Тургенев Иван Сергеевич - Письма 1862-1864

жалуйста, к нему и узнайте в чем дело. Можете ему сказать, что я готов прибавить и этот последний рассказец не в счет абонемента, так как он, вероятно, явится в каком-нибудь журнале до января⁴. Я не могу предполагать, чтобы Салаев захотел мне делать неприятности, но все-таки спокойнее иметь ответ. Будьте благодетелем, осведомьтесь. Да, кстати, спросите Иогансена, отчего он мне не отвечает на мое письмо к нему? Дайте ему мой адрес, если он его затерял. Ламанский не подает знака жизни⁵. Гончаров мне пишет, что "Эпоха" еще не появлялась⁶: какая причина сему замедлению? Напишите мне, какие ходят теперь политические и литературные слухи в нашей северной столице? Прочел я вторую часть "Марева" и удивился бесцеремонности автора: вероятно, Вы не хуже моего узнали буквы, поставленные под цитированными письмами⁷. А бойко написано и интересно, хотя немного жидко.

   Я здесь почти никого не видал и не увижу: мне теперь не до французов. Был в театре: хваленый "Marquis de Villemer" мало мне понравился⁸; всё это "с печатью тленья на челе"⁹! - В новой опере Гуно¹⁰ есть вещи прелестные и нестерпимые; это далеко не "Фауст".

  

   P. S. A первый No "Эпохи" все-таки пришлите, как только он выйдет,- на мой счет, разумеется. Неутомимый г. Боборыкин написал мне письмо, в котором просит моей речи в "Б<иблиотеку для чтения>", для чего и хочет узнать это через Вас¹¹. Скажите ему, что я с большим удовольствием согласен.

  

  

   Милая графиня, хотите Вы возобновить со мною переписку? Я бы очень этому был рад - и вообще не вижу причины, почему бы ей прекратиться. Я не очень часто видел Вас во время моего пребывания в Петербурге, но, я надеюсь, Вы могли убедиться, что чувства мои к Вам остались те же - и если они Вам показались как бы охладевшими, так это просто происходило оттого, что вся жизнь моя, всё мое существо потускнели. Я вообще до сих пор не изменял старинным своим связям, давней дружбе; было бы грешно - да и невозможно - начать с Вас. А потому, без дальнейших околичностей - приступаю.

   Я приехал сюда через Баден, где я провел дней десять самым приятным образом. Оттого ли, что мои требования стали меньше, оттого ли, что там мое настоящее гнездо,- только я замечаю, что с некоторого времени счастье дается мне гораздо легче, несмотря на общее потускнение колорита, о котором я сейчас говорил. Хорошо мне там живется! - В Париже я застал предполагаемый брак моей дочери расстроенным: она вдруг не захотела выходить замуж за того господина¹ - и я, разумеется, не настаивал: я вообще не создан повелевать - а в деле женитьбы это было бы совершенно бессмысленно. Я нанял ей и ее гувернантке хорошенькую квартерку, в Пасси - так как ни они не желают ехать в Баден, ни мне этого не хочется после испытания прошлогоднего сезона². А выбрал я Пасси потому, что она там будет в соседстве очень доброй и почтенной дамы³, знающей пол-Парижа, принимающей живое участие в Полине и обещавшей мне приискать ей жениха. Дай-то бог! А я начинаю терять надежду. Впрочем, в Пасси очень хороший воздух - и гуляния прекрасные: ей скучно не будет.

   А я, как только устрою здесь свои делишки - опять в Баден, т. е. через две недели. Г-жа Виардо теперь в большой заботе: у ней дочь должна на днях родить⁴ - и по всему видно, что роды эти будут очень трудны. Она не отходит от нее - и я беспрестанно об этом думаю.

   Здоровье мое весьма изрядно; - а каково Ваше? Не поленитесь написать мне несколько слов. Хоть опять, пожалуй, побраните несчастные мои "Призраки". Повторяю: возобновимте нашу переписку.

   Кланяюсь дружески Вашему мужу и крепко жму Вашу руку.

  

  

