стоящих на карауле взглянул на небо и воскликнул: "Какое прелестное небо!". Лет за десять назад любой матрос в нашем флоте, вероятно, даже не понял бы, если бы при нем кто назвал небо прелестным... Как после этого еще сомневаться, что наш век идет вперед? [...]

   Большую радость бог послал мне: мой "Ижорский" мне прислан напечатанный.¹⁹ Жаль только, что в нем ошибок типографических бездна. Худой же корректор Владимир Федорович Одоевский. Но все же я и ему благодарен за труд. Считаю не нужным упоминать здесь, кому по этому случаю я особенно считаю себя обязанным быть признательным: упоминать о нем было бы здесь как-то некстати; только - бог мне свидетель - что чувствую его благодеяния.

  

  

   После обеда в "Библиотеке" прочел очень милую повесть Шидловского "Пригожая казначейша"²⁰ и статью (вероятно, Сенковского) о Словаре Рейфа.²¹ Статья очень умна, очень основательна: в некоторых только мелочах я не совсем согласен с рецензентом; напр., он полагает, что слова персского происхождения, общие славянскому языку и языкам германскому и фракийскому (который он называет латино-греческим), перешли в славянский из языков германского и фракийского. Почему же не наоборот? Далее, он к финскому корню причисляет языки монгольский, манчжурский, турецкий etc., т. е. те, которые (за исключением турецкого), по Аделунгу, составляют особое семейство восточноазиатских; а галльский почти причисляет к европейским или (по Аделунгу) к кавказским. Нет сомнения, что восточноазиатские языки гораздо ближе подходят к финским, чем к кавказским, что они даже когда-то составляли одно семейство; но и галльские, или кельтские, принадлежат к этому же семейству, разбитому, разрозненному вторжением в его первобытное обиталище языков кавказских, или верхнеазиатских.

  

  

   Сказать ли? Право, боюсь даже в дневнике высказать на этот счет свое мнение. Но быть так! Читаю по вечерам мелкие стихотворения Пушкина; большая часть (и замечу: все почти хваленые, напр. "Демон", "Подражания Корану", "Вакхическая песнь", "Андрей Шенье" etc.) слишком остроумны, слишком обдуманны, обделанны и рассчитаины для эффекту, а потому (по моему мнению) в них нет... вдохновения. Зато есть другие, менее блестящие, но мне особенно любезные. Вот некоторые: "Гроб юноши", "Коварность", "Воспоминание", "Ангел", "Ответ Анониму", "Зимний вечер", "19 октября".

   "Чернь" всячески перл лирических стихотворений Пушкина.

   В "Библиотеке для чтения", в статье о посмертных сочинениях Гете, попалось мне мнение Больвера²² (автор "Рейнских пилигримов"), разделяемое, по-видимому, издателями "Библиотеки", будто: "Проза сердца (?) просвещает, трогает, возвышает гораздо более поэзии"; будто: "Самый философический поэт наш (т. е. английский), переложенный в прозу, сделается пошлым"; будто: "Чайльд-Гарольд, кажущийся таким глубокомысленным творением, обязан этим глубокомыслием своему метрическому слогу: в самом деле в нем нет ничего нового, кроме механизма слова"; будто: "Стих не может вместить в себе той нежно утонченной мысли, которую великий писатель выразит в прозе. Рифма всегда ее увечит". Не говоря уже ни слова о прекрасном слоге нашего великого писателя в прозе, т. е. русского переводчика, замечу, что Байрона на днях, за неимением подлинника, перечел именно в прозе, и в дурной французской прозе, - а все-таки удивлялся дивной глубине его чувств и мыслей (хотя тут мысли - дело второстепенное). Сверх того, сам я рифмач и клянусь совестью, что рифма очень часто внушала мне новые, неожиданные мысли, такие, которые бы мне никоим образом не пришли бы на ум, если бы я писал прозою; да мера и рифма вдобавок учат кратко и сильно выражать мысль, выражать ее молниею: у наших великих писателей в прозе эта же мысль расползается по целым страницам.

