Чуйко Владимир Викторович - Шекспир, его жизнь и произведения

;    По поводу слова мавръ въ шекспировской литературѣ возникъ любопытный, хотя и праздный, вопросъ о расѣ, въ которой принадлежитъ Отелло. Комментаторы спрашивали: слѣдуетъ ли считать Отелло мавромъ, т. е. чернокожимъ, негромъ, или же только мавританцемъ, т. е. арабомъ, или же, наконецъ, не былъ ли онъ первоначально историческою личност³ю, по имени Кристофоро Моро, что и дало поводъ къ ошибкѣ, т. е. къ превращен³ю этого Моро въ мавра. При рѣшен³и этого вопроса комментаторы раздѣлились на два враждебные лагеря. Большинство, во главѣ котораго стоялъ въ началѣ нынѣшняго столѣт³я Шлегель, видятъ въ Отелло негра. Кольриджъ и его школа, напротивъ, настаиваютъ на томъ, что Отелло - арабъ. Само собой разумѣется, что приводимыя доказательства, какъ съ одной, такъ и съ другой стороны, не могутъ рѣшить вопроса. Въ пьесѣ героя нѣсколько разъ называютъ чернымъ (black), Родриго говоритъ, что Отелло - толстогубый. Значитъ,- замѣчаетъ Шлегель,- Отелло - негръ. Но съ другой стороны, въ "Венец³анскомъ Купцѣ", среди претендентовъ на руку Порц³и, находится нѣк³й мавританск³й принцъ. Въ издан³и 1600 года этой пьесы сказано: "Enter Marochius, а tawny Moor, all in white" (входитъ мавританск³й принцъ, смуглый Мавръ, весь въ бѣломъ). На этомъ основан³и можно заключить, что и Отелло - не черенъ, а лишь смуглъ, т. е. что онъ арабъ. Этотъ выводъ подтверждается еще и тѣмъ, что слово black не всегда означаетъ черный, по крайней мѣрѣ Шекспиръ въ сонетахъ часто употребляетъ это слово въ смыслѣ смуглый, темный, но ни въ какомъ случаѣ не черный. Само собой разумѣется, что такими ссылками нельзя ничего доказать. Впрочемъ и самый вопросъ не имѣетъ важности. Къ какой бы расѣ не принадлежалъ Отелло, мы во всякомъ случаѣ знаемъ, что онъ - африканецъ, натура южная, съ огненнымъ темпераментомъ, и такимъ хотѣлъ представить его Шекспиръ.

   Говоря о расѣ, къ которой принадлежитъ Отелло, нельзя не упомянуть о любопытной книгѣ, вышедшей въ 1859 году въ Эдинбургѣ, подъ заглав³емъ: "New Exegesis of Shakespeare", съ эпиграфомъ изъ Квинтильяна: "Quidquid est optimum, ante non fuerat". Авторъ не названъ, но англ³йская печать разоблачила его фамил³ю: это нѣкто О'Коннель. Г. О'Коннель задался цѣлью разсмотрѣть Шекспира съ совершенно новой точки зрѣн³я. Всего ли человѣка мы узнаемъ, когда изучили его психическ³й механизмъ въ его, такъ сказать, абстрактныхъ проявлен³яхъ? Не вл³яютъ ли на этотъ психическ³й механизмъ друг³я услов³я, внѣшн³я, не лежащ³я, собственно, въ самомъ организмѣ человѣка, а развивающ³яся подъ вл³ян³емъ извѣстной исторической минуты, извѣстной культуры, извѣстныхъ предрасположен³й расы, народа, климата, традиц³й? Другими словами, не слѣдуетъ ли примѣнять къ критикѣ точку зрѣн³я антрополог³и и этнограф³и?- вотъ вопросъ, который О'Коннель рѣшаетъ утвердительно. Остроумный авторъ находитъ, что эту точку зрѣн³я можно примѣнить, по крайней мѣрѣ, къ Шекспиру. Друг³е трагики даютъ мало антропологическаго матер³ала. Конечно, Софоклъ, Эсхилъ, Эврипидъ даютъ характеристику грека временъ расцвѣта греческой цивилизац³и. Расинъ и Корнель,- кромѣ абстрактной психолог³и,- даютъ характеристику француза временъ Людовика XIV, несмотря на греческ³я и римск³я назван³я своихъ героевъ и полугреческ³й ихъ костюмъ; но ни одинъ изъ нихъ не даетъ матер³ала для антропологическихъ изыскан³й: они были слишкомъ, если можно такъ выразиться, нац³ональны и въ своемъ творчествѣ почти совершенно устраняли вопросъ о разновидностяхъ въ человѣчествѣ. Шекспиръ же, благодаря полнотѣ поэтическаго воображен³я, необъятности своихъ творческихъ силъ, вышелъ за предѣлы своей нац³ональности и первый изъ поэтовъ характеризовалъ главнѣйш³я расы, населяющ³я нынѣ Европу. Грекъ, по необходимости, былъ ограниченъ въ своихъ наблюден³яхъ однимъ только уголкомъ Европы; англ³йск³й поэтъ имѣлъ передъ главами всю Европу съ двадцатью вѣками исторической жизни. Грекъ, кромѣ того, въ качествѣ п³онера, принужденъ былъ работать надъ внѣшност³ю, событ³ями, платьемъ, правами племенъ, подлежавшихъ его наблюден³ямъ. Шекспиръ, напротивъ, долженъ былъ обратить вниман³е на внутреннюю жизнь, на идеи и характеры, являющ³еся причинами внѣшнихъ проявлен³й жизни и, слѣдовательно, изображалъ не семьи и племена, а народы и расы. Въ то время, какъ Эсхилъ ограничивалъ кругъ дѣйств³я драмы семьей,- основатель современной драмы расширилъ ее, соотвѣтственно общему развит³ю знан³я людей и природы. Европа со своими широкими развѣтвлен³ями была для англичанина эпохи Возрожден³я именно тѣмъ, чѣмъ была Малая Аз³я и Эллада для аѳинскаго народа. У древнихъ, теолог³я - причина внѣшняя и примитивная,- была дѣйствительной пружиной дѣятельности; съ Возрожден³я эта пружина преобразовалась въ фатализмъ чисто человѣческ³й, опредѣляемый организац³ей характера.

