Гаршин Всеволод Михайлович - Письма

  

  

   М., ACADEMIA, 1934

   Scan ImWerden

   OCR Бычков М. Н.

  

  

  

   Ю. Г. Оксман. - От редактора

   Автобиография В. М. Гаршина

   Письма 1874-1888 гг.

   1874 г.

   1875 г.

   1876 г.

   1877 г.

   1878 г.

   1879 г.

   1880 г.

   1881 г.

   1882 г.

   1883 г.

   1884 г.

   1885 г.

   1886 г.

   1887 г.

   1888 г.

  

   Приложения

   I. Ранние письма Гаршина

   II. Письмо В. М. и Е. М. Гаршиных

  

   Примечания

   Автобиография В. М. Гаршина

   Письма

  

   Дополнения к примечаниям

   1. Пояснения Н. М. Гаршиной

   2. Выдержки из писем П. Г. Попова к Н. М. Золотиловой (Гаршиной) о В. М. Гаршине в июле - августе 1880 г.

   3. Библиографический указатель воспоминаний о В. М. Гаршине

  

   Указатель адресатов и архивно-библиографические справки о письмах Гаршина

   Именной указатель к письмам Гаршина

  

  

   Письма В. М. Гаршина, объединенные в настоящем издании, в своей основной части впервые входят не только в массовый читательский, но и в специальный научно-исследовательский оборот.

   Из 508 печатаемых нами писем до сих пор известно было 96, т. е. примерно одна пятая часть, рассеянная к тому же по малодоступным ныне изданиям и обезображенная тройною цензурой: царской - во-первых, либерально-народнической - во-вторых, родных и близких писателя - в-третьих. Само собой разумеется, что все традиционные схемы жизненного и литературного пути В. М. Гаршина, основанные на этих случайных, скудных и зачастую тенденциозно обескровленных материалах, после выхода настоящего издания в свет должны быть от начала и до конца перестроены.

   Письма В. М. Гаршина, включенные в настоящее издание, печатаются нами по автографам, находящимся ныне в восьми государственных архивохранилищах (Пушкинский Дом Академии Наук СССР, Государственная публичная библиотека имени В. И. Ленина в Москве, Ленинградская государственная публичная библиотека, Ленинградское отделение Центрархива РСФСР, Государственный исторический музей в Москве, Театральный музей имени Бахрушина, Государственный институт книговедения, Литературный музей союза Советских Писателей) и в пяти частных собраниях (Н. М. Гаршиной, М. Г. Успенской, А. Е. Бурцева, А. П. Оксман и В. Г. Черткова). Текст прежних публикаций тех или иных писем тщательно учитывался лишь при отсутствии автографов. Так, например, перепечатаны нами даже все цитаты, из утраченных писем Гаршина, включенные в сводку Я. В. Абрамова "Материалы для биографии В. М. Гаршина" или в воспоминания о последнем В. А. Фаусека, М. Н. Кулешова, А. П. Налимова и др.

   Детские и отроческие письма Гаршина, необходимые для уяснения начальных страниц биографии писателя, но интересные все же лишь для небольшого круга специалистов, печатаются в приложениях к настоящему изданию.

   Все письма, как беловые, так и черновые, воспроизводятся нами в их последних редакциях, причем из зачеркнутых самим автором слов отмечаются в прямых скобках ([ ]) лишь те, которые имеют известную тематическую значимость. По возможности сохраняя при переводе текста писем на новую орфографию характерные для Гаршина фонетические или этимологические особенности начертания тех или иных слов, мы не сочли нужным в настоящем издании буквально следовать пунктуации автографов, несколько в последних отсутствуют нередко даже самые необходимые знаки раздела предложений.

   Все явные описки нами исправлены без оговорок; пропущенные же в подлиннике слова восстанавливаются в редакторских угловых скобках (< >).

   Письма, самим Гаршиным не датированные, приурочены в настоящем издании (за редкими исключениями) к определенным годам, месяцам и даже дням, на основании тщательнейшего учета всех связей их с другими материалами переписки, путем детального разбора содержащихся в них данных о тех или иных эпизодах литературно-общественной и политической жизни 70-80-х годов или о конкретных фактах личной биографии писателя и, наконец, при помощи некоторых чисто палеографических признаков (формат и качество бумаги, цвет чернил и проч.). В некоторых случаях облегчали точную датировку отметки адресатов о времени получения ими писем. (Особенно ценны в этом отношении записи Е. С. и Н. М. Гаршиных). Все установленные таким образом даты печатаются в угловых скобках, причем особо сложные или спорные датировки специально мотивируются в примечаниях к соответствующим письмам.

   Все сведения о нынешнем местонахождении и прежних публикациях писем Гаршина выделены нами в особый отдел примечаний - "Алфавитный указатель адресатов и архивно-библиографические справки о письмах Гаршина". Все справки биографического порядка о лицах, фамилии, имена и прозвища которых встречаются в тексте писем Гаршина, даны в аннотированном именном указателе к изданию. В приложениях к последнему печатаются пояснительные заметки и воспоминания Н. М. Гаршиной, предоставленные нам для использования в "Полном собрании сочинений и писем В. М. Гаршина".

