Тургенев Иван Сергеевич - Письма 1862-1864

к чести Вашего бывшего преподавателя русского языка, Вы поймете эти двенадцать строк:

  

   1.

  

   Эти бедные селенья -

   Эта скудная природа...

   Край родной долготерпенья -

   Край ты русского народа!

  

   2.

  

   Не поймет и не заметит

   Гордый взгляд иноплеменный,

   Что сквозит и тайно светит

   В нищете твоей смиренной.

  

   3.

  

   Удрученный ношей крестной

   Всю тебя, моя родная,

   В рабском виде царь небесный

   Исходил, благословляя².

  

   Впрочем, раз уж Вы примирились со смиренной бедностью русской природы, не будем настаивать.

   Предпочитаю вернуться мыслью к деятельности Вашего мужа - которому прошу передать мой поклон - деятельности безусловно самой нужной и, следовательно, самой благородной, какая только существует сейчас в России³, ко всем Вашим новым впечатлениям, к Вашим повседневным наблюдениям... Но мне приходит в голову - способны ли Вы, народы юга, живущие вовне, в блеске и движении, к тяжелому и одинокому труду размышлений, к той вдумчивой наблюдательности, которая нам, меланхоличным и медлительным северянам, так свойственна? Но ведь и у Вас в жилах течет русская кровь, и я уверен, что, если мы когда-нибудь встретимся, у Вас найдется много чего мне порассказать об екатеринбургском обществе. Но когда мы увидимся? И увидимся ли когда-нибудь? Вот в чем "загвоздка", как говорят господа парижане.

   Вы пишете об одной моей статейке, помещенной в "Revue des Deux Mondes". Но с тех пор Вы, вероятно, прочли "Дневник лишнего человека". Конечно, во всех этих образах много от меня самого⁴.

   Гоголь верно сказал, что можно правильно изобразить только те недостатки, присутствие или возможность существования которых чувствуешь в себе самом 5, Мне было бы трудно писать о вещах совершенно мне чуждых, и единственное преимущество (уравновешенное, впрочем, многими отрицательными сторонами) артистических натур перед другими состоит в том, что они способны больше усваивать как хорошего, так и плохого, и, ощутив все это как свое собственное, показать другим. Впрочем, должен сознаться, что приключение, или неудача, послужившая темой для вещицы, о которой идет речь, действительно случилась в моей жизни - очень давно.

   Как видите, я послушен и говорю о своей особе. Что же до Вас, будьте твердо уверены, что уже в Петербурге я в Вас видел нечто другое, чем просто ребенка, и я сохранил самое пленительное воспоминание о наших коротких встречах.

   Mlle Киндякова здесь с матерью и отцом: я навестил их. Mlle К<индякова> очень мила, а кроме того - она Ваш друг.

   Рассчитываю вернуться в Россию через шесть недель и остаться там месяца два-три. Если Вы напишете мне ответ (а я надеюсь, что Вы доставите мне это удовольствие), адресуйте Ваше письмо: Орловской губернии, в город Мценск.

   Разрешите пожать Вам руку и верьте чувствам искренней симпатии, которую питает к Вам

   P. S. Тысяча приветов г. Зубову.

  

  

   Любезнейшая Елена Сергеевна, дочь моя сообщила мне письмо, которое Вы ей написали¹, и я спешу благодарить Вас за память и отозваться на Ваш дружеский привет. Письмо Ваше грустно - и я искренно Вам сочувствую: я уже прежде слышал о постигшем Вас горе - и очень мне было Вас жаль. Но Вы еще молоды - вся жизнь еще перед Вами - и всё поправится².- Мне очень было приятно узнать, что муж Ваш деятельно занимается своею истинно благородной и полезной службой³, я знаю наперед, что ему приходится бороться с многочисленными препятствиями; но в нем есть всё нужное, чтобы победить их: и ум, и энергия, и радушие, и в особенности та симпатичность, без которой трудно действовать на людей.- Дай бог ему терпенья и здоровья - а что он похудел - это в порядке вещей и только придает ему еще больше интересности.

   Мне очень было приятно узнать от Вас и то, что Ваши родители с Вами⁴. Надеюсь, что их здоровье хорошо - и прошу Вас напомнить им обо мне.

   Я прожил зиму в Париже довольно однообразно. Мало работал - дочь замуж не выдал - и теперь собираюсь обратно в Россию - но прежде отвезу свою семейку во Флоренцию, где она проживет лето. В конце мая я, если бог даст, непременно у себя в деревне⁵ - и оттуда подам Вам весть о себе. К зиме придется опять воротиться в мало для меня соблазнительный Париж.

   А что - Вы все-таки музыку не оставляете? Помните наши прошлогодние вечеринки у Вас в rue de Luxembourg?⁶ Я здесь раза два встретился с графиней Гюго - но издали.

