Тургенев Иван Сергеевич - Письма (1850-1854)

   Полтора года тому назад имел я несчастно навлечь на себя гнев его императорского величества и вследствие высочайшего повеления нахожусь с того времени жительством в деревне¹.

   В апреле месяце нынешнего года дерзнул я, по причине расстроенного здоровья моего, в письмо к государю наследнику цесаревичу² просить высокого ходатайства его императорского высочества о дозволении мне ехать лечиться в Москву или в Санкт-Петербург. С тех пор прошло шесть месяцев, и болезнь моя еще более усилилась. Не получив ни от кого никакого отзыва по поводу письма моего, я нахожусь в неизвестности, дошло ли оно до его императорского высочества, и потому приемлю смелость обратиться к Вашему превосходительству с покорнейшею просьбою повергнуть к стопам государя императора мое всеподданнейшее прошение о разрешении мне приезда в столицы³ для совещания с опытными врачами. Смею удостоверить Ваше превосходительство, что если Вам угодно будет принять мою просьбу в уважение, я окажу себя достойным подобной ко мне доверенности.

   С совершенным почтенном и таковою же преданностью имею честь быть

   С. Спасское

   (Орловской губернии, Мценского уезда)

   24-го октября 1853-го года.

  

  

   С лишком полтора года тому назад, имев несчастие на плоть иа себя гнев государя императора - нахожусь я с тех пор в деревне, где здоровье мое, никогда не бывшее крепким, в последнее время окончательно расстроилось.

   Если его императорское величество изволит найти, что я спи; не заслуживаю совершенного прощения, то позвольте мне покорнейше просить Ваше сиятельство исходатайствовать мне высочайшее позволение побывать в Москве или в Санкт-Петербурге для совещания с опытными врачами. Смею уверить Ваше сиятельство, что благодарность моя за подобную милость будет постоянно руководствовать моими поступками и я не подвершу себя нареканию в том, что не сумел оценить ее и не оказал себя ее достойным¹.

   С глубочайшим уважением и совершеннейшею преданностью честь имею пребыть

   С. Спасское

   (Орловской губернии, Мцеиского уезда)

   17-го ноября 1853.

  

  

  

   С французского:

   Добрый день, милостивая государыня. Guten Morgcn, theuerstes, liebstes Wesen {Добрый день, самое дорогое, любимое существо (нем.).}.

   Ну как же вы были добры, говоря нам столь ласковые слова в своем письме¹ - поистине - это может утешить в разлуке. Если бы только разлука не была столь скверной вещью. Ах! вы так нежно любимы и заставляете так сожалеть о себе! Известие о смерти бедного брата Гуно, должно быть, вас очень огорчило²; я всё последнее время только об этом и думал; в данный момент вы ему, вероятно, пишете. Я вижусь с ним каждый день. Чувствует он себя довольно хорошо. Правда, я предвижу, вот что: он захочет поселиться вместе со своей матерью, и мне нечего говорить вам, как это будет для него неудобно. Впрочем, посмотрим. В вашем письмо вы говорили ему о бедной г-же Беер, которая тоже потеряла недавно сына³: вы можете себе представить, как всё, о чем вы ему сказали, должно было его взволновать и в то же время поразить. По не менее странному совпадению, в прошлую пятницу - как раз накануне дня смерти его брата - у нас с ним состоялся длинный разговор о бессмертии души... На следующий день, ни о чем не догадываясь, я иду к нему: незнакомая женщина с растерянным видом открывает мне дверь. У меня тотчас же появилось дурное предчувствие; она вводит меня в маленькую комнату. Входит Гуно и говорит: "Ах! мой друг - моего брата нет больше в живых!.." Мы долго оставались вдвоем: время от времени он поднимался для того, чтоб пойти взглянуть на свою мать. Пришел старый благообразный священник; он попытался его утешить, гонор" о блаженстве, которое, по всей вероятности, было суждено покойному. Потому, что за несколько дней до того он причастился. Так вот! уверяю вас, что, несмотря на благие намерения доброго старика, это звучало фальшиво и, главное, ничуть не уменьшало скорби...

   Я, как могу, стараюсь быть ему полезным: здесь я проведу еще 4 или 5 дней; уеду только тогда, когда увижу, что он пришел в себя. Что до меня, то я совершенно оправился от моей ангины... да и моя благоверная⁴ тоже, как будто, намерена сменить гнев на милость. До завтра. Бог да благословит вас тысячу раз! Будьте здоровы.

  

   Четверг.

   Гуно чувствует себя хорошо. Теперь ему приходится заниматься множеством формальностей; смерть делового человека всегда оставляет в жизни ужасную пустоту, и эту дыру хочется заткнуть как можно скорее... Вы понимаете, что я не говорю здесь о пустоте, образовавшейся в привязанностях. Тем не менее, я думаю, что, как только Гуно сможет немного перевести дух, он опять примется за работу.