   Chère Madame Viardot, je reèois à l'instant vos deux lettres... Dans le premier moment, à les voir venir deux à la fois, j'ai cru à une solution... j'ai été vite détrompé! - Croyez-le, les souffrances morales dont vous parlez ne sont pas pour vous seule - et vous avez exprimé avec la plus grande exactitude la sensation pénible qui ne me quitte pas plus que vous^l. Ah! ce sont de durs moments à passer - il faut tâcher de regarder en avant.- J'ai eu une inquiétude toute particulière, en me couchant hier vers 1 heure de la nuit: je ne serais pas étonné d'apprendre qu'à ce moment-là quelque chose de décisif se passait à Bade. Je suis très content de savoir le Dr Frisson chez vous. Dites à Viardot que je regrette beaucoup qu'il n'ait pu acheter quelques faisans, car j'ai de l'argent disponible, vu que le p(rin)ce Troubetzkoï m'a dépêtré de Mons(ieur) Bussière, sans qu'il m'ait coûté un sou.- C'est tout profit-et je serais tout prêt à reporter une partie de ces 1500 fr. sur notre chasse en vue de la perfectionner et de l'embellir.- Quant au "Novice", Mr de Mars l'a porté à Mérimée avec prière de Vencadrer²; je ne sais trop si Mérimée en a une grande envie; - dans ce cas je lui reprendrai la traduction pour la porter à Charpentier, qui je crois, ne demandera pas mieux. J'ai touché l'argent de Viardot chez Hachette, sans avoir vu Templier, qui ne se trouvait pas à la maison. Mr Lejeune aura ses deux livres; Aignan doit vous apporter un flacon d'odeur de violette de Legrand de ma part. J'ai parlé à Mr Richard des dentelles que vous avez fait remettre à sa fille: il m'a dit que je pourrai les emporter avec moi. J'ai relancé deux fois Mérimée pour le papa Richard; mais il paraît qu'il a à faire à forte partie: Taschereau qui le déteste, est appuyé par M. Moignard. Mérimée m'a pourtant promis de faire son possible.

   J'ai dîné hier chez les Troubetzkoï: ils devaient partir aujourd'hui même pour Bellefontaine - mais le refroidissement subit de l'atmosphère, comme dit la princesse, qui ne quitte pas des yeux ni sa montre, ni son baromètre, ni son thermomètre, a fait remettre le voyage à mardi. J'y ai vu Mme Dubois: elle a joué du Chopin et du Schumann. C'est une charmante femme, mais que son jeu est fade, grand Dieu! C'est comme du thé éventé. A propos de thé, le samovar est-il en bon ordre?

   Je cause de chose et d'autre... et toujours la basse continue... Mais il ne faut que je vous en parle: vous en avez aussi une et bien plus forte³! - Ces dames sont dans le feu de leur prochain déménagement, je leur ai déclaré que je comptais partir le 26, c'est-à-dire lundi en quinze. Jamais je n'ai eu un aussi vif désir de pousser le temps par les épaules pour le forcer à marcher. Mais il ne se laisse pas déranger, le bonhomme, en sa qualité de simple catégorie de notre esprit, comme dit Kant⁴!

   On vous aime beaucoup à la rue de Clichy 5 et on prend le plus vif intérêt à Louise.- J'espère être bientôt en état de leur donner de bonnes nouvelles.- Faites mes amitiés à Héritte et à Frisson. J'embrasse les enfants à commencer par Louise, que je traite ainsi en sa qualité de ma filleule, je donne un shakehands à Viardot et je baise avec tendresse vos chères mains. Il y a à la fin de votre lettre un: que ne puis-je! auquel j'ai fait chorus de bien bon cœur... A bientôt.

   P. S. Ce petit serpent de Mlle Bramer était déjà venu: mais j'y ai mis bon ordre. J'ai parlé ferme - beaucoup plus ferme que l'on s'y attendait - et on obéira.

  

  

   Chère Madame Viardot, pas de lettre ce matin, quand j'étais sûr d'en recevoir une¹! J'avoue que cela m'effraie un peu et que cela m'ôte tout désir d'écrire, c'est-à-dire de parler de choses plus ou moins indifférentes... Dans quelle situation cette lettre vous trouvera-t-elle? Je préfère attendre, quelquefois les lettres viennent plus tard et puis j'ai un vague espoir de télégramme².- Il est évident qu'en écrivant votre lettre d'hier, vous avez dû vous dire que j'en attendrai une autre le lendemain avec anxiété. Et rien! J'attendrai.

  

   1 heure.

   Rien, ni lettre ni télégramme. Si cela continue ainsi, j'enverrai demain moi-même un télégramme.

   Dans cette incertitude, je ne puis rien ajouter.- Je dis mille choses à tout le monde et je vous serre bien, bien fortement les mains.

  

  

   Любезнейший Афанасий Афанасьевич, надобно непременно нам возобновить нашу переписку; и не потому, что мы имеем пропасть вещей сообщить друг другу - а просто потому, что не следует двум приятелям жить в одно и то же время на земном шаре и не подавать друг другу хоть изредка руку. Вы только обратите внимание на следующий рисунок:

   Точка а представляет то кратчайшее мгновенье - се raccourci d'atome, как говорит Паскаль¹ - в теченье которого мы живем; - еще мгновенье - и поглотит нас навсегда немая глубина нихтзейн'а²... Как же не воспользоваться этой точкой? Расскажу я Вам, что я делал, делаю и буду делать; - и жду от Вас, что Вы так же поступите со мною.