   Когда Вы прочтете мою последнюю повесть (которая едва ли Вам понравится) - Вы мне напишите свое мнение. Можете бранить меня сколько вздумается: - я все-таки спасибо скажу⁷.

   А засим прощайте.- Кланяюсь всем Вашим - и целую (если позволите) Ваши руки.

  

  

   Милый В<асилий> П<етрович>, отвечаю немедленно на твое письмо¹. У меня есть много, что тебе сказать. Во-первых, да будет тебе известно, что я решился на всё лето оставить мою семейку во Флоренции - и сам их там поселю перед отъездом в Россию; т. е. я покидаю Париж около 10-го мая и еду прямо во Флоренцию с дочерью и Mme Innis - и, пробывши с ними около недели, отправляюсь в Россию: вот бы тебе к этой эпохе тоже приехать во Флоренцию - и потом вместе покатить на матушку-родину! Очень было бы хорошо. Напиши об этом твое мнение - а я совершенно решился и - 10-го мая меня уже в Париже не будет².

   Панаев умер внезапно от аневризма. В день смерти он еще обедал у знакомых и только часа за два почувствовал себя дурно. Подробности об этом сообщил мне Кавелин, который на днях прибыл сюда по поручению Головнина³ и который так помолодел и посвежел, что смотреть любо! - Он сообщил много интересных новостей - но ты знаешь, красок в его рассказах не бывает. Но общее впечатление не так мрачно, как обыкновенно предполагают. В этом отношении он, я думаю,- прав. Только в литературе, по его словам, свирепствует безобразие несуразное. Писемский прислал мне No "Искры", где его смешали с грязью, поставили ниже Аскоченского и т. д.⁴ Также прислал он мне последний свой рассказ "Батька"⁵ - в котором он вывел снохо<- - ->ство - но который вышел довольно бледен, несмотря на отличные частности, достойные его силы.- Дружинин, говорят, совсем умирает⁶. "Век" куплен партией extrême gauche (главный редактор теперь Елисеев) и намерен истреблять все авторитеты до конца⁷. Ждут появления моей повести, чтобы растерзать меня, да и Гончарова кстати⁸: так но крайней мере пишет Писемский. Моя повесть вышла в Москве, на днях - но сюда еще не прибыла. Как только получу ее, вышлю тебе и кстати приложу "Батьку".

   От Фета получил милейшее письмо со стихами - из которых первые 6 очень милы - а там пошел Трубадур - да еще какой! Совершенно ничего понять нельзя⁹. Он в Степановке и плавает в деятельности и наслаждении. Ждет нас с тобой. По его словам, общее мнение о "Минине" подобно нашему¹⁰. Я заранее радуюсь нашему путешествию в его хутор. Говорит, что первые книжки "Ясной Поляны" очень замечательны. То же самое утверждает Аксаков в своем "Дне". Тем лучше¹¹!

   Кавелин подтвердил мне факт о соединении крепостников с социалистами в оппозиции к правительству¹².

   Я передам Шевыреву - что ты говоришь мне о бумагах Гоголя. А ты все-таки потрудись заглянуть в эти бумаги.- Я присутствовал на одной лекции Шевырева¹³. Было человек 40. Этакой скуки и вообразить нельзя...

   Повеяло самой преисподней Сивцева Вражка и Малой Конюшенной!.. Какие звуки вылетали из его беззубого рта! Это ужасно - а придется еще сходить. Он говорил о духовной старинной литературе - и такую пропасть митрополитов вытащил на свет божий, что можно было задохнуться от вони их козлиных бород. Я рад за тебя, что ты еще сильнее прежнего чувствуешь красоту - только и осталось нашему брату. А глаза помаленечку поправятся. У меня с некоторых пор моя бродячая подагра засела в сердце и очень меня мучит. Райе говорит, что надо ее оттуда выгнать. Будем стараться.

   Пожалуйста поклонись Милютиным и Ростовцевым.- Твои слова, впрочем, истинны, как сама Истина.

   Ханыков процветает и мил, как восточная пери. Мы с ним обжираемся по временам и всякий раз тебя вспоминаем.- Мои благодарят тебя за память, а я крепко жму тебе руку. Итак - до свидания во Флоренции - ась?

   P. S. Кавелин привез тебе толстое письмо из Петербурга, которое я отправил тотчас же.

  

  

   Ваше превосходительство сим извещается, что мы имеем честь пригласить Вас на вечер, имеющий быть у нас в понедельник, 31-го марта.

   От Боткина получено интересное письмо¹ с поклоном Вашему п<ревосходительст>ву.

   Заходите завтра - я Вам его покажу и кстати отдам Головинское² письмо.

  

   Пока "Минина"³ у меня нет, но я Вам дам завтра "Батьку" - Писемского⁴.