  

  

   Повесть "Фрегат Надежда"²³ из лучших сочинений Марлинского. Особенно она мне потому нравится, что тут автор не так расточителен на "бестужевские капли"; их тут мало и везде кстати. Единственный недостаток этого прелестного, творения - морские варваризмы, без, которых мы, профаны, очень и очень могли бы обойтись. Марлинский - человек высокого таланта: дай бог ему обстоятельств благоприятных! У нас мало людей, которые могли бы поспорить с ним о первенстве. Пушкин, он и Кукольник - надежда и подпора нашей словесности; ближайший к ним - Сенковский, потом Баратынский.

  

  

   Готовлюсь к святому причастию; между тем я очень недоволен своим расположением духа, чувствую какую-то неодолимую лень читать духовные книги. Конечно, я бы мог себя принудить к этому чтению или отложить говение до другого времени; но в первом случае боюсь читать одними глазами, а если отложу, кто поручится мне, что скоро буду в лучшем расположении? Единственное, быть может, не вовсе дурное то, что чувствую глубокую, нелицемерную скорбь, когда вспоминаю свои прегрешения. Но и эта скорбь тяжелая, глухая, без живительных слез, без отрадного умиления. Да будет воля божия! Отчасти я сам виноват, отчасти обстоятельства меня развлекли и заставили вспомнить мир и мирское. За последнее я все же должен благодарить господа, ибо он тем учит меня, что недаром отказывает мне в исполнении многих желаний моих: если уж достижение одного из них во мне возбудило столько прежнего, что бы было, когда бы и другие были достигнуты?

  

  

   Итак, начался мой 39 год! Молю господа, да будет день сей началом новой, лучшей жизни для меня, да принесут плод семена, которые ^спаситель мой ныне посеял в сердце моем в часы размышления и чтения книг, написанных его последователями - Рейнгардтом и сочинителем подражания Иисусу Христу! Первого прочел я проповедь о святом причастии, второго несколько глав из четвертой части о том же предмете.²⁴

  

  

  

   19 ОКТЯБРЯ 1836 ГОДА

  

   Шумит поток времен. Их темный вал

   Вновь выплеснул на берег жизни нашей

   Священный день, который полной чашей

   В кругу друзей и я торжествовал...

   Давно... Европы страж - седой Урал,

   И Енисей, и степи, и Байкал

   Теперь меж нами. На крылах печали

   Любовью к вам несусь из темной дали.

  

   Поминки нашей юности - и я

   Их праздновать хочу. Воспоминанья!

   В лучах дрожащих тихого мерцанья

   Воскресните! Предстаньте мне, друзья!

   Пусть созерцает вас душа моя,

   Всех вас, Лицея нашего семья!

   Я с вами был когда-то счастлив, молод -

   Вы с сердца свеете туман и холод.

  

   Чьи резче всех рисуются черты

   Пред взорами моими? Как перуны

   Сибирских гроз, его златые струны

   Рокочут... Пушкин, Пушкин! это ты!

   Твой образ - свет мне в море темноты;

   Твои живые, вещие мечты

   Меня не забывали в ту годину,

   Как пил и ты, уединен, кручину.

  

   Тогда и ты, как некогда Назон,

   К родному граду простирал объятья;

   И над Невой затрепетали братья,

   Услышав гармонический твой стон.

   С седого Пейпуса, волшебный, он

   Раздался, прилетел и прервал сон,

   Дремоту наших мелких попечений -

   И погрузил нас в волны вдохновений.

  

   О брат мой! много с той поры прошло,

   Твой день прояснел, мой покрылся тьмою;

   Я стал знаком с Торкватовой судьбою.

   И что ж? опять передо мной светло:

   Как сон тяжелый, горе протекло;

   Мое светило из-за туч чело

   Вновь подняло - гляжу в лицо природы:

   Мне отданы долины, горы, воды.

  

   О друг! хотя мой волос поседел,

   Но сердце бьется молодо и смело.

   Во мне душа переживает тело,

   Еще мне божий мир не надоел.