  

   Покинув град Петров, я в Баден поспешил

   И с удовольствием там десять дней прожил.

   На брата посмотреть заехал я во Дрезден³ -

   (Как у Веригиной на нас с приветом лез Ден⁴,

   Вы не забыли, чай? Но в сторону его!) -

   Я в Бадене, мой друг, не делал ничего -

   И то же самое я делаю в Париже -

   И чувствую, что так к природе люди ближе -

   И что не нужен нам ни Кант, ни Геродот,

   Чтоб знать, что устрицу кладут не в нос, а в рот.

   Недельки через две лечу я снова в Баден; -

   Там травка зеленей и воздух там прохладен -

   И шепчут гор верхи: "Где Фет! Где тот поэт,

   Чей стих свежей икры и сладостней конфет?

   Достойно нас воспеть один он в состоянье...

   Но пребывает он в далеком расстоянье!"

  

   Однако довольно дурачиться. Нанижите мне, что Вы поделываете, что Борисов? Я от него получил очень милое письмо⁵, на которое еще не ответил, но отвечу непременно. Боткин еще в Риме: но его сюда ждут на днях.- Весна у нас начинается - но как-то медленно и вяло; - дуют холодные ветры и не чувствуется никакой неги, той неги, которую Вы так прелестно воспевали.- Я откладываю свои работы до Бадена; но, кажется, я только самого себя обманываю. Здесь я написал только статейку, короче воробьиного носа, для предполагаемого праздника шекспировской трехсотлетней годовщины⁶ - да еще рассказец, тоже прекоротенький, который я намахал в два дня⁷. Кстати, Вы должны сочувствовать шекспировской годовщине⁸; сделали бы и Вы что-нибудь!

   Ну - а Степановка - всё на том же месте - и процветает? Что посаженные деревца? А пруд? Бог даст, всю эту благодать я увижу в нынешнем году. А пока будьте здоровы и веселы; дружески жму Вам руку и кланяюсь Вашей жене.

  

  

  

   Уже два раза имел я счастье обращаться письменно к Вашему величеству {По делу Огрызко и по собственному (гоголевскому) делу.} - и оба раза мои просьбы были приняты благосклонно¹; удостойте меня, государь, и на этот раз - своего высокого внимания.

   Сегодня я получил через здешнее посольство предписание немедленно вернуться в Россию. Сознаюсь с полной откровенностью, что не могу объяснить себе, чем я заслужил подобный знак недоверия. Образа мыслей своих я никогда не скрывал, деятельность моя известна всем, предосудительного поступка я за собой не знаю. Я писатель, В<аше> в<еличество> - и больше ничего: вся моя жизнь выразилась в моих произведениях - меня по ним судить должно. Смею думать, что всякий, кто только захочет обратить на них внимание, отдаст справедливость умеренности моих убеждений, вполне независимых, но добросовестных. Трудно понять {Было: думать}, что в то самое время, когда Вы, государь, обессмертили свое имя совершением великого дела правосудия и человеколюбия², трудно понять, говорю я, как может быть подозреваем писатель, который в своей скромной сфере старался, по мере сил, способствовать тем высоким предначертаниям. Состояние моего здоровья и дела, не терпящие отлагательства, не позволяют мне вернуться теперь в Россию; а потому соблаговолите, в<семилостивейший> г<осударь>, приказать выслать мне допросные пункты: обещаюсь честным словом отвечать на каждый из них немедленно и с полной откровенностью³. Верьте искренности моих слов, государь: к верноподданническим чувствам, которые мой долг заставляет меня питать к особе В<ашего> в<еличества>, присоединяется личная благодарность.

  

  

   Ваша светлость всегда были так добры и снисходительны ко мне¹, что своей добротой даете {Вместо что своей добротой даете было: что это дает} мне смелость обратиться к Вам еще раз и просить Вашей помощи в довольно сложном деле. Я получил на днях {Далее зачеркнуто: совершенно для меня неожиданное} предписание вернуться немедленно в Россию для подачи показаний, как сказано в бумаге, мне сообщенной {Далее зачеркнуто: Не говоря уже о том, что}. Признаюсь, я никак {Далее зачеркнуто: не воображал, что после} не мог ожидать подобного {Далее зачеркнуто: знака недоверия} вызова именно теперь, [после того], как образ моих мыслей, и прежде мною никогда не скрываемый, {Далее зачеркнуто: так ясно} высказался {Далее зачеркнуто: в прошлом году и навлек на меня столько нападений со стороны вероятно известных...²} так положительно и так ясно {Далее зачеркнуто: после того, как я чуть не официально разошелся в мнениях с людьми³}. Я решился написать письмо императору {Было: государю}, в котором прошу его сделать мне милость и приказать мне выслать обвинительные {Было: допросные} пункты, на которые обязываюсь честным словом отвечать подробно и с полной чистосердечностью {Было: откровенностью}⁴: мне это будет легко, потому что мне скрывать нечего. Мое здоровье, {Далее зачеркнуто: ожидаемый} брак моей дочери не позволяют мне теперь вернуться в Россию, а потому барон Будберг, которому я сообщил это письменно, одобрил мое намерение. Он сам пишет обо мне кн<язю> Д<олгоруков>у⁵ Я объяснился с ним так же прямо {Далее зачеркнуто: откровенно} и честно, я представил ему фактические подкрепления моих слов и не могу довольно благодарить его за его внимание ко мне.