   Съ этой точки зрѣн³я О'Коннель попробовалъ взглянуть на Шекспира. По его системѣ, Яго представляетъ характеръ итальянской расы, Гамлетъ - характеръ германскихъ расъ, Макбетъ - кельтской расы. Распредѣляя такимъ образомъ расы въ произведен³яхъ Шекспира, О'Коннель вовсе не думаетъ сказать, что наушничество Яго есть принадлежность итальянцевъ, уб³йство Макбета - типичная черта въ характерѣ кельтовъ, а страстные порывы и безхарактерность Гамлета - свойство германцевъ. Нѣтъ, Яго могъ бы быть идеально честенъ, Макбетъ - такъ же великодушенъ и благороденъ, какъ Дунканъ, Гамлетъ - такъ же величествененъ, какъ Горац³о, и тѣмъ не менѣе всѣ они остались бы все таки представителями своихъ расъ, т. е. они во всякомъ случаѣ подчинялись бы извѣстнымъ внутреннимъ импульсамъ, извѣстнымъ предрасположен³ямъ, отличающимъ одну расу отъ другой. Такъ, напримѣръ, какой нибудь дикарь, герой Купера, можетъ быть такъ же благороденъ, какъ Ункасъ, или такъ же развращенъ, какъ хитрая лиса, и все-таки кругъ ихъ дѣятельности будетъ неизбѣжно заключенъ тѣми психическими чертами, благодаря которымъ, какъ тотъ, такъ и другой - сыновья дѣвственныхъ лѣсовъ Америки. По мнѣн³ю О'Коннеля, то, что безъ всякаго усил³я было сдѣлано въ наше время Куперомъ, то Шекспиръ совершилъ въ XVI столѣт³и необыкновеннымъ усил³емъ своего ген³я. О'Коннель напираетъ на это значен³е Шекспира, который, безъ помощи точной науки, не ограничился изображен³емъ характеровъ, а поднялся до пониман³я типа въ его наиболѣе широкомъ проявлен³и, въ расѣ. На этой же самой идеѣ построена "Истор³я англ³йской литературы" Тэна и его лекц³и "Объ идеалѣ въ искусствѣ".- Въ доказательство своей теор³и О'Коннель попробовалъ сдѣлать полную и обстоятельную характеристику германской, кельтской и итальянской расъ на основан³и характеровъ Гамлета, Макбета и Яго.

   Нельзя, однако, не замѣтить, что назван³е итальянской расы нѣсколько туманно какъ съ научной точки зрѣн³я, такъ и съ точки зрѣн³я самого автора. Было бы гораздо точнѣе, по моему мнѣн³ю, замѣнить это назван³е назван³емъ романской расы. Въ этой расѣ исторически первое мѣсто принадлежитъ римлянамъ. О'Коннель опредѣляетъ римск³й характеръ слѣдующими основными и существенными чертами: въ порядкѣ умозрительныхъ началъ - отсутств³е организаторскихъ способностей, слабость спекулятивной мысли, господство ощущен³я и того конкретнаго пониман³я, которое, благодаря своей узкости, особенно интенсивно и тѣмъ болѣе ясно, что ограничивается деталями. Эти черты доказаны истор³ей Рима. У римлянъ не было ни мыслителей, ни философскихъ системъ, а тѣ мыслители, которые были, подражали грекамъ или были простыми компиляторами въ родѣ Варрона и Плин³я. Римсвая религ³я - простой ритуалъ, безъ всякой доктрины или учен³я. Единственно абстрактное ихъ создан³е - юридическ³й кодексъ, не требующ³й никакихъ спекулятивныхъ способностей и ограничивающ³йся простимъ здравымъ смысломъ и практическою логикою. Ихъ этика, какъ и религ³я, покоится на обычаѣ. О'Коннель прибавляетъ, что эти основныя черты римскаго характера принадлежатъ также и современнымъ итальянцамъ. Яго принадлежитъ именно къ этому латинскому и итальянскому типу. Шекспиръ отыскалъ этотъ характеръ въ средневѣковой новеллѣ и надѣлилъ имъ вообще итальянца. Добродѣтельный или порочный, человѣкъ этого типа, во всякомъ случаѣ, обнаруживаетъ только основныя предрасположен³я своей расы. Такой выводъ, однако, едва-ли вѣренъ. Въ томъ видѣ, въ какомъ Шекспиръ изобразилъ Яго - онъ не болѣе, какъ итальянецъ XVI столѣт³я, который, зная преступность своихъ поступковъ, хладнокровно ставитъ себя выше этихъ мелочей и въ частной нравственности поступаетъ такъ же точно, какъ Макк³авелли совѣтовалъ поступать въ нравственности общественной. Въ ХѴ и XVI столѣт³яхъ раздоры католичества внесли въ политику и нравственность такой-же хаосъ, какъ и въ теолог³ю. Въ то время одни только итальянцы обладали достаточнымъ политическимъ творчествомъ, чтобы создать нѣчто цѣлое изъ этого хаоса, и они это сдѣлали въ лицѣ Макк³авелли; но ихъ тираны нисколько не были хуже какихъ-нибудь Фердинандовъ Кастильскихъ, Людовиковъ XI и Ричардовъ III.

   Итакъ, по мнѣн³ю О'Коннеля, въ "Отелло" охарактеризованы итальянцы; въ "Макбетѣ" - кельты, въ "Гамлетѣ" - германцы или тевтонцы. По опредѣлен³ю О'Коннеля, въ то время какъ итальянецъ получаетъ всѣ свои впечатлѣн³я извнѣ, тевтонецъ живетъ, по преимуществу, внутреннею жизн³ю, а кельтъ, благодаря особенностямъ своей натуры, соединяетъ въ себѣ, въ полной гармон³и, эти два предрасположен³я. О'Коннель, исходя изъ этой точки зрѣн³я, находитъ, что Шекспиръ великолѣпно характеризовалъ германскую и англосаксонскую расы въ образѣ Гамлета. Въ этомъ отношен³и, Гамлетъ, можно сказать,- торжество англ³йскаго поэта. О'Коннель анализируетъ этого неподдѣльнаго тевтонца чрезвычайно мѣтко, хотя и очень строго; онъ приводитъ любопытнѣйш³я детали и надо удивляться искусству, съ какимъ онъ извлекаетъ изъ шекспировскаго Гамлета портретъ тевтонца, или, лучше сказать, англичанина, превратившагося въ наше время, по мнѣн³ю О'Коннеля, въ практическаго дѣльца, грубаго эгоиста, въ умъ исключительно практическ³й, неспособный на высшее творчество. "Тевтонецъ, неся, если можно такъ выразиться, м³ръ своихъ личныхъ интересовъ въ самомъ себѣ и обращая вниман³е на внѣшн³й м³ръ только ради этихъ интересовъ, есть человѣкъ матер³альнаго прогресса, человѣкъ колонизац³и, торговли и промышленности; но благодаря другому послѣдств³ю того-же предрасположен³я, онъ въ то же время и человѣкъ конечныхъ причинъ, потому что, какъ и всѣ люди, онъ дополняетъ слабую сторону своего ума предположен³емъ вмѣшательства сверхчувственныхъ элементовъ въ человѣческ³я дѣла". Это мнѣн³е можно было бы принятъ, еслибы оно было выражено О'Коннелемъ не въ такой грубо-враждебной формѣ. Нѣмецк³й идеализмъ, переходящ³й, съ одной стороны, въ мистицизмъ, а съ другой - въ метафизическую мечтательность - всѣмъ извѣстенъ. Не менѣе извѣстна практичность англичанъ, ихъ способность къ энергической дѣятельности. Но насколько эти свойства ума или, вѣрнѣе, психическаго организма, въ своей исключительной формѣ, свойственны расѣ, насколько они порожден³е времени,- мы не знаемъ и нашего невѣдѣн³я не разсѣетъ О'Коннель.

