Тургенев Иван Сергеевич - Письма (1855-1858)

;    Отвечаю на Ваше письмо, о милейший из консерваторов!¹ Прежде всего должен сообщить Вам, что сильно подвинул рассказ, назначаемый мною в "Библ<иотеку> для чт<ения>" - и которому заглавие будет: "Поездка в Полесье" - неизданный отрывок из "Записок охотника". В нем будет около трех листов печатных. Как только я его кончу, немедленно перепишу и отправлю - и пусть Анненков бьет себя по лядвиям и распространяет недоверие к моей деятельности - а статья будет выслана! Со всех сторон доходят до меня слухи о великолепном перерождении "Б<иблиотеки> для чт<ения>" - и я рукоплещу и радуюсь.- Пожалуйста, поддержите бедного Писемского и давайте ему работу. Я получил от него письмо, которое меня растрогало (я уже отвечал ему)²; Он сообщает мне, что намерен изо всех сил для Вас работать - а такой сотрудник драгоценен. С нетерпеньем жду присылки "Б<иблиотеки> для чт<ения>" через Брандуса³ - и со всею искренностью напишу Вам впечатление, которое произведет на меня статья о Белинском⁴.

   M. H. Лонгинов сообщил мне выходку против меня "Русского вестника" - в объявлении об издании в 1857 году (в "Московских ведом<остях>")⁵.

   Эта выходка (между нами будь сказано) меня почти что порадовала - несмотря на ее более нежели бесцеремонный тон. Теперь я считаю себя освобожденным от обязанности дать им статью - и уже послал об этом деле в "Московские) ведом<ост>и" письмо, написанное, впрочем, в самом умеренном тоне⁶. Дрязги эти смешны немножко - и неприятно занимать публику своей особой - да делать нечего.

   A propos de выходки - хороша выходка Панаева!⁷ Признаюсь - это меня очень раздосадовало. Этакий неисправимый свистун! Результатом этой штуки может быть - возвращение Некрасова в Петербург. Я получил письмо от него из Рима - он, кажется, шибко начал работать...⁸ Не знаю, на что он решится теперь.

   Вы пишете, что придется наконец мне взяться за редакцию журнала⁹. Не знаю, что предстоит мне в будущем - но столько предстоит затруднений и внутренних и внешних! Осужден я на цыганскую жизнь - и не свить мне, видно, гнезда нигде и никогда! А не свивши постоянного гнезда, за журнал приниматься невозможно.

   Этим "баловать" нельзя, за это надо взяться честно и твердо. А впрочем, кто знает, что принесет завтрашний день?

   Я начинаю понемногу знакомиться с разными здешними лицами. Отыскал двух-трех хороших людей, одну очень милую и умную женщину¹⁰; - пока довольно - а то время всё в клочки разлетится. Познакомиться легко со всеми - к удивлению моему, меня здесь довольно знают - да что толку? Кстати, Вы такой охотник до литературих; я был представлен г-же Бичер-Стоу¹¹; добрая, простая - и представьте! застенчивая американка; с ней две дочки рыжие, в красных бурнусах, с свирепыми кринолинами - престранные фигуры.

   Фет, Вы знаете, в Риме с Некрасовым. Вот одно его маленькое стихотворение, присланное мне:

  

   Тускнеют угли. В полумраке

   Прозрачный вьется огонек;

   Так плещет на багровом маке

   Крылом лазурным мотылек.

  

   Видений пестрых вереница

   Влечет, усталый теша взгляд,

   И неразгаданные лица

   Из пепла серого глядят.

  

   Встают ласкательно и дружно

   Былое счастье и печаль...

   И лжет душа, что ей не нужно

   Того, что так глубоко жаль¹².

  

   Вы, говорят, очень сошлись с Толстым - и он стал очень мил и ясен. Очень этому радуюсь. Когда это молодое вино перебродит, выйдет напиток, достойный богов. Что его "Юность", присланная Вам на суд? Я ему писал два раза, второй раз в Москву, на имя Васеньки¹³.

   Часто думаю о всех вас и о наших сходках. Что ни говори, на чужбине точно вывихнутый. Никому не нужен и тебе никто не нужен. Надо приезжать сюда молодым, когда еще собираешься только жить - или уже старым - когда покончил жизнь.

   Кушелев мне кажется дурачком - я его всё вижу играющим у себя на вечере - на цитре - дуэт с каким-то итальянским голодным холуем; но он богат - и потому мажет быть полезен; Уваров страшно честолюбив - но он уже выбрал себе специальность учено-археолого-нумизматическую; а Алексей Толстой прекраснейший и благороднейший малый; денег у него нет лишних - но он может быть полезен своим влиянием. Правда ли, что он произведен в флигель-адъютанты?

