Тургенев Иван Сергеевич - Письма (1850-1854)

в ней является собственно музыкой. Существуют, например, живописцы, музыкальные переживания которых сводятся к чувству колорита, гармонии линий и пр. Литераторы большей частью ищут в музыке только литературных впечатлений; это, вообще говоря, плохие слушатели и плохие судьи; Тютчев, не имеющий никакой специальности, любит в музыке лишь то, что смутно пробуждает в нем некоторые ощущения, некоторые мысли, т. о. он, в сущности, мало любит музыку, может отлично обходиться без нее и предпочитает то, что ему в ней уже известно. Никто здесь не ощущает музыкального голода, который меня терзает. Сестра госпожи Т<ютчевой>⁵, молодая особа, очень ограниченная, очень чувствительная и очень довольная собой, действует мне на нервы своими восторгами, которые неизменно появляются у все после первой же ноты и которые она как будто раздает совсем готовыми и горячими, точно это лепешки в театре "Жимназ"⁶; ее сестра - натура гораздо более возвышенная и серьезная, но несколько суховатая... а затем, повторяю, она ужасно поглощена мужем! В общем, я совершенно лишен музыки... Рассчитываю, впрочем, в один из ближайших дней съездить к одному соседу (в 50 верстах отсюда), у которого есть целый оркестр с капельмейстером-немцем... Но я не могу себе представить, каков может быть оркестр... купленный, потому что этот сосед своих музыкантов купил гуртом⁷... Я вам расскажу об этом.

   Дорогая и добрая госпожа В<иардо>, сегодня, как и девять лет тому назад, как и еще через девять лет, я весь ваш сердцем и душою, и вы хорошо знаете это!

  

   4/16 ноября, вторник.

   Дорогая госпожа В<иардо>, добрый день. Надеюсь скоро получить от вас письмо; сегодня три недоли, как я получил последнее. Ничего нового не могу рассказать вам; погода по-прежнему ужасная. Я так преследовал госпожу Т<ютчеву>, что она вчера села за рояль и вместе со своей сестрой несколько раз подряд сыграла мне увертюру к "Кориолану" Бетховена (в четыре руки)⁸. Какое совершенное произведение! Я не знаю другой подобной увертюры.

   Вы, вероятно, уже вернулись на улицу Дуэ; расскажите, как вы проводите время. Продолжаются ли ваши субботы? Что вы читаете? Что касается меня, то я погрузился по шею в русские летописи⁹. Когда я не работаю, то не читаю ничего другого. Как вам понравится этот конец одной старинной русской песни (дело идет об убитом молодце, который лежит "под кустом"):

  

   То не ласточка, не касаточка

   Круг тепла гнезда увивается;

   Увивается тут родная матушка.

   Она плачет - как река течет;

   А родна сестра плачет - как ручей бежит;

   Молода жена плачет - как роса падет;

   Красно солнышко взойдет, росу высушит¹⁰!

  

   Вы не поверите, сколько прелести, поэзии и свежести в этих песнях; я пришлю вам некоторые из них в переводе. Это обещание напоминает мне о другом переводе... Да! А очерка об "Игре крестьянина" я вам до сих пор не послал¹¹! Вы получите его через неделю, и это послужит для меня поводом написать вам еще раз. Пока же будьте счастливы и здоровы. Тысяча приветов всем вашим. Целую с нежностью ваши руки.

  

  

   С французского:

  

   Дорогая и добрая княжна - ну вот, и начал по-французски, так и продолжу, в конце концов мне кажется, что по-русски вам читать довольно трудно - я получил ваше письмо, в котором, кстати замочу, не хватает страницы: ваша последняя фраза не окончена. "У господина было" - и неизвестно, что ню у него было; итак, я получил ваше письмо и благодарю вас, хотя мне и следует немного вас побранить. Вы опять говорите, что "наводите на меня скуку" и т. д. Что это - кокетство? Я это воспринимаю именно так, но поскольку выраженное вами подозрение одновременно и огорчает меня, то я не выскажу вам все те сердечные слова, которые приходят мне на ум, когда я думаю о вас; приберегу их для ответа на письмо, в котором вы больше не станете говорить ни о г-же Дю Деффан, ни о Уолполе, ни о других исторических примерах, весьма правильных и весьма мало доказательных¹. Истце - вот общее правило, которое я вам предлагаю: есть две вещи, которые, по крайней мере, совершенно бесполезно выяснять: 1). Как порядочный человек стал таковым и 2). В чем заключается привязанность, которую питаешь к кому-либо... Лишь бы эта привязанность существовала, а я надеюсь, что в моей вы по сомневаетесь.

   Относительно упрека, будто я вам мало пишу - вот мой ответ: это девятое письмо, что я вам пишу со времени моего приезда сюда - и я написал р. вне столько же г-же Виардо, с которой у меня во все времена была постоянная переписка.- Признаю, что я ленив - но не забывчив.