   Принося глубокую благодарность всем учреждениям и липам, оказавшим нам содействие в многолетней работе над настоящим изданием, считаем необходимым особо отметить участие в последнем вдовы писателя, Надежды Михайловны Гаршиной. За ценные справки, связанные с розысками, сверкой и комментированием писем Гаршина, признательны мы еще В. М. Латкину, Е. М. Гаршину, Е. В. Базилевской, Т. Г. Зенгер, Н. Ф. Бельчикову, Н. И. Мордовчеико, М. Г. Успенской, С. Н. Дурылину, Н. К. Пиксанову, Н. К. Гудзию, С. А. Рейсеру и И. В. Сергиевскому. В подборе редкого иконографического материала, в основной своей части воспроизводимого нами впервые (портреты и фотографии Гаршина, группы его родных и друзей, рисунки писателя и пр.), ближайшее участие принимал Д. С. Бабкин.

   Сообщая все необходимые фактические пояснения к самому, тексту писем в примечаниях к настоящему тому, мы характеристику мировоззрения Гаршина дадим в связи с анализом его творчества в общей вступительной статье к I тому выпускаемого собрания сочинений.

  

  

   Род Гаршиных - старый дворянский род. По семейному преданию, наш родоначальник мурза Горша или Гарша вышел из Золотой Орды при Иване III и крестился; ему или его потомкам были даны земли в нынешней Воронежской губернии, где Гаршины благополучно дожили до нынешних времен и даже остались помещиками в лице моих двоюродных братьев, из которых я видел только одного, да и то в детстве. О Гаршиных много сказать не могу. Дед мои Егор Архипович был человек крутой, жестокий и властный: порол мужиков, пользовался правом primae noctis и выливая кипятком фруктовые деревья непокорных однодворцев. Он судился всю жизнь с соседями из-за каких-то под топов мельниц и к концу жизни сильно расстроил свое крупное состояние, так что отцу моему, одному из четверых сыновей и одиннадцати или двенадцати, детей, досталось только семьдесят душ в Старобельском уезде. Странным образом, отец мой был совершенною противуположностью деду: служа в кирасирах (в Глуховском полку) в николаевское время, он никогда не бил солдат; разве уж когда очень рассердится, то ударит фуражкой. Он кончил курс в 1 Московской гимназии и пробыл года два в Моск. университете на юридическом факультете, но потом, как он сам говорил, "увлекся военной службой" и поступил в кирасирскую дивизию. Квартируя с полком на Донце и ездя с офицерами по помещикам, он познакомился с моею матерью, Е<катериной> С<тепановной>, тогда еще Акимовою, и в 48 г. женился.

   Ее отец, помещик Бахмутского уезда Екатеринославской губернии, отставной морской офицер, был человек очень образованный и редко хороший. Отношения его к своим крестьянам были так необыкновенны в то время, что окрестные помещики прославили его опасным вольнодумцем, а потом и помешанным. Помешательство его состояло, между прочим в том, что в голод 1843 года, когда в тех местах чуть не полнаселения вымерло от голодного тифа и цынги, он заложил имение, занял денег и сам привез "из России" большое количество хлеба, которое и роздал даром голодавшим мужикам, своим и чужим. К сожалению, он умер очень рано, оставив пятерых детей; старшая, моя мать, была еще девочкой, но его заботы о воспитании ее принесли плоды - и после его смерти попрежнему выписывались учителя и книги, так что ко времени выхода замуж моя мать сделалась хорошо образованной девушкой по тогдашнему времени, а для глухих мест Екатеринославской губ. даже редко образованной.

   Я родился третьим (в имении бабушки, в Бахмутском уезде), 2 февраля 1855 г., за две недели до смерти Николая Павловича. Как сквозь сон помню полковую обстановку, огромных рыжих коней и огромных людей в латах, белых с голубым колетах и волосатых касках. Вместе с полком мы часто переезжали с места на место; много смутных воспоминаний сохранилось в моей памяти из этого времени, но рассказать я ничего не могу, боясь ошибиться в фактах. В 1858 г. отец, получив наследство от умершего деда, вышел в отставку, купил дом в Старобельске, в 12 в. от которого было наше именье, и мы стали жить там. Во время освобождения крестьян отец участвовал в харьковском комитете, членом от Староб. уезда. ² Я в это время выучился читать; выучил меня по старой книжке "Современника" (статьи не помню) наш домашний учитель П. В. Завадский, впоследствии сосланный за беспорядки в Харьк. унив. в Петрозаводск и теперь уже давно умерший.