   Портретъ Макбета, сдѣланный О'Коннелемъ на основан³и чертъ, присущихъ кельтамъ - лучш³я страницы въ книгѣ, но послѣ того, что мы уже сказали, было бы излишнее останавливаться на немъ. Прибавимъ только, что, по мнѣн³ю О'Коннеля, всѣ основныя предрасположен³я кельтовъ ведутъ роковымъ образомъ къ новому качеству этой расы - къ общительности (sociability). Нельзя не согласиться, что общительность - отличительная черта француза, замѣченная еще Тацитомъ у его предковъ - галловъ. Въ концѣ-концовъ О'Коннель приписываетъ кельтамъ превосходство надъ германцами и итальянцами. "Я вовсе не думалъ утверждать,- прибавляетъ О'Коннель,- что у Шекспира было сознан³е подобныхъ концепц³й. Настоящ³й поэтъ всегда является мыслителемъ только благодаря своей особенной впечатлительности. Основатель новѣйшей драмы получилъ, благодаря легендарнымъ разсказамъ среднихъ вѣковъ, понят³е о главныхъ разновидностяхъ человѣческихъ расъ и это понят³е послужило основан³емъ и тономъ его поэтическихъ создан³й". Дѣйствительно, всѣ истинные художники творятъ именно такимъ образомъ; они идеализируютъ и развиваютъ матер³алы, доставляемыя истор³ей, миѳомъ, легендой; всякая историческая эволюц³я производитъ новый наплывъ воображен³я, который въ рукахъ ген³я переходитъ въ "перлъ создан³я". Средн³е вѣка были необыкновенно богаты именно такими новыми наплывами воображен³я; изъ нихъ-то Данте создалъ свою "Божественную комед³ю", Ар³осто - "Orlando furioso", Шекспиръ - свои драмы.

   О'Коннель, несомнѣнно, указалъ на новый, богатый матер³алъ для изыскан³й научной критики, но нельзя сказать, чтобы его попытки примѣнить этотъ матер³алъ къ Шекспиру были особенно удачны. Въ качествѣ ирландца, т. е. кельта, онъ, очевидно, слишкомъ враждебно относится къ итальянцамъ и, въ особенности, къ тевтонцамъ, надѣляя ихъ такими "предрасположен³ями", благодаря которымъ они превращаются въ низш³я расы. Соль земли онъ видитъ въ однихъ лишь кельтахъ. Но въ научной критикѣ всяк³я симпат³и и антипат³и - плохое дѣло; въ концѣ концовъ, онѣ приводятъ къ публицистикѣ весьма плохого сорта, къ не совершенно вѣрнымъ, а подчасъ и неяснымъ выводамъ... Конечно, характеристика Шекспира не будетъ полною, если мы устранимъ вопросъ о расахъ, но съ этимъ вопросомъ нужно обращаться чрезвычайно осторожно, чтобы не пр³йти къ ложнымъ выводамъ. Самый вопросъ о расахъ въ настоящую минуту еще такъ мало разработанъ наукой, что едва-ли можетъ привести къ какимъ либо положительнымъ результатамъ; поэтому и примѣнять его къ Шекспиру едва-ли рац³онально. Лучшимъ доказательствомъ этого можетъ служить нелѣпый споръ о расѣ Отелло. О'Коннель ни единымъ словомъ не говоритъ о томъ, къ какой расѣ, по его мнѣн³ю, принадлежитъ Отелло. Оно и понятно; еслибъ онъ вздумалъ характеризовать расу Отелло на основан³и тѣхъ данныхъ, которыя встрѣчаются въ драмѣ, то неизбѣжно запутался бы въ противорѣч³яхъ. Дѣло въ томъ, что Шекспиръ, изображая Отелло, не думалъ о расѣ, въ которой его герой долженъ принадлежать. Его задачей было изобразить особенное, довольно исключительное нравственное состоян³е, явившееся вслѣдств³е ревности. Такимъ образомъ, для его цѣлей было достаточно надѣлить Отедло южнымъ, страстнымъ темпераментомъ и присоединить къ этому темпераменту так³я особенности характера, которыя бы, въ общемъ, способствовали развит³ю чувства ревности.

   Въ этомъ послѣднемъ обстоятельствѣ заключается особенность Шекспировскаго творчества. Если что либо можетъ считаться прочно установленнымъ, не подлежащимъ спору, такъ это именно психологическ³й, а не абстрактно-логическ³й пр³емъ великаго поэта, примѣняемый имъ въ изображен³ю лица. Въ его творчествѣ нѣтъ ничего формальнаго, внѣшняго, нѣтъ ничего обобщающаго; напротивъ, все индивидуально и конкретно. Вслѣдств³е этого, каждое создаваемое имъ лицо имѣетъ свою истор³ю, оно движется во времени и въ пространствѣ, развивается, однимъ словомъ - живетъ; въ натурѣ положены только извѣстные задатки, извѣстныя возможности, которыя подавляются средой и обстоятельствами или развиваются,- гармонично, если человѣкъ находится въ благопр³ятныхъ услов³яхъ жизни, односторонне - если онъ несчастенъ. Другой велик³й драматическ³й писатель - Мольерь, напротивъ, всегда прибѣгаетъ къ противоположному методу. Возьмите, напр., Гарпагона: онъ ясенъ съ первыхъ-же словъ, произносимыхъ имъ; онъ весь тутъ какъ на ладони, съ его порокомъ - страстью, точно родившимся вмѣстѣ съ нимъ, съ его привычками, находящимися опять-таки въ гармон³и съ этимъ порокомъ. Въ комед³и мы не имѣемъ истор³и Гарпагона, постепеннаго паден³я натуры, постепеннаго роста скупости, мало-по-малу отравляющей весь его психическ³й организмъ; мы имѣемъ только нѣчто вполнѣ цѣльное, опредѣленное, готовое, неспособное уже на дальнѣйшее развит³е. И все необыкновенное искусство Мольера заключается лишь въ томъ, чтобы удержать Гарпагона на этой высотѣ. Съ другой стороны, Альцестъ (въ "Мизантропѣ") начинаетъ прямо съ того, что объясняетъ Филинту свою безграничную, абсолютную мизантроп³ю, свое человѣконенавистничество. Сомнѣн³й относительно того, съ кѣмъ вы имѣете дѣло,- быть не можетъ: все ясно и опредѣленно. Но сопоставьте его съ другимъ великимъ "литературнымъ" мизантропомъ - съ Тимономъ Аѳинскимъ у Шекспира, и вы увидите вооч³ю всю разницу въ пр³емахъ творчества. Наконецъ, обратите вниман³е на Тартюфа. Тартюфъ входитъ и говоритъ:

  

   Laurent, serrez ma haire avec ma discipline,

   Et pries que toujours le ciel vous illumine.