   Из двух моих русских посланий вам уже известно мое мнение о поездке на Кавказ. Должен вам признаться, что с некоторых пор мое здоровье снова расшаталось; мой гастрит возобновился с новой силой, у меня озноб, сердцебиение, спазмы каждую ночь, несмотря на самую строгую диету; у меня головные боли, которые повторяются ежедневно в один и тот же час, и т. д. и т. д. Таблетки Виши не принесли мне ощутимой пользы - я стал принимать пилюли, прописанные мне парижским д-ром Рейе. Но довольно на эту тему - желудок мой расстроен не вчера - я к этому привык. Правда, некоторые врачи уверяли меня, что но в порядке мое сердце, и все очень плохого мнения о моих нервах... Признаюсь вам, что их наука всегда внушала мне весьма слабое доверие, и в этом деле, как и во всех других, я предпочитаю плыть по течению, даже не совершая тех "rare and great efforts" {редких и энергичных усилий (англ.).}, которые подчеркнул чей-то карандаш в "Алой букве"².

   Вам знаком этот карандаш?

   Как это у вас случился вывих? Надеюсь, что, когда вы получите мое письмо, он уже пройдет. По газетам я вижу, что в Петербурге холера - будьте осторожны. Здесь у нас было два-три случая холеры, но никто но умер.

   Итак, прелестная г-жа Калерджи в Петербурге. Вы ошибаетесь, если думаете, что я мог быть в числе тех, кто теснится у ее ног, как вы говорите; намного раз видел ее в Париже, в то время, когда она, между прочим, была совершенно влюблена "innamorata morta" {смертельно влюблена (итал.).} в генерала Кавеньяка; правду сказать, эта любовь улетучилась вместе с шансами на выборы в президенты упомянутого генерала... Она никогда мне не нравилась. Ее ум словно отшлифован гранями наподобие маленького алмаза, которому хотят придать как- можно больше блеска - а к тому же она вялая, томная, жеманная и избалованная - она томно поворачивает свою большую голову на пухлых плечах и едва шевелится... я люблю женщин стройных и подвижных телом и умом. Но я хорошо представляю себе, что она может нравиться и кружить головы - чего я от всей души ей и желаю.

   В течение этой зимы я обязательно съезжу на несколько дней к Тютчевым³, но мне было бы трудно указать точно время моего визита

   Кстати, не могли бы вы спросит у гр. Толстого...- по это, очень деликатный вопрос - адрес некоей г-жи Миллер, урожденной Пахметевой, которая, я думаю, живет в Рязанской губернии. Кажется, Толстой сильно влюблен в нее. Я хотел бы завязать с нею переписку - должно быть, я рассказывал вам, каким образом с нею познакомился - на маскараде. Если она так же остроумна на бумаге, как в разговоре, то ее письма должны быть очень интересными Но я согласен, что невозможно просить подобные сведения у графа - извините меня за столь странное предложение. Л между тем я был бы рад получить ее адрес.

   До сих пор я ни минуты не скучал в деревне; правда, я много работаю. Дней через десять я поеду в Орел справиться, что ответили из Петербурга, и сообщу вам об этом.

   Прощайте, дорогая и добрая княжна; будьте здоровы, счастливы и верьте в искреннюю привязанность, которую питает к вам

  

   P. S. Чтобы адрес был полным, мне надо бы также знать имя и отчество особы, о которой шла речь.

  

  

   С французкого:

   Дорогая и добрая госпожа В<иардо>. Вчера, после месячного молчания, я получил ваше письмо¹. Дни, когда я получаю ваши письма, являются для меня праздниками. Вчерашнее сделало меня совершенно счастливым - я очень рад, что у маленькой Полины доброе сердце и она умеет заставить себя полюбить. Сразу по прочтении вашего письма я пошел в библиотеку взять Расина и прочитал сцену из "Гофолии"², о которой идет речь. Знаете ли вы, что она очень трудна - особенно для Гофолии? Не знаю, право, что бы я отдал, чтобы присутствовать на представлении в большой гостиной - неужели действительно может случиться, что я никогда вновь не увижу Куртавнель? Не хочу этому верить...

   Комаров дурак - в этом нет ни тени сомнения - но он не мог бы вам рассказать ничего особенного обо мне - я с ним почти не виделся после моего возвращения в Россию³. Он теперь богат, так как его родители умерли, по глупее, чем когда-либо.

   Вы, должно быть, уже знаете, что Тамберлик, слава богу, не умер. Из Петербурга мне пишут, что опора там отвратительна⁴. Много думают о вас, и графы В<иельгорские> много говорят о том, чтобы пригласить вас на остаток сезона⁵. Если вы поедете в Петербург, для меня это будет ужасно! Там ставят "Пророка" - с изменениями - для Лаблаша⁵. Холера в Петербурге не очень свирепствует; однако, похоже, что она возвращается; у нас здесь было несколько случаев - правда, ни одного смертельного.

   Я получаю "Athenaeum" и узнаю статьи Чорли по некоему сочетанию здравого смысла, прямодушия и некоторой quaintness {вычурности (англ.).}, присущих только ему. Единственное, в чем я могу его упрекнуть, так это в том, что время от времени он пишет стихотворения во вкусе Теннисона, к которому я испытываю отвращение - это Марини нашего времени. В поисках новизны и изящества выражении современные поэты становятся непонятными. Они производят на меня впечатление людей, которые спрашивают себя: где и когда я должен почесаться? и которые в конце концов чешут себе кончик носа левой рукой - через голову и правое ухо. Послушайте же:

  

   Could you not drink lier gaze like wine?