  

  

   Любезнейший Федор Михайлович, мне нечего говорить Вам, до какой степени обрадовал меня Ваш отзыв об "Отцах и детях"¹. Тут дело не в удовлетворении самолюбия, а в удостоверении, что ты, стало быть, не ошибся и не совсем промахнулся - и труд не пропал даром.- Это было тем более важно для меня, что люди, которым я очень верю (я не говорю о Колбасине)², серьезно советовали мне бросить мою работу в огонь - и еще на днях Писемский³ (но это между нами) писал мне, что лицо Базарова совершенно не удалось. Как тут прикажете не усомниться и не сбиться с толку? Автору трудно почувствовать тотчас, насколько его мысль воплотилась - и верна ли она - и овладел ли он ею - и т. д. Он, как в лесу, в своем собственном произведении.

   Вы наверное сами это испытали не раз. И потому еще раз спасибо. Вы до того полно и {Было: верно} тонко схватили то, что я хотел выразить Базаровым, что я только руки расставлял от изумленья - и удовольствия. Точно Вы в душу мне вошли и почувствовали даже то, что я не счел нужным {Было: высказать} вымолвить. Дай бог, чтобы в этом сказалось не одно чуткое проникновение мастера, но и простое понимание читателя - то есть, дай бог, чтобы все увидали хотя часть того, что Вы увидели! Теперь я спокоен насчет участи моей повести: она сделала свое дело - и мне раскаиваться нечего.

   Вот еще Вам доказательство, до чего Вы освоились с этим типом: в свидании Аркадия с Базаровым, в том месте, где, по Вашим словам, недостает что-то, Базаров, рассказывая о дуэли, трунил над рыцарями и Аркадий слушал его с тайным ужасом⁴ и т. д.- Я выкинул это - и теперь сожалею: я вообще много перемарывал и переделывал под влиянием неблагоприятных отзывов⁵ - и от этого, может быть, и произошла копотливость, которую Вы заметили.

   Я получил милое письмо от Майкова⁶ - и отвечу ему. Бранить будут меня сильно - но это надо переждать, как летний дождик.

   Очень было бы мне жаль, если б я не застал Вас в Петербурге.- Я выезжаю отсюда в конце здешнего апреля, т. е. через месяц⁷. Теперь я могу наверное Вам сказать, что я привезу Вам мою работу готовой - она не только сильно подвинулась, она приближается к концу. В ней будет около 3 печатных листов. Странная выходит штука. Это именно те "Призраки", из-за которых несколько лет тому назад поднялась у нас пря с Катковым⁸ - не знаю, помните ли Вы это. Я было начал другую вещь⁹ - и вдруг схватился за эту и работал несколько дней с увлечением. Теперь осталось дописать несколько страниц.

   Радуюсь успеху "Времени". Досадно, что Вы не можете устроить правильную высылку журнала¹⁰. Я это говорю не столько из личного интереса,- я ведь скоро сам вернусь - но для Ваших же выгод. "Русский вестник" высылается сюда правильно.- (Впрочем, февральского NoMepa я еще не получал).

   Еще раз крепко, крепко жму Вам руку и говорю Вам спасибо. Передайте мой усердный поклон Вашей жене и будьте здоровы.

   30-го/18 марта 62.

   Париж.

   Rue de Rivoli, 210.

  

  

   Любезнейший Аполлон Николаевич, скажу Вам прямо по-мужицки: "Дай Вам бог здоровья за Ваше милое и доброе письмо!".- Очень Вы меня утешили ¹. Ни в одной вещи своей я так сильно не сомневался, как именно в этой; отзывы и сужденья людей, которым я привык верить, были крайне неблагосклонны ²; если бы не настоятельные требования Каткова - "Отцы и дети" никогда бы не явились. Теперь я могу сказать себе, что не мог же я написать совершенную чепуху, если такие люди, как Вы да Достоевский, гладят меня по головке и говорят мне: "Хорошо, братец - ставим тебе 4". Это сравнение со студентом, твердо выдержавшим экзамен, гораздо вернее Вашего сравнения с триумфатором, а уж сравнение Вас с карликом, позвольте Вам сказать, никуда не годится. Нет - Вы товарищ-художник, братски протянувший руку товарищу; и я отвечаю объятьем на Ваше объятие, горячим приветом и благодарностью на Ваш привет. Вы меня истинно успокоили; недаром же Шиллер сказал:

  

   Wer für die Besten seiner Zeit gelebt -

   Der hat gelebt für aile Zeiten³.

  

   Надеюсь быть скоро в состоянии сказать Вам личное спасибо (я выезжаю отсюда через месяц) - и порасспросить Вас о Ваших трудах, о которых Вы ничего не говорите в Вашем письме,- и послушать Вас.- Что там ни говори молодежь - а Искусство умереть не может - и посильное cлужение ему будет всегда тесно соединять людей.