   Позвольте мне также надеяться на Вашу светлость; замолвите за меня слово - слово князя Суворова.

   А я могу Вас уверить, что я не недостоин Вашего участия.

  

   Позднейшая надпись:

  

   Письмо к Суворову по тому же поводу⁶.

  

  

   Прошу Бас извинить невольное замедление моего ответа: Ваше письмо было адрессовано poste restante и, пролежав на почте несколько дней, только сегодня дошло в мои руки. Из него я могу заключить, что Сенат не удовлетворился объяснениями на предложенные мне вопросы, которые я послал через посольство¹; но так как он требует моего возвращения не безусловно, а в случае, если состояние моего здоровья или дел моих не представит к тому препятствия, то я должен заметить, что именно эти две причины лишают меня возможности возвратиться теперь в Россию, даже на непродолжительное время: мне это будет легче сделать в ноябре², когда я поселю свою дочь в Париже и устрою ее положение. Притом считаю долгом заверить снова честью, что я сообщил в совершенной подробности все касающиеся до меня обстоятельства в моих ответах и что, следовательно, мое личное отсутствие не может затруднять производимое следствие о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами. В Париж я надеюсь прибыть недель через шесть и, разумеется, немедленно явлюсь к Вам.

   Прошу Вас принять выражение чувств моей совершенной преданности и почтения.

  

  

   Мне приходится сообщить Вашему превосходительству факт, весьма для меня прискорбный. Я не могу явиться к сроку в Петербург¹ и даже не знаю в точности, когда я буду в состоянии это сделать. Незначительная боль в ноге, начавшаяся две недели тому назад, приняла такие размеры, что всякое движение стало мне невозможным, не говорю уже о путешествии. Прилагаемое свидетельство доктора, скрепленное нашим поверенным в делах, г-м Столыпиным, служит тому удостоверением². Я ждал до последнего дня в надежде на облегчение боли - но теперь я должен покориться необходимости. Считаю излишним уверять Ваше превосходительство, до какой степени это неожиданное препятствие меня огорчает. Мне особенно тяжело думать, что, по причине моей неявки, уже замедлилось и может еще замедлиться разрешение участи многих лиц, находящихся под судом³. А потому покорно прошу Ваше превосходительство, как председателя комиссии, вызывавшей меня в С.-Петербург, соблаговолить принять к сведению мое теперешнее заявление и дать делу, к которому я прикосновенен, законный ход. Спешу прибавить, что я, как только мне позволит моя болезнь, прибуду в Петербург⁴ - и также готов по-прежнему дать полный и подробный ответ на всякий мне поставленный вопрос. Но повторяю, что отказываюсь от всякого дальнейшего снисхождения ко мне и покоряюсь заранее приговору закона.

   Засим прошу Ваше превосходительство принять уверение в совершенном уважении и таковой же преданности, с которыми честь имею пребыть

   Баден-Баден.

   Schillerstrasse, 277.

   9/21-го декабря 1863.

  

  

   Я уже дважды имел счастье обращаться письменно к Вашему величеству - и оба раза мои просьбы были приняты благосклонно; удостойте меня, государь, и на этот раз своим высоким вниманием.

   Я сегодня получил через здешнее посольство предписание возвратиться в Россию. Сознаюсь откровенно перед {Вместо: Сознаюсь откровенно перед было: Нелицемерно сознаюсь, что} В<ашим> в<еличеством> - что я не считал себя заслуживающим подобный знак недоверия. Образа мыслей своих я никогда не скрывал, {Далее зачеркнуто: смею думать, что он не безызвестен В<ашему> в<еличеству>, в последнее время он навлек на меня нападения и именно со стороны людей, неприязненно расположенных к Вашему правительству, с которыми} деятельность моя, вся моя жизнь известны и доступны каждому; но предосудительных поступков я за собою не знаю. Не могу же я предполагать {Было: думать}, что в просвещенное царств<овани>е Вашего в<еличества> одни сношения с товарищами юности {Было: молодости}, находящимися в изгнании, {Далее незачеркнутый вариант: бывшими товарищами молодости} считаются преступлением, {Далее зачеркнуто: тем более и} особенно когда эти сношения в последнее время состояли в постоянном {Было: а. в одном б. в почти е. единственно в} противудействии тому, что в воззрениях этих людей {Вместо людей было: бывших товарищей} казалось мне ошибочным {Далее зачеркнуто: а. и вредным б. и ложным. Рядом с текстом Не могу же я ~ мне ошибочным вставка: [В качестве литератора] я входил в сношения с разнообразными личностями, некоторые из них, которых я [знал в молодости] [оказались] находятся теперь в изгнании; [не только не] но могу сказать по совести, что все эти сношения были либо чисто личные, не политические, или носили характер [примирительный] примирения, противудействия и умеренности.}².