   Вчера я впервые видел Рашель в "Андромахе"⁵. Эта роль, исполненная ненависти и ревности, словно создана для нее. Ее голосу, содрогавшемуся от бешенства и прозрения, позавидовала бы и гиена. Жест, с которым она посылает Оресту свое последнее проклятие, великолепен... Она делает полуоборот, чтобы бросить его ему в лицо, подобно тому, как рыбак закидывает свою сеть - это очень выразительно и очень красиво, И все же ее таланту не хватает многого: или, вернее, ей по хватает одного: сердца - и того подлинного благородства, которое исходит только из него. Ей свойственно лишь благородство тела, липни; вместо сердца у нее - старая монета в одно су, позолоченная по способу Руольца; ни один величавый или взволнованный звук не вылетел из этого, сведенного судорогой, продажного рта. Это натура абстрактная; неудивительно, что она хорошо себя чувствует только в старых французских трагедиях, которые, сколь они ни прекрасны (вы знаете мое восхищение Расином и Корнелем), всего только абстракции. Гермиона - Ревность, Андромахи - Супружеская верность, и т. д., и т. д. Но при этом - какая тонкость, какая точность наблюдения, какое изящество психологической разработки, какое знание малейших колебаний страсти и какое совершенство, какая правдивость выражения! Эти мимолетные колебания Расин умеет запечатлеть с помощью одного стиха, подобно тому, как одной булавкой прикалывают нескольких бабочек. В наше время так не пишет никто, даже г-н Понсар⁶. Кстати о Понсаре, сегодня я совершил в карете длительную прогулку по Елисейским полям вместе с добряком Рено, который измучил меня александрийскими стихами собственного сочинения. В глаза я его лицемерно расхваливал, но вам-то я могу сказать, что это нечто весьма ничтожное... настолько ничтожное, что попросту ничто.

   Добрый вечер, будьте здоровы... Я не могу еще назначить день моего отъезда, но когда думаю о том, что покину Францию, может быть, надолго, сердце мое сжимается... Бедный Куртавнель! в этом году я его больше не увижу... Терпение. Geduld, Geduld nnd wenn {Терпение, терпение, и когда... (нем.).}... До завтра.

  

   Пятница вечером.

   Сейчас вы дебютируете в Перлине в "Гугенотах". Все мои помыслы о вас и с вами. (Их здесь давали; г-жа Лаборд имела, как говорят, большой успех. Кстати, г-жа Югальд окончательно потеряла голос и едет на Юг. Ее роль в новой опере Тома,⁷ отдали м-ль Лефевр.)

   Гуно я не застал сегодня дома. Я оставил ему записку, назначив свидание с ним на завтра, на улице Дуэ⁸. Думаю, что уеду в воскресенье, в восемь часов вечера. Мой паспорт в порядке, чемоданы наполовину уложены. И все-таки, не знаю... мне жаль покидать Париж. В особенности удерживает меня Гуно. Тем более, что и моя благоверная не слишком ворчит. Я очень печален... я хотел бы.... не знаю чего. Не хочется продолжать письмо в таком расположении духа. Желаю вам всего наилучшего... До завтра.

  

   Суббота вечером.

   Сегодня я получил ваше письмо, добрая и дорогая госпожа Виардо, а также письмо от Виардо⁹. Вот - в двух словах - результаты. Я виделся о Руно сегодня, на улице Дуэ (он сказал мне, что написал вам)¹⁰. Его мать принимает ваше предложение приехать в Куртавнель, как только установится хорошая погода; и я от этого в восторге за, нее и за Гуно; другое же предложение (я говорю о перемене места жительства) оказалось неприемлемым по многим причинам; Гуно должен был сам вам их наложить¹¹. Тем более неприемлемо оно, если уж принято первое предложению, в сущности говоря, единственно важное. Что же касается предложения, сделанного в письме Виардо¹², то в конце концов я показал письмо Гуно; он был им живо тронут и просил меня разрешить ему оставить его у себя, чтобы показать матери... Не думаю, чтобы сейчас, они особенно нуждались в деньгах. Однако это предложение сделано с такой деликатностью, что, несомненно, ничто не помешает им его принять, если они сочтут это необходимым. Между тем я решил остаться в Париже еще на неделю; Гуно я смогу видеть чаще, чем до сих пор, а его обещание показать мне то, что он уже сочинил¹³, быть может, вернет его в рабочее состояние. Он прочел нам письмо, которое вы ему написали: вы добры, как ангел. Вам незачем просить меня быть к нему добрым; я испытываю к нему подлинно дружеское чувство. Итак, вы можете писать мне еще сюда. Я доволен, что уеду из Парижа только через неделю. Прощайте, вы очень добры, и вал здесь очень любят. Тысяча добрых пожеланий Виардо.

  

  

   С французского:

   Полдень.

   Добрый день, милостивая государыня. Guten Tag, theuerates Wesen {Добрый день, самое дорогое существо (нем.).}.

   Как вы себя чувствуете сейчас - в эту минуту? Вы только что встали (в Берлине одиннадцать часов) - слегка утомленная, но и, надеемся, очень довольная своим вчерашним триумфом¹.

   Мы с Гуно следовали вчера вечером за вами шаг за шагом. Мы говорили: "Сейчас она ноет дуэттино"; "ах! теперь начинается "Ах, мой сын"", и т. д. и т. д. По окончании оперы мы аплодировали и бросали цветы (это была ветка белой сирени). Надеюсь, что мы были не одиноки. С нетерпением ждем в четверг письма: в этот день Леже² покажется нам прекрасней Антиноя. Теперь, по крайней мере, никто не будет вас больше мучить, и Мейербер перестанет пить вашу кровь каплю за каплей³. Итак, вам надлежит быть здоровой, очень счастливой, очень спокойной и очень веселой.