   Ж. Занд не в Париже; но если б я даже ее встретил - я бы ничего не сказал ей о падении ее (без сомненья) плохой пьесы¹⁴; я, как почтительный сын Ноя, прикрываю, отвернув глаза, наготу моего родителя¹⁵. Коли Вы консерватор, не будьте же нетерпимы. Поклонитесь всем знакомым и генералу Ковалевскому. Дружески жму Вам руку и остаюсь Ваш

  

  

   Милый Толстой, вчера мой добрый гений провел меня мимо почты - и я вздумал зайти справиться, нет ли мне писем poste restante,- хотя по моему расчету все мои друзья уже давно должны знать мой парижский адресс - и нашел Ваше письмо, где Вы мне говорите о моем "Фаусте"¹. Вы легко поймете, как мне было весело его читать. Ваше сочувствие меня искренно и глубоко обрадовало. Да и кроме того, ото всего письма веяло чем-то кротким и ясным, какой-то дружелюбной тишиной. Мне остается протянуть Вам руку через "овраг", который уже давно превратился в едва заметную щель, да и о ней упоминать не будем - она этого не стоит.

   Боюсь я говорить Вам об одном упомянутом Вами обстоятельстве: это вещи нежные - от слова завянуть могут, пока не созреют,- а созреют,- так их, пожалуй, и молотом не раздробишь. Дай бог, чтобы всё устроилось благополучно и правильно - а Вам это может принести ту душевную оседлость, в которой Вы нуждаетесь - или нуждались, когда я Вас знал². Вы, я вижу, теперь очень сошлись с Дружининым - и находитесь под его влиянием. Дело хорошее - только, смотрите, не объешьтесь и его. Когда я был Ваших лет, на меня действовали только энтузиастические натуры; но Вы другой человек, чем я - да, может быть, и время теперь настало другое. С нетерпеньем ожидаю присылки "Б<иблиотеки> дли чтения" - мне хочется прочесть статью о Б<елинском> - хотя, вероятно, она меня порадует мало³. А что "Современник" в плохих руках - это несомненно. Панаев начал было писать мне часто, уверял, что не будет действовать "легкомысленно" - и подчеркивал это слово; а теперь присмирел и молчит, как дитя, которое, сидя за столом, наклало в штаны. Я обо всем написал подробно Некрасову в Рим - и весьма может статься, что это заставит его вернуться ранее, чем он предполагал⁴. Напишите мне, в котором именно No "Совр<еменник>а" появится Ваша "Юность", да кстати сообщите мне Ваше окончательное впечатление о "Лире", которого Вы, вероятно, прочли, хотя бы для-ради Дружинина⁵. Очень меня утешает Ваше намерение работать, как Вы говорите, "стиснув зубы". Дело это полезное,- а я здесь, грешный, между нами сказать, ничего не делаю. Только надеюсь кончить в скором времени рассказ для Др<ужинин>а⁶, для "коалиции" (которая действительно не представляет ничего "величественного") - ничего⁷. Болезнь моя (увы! уже не гастрит, с которым ладить легко,- а прозаически-несомненная боль в пузыре) - порядком мне мешает, да и, кроме того, я в этом чужом воздухе - разлагаюсь, как мерзлая рыба при оттепели. Я уже слишком стар, чтобы не иметь гнезда, чтобы не сидеть дома. Весной я непременно вернусь в Россию, хотя вместе с отъездом отсюда - я должен буду проститься с последней мечтой о так называемом счастье - или, говоря яснее - с мечтой о веселости, происходящей от чувства удовлетворения в жизненном устройстве. Это "яснее" вышло очень длинно и, может быть, не совсем ясно,- но оно так. Что ж тут прикажете делать!

   Вы мне не пишете о Вашей сестре. Говорят,- она в Москве - и очень больна. Пожалуйста, известите меня в подробности об ее положении. Меня ее нездоровье огорчает. Если есть на свете женщина, которая заслуживает быть счастливой - так это она; - а на такие-то натуры судьба и налегает. Пришлите мне ее адресс в Москве; я хочу написать ей.

   Я познакомился здесь со многими Русскими и французами; но симпатических натур нашел весьма мало. Есть одна княжна Мещерская - совершенная гетевская Гретхен - прелесть - да, к сожалению, по-Русски не понимает ни слова⁸. Она родилась и воспитывалась здесь. Не она виновата в этом безобразии,- но все-таки это неприятно. Не может быть, чтобы не было внутреннего, пока еще тайного противуречия между ее кровью, и породой - и ее языком и мыслями - и это противуречие, со временем, либо сгладится в пошлость, либо разовьется в страдание. А мила она так, что и описать нельзя.

   Вы видаете Анненкова теперь? Помните, как он Вам не нравился? А теперь Вы, я надеюсь, убедились, что он человек и умный и хороший. Чем больше Вы его будете знать, тем он станет Вам дороже, поверьте мне.

   Ну, прощайте, милый Л<ев> Н<иколаевич> - да пишите мне почаще,- а я остаюсь

  

На конверте: Russie. St. Pêtersbourg.

Mr le comte Lêon Tolstoï. Его сиятельству графу Льву Николаевичу Толстому.

  

  

  

   Милый Герцен, спасибо тебе за знакомство с Капшеровым и Грибовским¹ - они оба, кажется, очень хорошие ребята. Кашперова (который вчера уже уехал) я сводил к г-же Виардо - и он играл ей и пел свою музыку. Он остался доволен ей и ее советами - хотя больших похвал от нее не слышал². Что касается собственно до меня, то я думаю, что у него талант есть - но господь ведает, выйдет ли из этого что-нибудь.