   Si l'on vient pour me voir,- je vais aux prisoniers,

   Des aumônes que j'ai partager les deniers.

  

  

   Картина личности полная. Какую черту можно еще прибавить къ изображен³ю такого лицемѣра? Что бросило его въ объят³я этого лицемѣр³я? Как³я жизненныя испытан³я? Как³е порочные инстинкты сердца? Боролся-ли онъ противъ роста въ душѣ его этого порока?- На всѣ подобные вопросы Мольеръ никогда не отвѣчаетъ; онъ всегда остается вѣренъ своему пр³ему, никогда не измѣняетъ ему, никогда не выходитъ за предѣлы абстрактно-логическихъ построен³й, что, впрочемъ, было бы для него и невозможно при господствѣ въ его время во Франц³и закона единства времени. То же самое мы видимъ и у его современниковъ - у Корнелл и у Расина. Человѣческая личность представляется имъ не въ жизненной обстановкѣ, не конкретно, а абстрактно; они изображаютъ не того, или другого человѣка, а вообще человѣка, вообще страсть, вообще чувство. Оттого драма у нихъ представляется лишь конечнымъ кризисомъ въ жизни человѣка, кризисомъ, для полнаго изображен³я котораго законъ единства времени и мѣста вполвѣ достаточенъ.

   Совершенно другимъ пр³емомъ пользуется Шекспиръ. Англ³йск³й поэтъ даетъ зрѣлище не той или другой страсти, а ея истор³ю, не въ обобщен³и, а совершенно конкретно,- страсти дѣйствующей, живущей, развивающейся въ опредѣленной живой личности. Отелло не есть олицетворен³е ревности, какъ Гарпагонъ есть олицетворен³е скупости; онъ - не ревнивецъ по натурѣ; онъ имъ дѣлается впослѣдств³и, съ наступлен³емъ извѣстныхъ обстоятельствъ, онъ никогда не будетъ типомъ ревнивца. Бенедиктъ и Беатриче, Биронъ и Розалинда много издѣваются и шутятъ надъ любовью прежде, чѣмъ эта страсть овладѣетъ ихъ сердцемъ. Точно также и Макбетъ не есть вообще честолюб³е; честолюбивымъ человѣкомъ онъ сдѣлается опять-таки впослѣдств³и, подъ вл³ян³емъ своей жены. Вспомните тотъ продолжительный и мучительный душевный процессъ, который совершился въ сознан³и Гамлета прежде, чѣмъ онъ пришелъ къ полному скептицизму, къ отчаян³ю, къ извращен³ю своей собственной благородной натуры. "Люди, выводимые Шекспиромъ на сцену,- сказалъ Гёте,- кажутся намъ дѣйствительными людьми, хотя они все же не дѣйствительные люди. Эти таинственныя и скрытыя создан³я дѣйствуютъ передъ нами въ пьесахъ Шекспира, словно часы, у которыхъ и циферблатъ, и все внутреннее устройство сдѣланы изъ хрусталя; они, по назначен³ю своему, указываютъ намъ течен³е времени, и въ то же время всѣмъ видны тѣ колеса и пружины, которыя заставляютъ ихъ двигаться". ("Wilhelm Meisters Lehrjahre", Drittes Buch, Eilftes Kapitel).

   Этими пружинами и колесами у Отелло являются его темпераментъ и его характеръ. Онъ - въ полномъ смыслѣ слова типъ солдата, привыкшаго къ военнымъ трудамъ, любящаго свое дѣло, храбраго, великодушнаго. Воспитан³е свое онъ получилъ на полѣ сражен³я, а не въ роскошныхъ венец³анскихъ гостиныхъ XVI столѣт³я; онъ - почти не цивилизованный человѣкъ, но натура въ высшей степени благородная и возвышенная. Онъ весь - мужественная искренность, весь - правда. Если онъ полюбилъ Дездемону, то полюбилъ какъ бы наперекоръ себѣ, вовсе не думая за нею ухаживать. Онъ понравился молодой дѣвушкѣ, потому что былъ храбръ, окруженъ славою, искрененъ. Яго совѣтуетъ ему скрыться передъ отцомъ Дездемоны, но мавръ, зная свою правоту, спокойно ждетъ Брабанц³о. "Она полюбила меня,- говоритъ онъ передъ сенатомъ,- за то, что я перенесъ столько опасностей; я полюбилъ ее за ея участ³е. Вотъ всѣ мои чары".

   Какимъ образомъ могло случиться, что ревность,- эта низменная страсть,- могла такъ всецѣло овладѣть душой этого благороднаго человѣка? Въ сущности, въ разрѣшен³и этого психологическаго вопроса заключается все содержан³е драмы. Нельзя забывать, что въ жилахъ Отелло течетъ африканская кровь и что въ этой натурѣ бѣшенныя страсти, сдерживаемыя при обыкновенныхъ услов³яхъ волей, могутъ вспыхнуть съ ужасающей силой при малѣйшемъ случаѣ. Не встрѣться на пути его Яго,- очень вѣроятно, что ревность никогда не омрачила бы сердце Отелло. Но существуетъ Яго, который имѣетъ причину желать гибели Отелло, и вотъ онъ начинаетъ свое адское дѣло. Яго - авантюристъ-солдатъ, истаскавш³й свою жизнь отъ Сир³и до Англ³и, видѣвш³й всѣ ужасы войны, привыкш³й къ нимъ и вынесш³й изъ этой жизни одинъ лишь цинизмъ. Это - натура испорченная и искаженная до мозга костей. О людяхъ онъ отзывается всегда съ крайнимъ цинизмомъ, сальными остротами. Дездемона на берегу моря старается забыть свое горе и проситъ Яго сказать что-либо въ похвалу женщинъ. Онъ сначала отговаривается: "Прекрасная синьора, увольте меня отъ этого, вѣдь я умѣю только злословить". Потомъ начинаетъ говорить сальности и наконецъ прибавляетъ: "Женщина прекрасная и не тщеславная, владѣющая даромъ слова и не болтливая, богатая и не расточительная на наряды, подавляющая свои желан³я и при желан³и, что можетъ желать, переносящая и забывающая оскорблен³я даже въ гнѣвѣ и при возможности отомстить, имѣющая настолько ума, что никогда не промѣняетъ голову трески на плесъ семги, умѣющая мыслить и скрывать, что думаетъ, не оглядывающаяся на волокитъ ее преслѣдующихъ,- да, такая женщина, если только такая существуетъ, годилась бы...- на что? - на вскармливан³е глупцовъ и на разливку пива".- Эти слова даютъ ключъ къ пониман³ю его характера. Онъ презираетъ и все человѣчество, и каждаго отдѣльнаго человѣка. Для него Дездемона - развратная дѣвчонка, Касс³о - ловк³й фразёръ, Отелло - бѣшенный быкъ, Родриго - оселъ, котораго колотятъ, когда онъ упрямится. Яго, возбуждая страсти этихъ людей, играетъ точно кошка съ мышкой. Когда Отелло бѣснуется въ судорогахъ, онъ съ величайшимъ удовольств³емъ смотритъ на эти страдан³я. "Работай, зелье, работай. Вотъ какъ нужно приниматься за этихъ довѣрчивыхъ болвановъ". Ругается онъ рѣдко; чаще всего онъ отвѣчаетъ сарказмами. "Ты - мерзавецъ!" кричитъ ему Брабанц³о. "А вы - вы сенаторъ", отвѣчаетъ ему Яго. Но самая существенная черта, черта, сближающая его съ Мефистофелемъ, это - страшная правда и удивительная сила его мысли. Если ко всему этому прибавить еще удивительное остроум³е, творчество въ каррикатурѣ, казарменный тонъ солдата-авантюриста, хладнокров³е, громадный запасъ ненависти,- то мы доймемъ Яго, поймемъ, почему его страшная месть есть только естественное и нормальное послѣдств³е его характера, жизни и воспитан³я.