   Вот уже три дня, как мы обосновались в Куртавнеле. Здесь - надо признаться - очень холодно - и если в Берлине ветер колюч, то на возвышенной равнине Ври он пронзителен. Однако мы довольны, что находимся здесь - и самый дом стряхивает с себя зимнее оцепенение, постепенно оживая. Пока никто из нас так и не взялся за дело. Третьего дня и вчера вечером Гуно немного поиграл нам - вот и всё; по это еще впереди. Лодка спущена на воду, но пока отчаянно протекает - что делает ее мало при. годной для прогулок: надо подождать, пока дерево набухнет. Передайте Виардо, что я совершил большую экскурсию по окрестностям: отправился в Жарриель, оттуда в Водуа - из Водуа в Фонтен-Бернар и возвратился через Песя; дул такой ветер, что мог бы вырвать с корнем и дубы, а это очень неблагоприятно для охоты - и все же моя собака нашла 7 пар куропаток (так, как будто, называется их чета) - и 3-х перепелок; Султан обнаружил перепелку. Сиду⁴ давно пора уже возвратиться из Англии, потому что Султан определенно становится пожилым господином; это ветеран, который вскоре будет инвалидом. Прогулку эту третьего дня я совершил в одиночестве; вчера я отправился вместе с Гуно, и мы видели только двух куропаток и одного зайца - возле маленького виноградника.

   Итак, я снова в гостеприимных стенах Куртавнеля, перед большим камином из серого мрамора. Я снова вижу бюст Тамбурини, так восхищавший Жана, и маленького, хромого и безухого вепря, а рядом большого коричневого пса с хвостом, свернутым колечком,- и ваш такой непохожий портрет работы Сантьеса, парный к портрету вашей матери⁵... В каком я, 1850 или же 1849 году? Увы - в 1849 я и не помышлял еще о возвращении в Россию! (No. Только что мы, м-ль Берта, Гуно и я, показывали друг другу, сколько на каждом из нас одежек; таким образом мы добрались до самой кожи, и м-ль Берта тоже - разумеется - на груди {Имеющий уши да слышит.}: каждый из нас даже предупреждал остальных о том, что дело дошло до кожи, дабы они успели пошире раскрыть глаза.) Вороника готовит нам превосходные обеды, которые мы с жадностью поглощаем, а за утренним завтраком яростно спорим: парадоксальность моих доктрин вызывает негодование женской части нашего общества. По поводу доктрин; я читаю сейчас очень любопытное сочинение Вашингтона Ирвинга о Магомете⁶: в характере этого необыкновенного человека весьма любопытно наблюдать смесь подлинного энтузиазма и хитрости, веры и ловкости. Но я тоже скоро примусь за дело. Однако я замечаю, что мое письмо уподобляется плащу арлекина; поэтому предпочитаю продолжить его завтра. Сегодня же довольствуюсь тем, что как можно крепче жму вашу руку, желаю вам всего, что есть самого лучшего и прекрасного на свете - я уверяю вас в том, что ваши друзья верны вам - hasta la muerte {до смерти (исп.).} - как говорит Гойя⁷. Ваш И. Т.

   N. В" Жан, прозванный Дианой де Пуатье или Прекрасной Джокондой, стал, наконец, Пьером или Перрико, Квазимодо из Бри. Какая удача! Ах! ну и грязно же в парке!!!

   N. В. Посылаем вам сирени - как обещали.

   N. В. Я уже подрался с маленьким петухом; Флора стала чем-то вроде белого, очень мохнатого, медведя. Кирасир потеет до седьмого неба (стиль Магомета)⁸. Говорят, что из-за него свертываются все сыры в окрестности: Бри становится Рокфором.

   P. S. 2 часа - Гуно только что получил еще одно письмо от нас. Он очень рад⁹. Мы с м-ль Кокотт¹⁰ благодарим вас за добрую память.

  

  

   С французского:

   Гуно передал мне вашу записку, дорогая госпожа Виардо: вы добры, как ангел, но мне, право, слишком тяжко возвращаться к той же теме: мое решение и так уже слишком меня огорчает¹. Скажу вам только одно: вы рекомендуете мне быть осторожным: осторожность советует мне возвратиться немедленно: оставаться в Европе дольше было бы величайшей неосторожностью. Впрочем, в письме, которое вы, должно быть, вчера получили, я уже изложил вам мои доводы. Я в отчаянии - без преувеличения - оттого, что вас огорчаю... вы легко можете представить себе, что во мне происходит: пощадите меня, прошу вас, мои добрые друзья, не делайте моей участи тяжелее; она, поверьте мне, и так уже достаточно тяжела. В будущий понедельник я покину Куртавнель: три дня я проведу в Париже. Не пишите мне больше сюда: вате письмо меня уже не застанет: пишите в Париж, улица и гостиница Пор-Магон. Из Парижа я уеду 10-го, 20-го буду в Берлине. До сих пор я был слишком счастлив: жизнь начинает показывать мне оборотную сторону своей медали. Но не надо падать духом - и как хорошо будет вновь оказаться в гавани, одержав победу над шквалом. Только бы при мне оставалось ваше расположение - я на него рассчитываю... И тогда я сумею перенести все мыслимые неприятности. Не будем же больше говорить об этом неизбежном путешествии. У нас будет время сделать это в Берлине.

