Тургенев Иван Сергеевич - Письма (1855-1858)

наконец!¹

  

   Что же Вы не отвечаете мне на мое давным-давно отправленное письмо?² Разве друзья так поступают? Я бы и не написал к Вам, сохраняя гордую позу обиженного достоинства, если б не получил прилагаемого стихотворения от Некрасова, который непременно требует, чтобы я послал его Вам, для доставления во 2-й No "Современника"³. Исполняю его волю (он в Риме, больной, как его не потешить - кстати, А. И. Г. мне пишет, что для него "Некрасов в Риме" - все равно что "щука в опере")⁴. Стихотворение это - отрывок из большой поэмы, которую он теперь пишет.

   Отрывок этот, как Вы увидите - безвреден.

   Начал писать - так уж надо кое-что присовокупить. Во-первых, доложу Вам, что я здесь решительно ничего не делаю-да и не могу (однако маленький рассказ для Дружинина кончил⁵, в пику Вам - и на днях пошлю). Если это бездействие будет продолжаться, сотрудничество мое в знаменитом "Союзе"⁶ не будет стоить здорового ветра, пущенного крепким и усердным животом после могущественного обеда в Английском клубе. Кстати, мне Лонгинов успел уже прислать ответ Каткова на мой ответ в "Моск<овских> вед<омостях>". Я послал маленькое письмо, в котором всю вину беру на себя⁷. Эта возня и хлопоты из-за такого вздора мне кажется слишком нелепой; надо прекратить ее à tout prix. Стало быть, делать нечего, что пишут целые столбцы - о чем же? Об инфузории, о повести (и прескверной повести, entre nous soit dit). Я было думал преблагополучно сжечь ее, а теперь, пожалуй, придется ее напечатать⁸.

   Получаю я письма от Толстого, которые меня радуют⁹. Малый, очевидно, умнеет и добреет. Полюбил Вас - это я ему всегда предсказывал. Вы эгоист - но в то же время идеалист - вот отчего Вас нельзя не любить

   Вы от меня ждете парижских новостей - не правда ли? Но я не расположен говорить о них - в сущности потому, что лень делать rêsumê, a распространяться еще неприятнее, да и кроме того - много новых сделано мною знакомств но симпатического нового лица не попалось до сих пор. Один мне только человек понравился, Греви, бывший главою умеренных республиканцев в законодательном собрании. Голова не широкая - как у французов - но ясная как день - и здравого смысла (не в дюжинном смысле) много. Вижу я также одного дьявольски умного жидка, Оппенгейма (бывшего члена du gouvernement provisoire в Бадене в 49 году) - познакомился с двумя-тремя Русскими: с Вашим приятелем, Грибовским - да еще с князем Орловым (раненым), который мне чрезвычайно понравился. Сколько я могу судить, честная и добрая душа. Он вовсе не так обезображен, как мне говорили, здесь еще есть князь Мещерский, безногий (брат известной Вам княжны С<офии> Ивановны", у него дочь - прелестнейшее существо, воплощенная Гретхен. К сожалению, она по-Русски не говорит ни полслова. В какой восторг приходят здешние барыни от "Детства" Толстого - этого описать нельзя! Надобно будет перевести эту вещь чрез посредство унылого Делаво¹⁰. Вы его знаете?

   Напишите мне слова два об Ольге Александровне. Да кстати, проездом через Москву познакомьтесь непременно с сестрой Толстого. А что биография Станкевича - когда выйдет?¹¹ Огарев в последнее время написал кучу поэм; его несет четырехстопным ямбом¹². Попадаются весьма хорошие вещи, но сыворотки все-таки ужасно много. Двадцать, тридцать стихов сряду чистейшей воды с крупицей задушевного сахара... Эдак нельзя. Но над иным улыбаешься невольно - у него какой-то презабавный юмор; вдруг из среды ноющих и хныкающих звуков à la Bellini¹³ - высунется вздернутый нос à la Odry...¹⁴ Однако, как я выражаюсь: нос из звуков... В какое негодование пришел бы мой учитель российского языка Дмитрий Никитыч Дубенский, называвший Пушкина "змеей, одаренной соловьиным пеньем"¹⁵.

   Я что-то завираюсь. Прощайте, толстый человек - да напишите же мне. Скажите мне, как встретила критика мои 3 книжки¹⁶. Да заставьте "Современник" заплатить Вам порто этого письма. Вольно ж было Некрасову посылать свою штуку через Вас.