   Пятый год моей жизни был очень бурный. Меня возили из С. в Харьков, из X. в Одессу, оттуда в X. и назад в С. (все это на почтовых, зимою, летом и осенью); некоторые едены оставили во мне неизгладимое воспоминание и б. м. следы на характере. Преобладающее на моей физиономии печальное выражение, вероятно, получило свое начало в эту эпоху.³

   Старших братьев отправили в Петербург; матушка поехала с ними, а я остался с отцом. Жили мы с ним то в деревне, в степи, то в городе, то у одного из моих дядей в С<таробельском> же уезде. Никогда, кажется, я не перечитал такой массы книг, как в три года жизни с отцом, от пяти до восьмилетнего возраста. Кроме разных детских книг (из которых особенно памятен мне превосходный "Мир божий" Разина), я перечитал все, что мог едва понимать из "Современника", "Времени" и других журналов за несколько лет. Сильно на меня подействовала Бичер-Стоу ("Хижина д<яди> Тома" и "Жизнь негров"). До какой степени свободен был я в чтении, может показать факт, что я прочел "Собор Парижской Богоматери" Гюго в семь лет (и перечитав его в 25, не нашел ничего нового), а "Что делать" читал по книжкам в то самое время, когда Чернышевский сидел в крепости. Это раннее чтение было без сомнения очень вредно. Тогда же я читал Пушкипа, Лермонтова ("Герой нашего времени" остался совершенно непонятым, кроме Бэлы, об которой я горько плакал), Гоголя и Жуковского. В 1863 г. матушка приехала за мною из Петербурга и увезла с собою. 15 августа мы въехали в него после путешествия из Старобельска до Москвы на перекладных и от М. по жел. дороге; помню, что Нева привела меня в неописанный восторг (мы жили на В. О.), и я начал даже с извощика сочинять к ней стихи, с рифмами "широка" и "глубока".

   С тех пор я петербургский житель, хотя часто уезжал в разные места. Два лета провел у П. В. Завадского в Петрозаводске; потом одно на даче около Петербурга; потом жил в Сольце Псковской губ. около полугода; несколько лет живал по летам в Старобельске, в Николаеве, в Харькове, в Орловской губернии, на Шексне (в Кирилловском уезде). Последний мой отъезд из Петербурга был очень продолжителен: я прожил около 1 1/2 лет в деревне у одного из своих дядей, В. С. Акимова, в Херсонском уезде, на берегу Бугского лимана.

   В 1864 г. меня отдали в 7 Спб. гимназию в 12 л. В. О. Учился я вообще довольно плохо, хотя не отличался особою леностью: много времени уходило на постороннее чтение. Во время курса я два раза болел и раз остался в классе по лености, так что семилетний курс для меня превратился в десятилетний, что, впрочем, не составило для меня большой беды, т. к. я поступил в гимназию 9 лет. Хорошие отметки я получал только за русские "сочинения" и по естественным наукам, к которым чувствовал сильную любовь, не умершую и до сих пор, но не нашедшую себе приложения. Математику искренно ненавидел, хотя трудна она мне не была, и старался по возможности избегать занятий ею. Наша гимназия в 1866 г. была преобразована в реальную гимназию и долго служила образцовым заведением для всей России. (Теперь она - 1 реальное училище). Мне редко случалось видеть воспитанников, которые сохраняли бы добрую память о своем учебном заведении; что касается до седьмой гимназии, то она оставила во мне самые дружелюбные воспоминания. К В. Ф. Эвальду (директор в мое время, директор и теперь) я навсегда, кажется, сохраню хорошие чувства. Из учителей я с благодарностью вспоминаю В. П. Геннинга (словесность) и М. М. Федорова (ест. истор.); последний был превосходный человек и превосходный учитель, к сожалению погубленный рюмочкой. Он умер несколько лет тому назад.

   Начиная с 4 класса я начал принимать участие (количественно, впрочем, весьма слабое) в гимназической литературе, которая одно время у нас пышно цвела. Одно из изданий "Вечерняя Газета" выходило еженедельно, аккуратно в течение целого года. Сколько помню, фельетоны мои (за подписью "Агасфер") пользовались успехом. Тогда же под влиянием "Илиады" я сочинил поэму (гекзаметром) в несколько сот стихов, в которой описывался наш гимназический быт, преимущественно драки.

   Будучи гимназистом, я только первые три года жил в своей семье. Затем мы с старшими братьями жили на отдельной квартире (им тогда было 16 и 17 лет); следующий год прожил у своих дальних родственников; потом был пансионером в гимназии; два года жил в семье знакомых петербургских чиновников и наконец был принят на казенный счет.⁴

   Перед концом курса я выдержал тяжелую болезнь, от которой едва спасся после полугодового леченья. В это же время застрелился мой второй брат...