   Погода здесь переменилась: стало теплее. Третьего дня у нас был великолепный день. Однако, если вы хотите сохранить немного дичи в окрестностях Куртавнеля, то вам придется приобрести белый дом², сущий притон браконьеров: не проходит и дня без того, чтоб здесь не слышались ружейные выстрелы, а прогуливаясь вчера по полям, я нашел трех растерзанных куропаток. У Дианы³ случился выкидыш: признаюсь, что я этим весьма доволен: это большое облегчение. Но бедняжка очень мучилась. Теперь ей лучше. Султан все такой же неуклюжий толстяк. После завтрака я кормлю их на крыльце, но некому петь вариации Роде⁴. Что касается музыки, то Гуно сочинил оду Алкея⁵: это просто великолепно - по стилю и колориту. Ему надо будет очень постараться, дабы превзойти самого себя в том, что он заставит петь Сафо; но я считаю, что он на это способен. Ну, ну, я думаю, что его опера будет довольно приятной. Г-же Гуно в Куртавнеле, как будто, правится; нам недостает только хорошей погоды... и присутствия хозяев дома. А посему мы об этом очень часто думаем. Мы очень вам благодарны за все подробности, которые вы сообщили нам о "Пророке": итак, эти добрые немцы стали сговорчивее: wahre Meisterin im Gesang und Spiel {она - подлинный мастер в пении и игре (нем.).} - еще бы! Но что за гнусность освистывать Мейербера! Кстати, "La Presse" официально объявила, что м-ль Альбони будет дебютировать в партии Фидес в "Пророке". Г-н Рокеплан не стесняется. Если этот дебют состоится, когда я буду еще в Париже, я во что бы то ни стало пойду поглядеть на это!⁶

   Я только что перечитал свое письмо: оно очень холодно, очень натянуто, очень мало интересно... Послушайте, не надо на меня за это сердиться. Говорю вам без обиняков: мне ужасно грустно. Мне не хочется огорчать себя еще больше - ни, тем более, вас,- сообщая вам о том, что у меня на сердце - но сам я не могу говорить о чем-нибудь другом, не прибегая к деланной веселости, которая, если вы но разгадали замысла,- вас, может быть, и шокировала в моем последнем письме. Вино откупорено - надо его пить... Да, но вкус этого вина очень горек.

   Но забудьте поручить вашей матушке или м-ль Берте нанять человека в помощь садовнику: парк и сад - между нами говоря - очень грязны.

   Сирень сейчас очень хороша. Всё в Куртавиеле покажется мне прекрасным накануне моего отъезда, милый Куртавнель!

   Вы видите: когда я говорю то, что думаю, я рискую вас огорчить, а говорить о чем-нибудь другом мне трудно.

   Я перечел "Жанну"⁷: это нежно я красиво... Только Жанна иногда бывает слишком уж педантична... Героини г-жи Санд часто страдают этим недостатком - об этом свидетельствуют маленькая Фадетта⁸, Консуэло в "Графине Рудольштадт"⁹, и т. д. Но все, что его создано, несет на себе печать мастера. В ее восхитительной манере писать есть мощь и широта. Me знаю ничего более прекрасного, чем сцена сенокоса. Вы помните чтение "Мопра"¹⁰. Я вспоминал об этом на вершине Пик-дю-Миди - вообразите, тому будет скоро уже пять лет; о том же я буду помнить и в русских степях, и, может быть, мы как-нибудь перечтем его и той же самой гостиной, на том же мосте, где я пишу вам это письмо... тот день будет прекрасней сегодняшнего... Это невольно напоминает мне чтение "Германа и Доротеи"¹¹... - Вы сидели за этим же круглым столом...

   Прощайте: дайте мне ваши руки, дабы я смог крепко их пожать. Будьте здоровы, да хранит вас бог. Тысяча самых добрых пожеланий Виардо и леди Монсон. Будьте счастливы - прощайте. Нет - до завтра.

  

  

   С французского:

   Спешу сообщить вам, мои дорогие и добрые друзья - (и делаю это с детской радостью), что, благодаря одному из писем, которые я получил сегодня утром из Брюсселя,- я не только могу - но и должен остаться еще на какое-то время в Европе.- Расскажу вам все это вкратце. Сегодня, в 9 часов утра, очень взволнованный, я явился на почту: там мне вручили пять писем. Прежде чем их вскрыть, я жадно взглянул на адреса - и узнал все почерки: 1-е было от вас (то, давнее письмецо, которое вы мне написали из Брюсселя), 2-е от моего брата, 3-е от молодой барышни, приемной дочери моей матери¹, 4-е от Краевского, 5-е, наконец, от одного из петербургских друзей, которого мне не хочется называть². Я начал с вашего - каждому по заслугам его - и, потом, что бы вы ни говорили, вы не слишком-то баловали меня письмами этим летом - я знаю кое-кого, кому не раз уже завидовал - он-то их получал! и какие мясистые, плотные, написанные мелким почерком, который к концу становился еще более мелким³,- итак, вашу записочку я прочел первой и нашел ее восхитительно милой и прелестной, как всё, что исходит от вас⁴. Потом я открыл письмо брата. Он не имеет никакой возможности послать мне денег, да и сам находится в ужасном положении; моя мать заставила его оставить службу в Петербурге, где он получал довольно значительное жалованье - обещая взамен дать согласие на его женитьбу и предоставить ему управление имениями... Он согласился ради своей жены... но после того, как брак состоялся, мать ничего ему не дала... Она даже сделала так, что наше небольшое состояние нам больше не принадлежит - и бот он полностью от нее зависит, без гроша в кармане, в одном из материнских имений, которым она поручила ему управлять. Вы представляете себе отчаянный тон его письма. Он рассказывает мне обо всех неприятностях, которые пришлось вытерпеть его бедной жене, и т. д., и т. д., и т. д.⁵ Я теперь понимаю, что, при данной ему богом слабохарактерности" у него не было времени подумать обо мне,- и жалею его от всего сердца. Затем я вскрыл письмо от барышни. Эта молодая особа милостиво посылает мне 2500 франков и обращается со мной, очевидно, следуя полученным приказаниям, как с блудным сыном, раскаивающимся и нищим. В Москве мне надо быть к 1 июня, это ее рождения, и тогда будет видно, заслуживаю ли я прощения⁶. Я без малейших угрызении совести прикарманил эти 2500 франков, потому что мое маленькое имение, доходы с которого у меня отобрали, ежегодно приносило мне почти вдвое больше - а вот уже 18 месяцев, как я не получаю ни копейки. Письмо Краевского было весьма кратким: ни слова о моем возвращении, похвалы моим последним сочинениям⁷, сообщение о том, что цензура совершенно Изуродовала последнее из них⁸ - и вексель на 800 франков⁸. Настала очередь последнего из инеем: оно от одного из не очень близких друзей - но он оказал мне услугу большую, чем все прочие: он написал мне письмо на двух страницах, посланное с оказией из Берлина. Вот что он говорит: "Мой дорогой друг, я узнал о том, что вы собираетесь вернуться в Россию; я буду рад вновь увидеться там с вами - думаю, что вы можете сделать это без особых опасений, поскольку ваше имя не было еще названо в некоем месте; однако я советовал бы вам повременить: как раз сейчас по всей России затевается настоящая облава (он пользуется именно этим словом) на людей, в чем-нибудь заподозренных - импе<рато>р, который отправляется в Варшаву, настроен очень воинственно; эту грозу надо переждать; я знаю, что в политику вы никогда не вмешивались - и ваши сочинения (это его слова) могли бы до некоторой степени послужить вам защитой - тем не менее, если ничто вас не торопит, подождите... Вы можете это сделать совершенно спокойно, отвечаю вам за это". (Последние слова дважды подчеркнуты им в письме.) "Не возвращайтесь до тех пор, пока не переменится ветер, слышите?"