   Addio, caro Annenkovini!

   Non manjiar tutta teliatini!

  

   P. S. Кстати! Узнайте, пожалуйста, непременно, находится ли графиня Ламберт в Петербурге - и пришлите мне ее адресс. Кажется: на Фурштадтской, в собств<енном> доме. Но наверное не знаю.

  

  

   Не знаю, много ли радуют Вас мои письма, но Ваши меня утешают¹. В Вас, очевидно, происходит перемена - весьма хорошая. (Извините меня, что я Вас как будто по головке глажу: я <на> целых десять лет старше Вас - да и вообще чувствую, что становлюсь дядькой и болтуном). Вы утихаете, светлеете и - главное - Вы становитесь свободны, свободны от собственных воззрений и предубеждений. Глядеть налево так же приятно, как направо ничего клином не сошлось - везде "перспективы" (это слово Боткин у меня украл) - стоит только глаза раскрыть. Дай бог, чтобы Ваш кругозор с каждым днем расширялся! Системами дорожат только те, которым вся правда в руки не дается, которые хотят ее за хвост поймать; система - точно хвост правды, но правда как ящерица: оставит хвост в руке - а сама убежит: она знает, что у ней в скором времени другой вырастет. Это сравнение несколько смело - но дело в том, что Ваши письма меня утешают. Это несомненно.

   Я получил от Вашей сестры очень милое и довольно длинное письмо². Оно меня очень обрадовало; я искренно к ней привязан - и известие о ее болезни меня сильно опечалило. Ей тоже понравился мой "Ф<ауст>". Странная судьба этой вещи! Иным она совсем не по вкусу - между прочим и к крайнему моему сожалению - и г-же Виардо. Кстати, что за нелепые слухи распространяются у вас! Муж ее здоров как нельзя лучше, и я столь же далек от свадьбы - сколь, напр.,- Вы. Но я люблю ее больше, чем когда-либо, и больше, чем кого-нибудь на свете. Это верно³.

   Ваше "Детство и отрочество" - производит фурор между здешними Русскими дамами; присланный мне экземпляр⁴ читается нарасхват - и уже я должен был обещать некоторым, что непременно Вас познакомлю с ними - требуют от меня Ваших автографов - словом - Вы в моде - пуще кринолина. Сообщаю Вам это, потому, что ни говори - есть там где-то в сердце пупырушек, который такие похвалы (да и всякие) приятно щекочут. И пусть щекочут - на здоровье!

   Из писем, полученных мною из Петербурга, я могу заключить, что у вас довольно сильно зашевелилась литературная - да и всякая другая жизнь. Иногда меня разбирает досада, почему я не нахожусь в это время со всеми вами - и даже кажется ("человек самолюбив!"), что я мог бы быть полезен. Но выехать отсюда раньше апреля я и думать не могу - и потому отлагаю все подобные мечты до будущей зимы. А будущей зимой Вас, пожалуй, не будет. Вы мне пишете, что даже нынешнюю зиму в Петербурге не доживете. Что у Вас за мысль ехать на Кавказ? Скорее брата Вашего надобно оттуда вытащить.

   Не забудьте мне прислать всё Ваше, что явится не в "Соврем<енник>е".

   Знакомство Ваше с Шекспиром - или говоря правильнее - приближение Ваше к нему - меня радует⁵. Он - как Природа; иногда ведь какую она имеет мерзкую физиономию (вспомните хоть какой-нибудь наш степной октябрьский, слезливый, слизистый день) - но даже и тогда в ней есть необходимость, правда - и (приготовьтесь: у Вас волоса встанут дыбом) - целесообразность.- Познакомьтесь-ка также с "Гамлетом", с "Юлием Цезарем", с "Кориоланом", с "Генрихом IV", с "Макбетом" и "Отелло". Не позволяйте внешним несообразностям отталкивать Вас; проникните в середину, в сердцевину творения - и удивитесь гармонии и глубокой истине этого великого духа. Вижу отсюда, как Вы улыбаетесь, читая эти строки; но подумайте, что, может быть, Т<ургенев> и прав. Чем черт не шутит!