   Этот огонь, который Белинский первый признал в том первом, одной только буквой М. подписанном стихотворении ("Когда ложится тень", и т. д.)⁴ - этот огонь до сих пор горит и вечно будет гореть в Вас - и пока он не потухнет, Красота и Поэзия будут с Вами.

   Ну, прощайте - или лучше до свидания. Примите еще раз мое спасибо и поклонитесь от меня всем Вашим.

   Париж.

   30-го марта 1862.

   Rue de Rivoli, 210.

  

   P. S. Не зная Вашего адресса, я пишу на имя Писемского.

  

  

   Начинаю благодарностью за доставленные сведения, любезнейшая Варвара Яковлевна. Вы истинно снисходительное существо и не забываете отсутствующих приятелей.

   Известие о свадьбе Вашего брата меня очень порадовало - и прошу передать ему мои сердечные поздравленья. Я уверен, что он будет счастлив - а уж о будущей его жене и говорить нечего: Ваш брат будет наилучшим мужем XIX -го столетия¹.

   Другой отличный муж, Ваш beau-frère и мой приятель Павел Васильевич, давно не писал мне - а я именно теперь ожидал от него эпистолии, в которой он сообщил бы мне о судьбе моего последнего детища². Я уже получил три письма из Петербурга от трех различных лиц по этому поводу - два хвалебных, одно порицательное³. Желательно было бы знать, что говорят вообще в публике. И потому, так как во всех случаях жизни всего вернее рассчитывать на женщин - обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой написать мне совершенно беспристрастно, что Вы услышите⁴. Если меня в "Искре" назовут отсталым идиотом, так-таки и напишите. Я ожидаю жестоких истязаний от молодого поколения - а всего вероятнее, что при теперешнем настроении умов вся штука пройдет незамеченной. И это очень понятно - России теперь не до литературы.

   Также прошу Вас воткнуть (в переносном значении) шило в тучный бок друга моего Павла Васильевича - и заставить его написать мне одно из тех энциклопедически-великолепных посланий, на которые он такой мастер.

   Кажется, я Вас уже благодарил письменно за труд, которому Вы подвергли себя при переписывании моей статьи о "Гамлете"; если же я упустил этот случай, то прошу у Вас теперь позволения поцеловать трудившуюся руку.

   Вы спрашиваете о г-же Маркович. Она всё еще здесь и, кажется, не нуждается. За работы ее платят очень хорошо. И жалованье ее супруга значительнее, чем Вы предполагаете ?. Впрочем, я ее вижу очень редко.

   Засим прошу Вас передать всем Вашим усерднейший мой поклон - а Вам желаю всего хорошего. Бог даст, через месяц увидимся.- Портрет я свой привезу. Будьте здоровы.

   Rue de Rivoli, 210.

  

  

   Милейший А<фанасий> А<фанасьевич>, не могу не отвечать хотя коротенькой записочкой на Ваше большое и прекрасное письмо¹, в котором на сей раз всё дельно, верно и - den Nagel auf den Kopf getroffen - за исключением однако стихов, которых я со второй строфы - до судороги не понимаю. Там есть такой: "Хор замер"² - от которого шестидневный мертвец в гробу перевернется.- Но об этом и обо многом другом мы потолкуем при свидании... Господи! как мы будем кричать! - и как я буду рад кричать! - Итак Вы - в Степановке. Поздравляю.- Теперь уже не только грачи, но жаворонки прилетели - дороги грязны - снег разрыхлен (экое однако выскочило слово!), вода журчит везде и надуваются почки. Славное время! - Здесь уже листья распустились и деревья зеленеют - но как-то всё холодно и не весною смотрит. Может быть, это мне кажется от того, что уже вся душа моя уехала отсюда и витает между нашими оврагами.

   Я еще не получил экземпляра моей повести - но уже три письма прибыло: от Писемского, Достоевского и Майкова об этой вещи³. Первый бранит главное лицо - вторые два хвалят всё с увлечением. Это меня порадовало - потому что сам я преисполнен был сомнения. Я Вам, кажется, писал, что люди, которым я верю, советовали мне сжечь мою работу; - но скажу без лести, что жду Вашего мнения для того, чтобы окончательно узнать, что мне следует думать⁴. Я с Вами спорю на каждом шагу - но в Ваш эстетический смысл, в Ваш вкус верю твердо - и скажу Вам на ухо, что, по Вашей милости, поколеблен насчет "Грозы"⁵.- Вы, пожалуйста, как только прочтете "Отцов и детей", тотчас же за перо и валяйте на бумагу всё, что у Вас будет на душе. Выйдет очень хорошо - да я же привык понимать Вас, как бы иногда темно и чудно ни выражался Ваш язык. (Писемский хотел бы видеть в Базарове повторение Калиновича⁶ - и потому недоволен.) Одним словом (говоря Вашим стихом):

   Жду!⁷

   Я не могу себе иначе представить Вас теперь, как стоящим по колени в воде в какой-нибудь траншее, облеченным в халат, с загорелым носом, и отдающим сиплым голосом приказы работникам.- Желаю Вам всяческих успехов и донебесной пшеницы.- Кланяюсь Вашей жене, жму Вам руку - и до свидания.