   Не имея возможности поступить в университет, я думал сделаться доктором. Многие из моих товарищей (предыдущих выпусков) попали в Медицинскую академию и теперь доктора. Но как раз ко времени моего окончания курса Делянов подал записку покойному государю, что вот, мол, реалисты поступают в Мед. акад., а потом проникают из академии и в университет. Тогда было приказано реалистов в доктора не пускать. Пришлось выбирать какое-нибудь из технических заведений: я выбрал то, где поменьше математики, Горный институт. Я поступил в него в 1874 году. В 1876 хотел уйти в Сербию, но, к счастью, меня не пустили, т. к. я был призывного возраста. 12 апреля 77 г. я с товарищем (Афанасьевым) готовился к экзамену из химии; принесли манифест о войне. Наши записки так и остались открытыми: мы подали прошение об увольнении из института и уехали в Кишинев. В кампании я был до 11 августа, когда был ранен. В это время, в походе, я написал свою первую, напечатанную в "О<течественных> З<аписках>" вещь, "Четыре дня". Поводом к этому послужил действительный случай, с одним из солдат нашего полка (скажу кстати, что сам я ничего подобного никогда не испытал, так как после раны был сейчас же вынесен из огня).⁵

   Вернувшись с войны, я был произведен в офицеры, с большим трудом вышел в отставку (теперь меня зачислили в запас).⁶ Некоторое время (1/2 г.) слушал лекции в Университете (по историко-филологич. факультету). В 1880 заболел и по этому-то случаю и прожил долго в деревне у дяди. В 1882 г. вернулся в Петербург; в 1883 женился на Н. М. Золотиловой, в том же году поступил на службу секретарем в железнодорожный съезд.

  

   23 августа 1884 г.

   Спб.

  

  

  

  

  

  

   Дорогая мама!

   Печальные, очень печальные вещи сообщу вам в этом длинном письме.¹

   Надо вам сказать сначала, что с самой осени во всех учебных заведениях беспорядки. Сначала поднялись медики, потом; университет, технологи, мы, Лесной институт. Киевский, Московский, Казанский университеты закрыты (чего, конечно нет в газетах; они умолчали даже и о петербургских беспорядках). Говорят, что в Париже и Вене тоже кутерьма.

   В субботу, 2 ноября 1874 года, наш "суб", Цытович, обратился к одному из исключенных за невзнос денег (все, не внесшие их, до 10 чел., исключены) с такой фразой: "вы, г. Далалов, не наш и не имеете права посещать лекции. У нас и своих много, да и вещи казенные стали пропадать!!" Студенты услышали это свинство, поднялся шум, и т. к. были причины быть недовольными, то сейчас же составилась в буфете сходка, на которой решено просить начальство, чтобы оно распорядилось:

   1) Открыть для студентов казенную библиотеку, в которую нас не пускают.

   2) Открыть для них музей Г<орного> И<нститута>, в который также не пускают.

   3) Отсрочить взнос денег до 1 янв. и принять исключенных за невзнос.

   4) Дать возможность студентам следить за раздачею стипендий, которых у нас 64 и которые часто даются людям, имеющим 100, 75, 50 р. в месяц.

   5) Обезопасить от хватанья, тащенья и непущанья тех из нас, которые будут вести переговоры с начальством.

   Как видите, желанья очень скромные.

   В ту самую минуту, когда были готовы эти 5 пунктов, приезжает Валуев, наш министр, благодарить нас за спокойствие и хорошее поведение.

   Скандал.

   В<алуев> требует, чтобы студенты послали к нему депутатов по 3-4 с курса. Студенты депутатов послать боятся, опасаясь, что их посадят в кутузку. Хотят итти сами все или просят пожаловать к себе г. министра. Министр уезжает напротив в метеорологическую обсерваторию, осматривать ее, и говорит Кокшарову (директору): "если через полчаса беспорядки не прекратятся, гоните всех и запечатайте здание". Кокшаров обещал ему, что все кончится миром, пришел к нам, говорил с час, просьб, разумеется, не исполнил.

   Несмотря на обещание Кокшарова Валуеву, в понедельник 4-го повторяется та же история; Бену (инспектору) и Цытовичу кричат "вон". С окончанием лекции все расходятся. До сих пор была комедия, теперь начинается драма.

   С 4 на 5 Володя ночевал не дома, а у матери; не зная этого, я захожу к нему на квартиру. Немка-хозяйка встречает меня испуганная, говорит: "вы где, В. М.? за ним "они" два раза ночью приходили". Что же оказывается? 2-е отд. 1 курса (я в первом отд.), II к., III к. в числе двухсот слишком человек (всего у нас 384) исключаются (и В. тоже, разумеется) безвозвратно. Те из них, которые не имеют здесь отца или матери, подлежат (все) высылке на родину с жандармами.

   Что и исполнено!

   Выслали всех: больных, здоровых, виноватых, невиновных. Были такие, что не были в институте ни в субботу, ни до понедельник, след. не могли принимать участия ни в чем. И они высланы. Всего схвачено и отправлено по этапу до 180 ч.

   Я не могу больше писать. Когда я говорю об этом, я не могу удержаться от злобных, судорожных рыданий.