   Этот мой друг имеет высокопоставленных и хорошо осведомленных родственников... Его письмо слишком совпадало с моим тайным желанием остаться здесь еще на некоторое время, чтобы я не воспользовался содержавшимися в нем советами, которые я считаю весьма разумными. Во всяком случае, теперь я могу со спокойной совестью дождаться вашего возвращения в Куртавнель - а там мы серьезно и окончательно обсудим это дело.- Ну вот! с моей души упала большая тяжесть - я счастлив и доволен, как ребенок. Я счастлив, и мне всё же кажется, что я не проявил слабости... - не правда ли? Что ж, die schonen Tago von Aranjuoz sind noch nicht voruber {прекрасные дни Аранхуэса еще не миновали (нем.).}¹⁰ да здравствуют добрые и истинные друзья, которые думают об отсутствующих, да здравствует Куртавнель, да здравствует Республика, да здравствует "Сафо", да здравствует Виардо, да здравствует Полина Виардо, да здравствует... Не знаю, что еще добавить. Да здравствует всё, кроме зла.

   Завтра я возвращаюсь в Куртавнель - в дилижансе, всю дорогу от Розе до Фонтене, я плакал, как дурак,- но в этом не раскаиваюсь - теперь, проезжая там же, я буду весело смеяться,- я везу обратно Диану; я расцелую всех, включая Кирасира. Ура! Да здравствует Республика! Умоляю вас, напишите мне в Куртавнель, как только получите это письмо, пожалуйста, пожалуйста. Да здравствует Республика!

   Вчера мы с м-ль Бертой слушали м-ль Альбони в "Пророке": она имеет в нем большой успех, хоть он и не столь велик, как это можно было бы заключить, если верить газетам. Успокойтесь - вам нечего со опасаться... Она (в отношении игры) всегда будет только школьница, а в ее пении драматизма не больше, чем в моем сапоге. Она рабски подражает вам даже в малейших жестах, малейших деталях сценической игры, интонации, костюма... но ею сейчас увлекаются. Тем не менее, букетов вчера не было... но Рокеплан заботится о ней, как ни о ком другом. Никогда еще я не видел более мощной и лучше обученной клаки. Ее совсем не заставляют повторять "Как молния", которое она исполняет плохо. Подробное описание этого представления мне хотелось отложить до завтра,- по с тем же успехом могу сделать это и сегодня. При звуках ритурнели перед ее появлением мое сердце больно сжалось... она входит, спускается по ступеням лестницы... Громкие аплодисменты. Она одета, как вы, к костюму добавлен только широкий плащ того же цвета, чтобы скрыть ее тучность. Она начинает речитатив; произносит слова хорошо, голос тягучий, вязкий, но маслянистый и приятный для слуха. Дуэттино с Бертой. Незначительно... ее не слышно. В игре - рабское подражание. Она не глупа и умеет использовать свою полноту, чтобы придать себе обаяние материнства.- "Ах! мой сын" - спето очень хорошо,- но так, как поют концертную арию, без малейшего волнения в голосе - публика тоже не взволнована, но громко аплодирует. Вообще, как мне показалось, за весь вечер публика ни разу не была тронута - но очарована физической прелестью этого голоса. Как много людей, которые ничего больше не требуют - и даже втайне сердятся на тех, кто дает им не только это. 4-е действие. Ария нищенки - без большого эффекта - еще не забыто ваше: "бедному ребенку". Дуэт с Бертой - хорошо. Не знаю, однако, почему, но мое ухо устало от этой сладостной и размягченной тягучести. Сцена в церкви.- Проклятие, спетое вяло, с привкусом итальянщины в конце,- и, тем не менее, покрытое аплодисментами и топаньем ног - из-за этого привкуса - и низких нот в "Будь он проклят". Всю сцену с Иоанном она поет запыхавшись, слабо, поспешно. И это создание - тип! повторяю, это школьница, которая лезет вон из кожи и подражает так тщательно, как только может. Успех невелик. Французы все-таки большие ротозеи: в газетах вы прочтете выражения вроде: сдержанность в жестах и т. д. Всё это глупости. Она хочет делать то же, что и вы, но ее жирное и тяжелое тело этому противится - она остается на половине пути - и это называют "сдержанностью". Как бы не так, чёрт возьми! Я убежден, что все это ничего не значит и, быть может, только откроет глаза парижанам на величие и широту вашего таланта. Вы принадлежите к натурам избранным, а м-ль Альбони всего лишь превосходная певица.