   Yet, though their splendour swoon

   Into the Camplight languidly

   As a tune into a tune

   Those eyes are wide and clear - as if

   ТНЕУ SAW THE STARS AT NOON!! {*}

   ("Athenaeum", N. 1304)⁷

   {* Разве ее взгляд не пьянит нас как вино?

   И хотя сияние этих глаз

   Теряется в мерцании фонаря,

   Как мелодия в мелодии,

   Они огромны и ясны,

   Словно в полдень видят звезды!! (англ.).}

  

   O, Байрон! Где ты? Ты, смеявшийся лад Китсом за то, что он сказало чаше с вином, что она

  

   "full of provencal song and sunburnt mirth" {*} -

   {* полна провансальской песни и загорелого веселья (англ.).}

  

   что сказал бы ты об этих глазах, которые видят звезды средь бела дня⁸? Переведите всё это, пожалуйста, к радости вашего мужа. В нашей литературе тоже есть примеры подобной тенденции - с нею необходимо жестоко бороться - против всего этого нет лучшего противоядия, чем чтение древних - столь сильных, простых и прекрасных - или же восхитительного Сервантеса, которого я когда-нибудь надеюсь перевести, если не умру от всего этого⁹.

   Если вы хотите знать, каков мой здешний образ жизни - скажу нам в немногих словах: я обнаружил, что есть единственный способ победить скуку - это... что бы вы думали? это однообразие. Поясняю; я разделил свой день на несколько частей, каждая из которых предназначена для определенных занятий, всегда тех же самых - и никогда не нарушаю установленного порядка. Вследствие этого время но слишком тянется - это как если бы вы шли по известной вам дороге, конец которой намечен вами самими: когда нет нетерпения и неуверенности - нет и скуки - по крайней мере той скуки, которая тяготит вас и волнует. В то же время я много работаю; только что окончил небольшой роман¹⁰ страниц в сто - и очень много читаю. Но никуда не хожу - потому что заметил, что малейшее нарушение в порядке, о котором я только что говорил, становится особенно вредным для последующих дней, которые тогда гораздо труднее прожить до вечера. Впрочем, вот мое ежедневное расписание. Я встаю в 8 час. Завтракаю и т. д. до 9. Затем совершаю часовую прогулку. G 10 до 2-х час. читаю или же пишу письма и т. д. В 2 часа перекусываю - и еще одна маленькая прогулка. Потом до 4 час. с половиной работаю. Обед в 5 часов в доме со всем семейством Тютчевых (я живу в маленьком крыле, выходящем в сад). С ними я остаюсь до 10 час. Мы играем в карты или же я читаю вслух, и т. д. В 10 час. возвращаюсь к себе. Читаю до 11 и ложусь спать и так далее - день за днем. Это но слишком весело, как видите - но это и не так печально, как можно было бы подумать.

   Ах! Я забыл три партии в биллиард, которые я играю каждое утро с доктором. В версте отсюда я основал лечебницу для крестьян.

  

   Воскресенье, 23 ноября/5 декабря

   Дорогая госпожа В<иардо>. Завтра я еду за 50 верст к одному богатому помещику¹¹ на бал, где будет музыка, большое собрание соседей и соседок и т. д. Вот отличное нарушение того однообразия, о котором я вам говорил. По приезде я вам сообщу все подробности этой поездки. У этого самого помещика есть довольно большой оркестр - по-моему, я вам говорил об этом. Попрошу его капельмейстера-немца¹² сыграть мне Бетховена - 7-ю симфонию, или же до-минор, или героическую, или пасторальную...

   Дорогой и добрый друг, я желаю вам всего самого лучшего - тысяча приветов Луи В<иардо> и всем добрым друзьям. Целую ватин руки и прошу поцеловать от меня Полину и Луизу.

  

  

   С французского:

   Итак, вы уже в Петербурге, мои дорогие друзья¹, а меня там нет! Это тяжело, и мне надо привыкнуть к этой мысли, чтобы написать вам обстоятельное письмо. Всё же вы хорошо сделали, что приехали, дорогая г-жа В<иардо>. Иначе вы потеряли бы сезон, а я уверен, что петербургская публика примет вас с неистовой радостью. Пожалуйста, пишите мне часто и пришлите мне как можно скорее ваш адрес. На этот раз пишу вам через посредство графа Матвея. Я получил записочку, датированную кануном вашего отъезда из Парижа², но с петербургским штемпелем. Были ли вы уже тогда в Петербурге? Завтра почтовый день, и я буду знать, в чем дело. Сегодня не могу писать; напишу во вторник. Здоровье мое так себе; я много работал этой зимой³. Прощайте, будьте счастливы, здоровы и но забывайте

  

  

   С французского:

   Для Виардо.