   P. S. Боткин жуирует в Риме - однако жалуется на глаза.

  

  

   Любезнейший К<онстантин> К<онстантинович>, во-первых, спасибо за письмо (которое написано на сей раз разборчиво); во-вторых, имею Вам сказать, что Вы действительно правы в своем предположении: из Москвы я до сих пор ничего не получал - ни экземпляра моей повести, ни писем (зато из Петербурга получил три - и вообразите, не бранят, а хвалят; и особенно гиперболически хвалит Достоевский)¹, но из перечня содержания февральской книжки, помещенного в "Северной пчеле", я усмотрел, что Ваших стихов не поместили. Впрочем, это, может быть, происходит от того, что они приберегают их для следующих нумеров². Как бы то ни было, я пишу об этом Каткову и Щербаню³ - и если им Ваши произведения не надобны - я берусь их поместить во "Времени"⁴ Достоевского, которого я увижу проездом через Петербург.

   Дамы мои⁵, которые очень Вас полюбили, кланяются Вам и благодарят за память. Мы едем отсюда около 1-го мая - но я останусь во Флоренции всего несколько дней для того, чтобы как можно скорее попасть в деревню. Я надеюсь там быть к 20-му мая нашего стиля⁶.

   Мне приятно видеть, что Вы стоите на ногах и не унываете. Позвольте Вам преподать один совет: не чуждайтесь людей и не сходитесь с ними только для того, чтобы им посмотреть на лоб; а старайтесь проникнуть в них, что не может Вам удасться без того, чтобы Вы сами не расстегнулись. Занимайтесь только немецким языком и историей - а остальное бросьте к черту. Переведите прозой слово в слово, напр., "Фауста" или "Германа и Доротею". Это будет лучшее упражнение.

   Насчет денег пожалуйста не церемоньтесь. Понадобится, пишите прямо. Это тоже ложный, хотя весьма похвальный и в наше время редкий, стыд.

   Если мне вышлют экз<емпляры> "О<тцов> и д<етей>", Вы получите.- А теперь жму Вам руку и кланяюсь дружески.

  

  

   Любезнейший Михаил Никифорович, я только сегодня получил от одного здешнего приятеля No "Русского вестника"¹,- в котором помещена моя повесть. Я не успел ее пробежать, но уверен, что она напечатана исправно², и благодарю Вас за то, что Вы ее не раздробили. (Кстати, попеняйте от моего имени Щербаню: я не получил от него ни обещанных экземпляров, ни письма.) Пишу же я собственно к Вам с следующей целью: я выезжаю из Парижа скорее, чем предполагал,- а именно через месяц,- и для этого рассчитываю на деньги, которые мне следует получить с Вас. Будьте так добры, перешлите мне их по возможности немедля вместе с расчетом, сколько было забрано мною вперед. Этим Вы бы меня крайне одолжили. В повести вышло 12 листов без страницы, что составляет - 4775 р. Надеюсь, что исполнение моей просьбы Вас не затруднит; в противном случае вышлите мне 1500 р., а по приезде в Москву мы окончательно сведем счеты. Я надеюсь быть в Москве в первых числах нашего мая.

   Засим желаю Вам всего хорошего, кланяюсь всему Вашему семейству и Щербаню и крепко жму Вам руку.

   P. S. Если возможно, все-таки прошу выслать мне сюда хотя 3 экземпляра: здесь есть лица, которым я обещал.

  

  

   Спасибо за письмо, любезнейший друг П<авел> В<асильевич>, и за известия, которые в нем заключаются¹. До Вас писали мне о моей вещи ("Отцы и дети") Писемский², который ею недоволен, и Достоевский³ и Майков⁴, которые, напротив, чрезвычайно довольны. Из Москвы я не получил ровно никаких известий - ни экземпляров обещанных, ни денег, ни писем - так что я улицезрел собственное детище только по милости кн. Трубецкого, ссудившего мне книжку "Русского вестника". Опечаток отыскалось много, а именно около 50, из которых штук 15 жестоких - я послал списочек Каткову⁵. Ну, а теперь лодка спущена, потонет или поплывет - это уж ее дело, а мне толковать больше об этом не для чего. Хотелось бы мне только знать, что Тютчева - такого же невыгодного мнения о моей повести, или смягчилась?⁶