   Я не говорю Вам о здешних моих знакомствах; встретил я только одну милую девушку - и та Русская⁶; одного очень умного человека - и тот жид⁷. Французики мне не по сердцу; они, может быть, отличные солдаты и администраторы - но у всех у них в голове только один переулочек, по которому шныряют всё те же, раз навсегда принятые мысли. Всё не ихнее им кажется дико - и глупо. "Ah! le lecteur Franèais ne saurait admettre cela!" Сказавши эти слова, француз даже не может представить себе, что Вы что-нибудь возразите. Бог с ними!

   Ну прощайте, милый Толстой. Разрастайтесь в ширину, как Вы до сих пор в глубину росли - а мы со временем будем сидеть под Вашей тенью - да похваливать ее красоту и прохладу.

  

  

   Третьего дня получил я твои "Записки" и тотчас прочел их¹. Впечатление было сильное и хорошее: в этих главах чрезвычайно много поэзии и юности, лицо твоей жены (всем нам - действительно - мало известной) - привлекательно и живо; отрывки из ее писем дают понятие о замечательной натуре². Последняя глава мне очень понравилась - и возбудит негодованье только тех людей, которых одно твое имя сердит³. С моей стороны я сделаю только два возражения: первое: осторожно ли ты поступил, описывая К<етчера> (которого, разумеется, все узнают) - его тоску по революции и т. д. и т. д.?⁴ Второе: в этом последнем отрывке слог твой уже чересчур небрежен; галлицизмы самые вопиющие попадаются на каждом шагу; хоть бы Огареву просматривать твои корректуры. Например, можно ли сказать:

   (Стр. 84) "иной мир, иначе симпатичный, нежели тот!..".

   Что такое (на стр. 87) - "есть организации, которым никогда не нужна... опора, указка, которые всего лучше идут там, где нет решетки?".

   Или (на стр. 127) - "Ну оно как не приятно, а я из этого не решился прежде, нежели было нужно, оставить умирающую женщину" и т. д.⁵

   Это тем более неприятно, что вообще язык твой легок, быстр, светел и имеет свою физиономию. Я бы взялся в полчаса стереть все эти маленькие пятна, причину которых следует искать в долгом твоем пребывании за границей. Но - повторяю - "Записки" - отличные и читаются с удовольствием, иногда с умилением. Несколько вводных лиц прекрасно очерчены (как напр. архиерей Парфений)⁶.

   No "Библиотеки"⁷ отправится к тебе на днях; теперь он у Мельгунова, у которого я возьму его завтра или послезавтра. Не я послал тебе Некрасова⁸, должно быть, он сам распорядился - или, может быть, какой-нибудь из твоих тайных приверженцев вспомнил о тебе. A propos de приверженцы - ты никогда не угадаешь, от кого я не далее как вчера слышал великие похвалы тебе... От князя Орлова (раненного под Силистрией) - сына известного Орлова. Он не только всё прочел, что ты написал, но даже (ceci entre nous) с месяц тому назад отвез все твои произведения к в. к. Михаилу Николаевичу. Он мне чрезвычайно понравился; несчастье его отрезвило - да и вообще - натура в нем высказывается хорошая. Вот поневоле воскликнешь: Où la vertu va-t-elle se nicher!⁹ Он всю зиму пробудет здесь; мы, я надеюсь, будем видеться.

   Ты ведь, я думаю, знаком с Оппенгеймом?¹⁰ Я его вижу часто: он очень умен и оригинален.

   А к д'Агу я езжу с точки зрения естествонаблюдателя. Какие там попадаются "букашки и таракашки"! ^u Прощай, обнимаю тебя и остаюсь

  

   P. S. Коленопреклоненно умоляю тебя: не употребляй слово: безразличный! Особенно в одном месте оно меня точно по щеке ударило¹².

  

  

   Несколько дней тому назад получил я Ваше письмо¹ - а в скором времени и музыку², которую я вчера отвез на суд г-же Виардо. Она ее похвалила, прибавив, однако ж, что все-таки советует Вам обратить внимание на мелодию; мысли Ваши ей кажутся не довольно развиты и слишком "dêclamatoires". Передаю Вам ее мнение, не ручаясь, впрочем, за ее непогрешительность.