   Что ждет меня? обманы наш удел,

   Но в эту грудь вонзилось много стрел;

   Терпел я много, обливался кровью:

   Что, если в осень дней столкнусь с любовью? [...]

  

  

   [...] ИСФРАИЛУ

  

   Скажи: совсем ли мне ты изменил,

   Доселе неизменный мой хранитель?

   Для узника в волшебную обитель

   Темницу превращал ты, Исфранл;

   Я был один, покинут всеми в мире,

   Всего страшился, даже и надежд;

   Бывало же коснешься томных вежд,

   С них снимешь мрак, дашь жизнь и пламень лире -

   И снова я свободен и могуч:

   Растаяли затворы, спали цепи,

   И как орел под солнцем из-за туч

   Обозревает горы, реки, степи,

   Так вижу мир раскрытый под собой

   И радостно сквозь ужас хладной ночи

   Бросаю полные восторга очи

   На свиток, писанный судьбы рукой!..

   А ныне пали стены предо мной:

   Я волен; что же? - бледные заботы,

   И грязный труд, и вопль глухой нужды,

   И визг детей, и стук тупой работы

   Перекричали песнь златой мечты;

   Смели, как прах, с души моей виденья,

   Отняли время и досуг творить -

   И вялых дней безжизненная нить

   Прядется мне из мук и утомленья. [...]

  

   Баргузин

   3 сентября

  

   ПОСЛАНИЕ К БРАТУ

  

   Минули же и годы заточенья;

   А думал я: конца не будет им!

   Податели молитв и вдохновенья,

   Они парили над челом моим,

   И были их отзывом песнопенья.

   И что ж? обуреваем и томим

   Мятежной грустию, слепец безумный,

   Я рвался в мир и суетный, и шумный.

  

   Не для него я создан. Только шаг

   Ступить успел я за священный праг

   Приюта тихих дум - и уж во власти

   Глухих забот, и закипели страсти,

   И дух земли, непримиримый враг

   Небесного, раздрал меня на части:

   Затрепетали светлые мечты

   И скрылися пред князем темноты.

  

   Мне тяжела, горька мне их утрата:

   Душа же с ними свыклась, жизнь срослась;

   Но пусть! я и без них любовью брата

   Счастлив бы был; с ним вместе, не страшась.

   Вступил бы я в борьбу - и сопостата

   Мы побороли бы; нет, дружных нас

   Не одолел бы! Может быть, и лира

   Вновь оживилась бы на лоне мира.

  

   О! почему, неопытный борец,

   Рукой неосторожной грудь родную

   Я сжал и ранил? - Пусть восторжествую,

   Пусть и возьму столь лестный мне венец,

   Ах! лучше бы я положил, певец,

   Забытый всеми, голову седую

   В безвестный темный гроб, чем эту грудь,

   И без того больную, оттолкнуть!

  

   Где время то, когда, уединенный,

   К нему я в даль объятья простирал,

   Когда и он, любовью ослепленный,

   Меня к себе под кров свой призывал?

   Я наконец перешагнул Урал,

   Перелетел твой лед, Байкал священный,

   И вот свою суровую судьбу

   Я внес в его смиренную избу!

  

   Судьбу того, кто с самой колыбели

   Был бед звездою всем своим друзьям;

   За них, подъемля руки к небесам,

   Молился, чтобы скорби пролетели

   Над милыми, сердца их я же сам,

   Бывало, растерзаю... Охладели,

   Заснули многие; ты не отъят,

   Ты мне один остался, друг и брат!

  

   А между тем... Покинем и забудем,

   Забудем бури, будто злые сны!

   Не станем верить ни страстям, ни людям;

   Оставь мне, отпусти мои вины;

   Отныне в жизни неразлучны будем:

   Ведь той же матерью мы рождены.

   Сотрем же пятна с памятной скрижали;

   Все пополам - и радость и печали.

  

  

   Получил письмо от Юлии: матушка знает о разводе брата.

  

  

   Ездил по мох. Физических сил, кажется, у меня больше, чем когда приехал: теперь я гребу довольно исправно.