  

  

   Они сделали еще подлость. У них сила, но они и подлостью не брезгуют. В среду они объявили, что те из студентов, которые в особом прошении изъявят покорность, будут оставлены без наказания. Вот безграмотная форма этого прошения:

   "Не будучи согласен с мнениями, вследствие которых был закрыт Г. И. (я думаю, что он был закрыт вследствие мнений Валуева), честь имею просить В. П<ревосходительс>тво, ходатайствовать о поступлении моем вновь в число студентов вверенного Вам заведения".

   И они не исполнили обещания, когда 150 ч. подали эти прошения. Это им нужно было только для того, чтобы выделить самых рьяных, которые, конечно, не подадут прошений.

   В Горном институте оставаться мне теперь решительно невозможно. Введут матрикулы, и за все, что покажется Трепову и К⁰ предосудительным, нас перехватают и уж не пошлют домой, а прямо засадят в шлиссельбургские, петропавловские и кронштадтские казематы. Остеречься невозможно; я писал вам, что даже не знавшие о демонстрации забраны и в жандармских полушубках посланы кто в Томск, кто в Одессу, кто в Темир-Хан-Шуру.

   П. П. Кон<чаловский> приехал, через него я передам вам все, чего не могу написать. Скажу вам только, что я почти болен. До свиданья. Крепко цалую вас, Женю и всех.

   Володя поступает вольноопределяющимся, отбудет свой срок (6 м.) в военной службе и едет к немцам. Герд говорит, что 25 р. в месяц совершенно довольно, чтобы жить там.

  

  

   Дорогая мама!

   Пока у нас все благополучно, если не считать двухсот с лишком человек исключенных и полутораста высланных по этапу. На незакрытых курсах лекции продолжаются, я хожу попрежнему каждый день. На этой неделе репетиция из химии для желающих; я буду ее сдавать.

   Вчера вечером умер Назар Николаевич Афанасьев. Он бедный уже семь месяцев лежал разбитый параличом. Во вторник пойду на похороны.

   Володя остался в СПБ., единственно благодаря своей матушке, которая была раз пять у Трепова и выхлопотала ему позволение остаться. Все прочие высланы.

   Кончаловский уехал. Н. С. <Акимов> здесь. Какой противный, дурной человек. Как он бранит Сережу; говорит - ни способностей, ни прилежания, ни доброты. Кто виноват?

   Ольга Орестовна что-то заскучала. Ей скверно-таки живется. Женя совсем больна, глаза почти погибли.

   Был я на балу в Морском училище с "Пузиновыми" во фраке и белых перчатках. Скука была смертная.

   Поздравляю вас с днем ангела; теперь ничего не могу подарить вам, но скоро пришлю свой портрет масляными красками. Пишет его моя хозяйка - художница Гергейст - мне в подарок.. Очень похоже выходит. В театре бываю довольно часто с Володей. Стал посещать Александринку, по случаю новой артистки; Савиной; просто прелесть что такое. Английский язык не забываю; простенькие рассказы уже могу понимать. Вообще работы: много; и по воскресеньям час один занят: даю урок своему жиду Шершевскому. Жаль только, что до сих пор все еще только один раз в неделю.

   Деньги у меня подходят к концу, да не беда, хватит. Тяжело мне брать от вас так много, милая мама. С декабря поселяюсь один. Миша отделяется; вдвоем тесно стало, потому что ему писать негде. Я буду платить за ту же комнату 8 р. в месяц.

   До свиданья, дорогая мама, крепко цалую вас. Женю тоже. Всем поклон.

  

   Дорогая мама!

   Завтра у вас откроются лекции на опальных курсах. Стало быть, все обошлось "благополучно", только десять человек исключены безвозвратно...

   Напрасно вы так беспокоитесь обо мне (я говорю о вашем письме к Мише). Вы, должно быть, не получили моего второго после истории письма, где я пишу совершенно хладнокровно. Я очень берегу свое здоровье, мама, и даже уж слишком стараюсь быть спокойным.

   Ваше письмо сначала навело меня на грустные мысли о том, как может человек s'aigrir, как вы пишете; но потом, раздумав, я предположил, что ваш усиленно ругательный (против молодежи) тон есть только средство меня успокоить. Вы пишете "дурачье"; дураки, действительно, п. ч. не поняли, что ни какая просьба, как бы невинна и логична она ни была, не будет исполнена. Многие понимали это, я в том числе, бывший против демонстраций и кричавший против них. Но раз дело сделано, раз за это ничтожное, выеденного яйца нестоющее дело двести человек виновных и невиновных, все равно, хватают ночью, как преступников, как воров, сажают в пересылочную тюрьму, к утру рассылают по всей земле русской "от финских вод до пламенной Колхиды" по этапу и наконец бросают на произвол судьбы человек по 50 в незнакомом городе (как это было в Вильне и Нижнем), выдав на брата 15 к. с.; тут забудешь и слово "дурачье". Глупость молодежи бледнеет перед колоссальной глупостью и подлостью старцев, убеленных сединами, перед буржуазною подлостью общества, которое говорит: "что ж, сами виноваты! За 30 р. в год слушают лучших профессоров, им благодеяние делают, а они еще "бунтуют". Таково мнение Петербурга о последних историях.