   Ваше письмо, мой дорогой друг, было желанным гостом¹; оно принесло только хорошие новости, и я поздравляю вас от всего сердца с этим первым успехом, который я предвидел заранее, но который всегда приятно отметить². Я о нем говорю гораздо больше в письме к вашей жене. Спасибо за то, что вы мне пишете по случаю Нового года. Если я и сожалею о моем отсутствии в С.-П<етербур>ге, то главным образом потому, что оно мешает мне пожать руки таким превосходным и сердечным друзьям, какими являетесь вы. Терпение! Со временем это, может быть, изменится - post nubila Phoebus {после ненастья - Феб (лат.).}³, говаривал мне когда-то мой учитель латыни⁴, отодрав меня за уши: таким образом он меня утешал. Только бы этот Phoebus не слишком задержался.

   Большое спасибо, что вы подумали обо мне по поводу ружья. Разумеется, я согласен и оставляю его за собой, по так как зимой я не охочусь, вам нет необходимости торопиться, отправьте мне его, когда будете уезжать. Сезон кончается 1-го марта ст. ст. Но, быть может, вы поедете в Москву на первые недели поста с концертами⁵. В любом случае ваше ружье мне понадобится лишь к середине апреля, времени, когда прилетают бекасы.

   Всё, что вы говорите мне о г-не Булгарине и о его мнении на мой счет, могло бы удивить меня, если бы мне не была известна эта личность. Знайте же, что этот самый г. Булг<арин>, после того как он оскорбил меня, как только мог (я не говорю о его критических статьях), после того как он написал в "Северной пчеле" но поводу тех же "Записок охотника", что я не знаю грамматики (sic)⁶ и что я ненавижу Россию - всего лишь! - в конце концов сочинил статейку (после моей ссылки), где пытается доказать как дважды два - четыре, что я скверный писатель, клеветник и человек, за свои убеждения достойный... виселицы⁷. Если всё "то доставляет ему удовольствие, тем лучше; что касается меня, то я на это почти не сержусь - но вы согласитесь, что мне было трудно поверить тому, что он вам говорил. Он не принадлежит к моим друзьям, заявил он вам; очень надеюсь, что никогда этого не удостоюсь; ненависть его делает мне честь.

   Мой дорогой друг, постарайтесь убить медведя, но настоящего, большого. Только будьте осторожны, не простудитесь. Вы ведь знаете, что петербургский климат не шутит ни с кем, а с вами - меньше, чем с кем-либо иным. Будьте осторожны в еде, ешьте побольше рябчиков, это очень полезно, и вы, если по ошибаюсь, их любите.

   Вы назовете мне цену вашего ружья, и я тотчас же вышлю вам сотню с чем-то франков, которые вам должен. До отъезда вы получите полностью сумму на содержание Полины. Не знаете ли вы, получил ли Юманн деньги⁸? Одно из ваших писем - большое из Куртавнеля - затерялось по дороге; возможно, в нем и шла речь о Юманне. Прощайте, дорогой друг, тысяча приветов г-ну Гулевичу⁹, уверен, что вы очень хорошо у него устроились. Дружески жму вам руку.

  

  

   С французского:

   Я получил ваше второе письмо¹, моя добрая и дорогая госпожа В<иардо>, и признаюсь, очень встревожен, эта холера, посетившая дом, где вы живете², и потом эта неосторожность В<иардо>... Да он просто помешался на своих медведях! Скажите же ему, что с нашей зимой шутки плохи. Я вспоминаю, что он с каждой поездкой на охоту чувствовал себя всё хуже. Пусть смирится с тем, что придется не выезжать из Петербурга, как я смирился с тем, что придется не въезжать в него.

   Я получаю "Северную пчелу" и прочел там с истинным удовольствием две статьи Б<улгарина> и Феоф<ила> Толстого³. Почему обе эти личности мне так неприятны? Ф. Толстой, неудавшийся художник, неудавшийся литератор, злобный, вероломный и угодливый, полный прокисшей желчи, которая есть не что иное, как испорченный яд, полагаю, еще более отвратителен, чем Б<улгарин>. Я часто виделся с ним прошлой зимой, мы наговорили друг другу ворох нежных слов, но я знаю, что он меня терпеть не может: он приписывает моему влиянию на Краевского то, что его отвратительный роман, произведенный на свет с невероятными усилиями, был отвергнут - этого достаточно для ненависти на всю жизнь⁴. Вообще литераторы - довольно скверное племя; а те, что являются ими лишь наполовину, вовсе ничего не стоят. Понаблюдайте за движениями его губ и бровей, когда он расточает свои медоточивые слова, какие мерзкие движения кошачьего хвоста! Прошу вас, чтобы это осталось строго между нами. Г-н Феофил - человек опасный, а мне так легко повредить.

   Маленькая табакерка, о которой я говорил вам в последнем письме⁵, могла быть отправлена только в среду (позавчера). Вигоневый кружочек под крышкой порвался в трех местах, но его легко заменить. Говорю вам об этом, чтобы вы не подумали, что это случилось в дороге. Впрочем, что в этой коробочке действительно мило, так это маленькая мозаичная собачка.