  

  

   С французского:

   Добрый день, дорогая и добрая госпожа Виардо. Gutcn Morgen, theuerste Frau {Добрый день, самая дорогая из женщин (нем.).}.

   Вот я и возвратился в этот милый Куртавнель. Он понемногу становится чистеньким и кокетливым. Собираюсь заняться им основательно. Я нашел всех в добром здравии и должен сказать, что моему приезду, кажется, обрадовались. Я с удовольствием их перецеловал. Добрый Гуно приехал в тильбюри¹ встретить меня в Розе. В моей новой комнате (ближайшей к кузену Теодору)² я провел превосходную ночь.

  

   Суббота.

   Почтальон прервал мое письмо; я написал вам два слова в письме Гуно, который прочел нам несколько мест из вашего письма. Вы говорите ему о письмо, написанном мне вами и Виардо; в Париже я его не получил; может быть, вы послали его в Брюссель, сообщите мне об этом, чтобы я смог его вернуть³. Надеюсь, что вы не рассердитесь на меня за то, что я но приеду в Берлин - ведь я уже нахожусь в Куртавнеле. Признаюсь, что я рад атому, как ребенок; я пошел поздороваться со всеми местами, с которыми, уезжая, попрощался. Россия - эта мрачная громада, неподвижная и окутанная облаками, словно Эдипов сфинкс⁴,- подождет. Она меня поглотит позднее. Мне кажется, что я вижу ее неподвижный взгляд, остановившийся на мне с угрюмой пристальностью, подобающей каменным очам. Будь покоен, сфинкс, я к тебе еще вернусь, и ты сможешь пожрать меня в свое удовольствие, если я не разгадаю твоей загадки. Оставь меня еще ненадолго в покос! Я возвращусь в твои степи.

   В данный момент я нахожусь в Бри и на это не жалуюсь. Два человека непрерывно работают в парке, который мало-помалу очищается от грязи. Теперь он меньше похож на очень плохо выбритое лицо: к вашему возвращению он будет прелестным! Старушки подберут хворост, которым он завален. Расставят скамейки, менее опасные для тех, кто на них усядется. Устроят качели, и т. д., и т. д. За всё это я отвечаю головой - вот увидите.

   Сегодня очень хорошая погода. Гуно весь день прогуливался в лесу Бландюро в поисках музыкальной идеи; но вдохновение, капризное, как женщина, не пришло, и он ничего не нашел. Во всяком случае, он сам мне так сказал. Завтра он возьмет реванш. А сейчас он в родовых схватках корчится на медвежьей шкуре; в своей работе он обнаруживает упорство и стойкость, которые меня восхищают. Из-за бесплодности сегодняшнего дня он очень несчастен; испускает протяжные вздохи и неспособен отвлечься от того, что его заботит. Впадая в отчаяние, он начинает придираться к тексту; я постарался его подбодрить, и, кажется, мне удалось. Очень опасно идти по такой наклонной плоскости: в конце концов скрещивают пальцы на животе и говорят себе: "Но всё это отвратительно!" Его стенания я выслушал посмеиваясь, поскольку знаю, что все эти облачка исчезнут при первом дуновении ветра, и очень польщен тем, что стал поверенным в его маленьких творческих муках.

   В Париже я подхватил довольно сильную простуду, которая теперь проходит. Кстати, вы уже знаете о том, что маленькая Луи-ал очень удачно перенесла неизбежное посещение кори. Теперь она уже избавилась от этой напасти. До завтра. Да хранит нас бог. Мы очень радуемся вашим успехам. Это чудовище Гуно получает письма на 8 страницах! Ну что же! я не стану завидовать его счастью. До завтра.

  

   Воскресенье.