   Дрезден на Вас произвел сильное впечатление; этого надобно было ожидать. Рафаелевская Мадонна не дается с первого раза, особенно таким сангвиническим, живым натурам, какова Ваша. Вообще мне кажется (сколько я могу судить о Вас по нескольким часам, вместе проведенным)³ - что Вам необходимо сосредоточиться; - Вы склонны к "рассыпному" строю. Без сосредоточенности можно сильно чувствовать, понимать, но творить - трудно. Дерево сосредоточивается в течение целой зимы, чтобы весной покрыться листьями и цветами. Совет Пушкина "Поэту" в его "Сонете" - применяется к каждому художнику⁴. Извините мой педантизм: я, как уже человек поломанный, говорю Вам по опыту.

   Мне очень приятно, что мои рассказы Вам нравятся⁵; но не забудьте их со временем переслать в Лондон⁶.

   Грибовского я вижу изредка; я его познакомил с Мельгуновым⁷ - и хочу познакомить еще с двумя, тремя Русскими.

   Поклонитесь от меня Глинке⁸; он, вероятно, меня не помнит - но я очень хорошо его помню. Он бывал у нас, когда мы жили вместе с братом - которого он, кажется, любил⁹. Скажите ему, что я ему желаю здоровья и всего хорошего на свете. Г-жа Виардо, которая, как Вы знаете, большая его поклонница, также ему кланяется. Что, его опера ставится на театре?¹⁰

   А Вам я желаю работать, работать и еще работать. Не дайте своему таланту ни заснуть, ни рассыпаться на мелочи, ни, говоря орловским словом, зачичкаться - т. е. до времени высохнуть. Пусть почиет над Вами благословение Аполлона, бога лиры,- а впрочем, наслаждайтесь жизнью. Очень скоро уходит она, злодейка - и никак невозможно вернуть ее - так уже судьба нас устроила.

  

  

   Милый Анненков, третьего дня я послал к Вам письмо с стихами Некрасова¹, а вчера получил Ваше письмо² - благодарю за него, но на этот раз на него не отвечаю. У меня есть дело важности неотлагательной. Вот оно в чем: в декабрьском No "Совр<еменник>а" прочел я, что готовится 5-й выпуск альманаха "Для легкого чтения" - где объявлен мой "Помещик"³. Распоряжаться так нецеремонно чужим добром - я нахожу весьма неуместным - но это бы еще ничего - а в "Помещике" есть мерзкая строфа (по поводу Аксакова)⁴, единственное мое литературное пятно - и если эта строфа напечатается - я принужден буду публично протестовать против этого присвоения чужой собственности. Ради бога, обратитесь тотчас к Панаеву, к Давыдову⁵, словом, к тому лицу, от которого зависит печатание "Для л<егкого> чтения" - и с этим письмом в руке потребуйте немедленного исключения (а если уже напечатан этот лист) - перепечатания. Я не помню начала этой дурацкой строфы - но вот как она кончается:

  

   От шапки - мурмолки своей

   Ждет избавленья, возрожденья -

   Ест редьку, западных людей

   Бранит - и пишет донесенья⁶.

  

   Повторяю, что если эта строфа будет напечатана, я почту своей обязанностью протестовать формально против поступка г-д Давыдова etc. Вы сами легко поймете как это для меня важно, и не потеряете ни одной минуты. Весь "Помещик" - дрянь, и я никогда не согласился бы его перепечатать - ну уж бог с ними!

   Я нисколько не прочь от печатания "Нахлебника" - и кое-что даже переделал и сократил. Поправки эти я немедленно вышлю Панаеву - они еще ко 2-му номеру поспеют⁷.

   Я на Ваше имя напишу письмо гр. Ламберт. Вы ей его доставьте. Мои письма к ней не доходили.

   Повторяю, это не письмо, а крик отчаяния, вызванный наглостью г-д издателей⁸.

   На днях напишу Вам. Пока прощайте, обнимаю Вас.

  

   P. S. Мне самому полемика по поводу глупых "Призраков" кажется детски пошлой - и я написал коротенький ответ Каткову, в котором всю вину беру на себя⁹.