  

  

   Была мне сегодня поэтическая минута: работали у меня на чердаке и пели уныло-протяжно; погода была мокрая, осенняя, и читал я повесть, которая совершенно соответствовала и пенью, и погоде, а именно "Любовь и Смерть" Брамбеуса; да заснул за пеньем, погодою и повестью.

  

  

   День Любви, Надежды, Веры.

  

  

   Опять два месяца, что я не писал дневник: да писать не было о чем, кроме горя.

  

  

   Вчера определился ко мне работник, мальчик 15-ти лет; зовут его Харитоном Чирковым; я его погладил по голове, он потом погладил и меня по голове же.

   Сегодня начал я свою автобиографию.

  

  

   В первый раз не совсем неудачно вырабатывал 4-ю книгу "Вечного Жида". В "Телеграфе" на 1833 год попалась мне повесть "Живописец",² которая очень недурна, особенно хорошо лицо старого иконописца. По слогу она что-то сбивается на манеру Одоевского.

  

  

   12-го вечером родился у меня сын-первенец, мертвый. Вчера я его похоронил и при выносе дал ему имя Феодор.

  

  

   19 ОКТЯБРЯ

  

   Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,

   Прекрасный, мощный, смелый, величавый

   В средине поприща побед и славы,

   Исполненный несокрушимых сил!

   Блажен! лице его всегда младое,

   Сиянием бессмертия горя,

   Блестит, как солнце вечно золотое,

   Как первая эдемская заря.

  

   А я один средь чуждых мне людей

   Стою в ночи, беспомощный и хилый.

   Над страшной всех надежд моих могилой,

   Над мрачным гробом всех моих друзей!

   В тот гроб бездонный, молнией сраженный,

   Последний пал родимый мне поэт...

   И вот опять Лицея день священный;

   Но Пушкина уже меж нами нет!

  

   Не принесет он новых песней вам,

   И с них не затрепещут перси ваши;

   Не выпьет с вами он заздравной чаши:

   Он воспарил к заоблачным друзьям!

   Он ныне с нашим Дельвигом пирует;

   Он ныне с Грибоедовым моим:

   По них, по них душа моя тоскует;

   Я жадно руки простираю к ним!

  

   Пора и мне! - Давно судьба грозит

   Мне казней нестерпимого удара:

   Она того меня лишает дара,

   С которым дух мой неразрывно слит!

   Так! перенес я годы заточенья,

   Изгнание, и срам, и сиротство;

   Но под щитом святого вдохновенья

   Но здесь во мне пылало божество!

  

   Теперь пора! Не пламень, не перун

   Меня убил; нет, вяну средь болота,

   Горою давят нужды и забота,

   И я отвык от позабытых струн.

   Мне ангел песней рай в темнице душной

   Когда-то созидал из снов златых;

   Но без него не труп ли я бездушный

   Средь трупов столь же хладных и немых?

  

  

   Хочу вести опять дневник не совершенно по-прежнему, однако, по крайней мере, отмечать все, что со мною случится мало-мальски примечательного, и суждения о том, что приведется прочесть не совершенно пустого.

   Сегодня я был на горе довольно высоко; искал своего быка, да и нашел. При этом случае удалось мне насладиться прекраснейшим видом: все окрестные деревни и город, как на блюде. Устал я, между прочим, как собака, и потерял свой кушак.

  

  

   Приехал Н. Н. Черных¹ с Нижегородской ярмарки; не заходя домой и не поздоровавшись с братьями, он тотчас прошел на могилу матери.

  

  

   Они моих страданий не поймут,

   Для них смешон унылый голос боли,

   Которая, как червь, таится тут,

   В груди моей. Есть силы, нет мне воли;

   Хоть миг покоя дайте! - нет и нет!

   Вот вспыхнуло: я вспрянул, я поэт; -

   Божественный объемлет душу пламень,

   Толпятся образы - чудесный свет

   В глазах моих, - и все напрасно: нет!

   Пропало все! - Добро бы с неба камень

   Мне череп раздвоил, или перун

   Меня сожег: последний трепет струн

   Разорванных вздохнул бы в дивных звуках

   И умер бы, как грома дальний гул;

   Но я увяз в ничтожных, мелких муках,

   Но я в заботах грязных утонул!