   Счастлив узнать, что голос ваш в хорошем состоянии, по только умоляю вас щадить себя и не сжечь свои корабли, как это случилось в 44 и 45 годах⁶.

   Собираетесь ли вы во время поста в Москву с концертами⁷?

   Письма из Петербурга подтверждают то, что вы говорите о вашем "personal appearance" {внешнем виде (англ.).}. Все сходятся на том, что вы выглядите моложе и свежее, чем семь лет тому назад⁸. Это заставляет меня с еще большим нетерпением ждать вашего дагерротипа, хотя я и знаю, что это скорее карикатура, чем сходство. Тем не менее, глаза мои сумеют уловить перемену в ваших чертах. Прошу вас, не заставляйте меня долго ждать.

   Здесь всё идет помаленьку. Вот уже 10 дней очень холодно - ничего другого сообщить вам но могу. Не знаю, говорил ли я вам о том, что с Нового года у меня гостит дядя со всей семьей. Нас довольно много, за столом собирается целая дюжина: Тютчев, его жена, сестра его жены (эта рослая и бесцветная девица, которая, впрочем, надо отдать ей должное, совершенно меня не домогается)⁹, их мать¹⁰, компаньонка, мой дядя, его жена¹¹, сестра его жены¹², две другие сестры, живущие по соседству, старая няня и я. Женщин, как видите, большинство, но среди них заслуживает внимания только г-жа Тютчева). Остальные - "курицы". Это наводит меня на мысли о Куртавнеле и о кудахтанье, которое я толы" и слышал в ответ на протяжении целого дня... Увы! Эти воспоминания теперь не более чем тони.

   Письма из П<етербур>га доходят сюда и - пятый день, иногда на шестой.

   Прощайте, дорогой и добрый друг, до скорого свидания. С нетерпением ожидаю продолжения вашего дневника. Тысяча приветов доброму Виардо. Нежно целую ваши руки и желаю вам здоровья и счастья.

  

  

   С французского:

   Для В<иардо>.

   Мои дорогой друг, если бы у меня была уверенность в том, что ваше здоровье окончательно восстановилось¹, я был бы готов почти благословить этот случай, который, доказав вам лишний раз всё коварство петербургского климата, сделает нас осторожным на будущее. Надеюсь, что вы на этот раз получили хороший урок и предоставите медведям спокойно сосать лапу.

   Я сейчас торгуюсь с одним купцом, который дает мне за четверть зерна только по 7 р. 25 коп. (ассигнациями), а я хочу получить 8. Один из нас на этих днях одержит победу; тогда тотчас же вышлю вам деньги на содержание Полины² и стоимость ружья, которое вы можете послать мне за несколько дней до вашего отъезда через контору Языкова, или, если поедете в Москву, возьмите его с собой; у моего брата в Москве есть дом, там живет его жена; их человек придет к вам за ружьем - это будет самое простое. А пока примите мою благодарность за оказанное мне предпочтение и за пороховницу.

   Мои дорогой друг, что вас особенно отличает от других, это - ваша рассудительность и здравый смысл. Говорите ли вы по-испански или по-французски - мнение ваше всегда справедливо. Увидимся мы с вами лишь тогда, когда это будет угодно богу - но раньше. Будем надеяться, что это случится и по слишком отдаленное время.

   Один из моих лучших друзей, некий г-н Лев Вексель, желает познакомиться с вами. Если он придет к вам, всячески его рекомендую. Это превосходный охотник и совершенный "gentleman" {джентльмен (англ.).} в лучшем смысле слова. Уверен, что он вам понравится, его наружность располагает в его пользу, и я не очень ошибусь, предположив, что г-жа В<иардо> пожелает иметь в своем альбоме набросок его энергической и красивой головы³. Кстати, я прошу ее выслать мне ее дагерротип. Если вы присоедините к нему ваш, я буду доволен еще больше.

   Не забудьте поклониться от меня милому графу А. Толстому.

   Итак, Степан Г<едсонов> возвратился в П<етербур>г со своим сочинением⁴. Его спесь и высокомерие в сочетании с неизлечимой страстью заниматься литературой (изображая полнейшее к Вей презрение) вызывают у меня в памяти тех помпиньянов, которых столь удачно высмеивал Вольтер⁵.

   Тень Цезаря нигде покой не обротает, А г-н Г<едеоно>в еще на что-то уповает.

   Прощайте, мой дорогой друг; берегите себя, живите спокойно в четырех стенах своей комнаты; гуляйте в хорошую погоду и не забывайте, что наступает самое скверное время года.

   Тысяча приветов,

  

  

   С французского:

  

   Дорогая и добрая госпожа В<иардо>. Я получил ваше третье письмо из П<етербур>га со всеми дурными и хорошими известиями, содержащимися в нем¹. Надо надеяться, что дурные прекратятся, а хорошие будут лишь умножаться и улучшаться. Ради бога, будьте оба осторожны. Думаю, что вы не станете истощать себя пением по четыре раза в неделю, а В<иардо> позволит медведям спокойно окончить зимнюю спячку. Не забудьте, что февраль в П<етербур>ге, как правило, хуже января и что в этом отношении хуже марта только апрель. Однако что-то подсказывает мне, что вы оба поедете в Москву и что у вас там дела пойдут отлично, если вы будете благоразумны². Напоминаю вам русскую пословицу: "береженого бог бережет".