   Его планъ возбудить ревность Отелло созданъ такъ искусно, онъ поступаетъ съ такимъ тактомъ, такъ умно, что Отелло,- натура довѣрчивая и прямая,- вполнѣ ему довѣряется. Яго дѣйствуетъ на основан³и такъ называемаго закона ассоц³ац³и идей. Этотъ важный психологическ³й законъ, только впослѣдств³и научно изслѣдованный Гоббсомъ, Локкомъ и Юмомъ, примѣняется въ данномъ случаѣ Шекспиромъ съ поразительнымъ искусствомъ. Мы знаемъ, что наши идеи и ощущен³я сходятся другъ съ другомъ, независимо отъ нашей воли, и взаимно возбуждаются, а тѣ идеи, которыя разъ уже ассоц³ировались, стремятся возникать вмѣстѣ, какъ бы увлекая другъ друга, такъ что одна идея, возникшая случайно въ мозгу, непремѣнно влечетъ за собой появлен³е другой, ассоц³ированной съ нею идеи. Этотъ законъ спекулятивной психолог³и необыкновенно важенъ въ практической жизни, потому что не только идеи ассоц³ируются между собой, но также страсти, чувства, желан³я. Извѣстная возникшая идея возбуждаетъ извѣстное желан³е, извѣстная надежда опредѣляетъ извѣстное движен³е воли и т. д. Поэтому, когда, благодаря опыту, мы узнали замокъ ассоц³ац³и идей, то намъ легко имъ пользоваться для вл³ян³я на другихъ; это называется знан³емъ людей. Существуютъ, конечно, общ³я услов³я, присущ³я всѣмъ безъ изъят³я и опредѣляемыя, такъ сказать, структурой человѣческаго мозга, но существуетъ также и спец³альное знан³е характера, темперамента, пола, возраста, такъ что при каждомъ отдѣльномъ случаѣ намъ приходится дѣйствовать извѣстнымъ, опредѣленнымъ образомъ. Этотъ законъ, по многочисленности своихъ примѣнен³й, даетъ чрезвычайно богатый матер³алъ для драматическаго писателя. Поэты часто пользуются имъ и, по временамъ, извлекаютъ изъ примѣнен³я его самые неожиданные эффекты. Для этого нужно, какъ это само собой разумѣется, большое умѣн³е, глубокое знан³е людей и сердца человѣческаго. Два поэта въ этомъ отношен³и выдѣляются во всем³рной литературѣ,- Шекспиръ и Расинъ.

   Въ примѣнен³и этого закона оба поэта не разъ встрѣчались. На для примѣра возьмемъ сцену въ "Британникѣ" Расина и сцену въ "Отелло" Шекспира. Несмотря на внѣшн³я различ³я, эти сцены не разъ были сравниваемы между собой; онѣ, дѣйствительно, чрезвычайно похожи, такъ какъ въ основѣ обѣихъ лежитъ одинъ и тотъ же психологическ³й законъ. Какъ Яго, такъ и Нарцисъ имѣютъ причину толкать Отелло и Нерона къ преступлен³ю. Но противъ Яго дѣйствуетъ страстная любовь Отелло къ Дездемонѣ, и поэтому онъ долженъ дѣйствовать осторожно; Нарцисъ, между тѣмъ, находитъ готовую почву въ самой натурѣ Нерона; ему стоитъ только устранить нѣкоторыя условныя привычки и возбудить заснувш³я страсти: Нерона удерживаетъ не благородство, а извѣстная боязнь послѣдств³й преступлен³я. Поэтому Нарцису необходимо прибѣгнуть къ инсинуац³и, чтобы возбудить въ немъ желан³е и порвать послѣдн³я узы, связывающ³я волю Нерона. Трагед³я "Британникъ", какъ извѣстно, основана на любви Нерона и Британника къ Юл³и. Благодаря усил³ямъ Агриппины и Бурра, Неронъ обѣщаетъ примириться съ своимъ братомъ Британникомъ. Нарцисъ сначала не рѣшается говорить открыто противъ этого рѣшен³я; онъ только возбуждаетъ недовѣрчивость и страсть. Но видя, что это не дѣйствуетъ, онъ обращается къ любви и старается возбудить въ Неронѣ ревность. Неронъ колеблется, но все-таки Нарцисъ видитъ, что трет³й ударъ необходимъ; тогда онъ затрогиваетъ его гордость и страхъ потерять престолъ. Послѣ этого Неронъ не принадлежитъ уже себѣ,- страсть овладѣла имъ,-

  

   Mais, Narcisse, dismoi que fautil que je fasse?