   Я забыл тебе написать в последнем моем письме, что с великой радостью уступаю тебе Иакова Ростовцева³.

   Я совсем забыл, что Марья Кас<паровна> - собственно - г-жа Рейхель, которую я очень хорошо знаю. Мы третьего дня к ней ходили втроем - но Рейхеля не застав ли, а посидели с ней. Пришли ей, пожалуйста, "Ораса и Б<арнума>" - а она мне передаст⁴.

   Скажи Огареву, чтобы он мне присылал мне {Так в подлиннике.} свою поэму, что я ему возвращу ее в исправности и с посильными заметками⁵. Да, главное, скажи ему следующее: я с некоторого времени лечу свой пузырь у здешнего доктора - Jozan de St Andrê - и очень доволен им. Я ему говорил о сужении канала у Огарева; он мне сказал, что нет такого сужения, которого нельзя было бы вылечить постепенным расширением посредством bougies,- и что он с своей стороны против операции. Хотя уже Огарев, кажется, совсем теперь решился на это дело, но я почел нужным сообщить тебе слова, сказанные мне доктором.

   Я получил твою брошюру; введение мне кажется вполне справедливым⁶.

   Кашперов отнял у меня экземпляр моих "Повестей и рассказов" - но дал мне слово выслать тебе их из Берлина.

   Прощай, покамест. Будь здоров и весел, а я остаюсь

  

  

   Любезнейший Елисей Яковлевич, мне приходится отвечать на два письма, на Ваше и на Вашего брата¹.- Прежде всего благодарю Вас за то, что даже на одре болезни Вы меня не забыли². Это с Вашей стороны очень похвально - но плохо то, что Вы в Ваши, уже не совсем юношеские годы всё еще охотитесь за змеями - и даже ловите их³. Плюньте, пожалуйста, на всё это отродье; ну их к черту! Право, без них человеку вдвое легче, и приятнее, и свободнее.

   Ну теперь опять по пунктам.

   1) Панаев должно быть так струхнул⁴, что даже позабыл отправить ко мне XI No "Современника)". Пожалуйста, распорядитесь, чтобы он по крайней мере с XII-м был мне выслан. Это ни на что не похоже. Да поместил ли обер-свистун опечатки "Фауста" в декабрьском No-е?⁵ Если нет - непременно заставьте его поместить их в январском.

   2) Стихотворения Некрасова, 2 книжечки Толстого, 2 No-а "Биб<лиотеки> для чт<ения>" получены в исправности. Толстой издан очень мило, а Некрасов очень гадко.

   3) Я просил Вашего брата и повторяю Вам мою просьбу: все критики, которые только появятся на мои "Повести и рассказы", присылать мне в оригиналах, т. е. в вырезках, или в списках, сделанных на мой счет. Очень я об этом прошу.

   4) Для успокоения Вашей совести за отчеты ежемесячные полагается вперед не 15, а 10 р. сер.- на отчеты я продолжаю настаивать⁶. Деньги имеете получить с Вашего брата, который мне писал, что у него моих денег 170 руб. сереб.

   5) Я отвечал письмом к редактору "Моск<овских> вед<омостей>" - на выходку "Русского вестника". В этом письме, крайне умеренном, как Вы увидите, я только объявляю, что почитаю себя освобожденным от обязанности поставить повесть.- Напишите мне, как только это письмо появится - и пусть Панаев его перепечатает в янв<арском> "Современнике"⁷.

   6) Сообщите мне известие о ходе подписки на "Совр<еменник>". Также попросите Вашего брата ответить мне на другие запросы, мною сделанные.

   7) Пузырь мой (как бы не сглазить!) поправляется - и я принялся наконец за работу.

   Тур пошел в ход и в дело - очень я этому рад⁸. Поклонитесь ему от меня - я надеюсь, что вы хотя изредка с ним видитесь.- Очень и очень огорчило меня то, что Вы говорите о здоровье графини. Бедная женщина!⁹ Зачем же непременно смерть?? Эх, тяжело всё это!

   XI-й No "Б<иблиотеки> для ч<тения>" хорошо составлен; но я больше (даже в дружининском смысле) ожидал от статьи о Белинском¹⁰. От нее веет холодом и тусклым беспристрастием. Этакими искусно спеченными пирогами с "нетом" - никого не накормишь.- А Некрасова стихотворения, собранные в один фокус,- жгутся¹¹.

   Ну, прощайте пока, милый мой Е<лисей> Я<ковлевич>. Не шалите, пожалуйста, будьте здоровы и веселы и помните

  

   P. S. А как идет моя книга? Анненков зашиб копейку - но не останется ли Базунище в накладе?

  

  

   Я получил твое письмо сегодня¹ и сегодня же отвечаю. Глупая моя болезнь действительно помешала мне работать, и я не в состоянии окончить мою большую повесть² ко 2-му No-у "Совр<еменника>" будущего года. Предчувствуя эту беду, я уже отложил ее в сторону и принялся за "Гамлета и Д<он>-Кихота", которого окончу непременно на днях - и тотчас вышлю. Сверх того, я постараюсь написать хотя небольшой рассказ³, мысль которого уже совершенно готова в моей голове. Но за это я не столько ручаюсь, а насчет "Г<амлета> и Д<он>-К<ихота>" ты можешь быть совершенно покоен: он будет у тебя в начале января - в этом я даю тебе честное слово⁴.