   Мои дорогой и добрый друг, мне не хотелось бы напоминать вам о человеке, мысль о котором должна быть вам тягостна. Всё же не можете ли вы мне прислать арию из "Сафо": "Так будем же любить, сестры мои", хотя бы с легким фортепианным сопровождением. Г<уно> вычеркнут из числа моих друзей, но я не могу не любить его музыки; сделайте же это для меня - bitte {пожалуйста (нем.).}! Кстати, Чорли написал мне по этому поводу длинное письмо³, но я, кажется, вам об этом уже говорил. Не забудьте также о вашем портрете.

   Итак, Степан в П<етербур>ге. Какое странное впечатление на меня всё это производит!..⁴

   Только что прочел в московских газетах, что Пиццолато дает там концерт!.. Так это правда, это всё тот же старый Пиццолато? Видели ли вы его в Петербурге?⁵ Что значит возвращение всего этого прошлого? А я? где я? что я?

   Г-жа Калерджи в П<етербур>ге, как говорят, производит там фурор, или, по крайней мере, так говорили до вашего приезда. Правится ли она вам, как прежде? А ее "страсть" к генералу К<авенья>ку?⁶ Всё это вздор!

   Скажите мне, что вы думаете о княжне Мещерской. Боже моя, как много сказал бы я вам, если бы вас увидел! Ах! мне кажется, что если когда-нибудь я вас увижу вновь, то смогу только плакать от радости. Это мне напоминает слышанное мною замечание одного парижского мальчишки, не помню уж, по какому поводу "Старик плачет... ну и ну, похоже, что зимой будет гром". Тем не менее, такое бывало,

   Не знаю, какова погода у вас; здесь очень холодно. С удовольствием вижу по газетам, что холера уменьшается.

   Прощайте, дорогой и добрый друг, будьте здоровы и счастливы, как только возможно. С нежностью целую ваши руки.

  

  

   С французского:

   Дорогая и добрая госпожа В<иардо>. Вчера по возвращении из небольшой поездки, которую я совершал в окрестностях с целью навестить некоторых соседей - я нашел ваше четвертое письмо из Петербурга¹. К сожалению, плохие вести берут в нем верх над хорошими. Я не беспокоюсь за маленькую Луизу², но боюсь, как бы вашему мужу не пришлось уехать раньше вас. Если врачи советуют ему так поступить, пусть он сделает это без колебаний, не дожидаясь улучшения, которое может быть лишь кратковременным. Если он уедет, отправитесь ли вы в Москву³? Мне кажется, что ввиду триумфального успеха вашего reappearance {нового появления (англ.).} вам будут сделаны прекрасные предложения на следующий сезон - примете ли вы их⁴? Полагаю, что это было бы желательно с финансовой точки зрения - но с кем вы приедете? Меня, увы! это слишком мало касается, ибо, судя по тому, как идут дела, я по вижу ни малейшей возможности покинуть мое убежище раньше, чем через два или три года - мне только что отказали в разрешении посетить мои собственные владения, расположенные в губерниях, пограничных Орловской. Впрочем, мне кажется, что я вам уже об этом говорил. Признаюсь, что в целом я очень мало забочусь о своем будущем - оно меня почти не интересует - это всего лишь некий отрезок времени, который производит на меня впечатление степи.

   Не знаю, говорил ли я нам о том, что у одного из моих соседей имеется довольно хороший и многочисленный оркестр под управлением превосходного капельмейстера - немца по фамилии Амтсберг⁵. Эти музыканты поистине хорошо играют - у них огромный репертуар, они исполняют любую классическую музыку, и, что особенно замечательно в их игре, так это слаженность, совпадение колорита и нюансов. В этом, впрочем, нет ничего удивительного. Амтсберг обучил почти всех их сам. Среди всего, что я слышал, есть две вещи, от которых я без ума - фантазия до минор Моцарта⁶, написанная для фортепьяно и аранжированная для оркестра одним из его учеников - третья часть этой фантазии - нечто невыразимо прекрасное - и адажио Девятой симфонии (An die Kreude) {К радости (нем.).} Бетховена⁷. Это адажио - как небо, которое приоткрывается и непреодолимо влечет вас в свои лазурные глубины. Первая часть тоже возвышенна, что же касается скерцо, то, признаюсь, я нахожу его одновременно тяжеловесным, грубым и незначительным, а там, где его счет на четыре четверти - пошлым. Не понимаю также начало финала - с его следами реминисценций и протяжными завываниями контрабаса. Но нет ничего более неотразимого, более величественного, чем взрыв, предваряющий вступление хора. Прошу вас, скажите, не ошибся ли я в том впечатлении, которое произвела на меня эта симфония, и заклинаю вас раздобыть фантазию Моцарта (вот ее название: Большая фантазия до минор, аранжированная для оркестра Занфридом, без особого названия) и сказать мое, что вы о ней думаете. Третья часть, о которой я вам говорю (их всего три), словно передает в точности мое теперешнее душевное состояние - я не могу ее слышать и ни почувствовать себя совершенно смятенным, растрогавши!, взволнованным,- словом, это восхитительно и потрясающе - гениальность бьет здесь мощной струей.