  

   Такой же точно процессъ мы видимъ и въ знаменитой сценѣ Яго съ Отелло. Все различ³е заключается лишь въ томъ, что въ Шекспировской сценѣ Яго ловкою инсинуац³ей непосредственно дѣйствуетъ на страстную натуру Отелло, между тѣмъ какъ Нарцисъ дѣйствуетъ разсудочно, только направляя къ извѣстному рѣшен³ю колеблющуюся натуру Нерона. Обѣ сцены основаны на одномъ и томъ же законѣ ассоц³ац³и идей. Яго пользуется этимъ закономъ съ удивительнымъ искусствомъ; онъ такъ хорошо изучилъ Отелло, такъ хорошо его знаетъ, что ни разу не дѣлаетъ ошибки, и каждое его слово, по своимъ послѣдств³ямъ, производимымъ имъ въ душѣ Отелло, вонзается какъ кинжалъ въ его сердце. Но въ Шекспировской сценѣ, кромѣ того, возникаетъ и новый психическ³й процессъ - процессъ нравственнаго отравлен³я, между тѣмъ какъ у Расина сцена инсинуац³и только развиваетъ зародыши, лежащ³е въ натурѣ Нерона, и опредѣляетъ ее. У Расина - процессъ нормальнаго развит³я страсти, у Шекспира - процессъ нравственнаго отравлен³я, окончательно искажающ³й натуру Отелло. Подобное же психологическое явлен³е представляетъ другая трагед³я Расина - "Федра". Энона ведетъ царицу къ преступлен³ю изъ слѣпой привязанности кормилицы, которая во что бы то ни стало стремится устроить счаст³е Федры. Извѣстно, какою низкою инсинуац³ей она дѣйствуетъ противъ Ипполита; но тутъ мы видимъ неожиданное явлен³е: инсинуац³я хватила черезъ край и вызвала реакц³ю. Кто не помнитъ взрыва негодован³я Федры: "Va-t'en, monstre exécrable!" Въ "Федрѣ" и въ "Британникѣ" послѣдств³я различны, но психологическ³я основы однѣ и тѣ же, и это зависитъ отъ различ³я въ натурахъ Нерона и Федры.

   Мы уже сказали, что Отелло нравственно отравленъ инсинуац³ями Яго. Къ этому явлен³ю нравственнаго отравлен³я Шекспиръ возвращается не разъ, и на немъ-то онъ, главнымъ образомъ, построилъ всѣ свои велик³я трагед³и. Одно изъ глубочайшихъ примѣнен³й этого закона мы видимъ въ "Макбетѣ". Макбетъ, подобно Отелло, натура благородная, глубоко и сильно чувствующая, страстная, нисколько не рефлектирующая сознан³е, какъ Гамлетъ, но непосредственная, отдающаяся безвозвратно своему первому впечатлѣн³ю. Въ то же самое время Макбетъ - варваръ, не умѣющ³й сдерживать своихъ страстей и, при всемъ своемъ благородствѣ, человѣкъ честолюбивый. Честолюб³е, это - основная психологическая черта его характера, пружина, управляющая имъ. Пророчество вѣдьмъ, какъ колъ, засѣло въ его головѣ, поглотило весь его умъ, какъ idea fixa поглощаетъ сумасшедшаго. Эта идея исподволь подтачиваетъ все его нравственное существо и прежн³й человѣкъ мало-по-малу исчезаетъ; Макбетъ превращается въ мономана. Тутъ мы опять встрѣчаемся съ другимъ чрезвычайно любопытнымъ психологическимъ закономъ. Гербартъ говоритъ, что страсти или идеи дѣйствуютъ подобно тому, какъ дѣйствуютъ физическ³я силы: они ассимилируются другъ другомъ, отталкиваются, уравновѣшиваются, ограничиваютъ или уничтожаютъ другъ друга. Когда какая-нибудь идея (страсть) господствуетъ надъ всѣми остальными, то всѣ остальныя - точно задержаны, онѣ "остаются на порогѣ создан³я", готовыя выступить въ свою очередь, когда господствующая идея издержала всю свою силу. Въ простѣйшей своей формѣ этотъ законъ примѣнилъ Расинъ въ "Андромахѣ". Это - знаменитое "Qui te l'a dit?", столь-же глубоко выражающее извѣстный фазисъ страсти, какъ и корнелевское "Qu'il mourût" - извѣстный фазисъ героизма. Конечно, сама Эрм³она настаивала на уб³йствѣ Пирра; она это знаетъ, но ея сознан³е вдругъ останавливается передъ фактомъ уб³йства и, за минуту передъ тѣмъ господствующая идея ревности и мести внезапно исчезаетъ передъ ужасомъ факта и другая идея - идея любви и сострадан³я - охватываетъ ее съ такою-же силой.

   Шекспиръ примѣнилъ законъ господствующихъ страстей къ чрезвычайно сложному явлен³ю и показалъ его дѣйствующимъ не временно, подъ вл³ян³емъ особеннаго аффекта, какъ Расинъ, а постоянно и съ возрастающей силой. Такимъ образомъ получилась полная психологическая истор³я развит³я страсти, поглощающей всего человѣка. Макбетъ находится водъ безусловнымъ давлен³емъ одной господствующей страсти,- честолюб³я, извратившей весь его нравственный организмъ. Одна мысль преслѣдуетъ его и не даетъ ему покоя. Не обращая вниман³я на таковъ, ожидающихъ его, онъ точно бредитъ, и въ мозгу его уже начинаютъ возникать кровавыя видѣн³я: "Зачѣмъ-же поддаюсь я внушен³ю, страшный образъ котораго становитъ волосы дыбомъ, заставляетъ твердо-прикрѣпленное сердце мое стучать такъ неестественно въ ребра? Дѣйствительные ужасы не такъ страшны, какъ ужасы воображен³я. Мысль, въ которой уб³йство не только фантаз³я, овладѣваетъ моей слабой человѣческой природой до того, что всѣ способности мои поглощаются предположен³ями, и для меня существуетъ только то, что не существуетъ еще!" Это уже явные признаки галлюцинац³й, но галлюцинац³я становится полною, когда жена уговорила его убить Дункана. Въ воздухѣ, передъ собой, онъ видитъ кровавый кинжалъ "и такъ-же ясно какъ этотъ, что обнажилъ теперь"; и мозгъ его переполняется гранд³озными и страшными видѣн³ями, на которыя неспособно воображен³е простого уб³йцы и которыхъ поэз³я указываетъ на благородное сердце. "Теперь на цѣломъ полушар³и природа какъ бы мертва и только злыя грозы тревожатъ плотно укутанный сонъ; чародѣйство приноситъ теперь жертвы блѣдной Гекатѣ, и тощее уб³йство, поднятое часовымъ своимъ - хищнымъ волкомъ, вой котораго служитъ ему сигналомъ, движется къ цѣли воровской своей поступью,- поступью безпощаднаго Тарквин³я, какъ привидѣн³е... О, твердая, такъ прочно установленная земля, не прислушивайся, куда поведутъ меня стопы мои, чтобы самые камни не заболтали о моемъ замыслѣ, не лишили это мгновен³е всего ужаса, который такъ идетъ къ нему... Но я угрожаю, а онъ живетъ еще; слова расхолаживаютъ только пылъ дѣла. (Слышенъ ударъ колокола). Иду - и совершено; колоколъ зоветъ меня. Не слушай, Дунканъ, звонъ его; звонъ этотъ зоветъ тебя на небо или въ адъ"^.