   Состояние моего здоровья и семейные дела - ожидаемый брак дочери - не позволяют мне теперь вернуться в Россию, а потому {Состояние ~ а потому - вписано.} соблаговолите, в<семилостивейший> г<осударь>, приказать мне выслать допросные пункты; обещаюсь честным словом немедленно отвечать на каждый {Далее зачеркнуто: а. обстоятельно описав б. со всею откровенностью, что мне в. искренно - что мне сделать легко} из них совершенно искренно ; мне это будет очень легко, потому что мне скрывать нечего. {Далее зачеркнуто: Мне горестно думать, что правительству, вступившему на поприще полезных преобразований, даже такие умеренные люди, подобные мне, могут казаться неблагонадежными,- и это в такую минуту, [когда они подвергаются ожесточенным нападениям противной стороны]. [И это случилось] И когда <3 нрзб.> я подвергаюсь нападениям с противной стороны: скажите, В<аше> в<еличество>}

   Государь! верьте искренности моих слов. Я говорю нелицемерную правду {Далее зачеркнуто: с искрен<ним>} с истинно верноподданническим чувством {Далее зачеркнуто: которое я питаю к Вам} к Вашему величеству с тем чуждым лести благоговением к В<ашему> в<еличеству>, как освободителю миллионов моих сограждан, и с глубокой {Было: неизменной} личной благодарностью. В твердой надежде на правосудие царя ожидаю его решения. {Рядом с текстом. Государь ~ его решения вставка: Я всей душой предан делу благоразумной свободы, всестороннему и правильному развитию общественных и народных сил; [но именно в силу этих моих убеждений я питаю] с этими убеждениями <2 нрзб.>.}

  

   Позднейшие надписи:

   Перед началом письма:

  

   Письмо к государю по поводу вызова в 1863-м году.

  

   В конце письма:

   Это всё переделано.

  

  - РАСПИСКА M. Л. НАЛБАНДЯНУ

  - 1(13) июня 1862. Петербург

  

   Я, нижеподписавшийся, сим свидетельствую, что я занял у Михаила Лазаревича Налбандова 300 р. сер., которые обязуюсь возвратить ему через три месяца от нижеписанного числа.

   С.-Петербург.

   1-го июня 1862 г.

  

  

   Я, нижеподписавшийся, даю сию расписку в том, что о содержании отношения Департамента внутренних сношений Министерства иностранных дел от 24 декабря 1862 года за No 208 императорским посольством в Париже мне объявлено.

  

   Париж, января 22-го дня 1863 г.

  

  

   Я, дворянин Тульской губернии, отставной коллежский секретарь, называюсь Иван Сергеев Тургенев, имею от роду 44 года, живу теперь в Париже, rue de Rivoli, 210, исповедую православную веру, был у исповеди и причастия в Петербурге, в Москве и в деревне, находился около двух лет на службе в Канцелярии министра внутренних дел, при графе Перовском, не получил на службе ни знаков отличия, ни выговоров; за мною недвижимое имение, населенное 1900-и крестьянами. Я женат не был - но имею дочь, которой теперь 21-й год.

  

   Отвечать с должной подробностью на предлагаемый вопрос - перечислить всех моих знакомых, вспомнить время и образ нашего сближения, определить мои сношения с ними - решительно превосходит силы моей памяти. А потому полагая, что речь идет преимущественно о поименованных ниже лондонских изгнанниках, ссылаюсь на мой ответ на следующий пункт.

  

   Я знаком с Герценом, Огаревым и Бакуниным; г. Кельсиева я вовсе не знаю - и никогда не видал. С Герценом и Огаревым я познакомился в Москве около 1842-го года; с Бакуниным я познакомился еще ранее - а именно в 1840-м году, в Берлине. В то время мы оба занимались изучением философии - и, прожив в одном доме, почти в одной комнате, около года, не рассуждали о политических вопросах, считая их делом посторонним и второстепенным. После этого я потерял его из виду - встречался с ним изредка за границей - а в 1848-м году в Париже, во время февральской революции, в которой он играл некоторую роль, не был у него ни разу и видел его только однажды на улице. Дальнейшая участь его известна; увиделся я с ним снова в мае месяце прошлого года в Лондоне, куда ездил на три дня. Я никогда не разделял его образа мыслей и не участвовал ни прямо, ни косвенно ни в одном из его предприятий.