   Дела происходят у Вас в Петербурге - нечего сказать! Отсюда это кажется какой-то кашей, которая пучится, кипит - да, пожалуй, и вблизи остается впечатление каши. Освистанный Дюкре-Дюминиль-Костомаров,- а там Чичерин-доктринер⁷ и Аксаков со своим "Днем"⁸, и Никита Безрылов₁ и тоже освистанный Ч<ернышевск>ий⁹. Всё это крутится перед глазами, как лица макабрской пляски¹⁰, а там внизу, как черный фон картины, народ-сфинкс, и т. д. Хочется взглянуть на всё это собственными глазами, хоть наперед знаешь, что все-таки ничего не поймешь. Я отсюда выезжаю через три недели; не хочу думать, что я Вас не застану в Петербурге - это было бы безобразно. Ведь мы в последнее время почти не видались. Послезавтра я еду в Лондон на несколько дней. Ах, Павел Васильевич, не мне бы это говорить, не Вам бы слушать: но если бы Вы знали, как я состарелся, отяжелел и опустился! Последние 15 лет промелькнули как сон; я никак не могу понять, каким образом мне вдруг стало 43 года и как это я очутился каким-то, почти чужим мне самому, стариком? Новые чувства - новые ощущения даже невозможны; остается пережевывать старую жвачку, а политической искры, к сожалению, во мне нет. Состаревшийся художник - как потерявшая голос певица: ну, на что торчит?.. Впрочем, не буду продолжать в этом тоне; что за охота жаловаться на горе, которому помочь нельзя. Надеюсь, что наша дружба извинит мое хныканье. Я изредка получаю письма из Рима от Боткина¹¹; он доволен своим пребыванием в Вечном городе; вероятно, мы вместе вернемся в Россию. Здесь я вижусь только с Ханыковым, да еще с Кавелиным, который уж очень бранит французов. До свиданья, милый П<авел> В<асильевич>. Поклонитесь Вашей жене и всем добрым приятелям и примите дружеское рукопожатие от Вашего старика, И. С. Тургенева.

  

   P. S. У нас здесь сирень в полном цвету. А у вас?

  

  

   Пишу тебе, как видишь, не медля, любезный Василий Петрович, по твоему желанию. Приехать я во Флоренцию раньше первых чисел мая никак не могу. Но я не полагаю, чтобы это должно было расстроить твои планы, если ты располагал вернуться в Россию нынешним летом. Вся разница состоит в том, что ты хотел проехать через Париж; но я могу сообщить тебе ответ Райе, которого я сегодня не увижу - нынче понедельник и он не принимает; но завтра я с ним переговорю и передам тебе его мнение. Морские купанья начинаются в августе, и ты во всяком случае дальше сентября в России бы не остался. Платье твое весьма легко привезти к тебе; стоит тебе написать слово к Делаво; впрочем, я полагаю, что он мне и так поверит. А что я поеду во Флоренцию - в этом можешь быть совершенно уверен - разве умру. Завтра отправляю тебе ответ Райе; а сегодня прилагаю письмо от Фета, которое так и пришло в распечатанном виде¹.

   Я третьего дня получил от кн. Трубецкого номер "Русского вестника", в котором находится моя повесть, но от Каткова и Щербаня - ни экземпляров, ни денег, ниже какого письма не получал, и это лишает меня возможности послать тебе экземпляр. Опечаток нашел я штук 50, из коих 15 очень крупных - да это было неизбежно². Я получил несколько писем о моей повести: от Писемского - критическое, от Майкова и Достоевского - восторженные (Д<остоевский> уверяет, что эта одна вещь стоит всего, что я написал, сравнивает ее с "Мертвыми душами" (!) etc.)³, от Анненкова - умеренное⁴ - и это, мне кажется, самое справедливое. Теперь, очевидно, не до романов, особенно в Петербурге, уж манифестации следуют за манифестациями,- уж что день - то новые правительственные меры и т. д. Из Москвы я никакой не имею вести. А впрочем,- всё это пустяки.

   Я еду на днях в Англию на самое короткое время⁵. Нового здесь мало. Я обедал вчера у Абазы и видел его жену, бывшую Mlle Штуббе. Она очень потолстела, но мила по-прежнему - хотя немного ей неловко. Да, да, браки с иностранками... это ты великую истину открыл!

   Представь, Мериме здесь - ему очень понравился "Петушков"⁶, и собирался прочесть его со мною. Ни одной строки он не оставил так, как ее написал Делаво⁷. (Это между нами.) Бедный Ночной Фортепьянист⁸ - сильно плох как писатель.

   До завтра. Жму тебе руку.