   Что бы они сказали, если бы 200 (из всех заведений 400) (высланных по этапу были не студенты, а так себе, "обыватели"? Какие бы громкие разговоры были о хватании и ссылке без суда (ужасно!) и следствия (где же законы!!?). Но для студентов, детей этого же общества, законы не писаны. Если бы нас "стали вешать, то и тогда бы сказали: "сами виноваты".

   С одной стороны власть, хватающая и ссылающая, смотрящая на тебя как на скотину, а не на человека, с другой - общество, занятое своими делами, относящееся с презрением, почти 45 ненавистью... Куда итти, что делать? Подлые ходят на задних лапах, глупые лезут гурьбой в нечаевцы и т. д. до Сибири, умные молчат и мучаются. Им хуже всех. Страданья извне и изнутри.

   Скверно, дорогая моя мама, на душе.

   Завтра получу ваше письмо с деньгами и кончу свое. До завтра.

  

  

   Благодарю вас за деньги, дорогая мама; если бы вы знали, как мне больно отрывать из ваших маленьких средств так много, да делать нечего! Работы нет, как нет.

   Платье себе буду шить непременно, п. ч. обносился совсем: к Пузино показаться стыдно, а не ходить туда мне скучно дан уж неловко. Я писал уже вам, что Миша отделяется от нашей комуны (из 2 граждан), и я буду жить один в той же комнате. Пусть Жорж едет прямо ко мне, не останавливаясь в гостинице, теперь мы и вдвоём поместимся.

   В Институте все идет своим чередом; репетиций из химии еще не было; они будут на будущей неделе; я буду репетироваться, конечно.

   До свиданья, дорогая мама, крепко цалую вас и Женю. Жоржу кланяйтесь; жду с нетерпением. Бабушке и Гл. Вас. поклон.

   Доверенности, кажется, до весны доставить вам не могу, впрочем, похожу еще по нотариусам; может быть, кто-нибудь из них и согласится.

   Кланяйтесь знакомым. Володя вам кланяется.

  

  

   Дорогая мама!

   Вот уже декабрь; как время скоро идет. Теперь самые темные дни; вообще я заметил, что я чувствую себя гораздо лучше начиная с половины декабря, т. е. когда дни начинают прибывать.

   Вчера Миша переехал на другую квартиру, недалеко. Вот я и один; в первый раз в жизни приходится быть в этом положении. Я очень доволен тем, что Миша удалился; вдвоем тесно, да и скверно не иметь возможности быть одному.

   Вчера мы с Володей были "в четвертаках" в "Буффе". Как французы играют! Боже мой! Нельзя не умереть со смеху. Давали знаменитую "La Periehole". Были там Герд и Латвия.

   Преемник А. Я. <Герда> но колонии - Равинский, господи" в 21 год бывший профессором философии в Казани. Прелесть что за господин; весь свет объездил; был в Америке, в Китае, во всей Сибири. Так что наша дорога в колонию не западет песком.²

   Платье я себе заказал дорогое, потому что все не советовали покупать или заказывать плохого. Заказал у портного, который шьет Гердам и Латкиным, черное за 40 р. 25 уже отдал, 15 отсрочены; Прасковья Андреевна поручилась за меня.

   Бедного Алекс. Павловича Налимова забрали в солдаты, несмотря на все его болести. Вот-то уж бедный Макар!

   Письмо будет коротенькое; писать нечего; простите, милая; мама.

   До свиданья, дорогая, милая мама. Целых 6 месяцев, впрочем, еще осталось. Крепко цалую вас и Женю. Прочим поклон.. Жоржу скажите, что жду я его с нетерпением, пусть он поточнее определит время приезда.

  

  

   Дорогая мама!

   Пишу к вам утром, перед лекциями, и поэтому тороплюсь. В Институте всё обстоит благополучно, и я решился закрыть глаза и, уши на все и только работать.

   Морозы стоят у нас сильные, да еще с ветром и мятелью; просто беда. Думаю перебраться поближе к Институту; далеко ходить, минимум 3/4 часа. Да, кроме того, я весь в вас; прожил на этой квартире 4 месяца (завтра, 13 декабря, будет ровно 4), и она надоела мне паче горькой редьки. А тут еще есть некоторый прожект; мы с В. Афан<асьевым> имеем в виду и можем надеяться, что нам дадут на выучку (с содержанием) двух пентюхов; за одного будут платить рублей 50-60 в месяц, за другого поменьше, но все-таки довольно. Правда, это все относится еще к области несуществующего, но если устроится, что очень вероятно, то после праздников мы с В. поселимся вкупе.

   Посылаю вам Володину карточку, или, вернее, фотографию, Володиных сапог, с приложением прочих частей одежды и тела. Впрочем, он ужасно похож.