   Передайте В<иардо>, что его анекдоты о Л<уи>-Н<аполеоне> заставили меня смеяться, как сумасшедшего⁸. Самое прелестное в этом господине - то, что он пытается выставить себя примером добродетели для всей вселенной - он говорит об этом буквально в своей последней речи⁹. Слова правят миром - ограбьте кого-нибудь у всех на глазах, громко провозглашая при этом ваше глубочайшее уважение к собственности других - никто не усомнится в вашей честности.

   Вы не забудете о вашем дагерротипе (или фототипе), не правда ли? Я ожидаю его с нетерпением. А если бы вы прислали мне несколько тактов "Сафо", я был бы вам очень признателен. Я понимаю, что всё ваше время должно быть занято либо работой, либо теми, кто желает вас видеть - и всё же, если бы это было возможно!

   Окончу письмо завтра. А пока будьте счастливы и здоровы. Не утомляйтесь чрезмерно.

  

   Пятница, 6/18 февраля.

   Если В<иардо> все-таки придется уехать прежде вас - попросите его передать ружье в контору Языкова - или же - если вы поедете в Москву, возьмите его с собой. Вы получите деньги до поста - то есть недели через две. Этот чертов хлеб совсем не желает продаваться!

   Не забудьте сообщить мне в вашем первом же письме, намереваетесь ли вы поехать в Москву.

   Прощайте - мои добрые друзья. Быть может, мы с вами и увидимся - по разлука бессильна перед такой дружбой, как наша. Жму вам руки и остаюсь

  

  

   С французского:

   Дорогая и добрая госпожа В<иардо> - я узнал из письма княжны Мещерской¹ об отъезде вашего мужа, а из "Северной пчелы" о дне вашего бенефиса²; признаюсь, хотя и без малейшего упрека, что я предпочел бы узнать всё это от вас самой. Но вы живете в вихре, отнимающем у вас всё время,- и лишь бы вы обо мне, не забыли, мне больше ничего не нужно. Итак, ваш бедный муж, был не в состоянии противостоять п<етербур>гскому климату; надо надеяться, что сейчас он уже совершенно поправился. Княжна М<ещерская> пишет мне также, что вы намерены жить в Москве в доме некоей княгини Голицыной³; так ли это? Деньги, которые я должен вашему мужу: 150 р. сер, за ружье, 400 - на содержание малышки до 1 марта 1854 года и 35 р. сер. (142 фр. 45 сант.), которые он перерасходовал против посланных мною,- всего 585 р. сер.- будут у меня черев три дня; отошлю я их вам в будущий вторник, т. е, 24 февраля, а вы получите их в Петербурге перед отъездом в Москву⁴. Не забудьте, пожалуйста, сообщить мне наш московский адрес и в особенности не забудьте моего фотографа!

   Я очень рад, что вы познакомились с княжной М<ещерской>. Под оболочкой английской чопорности и набожности у нее скрывается весьма преданное и любящее сердце. Кроме того, у нес очень много ума, и ума тонкого. Вы решительно завоевали ее расположение, несмотря на некоторое предубеждение, которое ей внушали против вас и которое вы с первого же раза рассеяли. Она всегда была очень добра ко мне, н это, может быть, единственное лицо, на которое я могу серьезно рассчитывать в Петербурге.

   О себе не могу сообщить вам ничего нового; здоровье мое посредственно, работаю много. Из-за оттепели прервано всякое сообщение, и я совершенно никого не вижу. К счастью, газеты всё же приходят, хотя и позже обыкновенного. Много занимаюсь также чтением.

   Рассчитываю получить письмо в воскресенье и напишу вам немного подробнее во вторник. Завтра годовщина смерти Гоголя, и мысль о нем не выходит у меня из головы. Боюсь внести в мое письмо оттенок печали и предпочитаю его прервать. Прощайте, дорогой и добрый друг, нежно целую ваши руки и желаю вам всею мыслимого счастья.

  

   P. S. Вернетесь ли вы в Петербург будущей зимой? Сообщите мне об этом тоже.

   В Москве по моему поручению кто-нибудь зайдет к вам за ружьем, если вы его возьмете с собой - или же отправьте его через контору Языкова. Деньги вы получите таким же образом, как и мозаичную коробочку.

  

  

   С французского:

   Дорогая и добрая госпожа В<иардо>, только что получил вашу записку от 9 апреля¹. Вы беспокоитесь, не имея от меня известий. Но сейчас вы уже знаете, что я вернулся домой из маленькой поездки лишь 1 апреля, в среду, и отправил письмо в субботу, 4-го (поскольку почта ходит только два раза в неделю, по вторникам и субботам). Так что 9-го вы еще не могли получите его, принимая во внимание плохое состояние дорог. Я написал вам еще одно письмо 11-го². Не думал, что оно застанет вас еще в П<етербур>ге, но вижу теперь, что вы пробудете там дольше, чем я предполагал.