   P. S. Говорят, "Ясная Поляна" имеет великий успех.

  

  

   Любезнейший друг В<асилий> П<етрович> - во-первых, отправляю тебе назад твой ключ, потому что телеграмма твоя сыскала-таки Делаво, и он тотчас послал к тебе большой чемодан¹. Во-вторых, сообщаю тебе решение Райе: он находит, что ты можешь преспокойно ехать теперь в Россию, но советует непременно к осени вернуться сюда: морские ванны не считает нужными. В-третьих - насчет моей поездки во Флоренцию можешь быть спокойным: разве умру. Произойдет она в начале мая *. В 4-х, экземпляр моей повести послать тебе все-таки не могу, потому что миленькие издатели ни одного мне самому не прислали². Слухи о повести доходят различные: иные очень хвалят - другие очень бранят. Нового, впрочем, ничего нет или есть нехорошее: у меня с некоторого времени сердце болит.

   Засим, жму тебе крепко руку, кланяюсь всем знакомым - и до свидания.

   * Самый поздний срок: 10-го.

  

  

   1) Узнать о местопребывании и прочих обстоятельствах жены Михаила Александровича Бакунина. Она была в Сибири и должна была приехать к Бакуниным в деревню - Тверской губернии, в Торжковском уезде, в сельцо Прямухино - писать о ней под именем г-жи Мейер.

   2) Узнать о двух братьях Бакунина, арестованных по Тверскому делу, один называется Николай, другой, вероятно, Илья или Павел. Писать о них под именем братьев Никольских.

  

  

   Еще два поручения, которые я забыл Вам передать, любезнейшая Наталья Николаевна. А именно: узнайте от Анненкова или от кого-нибудь другого, что за люди Леонид Блюммер, издатель в Берлине "Свободного слова" - и Артур Бенни, который, между прочим, и Анненкову доставил письмо от меня. Можно ли на них надеяться, и не опасны ли они? - О Блюммере пишите под именем г-жи Бурцовой - а о Бенни под именем девицы Павловой.

   Пишите мне сюда на мое имя - Rue Rivoli, 210. А засим примите мое напутственное благословение и будьте здоровы.

   Вторник.

  

  

   Прежде всего, любезнейший А<фанасий> А<фанасьевич>, спасибо за письмо¹ - и еще большее было бы спасибо, если б Вы не сочли за нужное, избивая меня, надеть белые перчатки. Поверьте, я от друзей выносил и умею выносить самую резкую правду.- Итак - несмотря на все Ваши эвфемизмы - "Отцы и дети" Вам не нравятся. Преклоняю голову - ибо делать тут нечего - но хочу сказать несколько слов в свою защиту, хотя я знаю, сколь это неблаговидно - и напрасно. Вы приписываете всю беду тенденции, рефлексии, уму одним словом. А по-настоящему надо просто было сказать: мастерства не хватило. Выходит, что я наивнее, чем Вы предполагаете.- Тенденция! а какая тенденция в "О<тцах> и д<етях>" - позвольте спросить? Хотел ли я обругать Базарова или его превознести? Я этого сам не знаю, ибо я не знаю, люблю ли я его или ненавижу! Вот тебе и тенденция! Катков распекал меня за то, что Базаров у меня вышел в апофеозе². Вы упоминаете также о параллелизме; но где он - позвольте спросить,- и где эти пары, верующие и неверующие? Павел Петрович - верит или не верит? Я этого не ведаю - ибо я в нем просто хотел представить тип Столыпиных³, Россетов⁴ и других русских ex-львов. Странное дело: Вы меня упрекаете в параллелизме - а другие пишут мне: зачем Анна Сергеевна не высокая натура, чтобы полнее выставить контраст ее с Базаровым? Зачем старики Базаровы не совершенно патриархальны? Зачем Аркадий пошловат - и не лучше ли было представить его честным, но мгновенно увлекшимся юношей⁵? К чему Феничка - и какой можно сделать из нее вывод? Скажу Вам одно, что я все эти лица рисовал, как бы я рисовал грыбы, листья, деревья; намозолили мне глаза - я и принялся чертить. А освобождаться от собственных впечатлений потому только, что они похожи на тенденции - было бы странно и смешно. Из этого я не хочу вывести заключение, что, стало быть, я молодец; напротив - то, что можно заключить из моих слов, даже обиднее для меня: я не то чтобы перехитрил - а не сумел; но истина прежде всего. А впрочем - omnia valutas.

   Полагаю выехать отсюда через три недели непременно⁶; как нарочно, перед самым концом наклевываются женихи⁷; и знаю, что ничего не выйдет, а нельзя: нужно долг исполнить до конца.- Мы, вероятно, отъявимся в Россию вместе с великим Василием Петровичем. Заранее радуюсь и Степановке, и нашим беседам, и охотам, и пр., и пр. Здесь деревья распустились совершенно - а весны всё еще не было. Холод и холод!

   Поклонитесь, пожалуйста, низехонько Вашей милой жене и прочим приятелям. Дружески жму Вам руку и остаюсь навсегда

   P. S. Какова комедия: "Дворянские выборы" - во 2-й книжке "Современника"⁸. Неужели это не Геркулесовские столбы пошлости? Хороши тоже стишки Некрасова⁹, сего первого из современных пиитов российских!