   Я получил "Б<иблиотеку> для ч<тения>" Дружинина и 2 книжки Толстого⁵; но XI-го No-а "Современника" при них не было. Надеюсь, что его мне вышлют (если уже не выслали) с XII-м, т. е. декабрьским.

   Помещены ли опечатки в "Фаусте" ?⁶

   Я послал через Лонгинова редактору "Моск<овских> ведомостей" письмо в ответ на выходку Каткова. Оно написано в совершенно умеренном тоне. Я ограничиваюсь только тем, что объявляю себя свободным от обязанности дать им повесть. Теперь я эти "Призраки" непременно окончу - и помещу их в "Современнике)", хотя бы для того, чтобы доказать г-ну Каткову, что "Призраки" - не "Фауст"⁷. Прошу тебя, когда появится это письмо в "Моск<овских> вед<омостях>", перепечатать его в "Современнике" (в "Журнальных заметках") без особенных комментариев⁸.

   Радуюсь появлению "Юности" и умиротворению самого Толстого - это очень хорошо⁹. Но плохо то, что другие участники бездействуют. Я уверяю тебя, что если бы не эта мерзость, которая свалилась на меня, как снег на голову, я бы вез, как лошадь; но, к счастью, дела, кажется, теперь поправляются - и я постараюсь вознаградить потерянное время.

   Неприятность, случившаяся с "Современником", огорчила меня¹⁰; дай бог, чтоб Лажечников¹¹ оказался путным ценсором и не черкал бы.

   Я также готовлю статью о современном состоянии Французской литературы ¹², которую я изучаю на месте. Я уже познакомился со многими литераторами, особенно молодыми; отрадного пока мало¹³. Что будет дальше?

   Прощай и будь здоров. Повторяю тебе, насчет 2-го No-а не беспокойся. Поклонись всем добрым приятелям, а я остаюсь

  

  

   Получил я, любезный Толстой, Ваше письмо¹, в котором Вы пеняете мне, что я Вам не отвечаю; но Вы уже с тех пор, вероятно, получили мои два письма² - и убедились, что я у Вас не в долгу.

   Из Ваших слов я почти готов заключить, что Вы раскаиваетесь в заключении союза³. Если бы, вместо Некрасова, союзник наш был Дружинин - Вы, я думаю, не стали бы раскаиваться. Неудобства, замеченные Вами, поражают и меня; - но отступать теперь было бы и нечестно и неловко - даже смешно. Больше всех Вам не по нутру Чернышевский; но тут Вы немного преувеличиваете. Положим, Вам его "фетишизм"⁴ противен - и Вы негодуете на него за выкапывание старины, которую, по-Вашему, не следовало бы трогать; но вспомните, дело идет об имени человека, который всю жизнь был - не скажу мучеником (Вы громких слов не любите), но тружеником, работником спекулятора, который его руками загребал деньги и часто себе приписывал его заслуги⁵. (Я сам был не раз этому свидетелем); вспомните, что бедный Б<елинский> всю жизнь свою не знал не только счастья или покоя - но даже самых обыкновенных удовлетворений и удобств; что в него за высказывание тех самых мыслей, которые стали теперь общими местами, со всех сторон бросали грязью, камнями, эпиграммами, доносами; что он смертью избег судьбы, может быть, очень горькой - и неужели Вы после всего этого - находите, что две-три статьи в пользу его написанные, может быть, несколько {Было: слишком} дифирамбически - уже слишком великая награда, что этого уже сносить нельзя - что это - "тухлые яйца"? Чтобы понять мои чувства насчет этих статей - я назначаю Вам свидание через 10 лет⁶;-посмотрю я тогда, весело ли Вам будет, если Вам запретят сказать слово любви о друге Вашей молодости, о человеке, который и радовался, и страдал, и жил в силу своих убеждений... Да только вряд найдется ли в Вашем воспоминанье такой человек.