   Преступлен³е совершено и Макбетъ возвращается, шатаясь, точно пьяный. Онъ съ ужасомъ смотритъ на свои руки, запятнанныя кровью. Ничто не смоетъ съ нихъ эту кровь теперь. "О, эти руки вырываютъ глаза изъ очницъ моихъ!" Онъ пораженъ однимъ словомъ, которое было произнесено приближенными короля; они сказали аминь. "Отчего не могъ сказать я аминь? Милосердье мнѣ было нужнѣе, чѣмъ кому-нибудь, а аминь засѣло у меня въ горлѣ!" И внезапно, странное, мрачное предвидѣн³е овладѣваетъ имъ: "Мнѣ казалось, что какой-то голосъ кричалъ: Не спите болѣе! Макбетъ умерщвляетъ сонъ, невинный сонъ,- сонъ, разматывающ³й спутанный мотокъ заботъ, эту смерть жизни каждаго дня, этотъ бальзамъ душъ растерзанныхъ, эту вторую перемѣну за столомъ природы - питательнѣйшее блюдо на пиру жизни".

  

   Macbeth does murder sleep,- the innocent sleep;

   Sleep, that knits up the ravell'd sleave of care,

   The death of each day's life, sore labour's bath,

   Balm of hurt minda, great naturels second course,

   Chief nourisher in life's feast... (II, 2, 35-39.).

  

   Эта безумная мысль, безпрестанно повторяемая, звучитъ въ его мозгу, точно звонъ колокола. Бредъ начинается: всѣ силы его мысли устремлены на то, чтобы удержать, вопреки самому себѣ и передъ собой, образъ человѣка, котораго онъ любилъ. "Помнить это дѣло!... Лучше бы не помнить самого себя! (Стучатъ). Да, разбуди Дункана стукомъ своимъ; желалъ бы, чтобы ты могъ". Съ этой минуты, въ рѣдк³е промежутки, когда его мысль хоть нѣсколько успокаивается, онъ становится похожъ на человѣка, изнуреннаго продолжительною болѣзн³ю. Это полный маразмъ маньяка, сломленнаго бредомъ. "Умри я хоть часомъ прежде, я умеръ бы блаженнѣйшимъ человѣкомъ, потому что съ этого мгновен³я въ жизни нѣтъ ничего достойнаго,- все вздоръ; слава и добродѣтель умерли; вино жизни выцѣжено и только дрожжами можетъ теперь похвастаться подвалъ этотъ".

   Когда временное успокоен³е возвращаетъ ему силы, idea fixa снова овладѣваетъ имъ и толкаетъ его впередъ. Чѣмъ больше онъ сдѣлалъ, тѣмъ больше ему остается сдѣлать. Онъ убиваетъ направо и налѣво, безъ разбору, лишь бы сохранить то, что онъ пр³обрѣлъ цѣною прежнихъ уб³йствъ. Роковой кругъ привлекаетъ его, какъ волшебный камень, и онъ рубитъ, съ какимъ-то слѣпымъ инстинктомъ, головы, которыя ему мерещатся между нимъ и престоломъ. Онъ приказываетъ убить Банко; во время пира ему приносятъ извѣст³е объ этомъ уб³йствѣ. Онъ улыбается и предлагаетъ тостъ за здоровье Банко. Вдругъ, точно уязвленный собственной совѣстью, онъ видитъ призракъ окровавленнаго Банко. Здѣсь это видѣн³е, вводимое Шекспиромъ на сцену,- вовсе не театральный фокусъ; всяк³й чувствуетъ, что въ данномъ случаѣ сверхъестественное не нужно и что Макбетъ самъ создаетъ себѣ это видѣн³е. Съ глазами налитыми кровью, весь блѣдный, съ раскрытымъ ртомъ, съ ужасомъ въ лицѣ, онъ кричитъ, точно задыхаясь: "Нѣтъ, прошу, посмотри! посмотри! вглядись хорошенько! Ну что? Впрочемъ, чего-же я боюсь? Можешь кивать головой, такъ и говори ужъ! Будутъ и кладбища, и склепы высылать погребенныхъ нами назадъ,- внутренности коршуновъ будутъ нашими могилами... Исчезни прочь съ глазъ моихъ! да сокроетъ тебя земля! Мозгъ высохъ въ костяхъ твоихъ, кровь застыла, въ этихъ вытаращенныхъ на меня глазахъ нѣтъ уже зрѣн³я!.. Прежде разможжатъ бывало голову, и человѣкъ мертвъ, и все кончено, теперь же и съ двадцатью смертельными ранами на головѣ они встаютъ и сгоняютъ насъ съ мѣстъ нашихъ..." Можетъ ли оставаться еще какая-либо радость человѣку, находящемуся въ такомъ нравственномъ состоян³и? Мрачная разстилающаяся передъ нимъ картина шотландской природы теперь для него не болѣе какъ кладбище. "Увы! бѣдная страна! Она сама себя не узнаетъ отъ ужаса. Теперь нельзя назвать ее нашей матерью; это могила, гдѣ улыбается только тотъ, кто ничего не знаетъ, гдѣ вздохи, стоны и вопли раздираютъ слухъ, никого не поражая, гдѣ сильное горе начинается пошлымъ преувеличен³емъ. Раздается ли погребальный звонъ - никто не спроситъ, по комъ онъ; добрые люди блекнутъ скорѣй, чѣмъ цвѣты на ихъ шкапахъ; мрутъ прежде, чѣмъ успѣютъ захворать"...- Его душа "полна скорп³оновъ"; онъ "опьянѣлъ отъ ужасовъ" и запахъ крови внушилъ ему отвращен³е отъ всего остального. Жизнь, смерть - ему теперь все безразлично, онъ - внѣ человѣчества. Его извѣщаютъ о смерти его жены: "Какъ будто бы,- отвѣчаетъ онъ,- не могла она умереть немного позже; было бы еще время и для этой вѣсти... Завтра и завтра, и опять завтра тащится едва замѣтнымъ шагомъ, ото дня ко дню до послѣдняго слога въ книгѣ судебъ, и всѣ наши вчера освѣщаютъ глупцамъ дорогу къ пыльной смерти. Догорай же, догорай, крошечный огарокъ! Жизнь - это тѣнь мимолетная, это жалк³й комед³антъ, который пробѣснуется, провеличается свой часъ на помостѣ, и затѣмъ не слышенъ; это сказка, разсказываемая глупцомъ, полная шума и неистовства, ничего не значущихъ".

  

   She should have died hereafter;

   There would have been a time for such а word.-

   To - morrow, and to - morrow, and to - morrow,

   Creeps in this petty pace from day to day,

   To the last syllable of recorded time;

   And ail our yesterdays have lighted fools

   The way to dusty death. Out, out, brief candie!