   Оба ваши письма (из Москвы и из П<етербур>га) весьма лаконичны - в особенности второе, которое напоминает стремительный поток, в нем каждому слову не терпится быть последним. Надеюсь, что когда вы вырветесь из этого вихря, то расскажете мне более подробно о том, чем вы заняты³. Ах, эти милые письма, которые я нашел здесь после своего возвращения: они были совсем другие. Да что уж!

   Здоровье мое по-прежнему так себе, словно заяц, получивший заряд мелкой дроби в ту часть тела, которую охотники называют "мешком". Думается мне, что я поправлюсь вполне лишь с возвращением хорошей погоды, то есть настолько вполне, насколько это вообще возможно, потому что я сильно подозреваю, что болезнь моя - довольно скверная штука, носящая на медицинском языке звучное и величественное наименование "рак привратника" - "cancer au pylore". Одного из щенков Дианы я так и назвал Пилором, это будет слышно далеко.

   Дорогой друг, прошу извинить краткость этого письма - у меня сегодня много дел - одно весьма важное для меня письмо можно отправить лишь сегодня⁴.

   Тысяча приветов всем добрым друзьям. Что же касается вас, то вам известны те чувства, которые я к вам питаю и которые иссякнут только вместе с моей жизнью. Нежно целую ваши руки.

  

  

   С французского:

   Вот и снова приходится мне писать вам, дорогая и добрая госпожа Виардо, в Париж, в Лондон¹, куда письмо идет отсюда две недели, и проходит месяц, пока получишь ответ! Тяжело было знать, что вы в Петербурге, и но видеть вас, но было приятно получать ответ через десять дней. Ну что же! как говорит ваш муж, надо покориться судьбе. Я получил ваше письмо из Москвы². Очень я удивился тому, что вы не получали от меня известий. Я ведь писал вам каждые десять дней. Чувствую себя в последнее время лучше и был даже в состоянии отправиться в охотничью поездку за 150 верст отсюда и убить изрядное количество дупелей. Как вы себя чувствуете после всех этих поездок по железной дороге? Ожидаю с нетерпением письма, которое вы, вероятно, написали мне перед отъездом в Варшаву. Надеюсь получить его завтра. Дай бог, чтобы театральное предприятие в Лондоне, в которое вы пускаетесь, увенчалось успехом! Весьма вероятно, что вас будут окружать только одни cani {Здесь; статисты (итал.).} и вся тяжесть борьбы ляжет на ваши плечи. Но надеюсь, скоро мы обо всем узнаем. Вы продолжаете хранить молчание о возобновлении вашего ангажемента в Петербурге. В газетах я только что прочел, что туда едет м-ль де Лагранж. Определенно, вы уже не вернетесь. Меня это известие очень бы огорчило, если бы я мог еще иметь хоть какую-нибудь надежду на возможность моего возвращения к зиме в Петербург; но я слишком уверен в том, что останусь здесь.

   Не оставляйте своего намерения приехать в будущем году в Россию с концертами. Ваш последний триумф, особенно в Москве, должен вас к этому поощрить. Если вы приедете с В<иардо> в Москву, то я очень надеюсь, что вы заедете и ко мне. Сад мой сейчас великолепен; зелень ослепительно ярка,- такая молодость, такая свежесть, такая мощь, что трудно себе представить; перед моими окнами тянется аллея больших берез, листья их слегка еще свернуты; они еще хранят форму своих футляров, тех почек, о которых они были заключены несколько дней тому назад; это им придает праздничный вид совершенно новых платьев, на которых заметны еще все складки материи. Весь мой сад наполнен соловьями, иволгами, кукушками, дроздами - прямо благодать! Если бы только я мог представить себе, что вы здесь когда-нибудь будете прогуливаться! В этом нет ничего невозможного... но это почти невероятно³.

   Вы получите мое письмо в Лондоне. Не забудьте спросить у Чорли, получил ли он от меня в феврале месяце письмо, в котором я npomy y него окончательных справок о некоем авторе, по имени Ченстон (он знает, в чем дело). Отчего он не сообщает мне своего мнения о Гоголе⁴, и как его здоровье?

  

   13.

   Я назвал вам нынешнее число, как день рождения маленькой Полины; согласно полученному мною недавно документу, она родилась 26 апреля (8 мая) 1842 года. Она на две подели старше, чем я думал. Впрочем, я не считаю необходимым изменять дату. Расскажите мне о ней. Через четыре-пять дней напишу длинное письмо матушке Гарсиа. Пожалуйста, поцелуйте от меня со руки. С некоторых пор глаза г-жи Тютчевой поправились, и мы много музицируем. Она очень хорошо разбирает ноты и очень верно чувствует всё истинно прекрасное. Ее сестра, наоборот, имеет естественную склонность ко всему приторному и пошлому, и слезы у нее появляются с легкостью, доводящей до отчаяния... К счастью, она играет вторую партию, басовую. У нее пальцы точно из ваты, а когда она запутывается, то старается придать первой попавшейся йоте чувствительное