   Прочел я со вниманием статью Дружинина в ноябрьском No "Б<иблиотеки> для ч<тения>"⁷ - я знаю, вы все от нее в восторге - но я откровенно признаюсь, я ожидал гораздо большего. Умно написано и, пожалуй, справедливо, - но холодно и - в сущности - бесполезно. Например: Д<ружинин>, между прочим, говорит, что если бы тогдашняя критика не была так беспощадно резка в отношении к Марлинскому, он бы мог поправиться - и не пропал бы⁸. Что за детское - или, пожалуй, старческое воззрение! Как будто дело шло о том, чтобы уцелел талант Марлинского! Дело шло о ниспровержении целого направления, ложного и пустого, дело шло об разрушении авторитета, мнимой силы и величавости. Пока этот авторитет признавался - нельзя было ожидать правильного и здравого развития нашей словесности - и благодаря той статье Б<елинского> о Марлинском - да еще двум-трем таким же - о Бенедиктове и др.- мы пошли вперед. Коли бить быка, так обухом - а Вы бы хотели ударить его палкой да еще гуляровой водой⁹ примочить, чтобы не больно было. Но, может быть, Вы находите, что мы вовсе вперед не пошли - и что это всё одна страсть к общим выводам-и сильным словам. Вас это сердит; но я еще не теряю надежды увидать Вас разочарованным насчет элегантной и джентельменской воздержности, которая, пожалуй, очень у места в "Revue des 2 Mondes" или в "Revue Britannique" - но к нам не пристало, как говорится, ни к коже, ни к роже. Кстати, знаете ли Вы, что я целовал имя Марлинского на обертке журнала - плакал, обнявшись с Грановским, над книжкою стихов Бенедиктова¹⁰ - и пришел в ужасное негодование, услыхав о дерзости Белинского, поднявшего на них руку? Вы, стало быть, видите, что сказанное им тогда казалось новизною неслыханною. Вы всего этого не застали - будучи 10-ю годами моложе нас; Вас уже встретил Гоголь, а Марлинского и tutti quanti на свете в помине уже не было - потому Вы и не судья заслугам Б<елинско>го.

   Впрочем, довольно об этом. Ваш рассказ в "Б<иблиотеке> для ч<тения>" я получу - а потому не присылайте его - но статью в "О<течественных> з<аписках>", пожалуйста, пришлите¹¹. Мне это очень нужно - я желаю следить за каждым Вашим шагом.

   Не забудьте написать мне о здоровье Вашей сестры, я очень часто о ней думаю. Радуюсь Вашему намеренью выйти в отставку¹². Играйте на здоровье на моем пианино. Я выезжаю отсюда в апреле и в июне непременно буду в России¹³. Пузырь мой всё еще беспокоит меня - но меньше.

   Прощайте, до следующего письма. Это вышло как-то очень полемично. Впрочем, оно окончено 4-го янв. нов. ст. Поздравляю Вас с Новым Русским годом¹⁴.

  

  

   Помните ли Вы, любезнейший Полонский, Вы мне говаривали, что желали бы написать стихотворение, которое совершенно бы меня удовлетворило? Вы можете теперь быть довольны: я от Ваших "Наяд" пришел в восторг. Это вещь великолепная. Но так как бы я желал видеть ее напечатанной ¹, то позвольте мне предложить следующие изменения.

   Вместо:

   "Современные песни отчизны моей"... ² - скажите: народные песни (etc, Вы понимаете, что я не предлагаю Вам поставить именно это слово; я говорю о смысле). Эдак оно выйдет и ценсурнее - и вместе с тем величавее. Прометей выйдет не какой-нибудь современный поэт - а сам народ.

   Поэтому следующие два стиха:

  

   "Там молчали каменья...

   . . . . . . . . . . . .святые права" -

  

   надо изменить. Они сверх того прозаичны³.

   Потом вместо: "Бедные дщери морей"⁴ - поставьте "Нимфы" - и на конце прибавьте в двух словах следующую мысль: я не Титан - но Вы слышали точно песни Титана, который, как Прометей, прикован к скале, и его коршун грызет...⁵

   Тогда, по-моему, стихотворение выйдет истинно прекрасно. Я знаю, что Вы человек не щепетильный - и потому так смело предлагаю Вам эти изменения. Но, повторяю, стихотворение чудное. В случае нужды, последнюю мысль можно будет для ценсуры откинуть.

   Второе стихотворение, присланное Вами, очень хорошо по своей правде - а третье слабо⁶.

   Пожалуйста, не унывайте и кончайте Вашу поэму⁷. Не удастся - делать нечего, а удастся - браво! Что так сидеть сиднем? Пока в себе сомневаешься да против себя воюешь - можно сделать хоть небольшое дело - да дело. Одну я знаю помеху: болезнь. И потому мне очень было прискорбно узнать, что Вы всё болеете. Не знаю, мнительны ли Вы или нет - но думаю, что с Вашим здоровьем еще жить можно. Работайте-ка и порадуйте меня другим стихотворением вроде "Наяд".

   Спасибо Вам за все сообщенные известия. В нынешнем году друзья меня не забывают, и вести с родины не переводятся. Если будете писать к Шельгуновой, поклонитесь ей от меня. Я храню в памяти ее толстенькую и миленькую фигурку с умным личиком и добрыми глазами⁸.

   С Некрасовым я переписываюсь. Он доволен своим пребыванием в Риме и, кажется, работает⁹.

   Я удивился и обрадовался, узнавши, что Клюшников еще жив. Пожалуйста, напишите мне его адресс - не забудьте. Я его знавал хорошо; он даже в детстве преподавал мне Русскую историю¹⁰.

   Вы хорошо делаете, что рисуете - но смотрите, не покидайте своей, законной Музы {В подлиннике ошибочно: Музой}. А с той - как бишь звали Музу рисования - побаловать можно¹¹.