   Нет! не страшусь убийственных объятий

   Огромного несчастья: рок, души, -

   Ты выжмешь жизнь, не вырвешь ты души...

   Но погибать от кумушек, от сватей,

   От лепета соседей и друзей!..

   Не говорите мне: "Ты Промефей!".

   Тот был к скале заоблачной прикован,

   Его терзал не глупый воробей,

   А мощный коршун. Был я очарован

   Когда-то обольстительной мечтой,

   Я думал: кончится борьба с судьбой

   И с нею все земные испытанья;

   Не будет сломан, устоит борец,

   Умрет, но не лишится воздаянья

   И вырвет напоследок свой венец

   Из рук ужасной бедности слепец!

   Она берет тебя из стен твоей темницы,

   Толкает в мир (ведь ты о нем жалел!).

   А твой-то мир исчез, как блеск зарницы,

   И быть нулем отныне твой удел!

  

  

   Сегодня уехал от нас молодой чиновник, служащий по особым поручениям при генерал-губернаторе, по фамилии Успенский.¹ Я в его обществе провел несколько очень приятных не баргузинских часов. Вдобавок просял его кое о чем, с чего, ежели удастся, начнется для меня совершенно новая жизнь.

   Из всего читанного мною в последнее время (а в книгах я, к счастью, не имел недостатка) мне особенно понравилась Подолинского "Смерть Пери" ² - это истинно восхитительная поэмочка, стихи тут чистый мед. Не забыть и Вельтманова "Лунатика";³ тут много жан-полевского и вместе много совершенно русского.

  

  

   [...] ДВА СОНЕТА

  

   1

  

   Уранионов друг, божественный Тантал

   На небо восходил в чертог их светозарный

   И за амврозией, за чашею нектарной,

   Гость, собеседник их, меж ними пировал.

  

   И что же? согрешил Тантал неблагодарный,

   Похитил пищу их и в ад с Олимпа пал!

   Очнулся в Лете он и слышит: плещет вал.

   Испил бы труженик - прочь вал бежал коварный...

  

   Прочь от засохших уст, поток обильных вод

   Над жаждою его смеется. - Будто дева

   Прелестная, так свеж висит румяный плод;

  

   Кажись, зовет: "Сорви!" - а в нем огонь Эрева,

   Свирепый голод... Но умрет за родом род,

   Плода не схватит муж проклятия и гнева!

  

   2

  

   "Ты пыльной древности преданье воскресил;

   К чему? Мы знаем все от велика до мала

   Рассказы о судьбе несчастного Тантала:

   Вперед побереги запас и рифм, и сил".

  

   Не спорю, правы вы: так, сказка обветшала,

   И мифов греческих давно забытый ил

   Теперь уже не тот, которым, словно Нил,

   Река времен умы когда-то утучняла.

  

   Но что? не я ли сам страдалец тот Тантал?

   И я живал в раю; за чашею нектарной

   Молитв и песней я на небе пировал!

  

   И вот и я, как он, с Олимпа в бездну пал;

   Бежит от уст моих засохших вал коварный;

   Ловлю - из-под руки уходит плод янтарный! [...]

  

   26 февраля [...]

  

   К ЭМИЛИИ ⁵

  

   У вас все было без раздела:

   И мысль, и радость, и печаль;

   Но вдруг в таинственную даль

   Твоя подруга отлетела!

   Твои легчайшие мечты

   В ее груди ответ встречали;

   Она была другая - ты;

   В ней из могильной темноты

   Твои родные воскресали,

   Вдруг нет ее! - стоишь одна

   В пустыне жизни безотрадной;

   От сердца твоего она

   Без жалости оторвана

   Судьбой бесчувственной и хладной!

   Не ропщешь ты: несешь свой крест,

   Таишь страданья - молча тужишь,

   Сирот лелеешь, бедным служишь

   И шепчешь: "Друг мой высше звезд,

   Но смотрит на меня оттоле.