   С Огаревым я никогда не был близок и мало говорил с ним. Герцена я знал хорошо и находился с ним в приятельских отношениях. Я долгое время не прерывал с ним связи, хотя знал, что он действует против правительства; нечего прибавлять, что я не принимал никакого участия в этих действиях, будучи, по самому существу своему, врагом всего, что походит на заговор, и т. п. Но я сознаю необходимость объяснить мои сношения с ним - начну с начала.

   Я познакомился с Герценом, как уже сказано, в сороковых годах. Рассказать подробно историю последних двадцати лет - было бы неуместно и затруднительно; но всякому русскому известно, какой громадный внутренний переворот совершился у нас в течение этого времени. Тогдашнее молодое поколение, к которому принадлежали Герцен и я и многие другие - живые и мертвые - имело общие интересы, стремилось к одним и тем же целям, из которых некоторые, как напр.: освобождение крестьян, уже достигнуты - и спешу прибавить, достигнуты под руководством и по указаниям самого правительства; но с течением времени, под влиянием совершавшихся событий, перемены царствования, большей зрелости общественного мнения и гражданских убеждений - та сплошная масса молодого поколения, о котором я говорил, стала понемногу разбиваться, разделяться на группы; одни, усталые, остались назади; другие, нетерпеливые, ушли вперед - и так далеко вперед, что потеряли из виду самую Россию; иные, наконец, сделались добровольными изгнанниками. В числе их, как известно, находится Герцен. Оставляя родину в конце 1846-го года, он уже находился в разладе со всей умеренной, династически-либеральной партией, из которой я, напр., могу назвать покойного Грановского.- В России до 1846-го года я виделся с Герценом весьма редко: я только что начинал тогда свое литературное поприще, и вопросы чисто политические занимали меня мало. Я встретился с ним в Париже в самый разгар 1848-го года: зрелище, представляемое тогда Европой, сильно потрясло меня, но и тут я оставался только зрителем поднявшейся бури - да и сам Герцен находился тогда как бы в бездействии: о пропаганде, о влиянии на русскую публику не было и речи: нужно было сперва понять, куда шла, чего хотела история. Насколько это ему удалось - или, говоря правильнее,- как мало это ему удалось - можно видеть в его сочинениях; но возвращаясь в Россию весной 1850-го года, я оставлял его политическим писателем, чем-то средним между теоретиком и скептиком, но уже никак не пропагандистом, не проповедником социализма и восстания у нас.- Шесть лет, проведенных мною в России, окончательно решили мою судьбу: я сделался писателем; писателем - и больше ничем. Я понял, что я призван, по мере сил моих, действовать гласно, действовать словом и образами - и я постоянно трудился на этом поприще - быть может, не без пользы.- Когда в 1856-м году я снова приехал за границу - в Лондоне уже второй год издавался "Колокол"¹; - но Герцен всё еще не вступал безвозвратно на дорогу, которая окончательно привела его к одиночеству, в котором он теперь находится, к полному разъединению со всеми его бывшими друзьями. Он тогда еще только отрицал и обличал: отрицание его было резкое, часто необдуманное - обличение часто несправедливое; но он в душе своей еще верил в возможность правильной и спокойной будущности для России, скорбел о том, что он считал ошибками правительства, радовался его успехам. Я увидел его в Лондоне - и хотя я уже тогда чувствовал, какая глубокая черта меня от него отделяла - однако я не признавал ни необходимым, ни даже полезным прекратить с ним сношения, несмотря на то, что эти сношения часто выражались в одних спорах. Герцен все-таки был представителем известных сил и направлений русской жизни, русского ума. Но время шло - и всё стало изменяться. Теряя более и более понимание действительных нужд и потребностей России, которую он, впрочем, никогда хорошо не знал, увлекаясь более и более старыми предубеждениями и новыми страстями, враждуя с правительством даже в таком святом деле, каково было освобождение крестьян, подчинившись наконец тем самым учениям, от которых здравый смысл отводил его некогда, Герцен перестал отрицать и начал проповедывать - преувеличенно, шумно, как обыкновенно проповедуют скептики, решившиеся сделаться фанатиками.- Реже и реже видаясь с ним в течение последних семи лет (с осени 1860-го года до нынешнего времени я провел с ним всего три дня в мае месяце прошлого года) - я с каждой встречей становился ему более чуждым. И не я один, все прежние его товарищи - один за одним от него отвернулись. Они не изменяли своим старинным, задушевным убеждениям: но Герцен, сделавшийся республиканцем и социалистом, Герцен, подпавший под влияние Огарева, не имел уже решительно ничего общего ни с одним здравомыслящим русским, не разделяющим народа от царя, честной любви к разумной свободе от убежденья в необходимости монархического начала,- В мае месяце прошлого года я видел Герцена в последний раз (он тогда уже прочел "Отцы и дети")², и наши личные сношения прекратились. Глубоко раздражаемый чувством своего одиночества, ослаблением своего значения, всеобщим осуждением бывших друзей, которое он называл изменой, Герцен утратил почти всю свою силу, самый блеск своего бесспорно замечательного таланта. Мнение его обо мне, как об охладевшем эпикурейце и человеке отсталом и отжившем, выразилось в письмах, озаглавленных: "Концы и начала". Я ему отвечал с беспощадною искренностью...³ Теперь всё это стало для меня невозвратным прошедшим.