   Прощайте, милый П<олонский>. Пришлите мне перемены в "Наядах"¹², если найдете мои предложения благоразумными - да напечатайте это стихотворение непременно в "Современнике"¹³; об этом я Вас прошу. Дружески жму Вам руку и остаюсь

  

  

   Ну как Вы обрадовали меня своим письмом, любезная графиня!¹ До меня дошли слухи, что Вы очень больны² - и, хотя я из записки Вашего мужа³ и из Вашего почерка вижу, что Вы не совсем здоровы - всё же дело не так худо, как я думал. Поправляйтесь, пожалуйста, для того, чтобы приятнее провести лето; я непременно в конце мая вернусь в Спасское³ - выпишем Ваших двух братьев, Льва и Николая - и посмотрите, как мы заживем. Очень меня радует то, что Вам понравился "Фауст", и то, что Вы говорите о двойном человеке во мне - весьма справедливо,- только Вы, может быть, не знаете причины этой двойственности. Я буду с Вами тоже откровенен. Видите ли, мне было горько стареться, не изведав полного счастья - и не свив себе покойного гнезда. Душа во мне была еще молода и рвалась и тосковала; а ум, охлажденный опытом, изредка поддаваясь ее порывам, вымещал на ней свою слабость горечью и иронией; но когда душа в свою очередь у него спрашивала, что же он сделал, устроил ли он жизнь правильно и благоразумно - он принужден был умолкнуть, повесив нос - и тогда оба - и ум и душа - принимались хандрить взапуски. Всё это теперь изменилось... Когда Вы меня знали, я еще мечтал о счастье, не хотел расстаться с надеждой; теперь я окончательно махнул на всё это рукой. Всё затихло, неровности исчезли - внутренние упреки умолкли - к чему вздувать пепел? Огня все-таки не добудешь. Отчего всё это сделалось - долго рассказывать - притом годы взяли свое. Когда Вы меня увидите, Вы удивитесь моей êgalitê d'humeur. Какая там под ней горечь застыла - к чему до этого докапываться - ни в одном человеке не нужно докапываться до дна. "Фауст" был написан на переломе, на повороте жизни - вся душа вспыхнула последним огнем воспоминаний, надежд, молодости... Это не повторится. Но Вы напрасно говорите о моем счастье: в чужой руке калач бел, чужая судьба завидна. Довольно об этом. Повторяю, постараемся съехаться нынешним летом - и заживем веселыми и добрыми старичками. Я довольно часто переписываюсь с Вашим братом Львом⁵. Мне кажется, в нем происходит перемена к лучшему. Дай бог ему успокоиться и смягчиться - из него выйдет великий (без преувеличения) писатель и отличный человек. Он теперь находится в теснейшей связи с Дружининым; я бы желал для него другого товарища - но ведь с Вашим братом ладить мудрено. Пока его не вырвет (извините грубость сравненья) от какого-нибудь блюда, он не перестанет есть и хвалить - и будет продолжать хвалить, хотя уже будет чувствовать боль под ложечкой Дружинин очень хороший человек, со всем тем - но не для Вашего брата⁶. Впрочем, зерно тем и отличается от шелухи: то перемелется - мука выйдет - а из шелухи только и выйдет что пыль. Пусть его мелется!

   А что другой Ваш брат, милейший и неоцененный Николай Николаевич? Неужели всё на Кавказе? Хочет ли он там остаться навсегда? Как я бы был рад его увидеть!⁷

   Очень сочувствую я Вашему беспомощному и больному положению. Если б Вы могли писать, я бы советовал Вам бросать на бумагу все мысли, которые приходят Вам в голову и проходят. Нечего делать - потерпите - красные дни вернутся - и Вы поправитесь. 130 ударов в минуту не должны Вас пугать - это и со мной случалось. Когда это происходит не от воспаления, это не опасно.

   Поклонитесь от меня Вашему мужу. Не подпишется ли он на "Библиотеку для чтения", так как в программе объявлена повесть: "Академический переулок" Е. Я. Колбасина, автора: "Хи Ха Хо"?⁸ Кстати, получили ли Вы назначенный Вам экземпляр моих "Повестей и рассказов"?⁹

   Прощайте, милая графиня - выздоравливайте, пожалуйста. Крепко жму руку Вашему мужу - а Вашу, с Вашего позволения, целую.

  

  