   Life's but а walking shadow; а poor player,

   That strutts and frets his hour upon the stage,

   And then is heard no more: it is а taie

   Told by an idiot, full of sound and fury,

   Signifying nothing... (V, 5, 17-28).

  

   Онъ окончательно погрязъ въ преступлен³и и въ этомъ состоян³и ему остается лишь одна вѣра въ судьбу, въ безсмысленный, необъяснимый фатализмъ. Преслѣдуемый врагомъ, какъ дик³й звѣрь, онъ съ какимъ-то безсмысленнымъ упрямствомъ продолжаетъ бороться, увѣренный, что не можетъ погибнуть до тѣхъ поръ, пока человѣкъ, указанный вѣдьмами, не появится. Онъ весь погруженъ въ сверхъестественный м³ръ и до послѣдней минуты борется съ глазами, уставленными въ грезу, которая овладѣла имъ съ самаго начала.

   Такимъ образомъ въ "Макбетѣ" мы имѣемъ истор³ю душевной болѣзни, но, конечно, онъ не этимъ интересуетъ насъ; еслибы Макбетъ не представлялъ какихъ-нибудь другихъ сторонъ, то не могъ бы быть предметомъ эстетическаго вниман³я. Онъ драматиченъ именно состоян³емъ своей души. Мы не столько ненавидимъ этого человѣка, сколько жалѣемъ его и, когда онъ умираетъ какъ истинный герой, всѣ наши симпат³и находятся на его сторонѣ,- что бы тамъ ни говорили ученые моралисты. Онъ - не презрѣнная личность, которая бы внушала одно лишь презрѣн³е; правда, онъ преступникъ, онъ преслѣдуетъ чисто личную цѣль, и этимъ обстоятельствомъ радикально отличается отъ героевъ греческой трагед³и; но въ его эгоистической страсти нѣтъ ничего подлаго: никакой позорный порокъ не ложится пятномъ на его душу и не омрачаетъ собой красоту чистаго преступлен³я. Таковы всегда герои Шекспира: они эстетически прекрасны, какими бы преступлен³ями ни были обременены; они - велики своими преступлен³ями, именно благодаря поразительному избытку силъ не уравновѣшенныхъ, не приведенныхъ въ гармон³ю. И это отсутств³е гармон³и, дѣлая ихъ преступниками, дѣлаетъ ихъ въ то же время героями; не будь у нихъ этого избытка силъ, не приведенныхъ въ гармон³ю, будь ихъ нравственный м³ръ уравновѣшенъ, они, можетъ быть, были бы добродѣтельны, но не годились бы въ герои драмы. Таковъ и Макбетъ. Онъ - храбръ, онъ сражается, какъ левъ; когда все его оставляетъ, даже и слѣпая судьба, онъ все-таки умираетъ какъ герой, не сдаваясь, не подличая во враждѣ со всѣми стих³ями. Это одинъ изъ самыхъ величественныхъ характеровъ всем³рной литературы, напоминающ³й своею непреклонной гордост³ю Манфреда Байрона. Онъ, кромѣ того, небычайно искрененъ съ самимъ собой; онъ нисколько не обманываетъ себя на счетъ своихъ преступлен³й; онъ знаетъ, что его жертвы невинны, что онъ - нравственный уродъ; онъ презираетъ софизмы Яго. Узнавъ о приближен³и англ³йской арм³и, онъ говоритъ: "Довольно пожилъ я, дожилъ до засухи,- до желтыхъ листьевъ и обычныхъ спутниковъ старости: любви, уважен³я, покорности, толпы друзей,- мнѣ нечего ждать. Ихъ замѣнятъ проклят³я - не громк³я, конечно, но все-таки жесток³я,- да лесть; да и въ этой бѣдняки отказали бы мнѣ, еслибы только смѣли".

  

   I have liv'd long enough: my way of life

   Is fall'n into the sere, the yellow leaf;

   And that which should accompagny old age,

   As honour, love, obйdience, troops of friends,

   I must not look to have; but in their stead,

   Ourses not loud, but deep, mouth - honour, breath,

   Which the poor heart would fain deny, but dare not. (V, 3-22-28).

  

   "Макбетъ" принадлежитъ къ тѣмъ драмамъ Шекспира, въ которыхъ велик³й поэтъ прибѣгаетъ къ. сверхъестественному не только для усилен³я драматическаго эффекта, но и съ другими болѣе серьезными цѣлями. По сознан³ю всей европейской критики ,только два драматическихъ писателя,- Эсхилъ и Шекспиръ,- умѣли обращаться съ сверхъестественнымъ на сценѣ; Гбте въ "Фаустѣ", Байронъ въ "Манфредѣ" прибѣгали къ тому же средству, но ихъ сверхъестественное не производитъ никакого драматическаго впечатлѣн³я, потому что въ немъ есть что-то искусственное, что-то такое, что не находится въ полной гармон³и поэтическаго вдохновен³я съ нашими современными вѣрован³ями. Эта гармон³и встрѣчается только у Эсхила и Шекспира.

   Объяснить это обстоятельство можно, на мой взглядъ, только однимъ: оба,- и Эсхилъ, и Шекспиръ,- вѣрили въ сверхъестественное. Эвмениды у греческаго трагика вовсе не поэтическая персонификац³я угрызен³й совѣсти, а дѣйствительные боги ада, дѣйствительно существующ³е. То же можно сказать и о тѣни въ "Гамлетѣ". Но у Шекспира сверхъестественное появляется въ двухъ формахъ: субъективной и объективной; иногда видѣн³я въ произведен³яхъ Шекспира объективны, т. е. имѣютъ реальное существован³е, совершенно независимое отъ умственнаго состоян³я лица, которому видѣн³е доступно; иногда эти видѣн³я бываютъ у него субъективны, т. е. так³я, которыя доступны лишь одному лицу, находящемуся въ состоян³и галлюцинац³и.

   Въ послѣдн³я двадцать или двадцать пять лѣтъ въ шекспировской критикѣ замѣчается реалистическое направлен³е, стремящееся привести произведен³я Шекспира въ гармон³ю съ нашими современными научными теор³ями и доказать, что у Шекспира нѣтъ объективныхъ видѣн³й, что Шекспиръ не вѣрилъ въ сверхъестественный м³ръ и въ м³ръ чудеснаго, что все чудесное у Шекспира, въ конечномъ анализѣ, разрѣшается въ простую галлюцинац³ю, т. е. въ болѣзненное, психическое явлен³е; словомъ, современная критика стремится доказать, что Шекспиръ находится въ полномъ соглас³и съ научнымъ направлен³емъ XIX столѣт³я. Такъ, напримѣръ, современная критика утверждаетъ, что вѣдьмы въ "Макбетѣ" - не дѣйствительныя