  

  

   Любезнейший друг, на днях я послал тебе экземпляр моих "Отцов и детей". Прочти внимательно - и напиши твое окончательное и не подкупленное дружбой мнение. Я до сих пор не знаю, какое впечатление производит эта вещь - и что мне о ней думать самому: в "Современнике" на днях появится - или уже появилась истребительная статья под названием: "Отходная большому таланту"¹. Спасибо еще, что при теперешнем тоне * не напечатали: "Похороны свиньи". Приходится мысленно твердить сонет Пушкина: "Поэт, не дорожи" и т. д.³

   Ты можешь быть совершенно спокоен насчет нашей поездки в Россию: я приеду во Флоренцию - а там отправимся вместе. Всё это произойдет через 3 недели au plus tard. Для успокоения твоего удостоверяю тебя, что если бы что-нибудь непредвиденное (вроде свадьбы) случилось - я тебя тотчас извещу через телеграф.

   Я вижу здесь часто Кавелина и достолюбезнейшего Ханыкова. Они тебе кланяются. Здоровье мое не совсем исправно. Сердце вздумало болеть.

   До свидания; крепко жму тебе руку и кланяюсь Милютиным и Ростовцевым.

  

   * Во 2-й книжке "Современника" исправник рассказывает, как один помещик сперва оплевал его, потом обосцал. Textuel².

  

  

   Милый А<лександр> И<ванович>. Немедленно отвечаю на твое письмо¹ - не для того, чтобы защищаться, а чтобы благодарить тебя - и в то же время заявить, что при сочинении Базарова я не только не сердился на него, но чувствовал к нему "влечение, род недуга"²,- так что Катков на первых порах ужаснулся и увидел в нем апофеозу "Современника" и вследствие этого уговорил меня выбросить немало смягчающих черт, в чем я раскаиваюсь³. Еще бы он не подавил собою "человека с душистыми усами"⁴ и других! Это торжество демократизма над аристократией. Положа руку на сердце, я не чувствую себя виновным перед Базаровым и не мог придать ему ненужной сладости. Если его не полюбят, как он есть, со всем его безобразием - значит я виноват и не сумел сладить с избранным мною типом. Штука была бы не важная представить его - идеалом; а сделать его волком и все-таки оправдать его - это было трудно; и в этом я, вероятно, не успел; но я хочу только отклонить нарекание в раздражении против него. Мне, напротив, сдается, что противное раздражению чувство светится во всем, в его смерти и т. д. Но basta cosi; - увидевшись, поговорим более.

   В мистицизм я не ударился и не ударюсь⁵;- в отношении к богу я придерживаюсь мнения Фауста:

  

   Wer darf ihn nennen,

   Und wer bekennen:

   Ich glaub' ihn!

   Wer empfinden

   Und sich unterwinden

   Zu sagen: Ich glaub' ihn nicht!⁶

  

   Впрочем - это чувство во мне никогда не было тайной для тебя.

   Если ты распек Каткова за его статью в "Р<усском> в<естнике>", то я рукоплещу тебе и с наслаждением прочту статью твою в "Колоколе"⁷.

   Налбандов истинно отличный малый - и я его искренно полюбил. Он напоминает мне братьев Колбасиных.

   Приложенный к твоему письму конверт с надписью г<рафин>е Сальяс вручится ей не через несколько дней в Москве - а завтра же в Париже,- ибо она здесь - приехала недавно и живет Avenue Marboeuf, 3 bis.

   До свидания - что бы ты ни думал об моей неаккуратности - скорее земной шар лопнет, чем я уеду, не повидавшись с тобою⁸. Будь здоров.

  

  

   Спасибо Вам, любезнейший Щербань, за Ваше большое и обстоятельное письмо. Оно пришло немножко поздно, зато постоит за себя. Соображая Ваши многочисленные занятия и раздражение глаз (я надеюсь, что от него теперь следа не осталось), это с Вашей стороны - просто подвиг, и я еще раз благодарю Вас¹.

   Четыре экземпляра "Отцов и детей" я получил в исправности. Жду прибытия денег.

   Вашу жену я изредка вижу; она живет одною мыслью о России и о переселении туда. Я думаю, и Вам хочется поскорее устроиться окончательным манером. Но предположение превратить "Русский вестник" в ежедневную газету и поэтому переселиться в Петербург меня удивляет². Может быть, оно будет к лучшему, но весь характер издания должен измениться. Впрочем, мы об этом поговорим. Я Вас увижу до Вашего отъезда из Москвы, потому что я через три недели отсюда выезжаю. Хандрите Вы напрасно; этим никакому горю не пособить. Вспомните, что Вы малоросс и в качестве малоросса должны иметь в двадцать раз больше энергии, чем наш брат, великороссийский