   Любезный и почтенный Сергей Тимофеевич, давно я получил Ваше письмо и давно собираюсь ответить - и не то, чтобы времени не было, но не приходило того расположения духа, в котором хочется беседовать с отсутствующими друзьями. Впрочем, не "вихорь" парижской жизни тому причиной: я здесь живу только что не отшельником - да притом Париж с своим треском и блеском может вскружить голову юноше - или, пожалуй, старику; а я еще не старик - хотя уже бог знает как давно перестал быть юношей. Я с тех пор, как писал Вам, познакомился со многими здешними литераторами - не с старыми славами, бывшими коноводами - от них, как от козла, ни шерсти, ни молока - а с молодыми, передовыми. Я должен сознаться, что всё это крайне мелко, прозаично, пусто и бесталанно. Какая-то безжизненная суетливость, вычурность или плоскость бессилия, крайнее непонимание всего не французского, отсутствие всякой веры, всякого убеждения, даже художнического убеждения - вот что встречается Вам, куда ни оглянитесь Лучшие из них это чувствуют сами - и только охают и кряхтят. Критики нет; -дрянное потакание всему и всем; каждый сидит на своем коньке, на своей манере и кадит другому, чтобы и ему кадили - вот и всё. Один стихотворец вообразит, что нужно "проводить" реализм - и с усилием, с натянутой простотой воспевает "Пар" и "Машины"¹ - другой кричит, что должно возвратиться к Зевсу, Эросу и Палладе² - воспевает их, с удовольствием помещая греческие имена в свои французские стишки; и в обоих капли нет поэзии. Сквозь этот мелкий гвалт и шум пробиваются, как голоса устарелых певцов, дребезжащие звуки Гюго³, хилое хныканье Ламартина⁴, болтовня зарапортовавшейся Санд⁵; Бальзак воздвигается идолом⁶, и новая школа реалистов ползает в прахе перед ним, рабски благоговея перед Случайностью, которую величают Действительностью и Правдой; а общий уровень нравственности понижается с каждым днем - и жажда золота томит всех и каждого - вот Вам Франция! Если я живу здесь, то вовсе не для нее и не для Парижа - а в силу обстоятельств, не зависящих от моей воли. Но весна придет - и я полечу на Родину - где еще жизнь молода и богата надеждами. О, с какой радостью увижу я наши полустепные места! А в мае я буду у Вас в Абрамцеве, непременно.

   Очень меня огорчает известие о болезни Вашей дочери и о собственном Вашем расстройстве⁷. Дай бог, чтобы всё это поправилось и пришло в обычную колею! - Статью о ваших "Хрониках" написал некто Делаво, здешний литератор, хорошо знакомый с Русским языком; я ему помог и кое-что истолковал. Статья должна скоро явиться в "Revue des 2 Mondes"⁸.- Ваша мысль написать историю ребенка для детей - прекрасна - и я уверен, что Вы исполните ее как нельзя лучше, с тою эпической ясностью и простотой, которая составляет Вашу особенность между всею пишущей братьей⁹. "Русский вестник", в котором находится отрывок Вашей "Хроники"¹⁰, обещан мне кн. Трубецким (приятелем Константина Сергеевича)¹¹. Я его вижу довольно часто - он очень милый и добрый человек - и вас всех весьма любит. Он получает также "Русскую беседу", но 4-я часть еще здесь не получена!¹²

   Поклонитесь от меня всему Вашему семейству, супруге Вашей и К<онстантину> С<ергеевичу> и И<вану> С<ергеевичу> в особенности. Пусть мне К<онстантин> С<ергеевич> напишет письмо - я ему отвечу немедленно - а весною как мы будем спорить! Я очень люблю спорить с ним, потому что, несмотря на наш крик и жар, дружелюбная улыбка не сходит у нас с души и чувствуется в каждом слове. А с иным во всем соглашаешься и спорить не о чем - а между им и тобой - целый овраг.

   Я здесь вижу Васильчикова, брата генерала В<асильчикова>, у которого И<ван> С<ергеевич>. Сколько я могу судить, из следствия ничего особенного не вышло...¹³

   Ну прощайте, любезный и почтенный С<ергей> Т<имофеевич>. Будьте здоровы - и дай Вам бог время и охоту писать.- Я что-то не могу ничего делать - точно рука вывихнута. Авось справлюсь.

   До свидания весной.

  

   P. S. Как мне жаль обоих Киреевских¹⁴ - передать Вам не могу.

  

  

   Милый Герцен, дня три тому назад я послал Огареву мои замечания на его поэму¹ - а теперь хочу написать тебе два слова. Присылай, пожалуйста, твои "Записки" - и будь уверен, что услышишь от меня искреннее мое мнение². "Барнума и Ораса" я на днях прочел в одном No-е "С. П.бургских ведомостей" - и только пожалел, что коротко: очень умная и тонкая вещица³. О печатании перевода твоей книжки идут переговоры; но твоя репутация такая грозная и здешние книгопродавцы такие <->, что надежды мало; даже Паньер (т. е. его фирма) отказался⁴.- А Жозана напрасно ты бранишь⁵; я только по его милости свет увидал; он раз меня пожег, потом вставляет bougies, велит мыться холодной водой и принимать хинин.- Я познакомился со многими здешними литераторами - бываю у г-жи д'Агу⁶; должен сознаться, что до сих пор ни одного молодого, симпатического существа не встретил; ужасно всё мелко и пусто. Доставь мне возможность познакомиться с Мишле⁷ - мне это очень будет приятно. С октября месяца я получаю "Библиотеку для чтения", поступившую в заведывание Дружинина; он намерен придать ей консервативно-английский характер - и уже написал одну статью о Белинском, в которой бросает на него взгляд свыше; но статья вышла тупая - точно птица без клёва; этим ни одной крепколобой головы не продолбишь⁸. Да и откуда взяться консерваторству на Руси? Не подойти же к гнилому плетню и сказать ему: ты не плетень, а каменная стена, к которой я намерен пристроивать!