   Ну так вот! я был прав, говоря, что он возьмет реванш: он сочинил очень красивую вещь для вас. До сих пор он все еще не принимался за вашу роль. Это исполнено вдохновения, благородства и патетичности - мягкой и проникновенной патетичности, ему свойственной. Чего немного не хватает Гуно, так это блеска, доступности; его музыка - как храм: она не для всех. Поэтому я думаю, что, как только она получит известность, у него появятся восторженные почитатели, а его музыка будет иметь успех у публики; но эта популярность, ветреная, непостоянная и беспокойная, как вакханка, но повиснет тотчас же у него на шее; думаю даже, что он всегда будет ею пренебрегать. Его столь оригинальная в своей простоте меланхоличность, которую в конце концов начинаешь так нежно любить, не облечена в столь выпуклые формы, чтобы сразу же поразить наш слух; он не пленяет, не возбуждает слушателя - он его не щекочет; в его гамме - множество оттенков,- но все, что он создает,- включая, например, вакхическую песню "Поднимем кубки",- несет на себе отпечаток возвышенного; все, к чему он прикасается, он облагораживает - однако, возвышаясь над толпой, от нее отдаляются. Впрочем, среди этого множества мелких, заурядных, хотя и броских, талантов, понятных не своей ясностью, а тривиальностью - появление такой музыкальной натуры, как Гуно, есть нечто столь редкое, что оценить ее по достоинству было бы трудно. Мы много говорили обо всем этом сегодня утром. Он знает себя настолько хорошо, насколько человек может познать себя. Я советую ему особенно тщательно работать над Гликерой⁵: что до Сафо, то я и так знаю, что из его рук она выйдет прекрасной и великой.. Не думаю также, чтоб он обладал комической жилкой - man ist am Ende ... was man ist {в конце концов, что есть, то есть (нем.).},- говорит Гете⁶. Но вы можете себе представить, с каким нетерпением он вас ждет - мы вас ждем: (говорю только относительно музыки) - я могу сказать: мы вас ждем, так как, присутствовав и всё еще присутствуя при рождении "Сафо", я принимаю в ней совершенно особенное, смею сказать, почти отеческое участие. Чувствую, что мы с ним связаны дружбой, дружбой истинной; думаю, он доволен тем, что я нахожусь возле него. Но приезжайте, приезжайте и вы увидите. То, что он сочинил сегодня, действительно прекрасно, и мне кажется, что в вашем исполнении оно заставит забиться все сердца. Только приезжайте и вы увидите.

   Сегодня чудесная погода; у нас это первый теплый и ясный летний день. Деревья, трава, всё счастливо, свежо, спокойно, молодо... Зато у нас множество майских жуков. Правда, собаки их поедают... но что значат две собаки против тысяч миллионов миллиардов майских жуков? Диана совсем поправилась. Султан опять растолстел. Вот его портрет:

   Вероника полагает, что когда эту собаку удастся заставитm, отказаться от еды!!.. и она не кончает фразы. И, тем не менее, я делаю всё на свете, чтоб помешать ему жиреть; заставляю есть в вертикальном положении, держа его за задние лапы - ничто не помогает. Только что пришел почтальон. У меня есть время только для того, чтобы очень крепко пожать вам руки и всех вас благословить.

  

   С французского:

   Добрый день, моя дорогая и добрая госпожа Виардо. Да благословит вас бог и да охранит каждое мгновение ватой жизни. Увы, да - и уезжаю по вторник. Двадцать четыре часа размышлений только укрепили меня в моем решении. Я обещал вам, что сегодня напишу более подробное письмо¹, но зачем? Вам достаточно будет знать, что отложить мой отъезд невозможно; как вы хорошо понимаете, я никогда не принял бы такого решения без очень веских причин². Я уезжаю - по с какой печалью в душе, с какой тяжестью на сердце!

   Ну, но надо больше об этом думать,- и, однако, я не могу говорить ни о чем ином. Этим я смогу заняться и вернувшись в Россию, но здесь, сейчас, это для меня невозможно... Сегодня я написал доброму Гуно и всем обитателям Куртавиеля, того дорогого Куртавнеля, который кажется мне теперь прекраснейшим местом на земле и память о котором я сохраню, пока буду жив. Когда я вновь его увижу? Когда я вновь увижу вас? Надо надеяться - не слишком поздно.

   Когда-то вы показывали мне арию, сочиненную в ранней молодости вашей сестрой на слова Метастазио: "Ессо il un Hero islante" {"Вот сей плачевный час" (итал.).}³. Помню, что она поразила меня, словно печальное предчувствие. Вот уже несколько дней, как эти слова не выходят у меня из головы. Addio, addio {Прощай, прощай (итал.).}. И вот это слово addio пробуждает во мне другое воспоминание: по время карнавала 1840 года я находился в Риме. Я шел по маленькой, уединенной улице, как вдруг на пороге одного из домов увидел красивую девушку в одежде крестьянки из Альбано, которая держала за руку мужчину, закутанного в коричневый плащ, и, заливаясь слезами, говорила ему: "Addio, addio". Она произносила это таким проникновенным, таким чистым и в то же время таким грустным голосом, что звук его остался в моих ушах, и мне кажется, что я слышу его и сейчас.⁴ Не знаю, зачем я неё это вам рассказываю. Addio!

   У нас с Гуно теперь по два ваших дагерротипа. На моем глаза смотрят, как живые. Я очень доволен, что on y меня есть.

   Вчера я видел м-ль Рашель в "Анжело"⁵; она там посредственна, а пьеса отвратительна. Но костюмы м-ль Рашель великолепны.

   Скажите Чорли, что я не уеду, не написав ему; что я слишком дорожу его расположением, чтобы ему об этом по сказать. Передайте от меня поклон леди Моисон и Истам⁶. А доброго Виардо целую в обе щеки. Диана не увидится с Сидом! Бедняжка, в России ей будет очень холодно,- так же, как и ее хозяину.

   Вы ведь на меня не сердитесь, что я пишу вам такие короткие письма? Видите ли - я не желаю вас, огорчать, а русская пословица гласит, что больше всего говорят о том, что болит. Завтра мы получим известия о вчерашнем представлении. Надеюсь, они будут превосходными. Я весь вечер думал о вас. Но когда же я о вас не думаю?