   Я объяснился с полной откровенностью,- что же мне еще остается ответить на сделанный мне вопрос? Если одни сношения, какого бы роду они ни были, с политическим преступником, с изгнанником считаются преступлением в глазах правительства - то я виноват - и меня следует наказать. Но я надеюсь, что судьи мои, до произнесения приговора, примут в соображение то обстоятельство, что я был представителем события, совершившегося над целым поколением, события, которому само правительство не может не сочувствовать - а именно: отрезвления и успокоения умов, происходящего от удовлетворения законных требований;- я надеюсь, что мои судьи вспомнят, что сношения, в которых меня обвиняют, носили в последние годы характер полемики, борьбы - и что заслуга борьбы с направлением, вредным для государства, не уменьшается от того, что эта борьба и независима и бескорыстна.

  

   Все показания г. Налбандова в этом вопросе⁴ совершенно справедливы - и я могу прибавить к ним некоторые подробности и объяснения. Бакунин, во время своей бытности в Сибири, женился на дочери чиновника в Иркутске, польской уроженке. При своем бегстве из Сибири летом 1861-года, он принужден был оставить ее в Иркутске - и прибывши в Лондон, начал хлопотать о том, как бы ее выписать, если не за границу, то по крайней мере в Тверскую губернию, в деревню Прямухино Торжковского уезда, где живет его семейство, состоящее из нескольких братьев и сестер. Но к исполнению этого намерения представлялись важные затруднения. Не говоря уже об отдалении Лондона от Иркутска и о невозможности прямых сообщений - жена Бакунина не имела денег для совершения столь продолжительного путешествия - и имела долги; притом же сам Бакунин не был уверен в том, захотят ли его братья и сестры принять ее к себе в дом, так как свадьба его была им, как он полагал, неприятна. К довершению всего, двое из братьев Бакунина - Николай и Алексей - содержались в Петропавловской крепости по делу адресса тверских дворян⁵.- Увидавшись со мною в мае месяце прошлого года в Лондоне, Бакунин обратился ко мне с самой настоятельной просьбой помочь ему в этом деле, и я не отказал ему. Я не отказал ему, между прочим, и потому, что окончательно разошелся с ним во всех моих убеждениях. Я видел перед собою не политического изгнанника, с которым уже давно не имел ничего общего - а человека в горе, старого товарища молодости, помочь которому предписывало сострадание и не запрещала совесть. В том же самом мае месяце и по тому же поводу я познакомился в Париже с г. Налбандовым, виделся с ним раза три или четыре, а разговаривал с ним исключительно о средствах переселения жены Бакунина из Сибири в Тверскую губернию.- По приезде в Петербург я прежде всего желал удостовериться, точно ли семейство Бакунина не хочет принять его жены к себе в дом: для этого мне нужно было видеться с братьями Бакунина, заключенными в крепости. Без разрешения санкт-петербургского генерал-губернатора, князя Суворова, это было невозможно. Я прямо обратился к князю, откровенно объяснился с ним - и князь, взявши с меня слово, что разговор мой с братьями Бакунина будет касаться одних частных дел, дал мне возможность видеться с ними в крепости. Они немедленно объявили мне свою готовность принять к себе жену брата; оставалось доставить ей денежные средства перебраться из Иркутска в Тверскую губернию. Средств этих в то время у Бакунина не оказалось: я предложил свои - и вместе с полученными от г. Налбандова 300 р. с.⁶ доставил своих 200 р. жене третьего брата Бакунина, Павла, находившейся тогда в С.-Петербурге. Деньги эти, сколько мне известно, были доставлены жене Бакунина в Иркутск - и сама она, кажется, недавно переехала в Тверскую губернию. Я тогда же отправил Бакунину письмо, в котором уведомил его об всем, что было сделано для его жены. На этом дело - для меня - остановилось. Самой жены Бакунина я никогда не видал и не имел с нею никаких сношений. Впрочем, приложенное мною письмо Бакунина ко мне подтверждает всё вышесказанное⁷.