   Почитываю понемногу; вчера кончил том в 800 стр. Тайлора, Первобытная культура. Читал два месяца. Теперь надо за Спенсера приняться. Это, в своем роде, тоже чудище озорно и лаяй: разве к маслянице одолею.

   Вы писали мне, что вышлете рубашку (хохлацкую); вот был бы благодарен. А старое вооружение по милости Володи всё осталось у презренных хозяек в 10 линии, - и штаны и пояс. Завтра Нина Мих. Герд и Мих Мих. Латкин отправляются в тундру, в Усть-Сысольск. Через месяц Н. М. вернется, и тогда Герды с дочкой отправятся за границу.

   Герду предлагали здесь место директора в Технической школе (новая, под покровительством Александра Алексан<дровича> и Дагмарши). Жалованье 4000 и казенная квартира. Его преемник, Равинский, ведет пока дело отлично. Что за милый господин.

   Внушили бы вы, хоть через бабушку, Ник. Степ. некоторую идею. А именно: привезти Сережу в Питер и поселить со мною за приличное вознаграждение. А я буду его готовить в военную гимназию что ли, как хочет Н. С, или в Морское уч., на что Н. С. же смеет и надеяться и куда я Сережу наверно приготовлю.

   Крепко цалую вас и Женю. Кланяйтесь Жоржу с супругой; и бабушке. Пусть Егор М. едет скорее.

  

  

   Вот и пол-учебного года прошло, Рождество на носу, дорогая мама. Для меня это время пролетело совершенно незаметно.

   Сообщу вам новые "приятные" вести. Составлена комиссия, состоящая из всех министров и Потапова (шефа жандармов и, нач. III отделения) для пересмотра и обобщения уставов высших учебн. заведений. Комиссия эта пришла к такому заключению, что все студенческие беспорядки происходят:

   во-первых, потому, что у студентов чересчур много свободного времени;

   во-вторых, потому, что переход от жизни в средн. уч. зав. к жизни студенческой слишком резок. Они и хотят теперь отнять у студентов излишек свободного времени, т. е. для большинства средства существования, и смягчить резкий переход. А так как гимназиям никакой charta libertatuni, никакой конституции не дадут, конечно, то вся тяжесть пересмотра падет на нас.³

   А впрочем, ну их!..

   Платье мне сшили отличное, нехорошо только, что взяли расписку в 15 р., которую следует уплатить к 15 января.

   Занимаюсь с микроскопом; каждую среду занимаюсь под руководством Баталина (проф. ботаники). Если увидите П. П., скажите ему, что я очень благодарю его за ссуженный мне микроскоп; микроскоп прекрасный.

   Алекс. Григорьевна <Маркелова> в большом горе: "Пет. Вед." перех<одят> в непосредственное ведомство своего министерства (Н. П.). Редактором будет Сальяс, что Пугача описал.⁴ Мой зловредный жид прекратил уроки две недели тому назад до Нового года. Я подозреваю, что они не возобновятся, что весьма и весьма скверно. Впрочем, кажется, наше дело с Васей Аф. устроится.

   Определитель А. Я. <Герда> не удался, потому что в то время, когда мы начали работу, Милиоранский (вы его знаете) уже кончил ее же.⁵ К весне его определитель выйдет; для российского юношества, не питающего особенной любви к естественным и наукам, хотя и восторгающегося Писаревым, рекомендующим их особенно, совершенно достаточно будет и одного определителя.

   Неужели Е.М. не приедет? Мне ужасно хотелось бы его видеть. Дядя Митя приедет сюда 24 или 25 искать места. Он писал ко мне об этом, прося справиться в Адр<есном> ст<оле> о некоторых власть имущих, что я с полнейшею готовностью исполнил.

   А Николай Степанович! Вот сплетница-то! Он рассказывал О. Ор. о несчастной жизни Ж<оржа> и Гл. В. и при этом рассказал такую историю: сейчас же после свадьбы молодых поместили во флигеле (!!??) (и флигеля-то не было), но Жорж, по злобному и недостойному самодурству своему, вопреки желанию жены и матери через неделю же (!) потребовал перехода в дом, где нахально занял лучшую комнату, к крайнему неудобству всей семьи.

   Зачем изобретать? Если бы у Н. С. была крупиwа сознания... впрочем, что мечтать о невозможном. Больше всего бесит меня расположение к нему О. Ор. А впрочем, и она дура!

   Крепко цалую вас.

  

  

   Дорогая мама!

   В первый день вечером приехал Жорж; я встречал его на ж. д. Поместился он со мною, и мы регулярно посещаем Мариинский театр. Мои товарищи и хозяева ему очень понравились. Завтра начинается хождение в Адресный стол и пр. и пр.

   Жорж очень рад, что хоть на время вырвался из сладких уз супружества. Всё, что вы мне рассказывали о Гл. В<асильевне>, он подтверждает. Господи, неужели же нет средств избавиться от сего сокровища.