   Покорствую небесной воле:

   Ведь с нею не надолго я

   Рассталась! Ангелы-друзья,

   Давно утраченные нами,

   Мою Наташу обо мне

   Расспрашивают в той стране.

   И вскоре быстрыми крылами

   И я взмахну, и от земли

   Скрываясь в радужной дали,

   Там, где отец, и мать, и братья,

   С восторгом брошусь к ней в объятья!". [...]

  

  

   Сегодня получил я напечатанный экземпляр фарса "Нашла коса на камень".⁶

  

  

  

   Покинул я Баргузин. Сижу на Итанце у Оболенского.¹ Расставанье было тяжко, но я должен был решиться на этот шаг. Храни, господи, моего бедного брата!

  

  

   Поутру читал Евангелие от св. Матфея на греческом; потом занимался с моими маленькими ученицами историею, а после обеда навестил гроб Аврамова ² и был у здешнего священника.

  

  

   Вот стихи, которые пошлю Орлову:³

  

   Я простился с Селенгою,

   Я сказал: прости, Уда!

   Но душа летит туда,

   Где я сблизился с тобою,

   Где, философ и поэт,

   Ты забыл коварный свет.

   Там, где подал ты мне руку,

   Там и я было забыл

   Жребий свой - изгнанья муку...

   Я взглянул, полууныл:

   Чувств прервалось усыпленье;

   Пробудилось на мгновенье

   Что-то прежнее во мне;

   Прежний друг мой - вдохновенье

   Пронеслось, будто во сне,

   Над моей седой главою...

   Незабвен мне дом певца:

   Исфраил живет с тобою!

   Холь же милого жильца,

   Береги: он ангел света;

   Он Эдем создаст тебе;

   С ним, с хранителем поэта,

   Ты в лицо смотри судьбе!

   Песнь его не та ли Лета,

   Из Элизия река,

   Коей сладостные волны,

   Дивных волхований полны,

   Плещут в райские брега?

   Там не область испытанья,

   Там не помнят, что страданья,

   Там неведома тоска.

  

  

   АННУШКЕ⁴ В АЛЬБОМ

  

   Если путник утомленный

   Обретет в степи сухой

   Цвет душистый и смиренный,

   Воскресает он душой:

   Обещает цвет прекрасный

   Вечер сладостный и ясный

   После тягостного дня.

   "Ждет меня ручей прохладный,

   Роща под свой щит отрадный

   Примет до утра меня!" -

   Так шепнул пришлец усталый,

   И сорвал цветочек алый,

   И к устам его прижал.

   Друг! - и я было устал:

   Горьки были испытанья,

   Ношу тяжкого страданья

   Средь пустынь, и тундр, и скал

   Я влачил в краю изгнанья;

   Вдруг ко мне спорхнула ты,

   Будто с горней высоты

   Ангел мира, ангел света.

   Из-за грозных, черных туч

   Мне мелькнул веселый луч,

   Луч радушного привета.

   Дол угрюмой темноты

   Вкруг меня ты озарила

   Блеском детской красоты.

   Мне дала обратно силы,

   Я с судьбой мирюся вновь:

   Здесь знакомым чем-то веет,

   Здесь моей семьи любовь

   Душу трепетную греет.

  

  

   Перепишу две пиэсы, которые я написал: одну еще в сентябре месяце в Уринском селении, когда молотили мой хлеб, а другую в Верхнеудинском. Первая на смерть моего незабвенного Николая (Глинки),⁵ другая на рождество для атаманского Петиньки:⁶

  

   1

  

   Ты жил, ты подавал блестящие надежды;

   Ты вдруг исчез, ты не исполнил их;

   Пред роком мы стоим, унылые невежды,

   И говорим: "Зачем покинул ты своих?

   Зачем расстался с жизнью молодою

   И следа не оставил на земле?".

   Ты был для нас отрадною звездою

  

  В житейской безотрадной мгле.

   Звезда погасла: огненной струею,

   Разрезав небо, твой мгновенный свет,

   Подобно быстрому, ночному метеору,

  

   Пронесся по обзору,

  

   И мы глядим - и нет!

  

  Что ж? о тебе воспоминанье.