   Ах! дайте мне ваши руки, мои добрые друзья. Чтобы я мог пожать их крепко, очень крепко! Буду писать вам каждый день до самого отъезда и потом тоже. Бедного Бакунина, кажется, выдали австрийцам, то есть на смерть. Кто бы мог предсказать мне это десять лет. тому назад, когда мы жили с ним в одной комнате...⁷

   Прощайте. Да хранит вас денно и нощно бог. Будьте счастливы, благословенны, веселы, довольны и здоровы. Я же остаюсь навсегда

   P. S. Будьте счастливы - вот моя постоянная молитва.

  

   С французского:

   Я не хочу покинуть Францию¹, мой дорогой и добрый друг, не сказав вам, как я вас люблю и уважаю и как жалею о необходимости этой разлуки. Я увожу с собой самые сердечные воспоминания о вас; я сумел оцепить высоту и благородство вашего характера и, поверьте, буду снова чувствовать себя вполне счастливым только тогда, когда опять смогу вместе с вами бродить с ружьем в руках по милым равнинам Бри. Я принимаю ваше предсказание; я хочу ему верить². Конечно, родина имеет свои права; но не там ли настоящая родина, где мы нашли больше всего любви, где сердце и ум чувствуют себя всего лучше? Нет на земле места, которое я любил бы так, как Куртавнель. Не могу выразить, сколь я был тронут всеми проявлениями дружбы, полученными за последние дни; но знаю, право, чем я их заслужил; но что я знаю, так это то, что, пока жив, буду хранить в сердце память о них. Вы имеете во мне, дорогой Виардо, безгранично преданного друга. Ну, живите счастливо; желаю вам всего самого лучшего. Мы когда-нибудь еще увидимся; это будет счастливый день для меня, и он мне щедро воздаст за все ожидающие меня печали. Благодарю вас за добрые советы и крепко вас обнимаю.

   Будьте же счастливы, добрый и дорогой Виардо, и не забывайте вашего друга

  

   С французского:

   Ваше письмо, дорогая и добрая госпожа Виардо, я получил третьего дня¹, а отвечаю вам только сегодня... Ах! боже мой, мне бы хотелось быть уже не в Париже; здесь я иногда изнемогаю от грусти и уныния... Всё, что происходит со мной сейчас, я должен был бы заранее предвидеть - я хорошо знал, что не смогу оставаться во Франции вечно, и, тем не менее, этот отъезд причиняет мне невыразимое страдание... Я выезжаю завтра и 8 ч. вечера; прежде чем отправиться в путь, я напишу вам еще раз. Надеюсь, что завтра я получу письмо; вы мне его обещали², и оно мне действительно необходимо. Я как Перетта из басни о горшке с молоком³; мой кувшин упал, и я грустно смотрю на его осколки, даже но пытаясь удержать хоть часть убегающей жидкости... Прощайте, прощайте, я углубляюсь в пустыню; с каждым моим шагом вперед она является мне всё более огромная и опустошенная. Прощайте. Да хранит вас бог и о вас печется!

   Я получил чудесное письмо от Гуно. Это золотое сердце. Его мать и м-ль Берта также пишут мне очень теплые слова. Вот не думал, что обо мне могут так сожалеть... я был растроган до слез. Бог да дарует им счастье за их доброту! Ах! друзья мои, сердце, которое вас покидает, исходит кровью...

   Почему вы ничего мне не сообщили о вашем триумфе в прошлый четверг? Все газеты расточают вам восторженные похвалы. Не считаете же вы, что я могу быть настолько грустен, настолько занят собственными огорчениями, чтобы но радоваться нашим успехам, чтобы мне не хотелось узнать о малейших подробностях того, что с вами происходит? Если вы можете так полагать, то очень ошибаетесь. Напротив, прошу вас не скупиться отныне на подробности и верить в то, что никогда ничто не будет мне так дорого... Ах! вы это хорошо знаете.

   Позвольте мне оставить вам на память коврик, который всегда лежал подло моей кровати. Он некрасив, но вы сможете постелить его в вашей передней. Положите его в таком месте, где вы видели бы его хоть раз в день. Я оставлю его у вашего привратника.

   С завтрашнего дня, дня моего отъезда, вы можете писать мне в Петербург. Я вздрогнул, когда писал эти строки. Вот мой адрес: г-ну И. Т., в Комиссионную контору и агентство Языкова и К^о, в Петербурге. Там всегда будут знать, где я нахожусь, и переправят мне ваши письма. Пишите мне, прошу вас. В Петербурге я буду, si Dios quiere {если бог даст (исп.).}, в будущую среду; проведу там дней десять; потом отправлюсь в Москву, оттуда в деревню и вернусь в Петербург около 15 октября по старому стилю. Там я останусь на всю зиму. Пишите мне, пишите мне; я буду жить только надеждой на письма от моих друзей.

   Напишу вам из Берлина, из Петербурга, из деревни, из Москвы; ох! писать я вам буду часто.

   Теперь я знаю, что делается с растением, вырванным из почвы; оно благополучно пустило корни во все стороны - и вот всё это разбито и разломано... Нет, я надеюсь, что не всё; мы останемся друзьями - не правда ли,- друзьями, которых связывают добрые чувства и воспоминания...

   Знаете ли вы, чем я занимаюсь, когда мне очень грустно? Я собираю все свои душевные силы, стараюсь сделаться как можно добрее и чище, благоговейно сосредоточиваюсь, дабы благословить вас, дабы произнести самые нежные вам пожелания... Да будет ваша жизнь счастливой и прекрасной - и я обещаю небу никогда ничего но просить у него для себя.

   Ухожу из дому, чтобы закончить последние дела; буду писать вам еще сегодня вечером и завтра. Прощайте, прощайте. Будьте счастливы. Это было моим первым словом - оно же станет и последним.

---