   Деньги ваши я еще не получил, ибо дворник дебоширствует, будучи в пьяном, по случаю праздников, виде, и не может засвидетельствовать повестки.

   Пятнадцать рублей портному я всё еще состою должным. Пожалуйста, мамаша, вышлите, если можно, их и следующие три месяца высылайте по 20 р. Уроки мои у Шершевской возобновятся после нового года, и я бедствовать не буду. Декабрь у меня был неудачей: в конце очутился совсем без денег.

   У Пузино скука. О. О. злобствует и недовольна судьбою. Какая она дурная барыня!

   Когда Жорж начинает рассказывать Мише, Ив. Фед. и пр. горькую правду про Старобельск, никто верить не хочет. Жорж ужe теперь начинает страшиться отъезда.

   Дмитрий Степанович еще не явился.

   До свиданья, дорогая мама! Крепко цалую вас. Писать, право, больше нечего. Когда получу ваше письмо с деньгами, сейчас же отвечу. Поцалуйте Женю.

  

  

  

   Дорогая мама!

   Вчера получили мы с Ж. повестку на часы. Сейчас пойду в Институт: свидетельствовать ее, оттуда в Почтамт. Жорж благополучен во всех отношениях; не пьет совершенно и потому совершенно здоров. В театре, конечно, угощает. Очень подружился с Володей и Малышевым (который на-днях разом продал; четыре картинки, стоявшие на выставке целый год).

   Дм. Степ, сдурел, что ли? Пишет: по независящим, мол, обстоятельствам теперь не могу приехать, но "в течение января или начале февраля я приеду с женой" (подчеркнуто в подлиннике).

   Праздники я провел поистине безумно: много танцовал, бывал в театре, даже на тройке ездил в Александровское с Малышевыми.

   Кубики Александровым непременно куплю. Кланяйтесь Марье Николаевне и Раисе.

   Мама, странно мне было читать ваше письмо относительно Гл. В<асильевны> в примирительном тоне. Не говоря уже о том, что (не взирая на ваши слова) вы никогда не примиритесь с мыслью быть с нею связанною, и Жорж только и думает о том, как бы избавиться от нее. Возможен только разрыв, и все дело в том, чтобы его учинить. Ж. хочет устроить так, чтобы она во время его приезда была у своих. Как он изменился тотчас же, как приехал сюда! Я убедился, что все болезни его - просто пьяное состояние и что особого стремленья к водке в нем решительно не существует. Разумеется, когда дома с супругою - ад, так уйдешь в клуб, а в Старобельском клубе и я бы нализывался до положения риз.

   Лучше всего было бы найти здесь в Питере (это мое мнение) место, хотя и не особенное, но на коронной службе.

   До свиданья, дорогая мама, крепко цалую вас и Женю. Поклон бабушке.

   С новым годом!

   Желаю вам на этот год и счастья.

  

  

   Вчера я нанял себе квартиру, дорогая мама, и сегодня уже ночевал на ней. Место - бесподобное, в том доме, где Тихонова кондитерская, против Николаевского моста (6 линия, д. 4, кв. 25). Комнату нанял за 9 р., десятый прислуге. Небольшая, но [очень] чистая. В пятом этаже, 87 ступеней. Впрочем, это для моциона даже хорошо.

   У Пузино всё благополучно; Костя не только не умер, но даже поправляется. Дети все здоровы; у них бонна-швейцарка, с которою и я намерен разговаривать французские разговоры. Уроки с К. П. - в неизвестности, п. ч. она праздники пролежала в кори и м. б. уедет поправляться в деревню, чего требует мать, но чего не хочет она сама. Если останется здесь, что вероятнее, то уроки за мною. Лиза, потеряв надежду поступить в М<едицинскую> А<кадемию>, решила итти на педагогические курсы, давно бы пора. В июне ей уже двадцать лет.

   Сегодня наладил я себе на стену "доску" из клеенки, чтобы писать мелом. При моей привычке - заниматься стоя и ходя - вещь очень удобная и к тому же дешевая; всего обошлась в 50 к.

   В Институт буду ходить, кроме четвергов, ежедневно, благо близко и Пузино на дороге. Сегодня не был и занимался целое утро. Нашел такой стих - надо пользоваться. Если бы этот стих у меня был постоянен. На эту тему "если бы он был постоянен" у меня было написано (пять лет тому назад) некоторое стихотворенье, которое я случайно увидел в прошлом году переписанное вашей рукой. Признаюсь кстати, что "музы от меня лица не отвратили" и что я до недавнего времени писал стихи, иногда очень удачные, б. ч. скверные. Теперь бросил.

   Бросив "поэзию", не брошу "прозы". Мою писульку, как говорит Володя, снесу непременно в следующий четверг к Вольскому.⁶

   Так как дело дошло до признаний, то, прошу вас, напишите, можно ли надеяться, что мое следующее письмо не будет прочитано