   Грибовского я вижу довольно часто - он, кажется, хороший малый. А Мельгунов, вообрази (только это между нами), дал накануне Нового года rêveillon, который стал ему, наверно, франков триста. Гости были Пинто, Грибовский, я, два офицера в мундирах - совершенные жеребцы, вот из тех, что ходят в омнибусах - да несколько отставных лореток. Мельгунов, с свойственною ему флегматической важностью, отвел меня в сторону и держал следующую речь: "Здесь Вы можете видеть то, что называется в Париже - demi-monde⁹; но, предупреждаю Вас, не судите о нем по этому образчику; ибо здесь находящиеся лоретки или стары, или некрасивы". Я с изумлением смотрел на его лоб с надвинутой ермолкой и думал: "Да из чего же ты тратишься в таком случае?".

   Этот человек - чудак первого сорта, vom reinsten Wasser - а премилый со всем тем.

   Ты меня поздравил с европейским Новым годом - а я тебя с Русским.

   Кстати, на днях я тебе вышлю остальные 500 фр<анко>в.

   Ну прощай пока, будь здоров. Обнимаю тебя и всех твоих и остаюсь

  

  

  

   М. г.

   Получая снова от меня письмо, в котором идет речь о моей повести, обещанной "Русскому вестнику" и т. д., Вы, вероятно, подумаете, что игра не стоит свеч¹. Это мнение разделит с Вами публика, разделяю и я. Но делать нечего; надобно очистить этот вопрос. Ограничусь двумя словами.

   Я готов сознаться, что в первом письме моем из Парижа мне бы следовало к словам: не назначая определенного срока, прибавить слово: обязательного; я действительно надеялся доставить мою повесть г-ну Каткову в начале прошлого года; но в деле сочинительства одной доброй воли мало, и повесть моя осталась неконченной. Это не мешает мне объявить, что всю ответственность за эту неисправность (если только стоит употреблять такие громкие слова по поводу такого маловажного дела) я принимаю на себя.

   Что же касается до выговоренного мною (при заключении условия с "Современником") права исполнить обещание, данное "Русскому вестнику", то г-ну Каткову стоит обратиться к редактору "Современника", у которого хранится оригинал нашего условия, чтобы убедиться в совершенной справедливости моих слов. Сожалею, что этот запрос г-ну Панаеву не был сделан г-м Катковым раньше; это бы избавило и его и меня от нового сомнения и намека.

   В надежде, что этим объяснением прекратится возникшее недоразумение, прошу Вас принять, м. г., уверение в совершенном уважении и преданности, с которыми остаюсь и пр.

  

  

   Я только что собирался отвечать на твои два письма" милый друг Лонгинов - на большое и на маленькое с вырезкой из "М<осковских> вед<омостей>" (сиречь с моим письмом)¹,- как уже летит от тебя третье - с ответом Каткова². Не знаю, как благодарить тебя за твое участие, аккуратность и готовность услужить. Просто, ты милейший человек, и я лобызаю тебя в чело и в ланиты. Из прилагаемого письма к редактору "М<осковских> в<едомостей>" (которое прошу поместить тотчас по получении)³ - ты увидишь, в чем дело. Вся эта тревога из вздорной повести мне кажется очень смешною и нелепою - и чем ее скорее прекратить, тем лучше. Кажется, на мой ответ возражения нельзя ожидать⁴. Да и что возражать? Вину я беру на себя, а что выговор права дать повесть "Р<усском>у в<естник>у" был expressêment сделан - это факт, в котором Катков может убедиться, как только ему вздумается. Стало быть, об этом больше толковать нечего и не стоит. А все-таки я тебе в ножки кланяюсь.

   С истинным удовольствием прочел я твое большое письмо {Далее зачеркнуто: Кроме интересных сведений}. Оно очень интересно и мило - и что меня особенно порадовало - оно дышит спокойствием удовлетворения и счастья. Видно, что жизнь твоя течет гладко и плавно - и остается воскликнуть: "Похвальный лист тебе! Ведешь себя исправно!"⁵.- От рифмованных каламбуров С<оболевско>го я смеялся сильно⁶ - и ребус угадал (благо он не труден) - и жму любезному 1 1/2-цкому крепко руку⁷.- Про себя я не могу сказать ничего дурного, да и ничего хорошего. Веду цыганскую жизнь (в 38 лет - поздненько!) - делаю мало (однако на днях отправляю Дружинину статейку)⁸ - и стараюсь уловить хоть некоторые стороны парижской жизни. Пузырь всё болит - вот что скверно. Черт знает, что за глупая штука!

   А. И. Г.⁹, узнав, что Некрасов в Риме, написал мне, что это ему кажется чем-то вроде "щуки в опере". Я очень хохотал этому вздору: посмейся и ты¹⁰.

   Спешу отправить это письмо - и потому прекращаю его на этом пункте. Это ты не считай ответом - ответ за мной! Кстати, что это у тебя за таинственные гиероглифы на печати? Прощай, мой милый, и 1000 раз спасибо. "За всё, за всё тебя благодарю я..."¹¹. Кланяюсь твоей жене.

  

  

   Идеалист с широким пузом,

   Ростбифа неуклонный жрец,

   Помещик, милый Русским музам,

   Бог опечаток -