  

   Г-н Ничипоренко был у меня в Париже прошлой весной - раз или два - никак не более - и мог встретиться у меня с г. Налбандовым, который около того времени заходил ко мне. О передаче карточки я ничего не знал - но невероятности в этом нет⁸. Г-н Налбандов был мне известен как знакомый Бакунина, взявший к сердцу дело его жены. Могу уверить (и г. Налбандов подтвердит мои слова) - что в наши весьма немногочисленные свиданья речь исключительно шла о семейных делах Бакунина и не касалась политики. Г-на Ничипоренко я знаю еще менее. Я его встретил мельком в России года три тому назад⁹. Прошлой осенью я, к удивлению своему, прочел в каком-то немецком журнале, что г. Ничипоренко был арестован в Италии как агент Бакунина: не могу судить, насколько это справедливо - но могу утвердительно сказать, что я только тогда узнал, что г. Ничипоренко занимается пропагандой. Вообще же я должен заметить, что лондонским изгнанникам, не прекратившим со мною частных связей - мой образ мыслей был хорошо известен; а потому - когда им случалось адрессовать соотечественников ко мне, преимущественно как к литератору^ они оставляли в стороне политические вопросы.

  

   В дополнение к моему ответу на 4-й вопрос присовокупляю, что я действительно обещал Бакунину сумму денег, частью на переезд его жены из Сибири в Тверскую губернию, частью на собственные его расходы. Впрочем, эта сумма не так значительна, как он ее показывал¹⁰. Я ему обещал 3500 франков - а выдал в действительности около 1000 франков да 500 рубл. сер., т. е. около 1800 франков, послал из деревни жене Павла Бакунина. Не могу не прибавить, что, по-моему, большая или меньшая значительность суммы в этом случае не имеет никакой важности - так как вся эта сумма назначалась для цели домашней, частной и выдавалась единственно из чувства сострадания, воспоминаний молодости и т. п. Я уже объяснил выше, что и 500 руб., пересланных мною Наталье Семеновне Бакуниной, назначались на тот же предмет.

  

   Из ответов моих на предыдущие пункты и из копий с собственноручных писем Бакунина¹¹ видно, я надеюсь, с достаточной ясностью, что единственные отношения между нами состояли в моем обещании доставить его жене возможность вернуться из Сибири в Тверскую губернию - да в личном вспомоществовании ему. Легко может статься, что Бакунин, чрезвычайно озабоченный участью своей жены и огорченный молчанием своих родственников, имел в мыслях дать мне нечто вроде словаря, или условного ключа, для облегчения мне возможности писать на его имя письма; я даже припоминаю, что во время свиданья со мною в мае месяце прошлого года в Лондоне он говорил мне, что в случае надобности можно назвать жену его одним мужским именем, а город Иркутск, где она тогда находилась, другим мужским именем; я соглашался с ним, хотя и не видел в этом особенной необходимости; - но, во всяком случае, Бакунин не исполнил своего намерения и не дал мне никакого пространного словаря, хотя, по-видимому, писал об этом г. Налбандову¹². Да и на что было ему давать такой словарь человеку, про которого он сам писал, что он принадлежит к "противному лагерю", с которым он решился прекращать всякие политические споры, как ни к чему не ведущие, и т. п.¹³? Повторяю, он мог иметь намерение сообщить мне ключ, или словарь, для облегчения переписки об его жене - но этого намерения он не исполнил; а я, как выше сказано, обошелся без всякого ключа и написал ему письмо, в котором прямо рассказал всё, что было сделано для его жены¹⁴.

  

   С г. Серно-Соловьевичем я виделся всего два раза, в течение нескольких минут в его магазине, в С.-Петербурге. Я с ним не был знаком лично и обратился к нему как к книгопродавцу и издателю. Одна знакомая мне дама поручила мне продать рукопись сочиненной ею детской книжки под заглавием: "Дневник девочки". Г-н Серно-Соловьевич, к которому я пришел после отказа двух или трех других книгопродавцев, купил у меня эту рукопись и напечатал ее впоследствии вместе с моим предисловием¹⁵. Помнится мне, что кто-то поручил мне - в 1861-м или 1862-м году - передать г. Серно-Соловьевичу небольшой пакет, содержание которого мне было неизвестно; весьма может быть, что этот пакет был мне передан г-м Ничипоренко, которого я видел, в числе многих других русских, у себя на квартире, в Париже¹⁶. Такого рода поручения (доставление пакетов, писем и т. п.) даются почти каждому русскому, в