  

  

   Письмо мое огорчит тебя, милый Панаев - я это знаю наперед: фунт конфет ты проиграл¹ - и ко 2-му No-у "С<овременника>" я ничего прислать не могу². Единственным, хотя горьким утешением служит мне то, что в моей неисправности не я виноват, а моя болезнь. Я знаю, вы все не верите ни в мои недуги, ни в мою любовь к охоте, к сожалению, болезнь моя слишком действительна. Пузырь у меня заболел, как только я попал в Париж, а в последнее время у меня открылась <- - -> {Выпущены подробности медицинского характера.} болезнь чрезвычайно гадкая и упорная, от которой я уже принужден был подвергнуться операции и т. д. и т. д. Болезнь эта имеет свойство ужасно действовать на нервы и на нравственное состояние души - и я теперь столь же способен писать, сколь способен петь или плясать на канате.- Единственную недостающую страницу в рассказе, назначенном Дружинину³, осилить не могу - только жду, чтобы отпустило меня, и брошу проклятый Париж. Могу только предложить следующее: попробуйте напечатать "Нахлебника" - мне Анненков пишет, что теперь его, пожалуй, позволят⁴. Если его пропустят (списки достать, я думаю {Далее зачеркнуто: очень} легко) - то поручаю Толстому держать корректуру - в случае надобности сделать поправки и сокращения. Попроси его от моего имени об этом - а я на его письмо отвечу, как только почувствую себя в духе: очень оно меня обрадовало⁵. Да, кстати, я писал Анненкову, чтобы непременно выкинули из "Помещика" (которого, я вижу, хотят перепечатывать в "Для легкого чтения") строфу об Аксакове (она кончается так: "Западных людей бранит и пишет донесенья") - а то я принужден буду печатно протестовать против распоряжения моей собственностью. Пожалуйста, сообщи это Давыдову и, в случае нужды, потребуй перепечатки⁶. Если б мой рассказ для "Б<иблиотеки> для ч<тения>" пришел вовремя и если бы Др<ужинин> согласился - то можно бы его напечатать, а я Др<ужинин>у доставил бы другой. Но всё это гадательно⁷.

   Да, что делать: l'homme dispose {Так в подлиннике, вместо propose <предполагает>.} et le пузырь dispose⁸. Делаво тоже глазами хлопает и статью о французской литературе не Написал - я уже думаю обратиться к Lêon de Wailly. Словом - всё идет, как через пень-колоду.

   Если мне полегчит, я к 3-му No-у что-нибудь сделаю - но ничего решительно обещать не могу.

   Но письмо так неутешительно, что лучше поскорей его кончить. Прощай и не брани меня - я бы давно это тебе написал, но я до последней минуты всё надеялся.

   На конверте:

  

  

  

   Уже с неделю, как я собираюсь отвечать на Ваше письмо¹ - да всё не удается. Нахожусь я в препакостном настроении духа, болезнь моя приняла дурной оборот, меня опять жгут и т. д. словом - гадко. Я довесил нос и руки опустил. Маленький рассказец для Вас совсем готов²; стоит присесть и написать последнюю страницу - не могу! Однако переломлю себя - кончу и отправлю. Боюсь я только за него: очень он вышел мрачен. Кабы знал я, что меня ждет в Париже - не выехал бы из Петербурга... А Вы, как нарочно, рисуете мне соблазнительные картины Вашего совокупного житья. Вашей деятельности. Кстати, о Вашей деятельности, прочел я Вашего "Лира" - и умилился - но особенно меня тронула Ваша вступительная статья. Это прелесть! Должен сознаться, что если бы Вы не были консерватором, Вы бы никогда не сумели оценить так Кента, "великого верноподданного". Я прослезился (à la lettre) над ним. Все эти характеристики - всё воззрение верно, широко, глубоко - исполнено любви и свободы. Очень, очень Вы меня порадовали. Спасибо Вам³.

   Зато Вы не удивитесь, если я скажу Вам, что статья о Б<елинском> мне мало понравилась. Она очень умна и беспристрастна - но холодна и - виноват! - несправедлива. Как же это так? - спросите Вы: беспристрастна и несправедлива? Уж я не знаю как - но оно так. Об этом следовало бы распространиться - но я теперь не в силах распространяться⁴. Зато весь номер составлен прекрасно - и читается и с удовольствием и с пользой. Радуюсь я хорошей подписке: да оно иначе и быть не может: "Б<иблиотека> для ч<тения>" - пойдет у Вас блистательно - дай бог, чтобы "Современник)" не был совсем задавлен (ce que je crains, entre nous spit dit). Почему я эту фразу написал по-французски? - Неизвестно. Но я, по милости моего гнусного недуга, не скоро что-нибудь сделаю. Чувствую в себе пустоту выпотрошенной рыбы - кислоту непрививного яблока - и глупость, подобную - невозможно сыскать сравнения.

   Анненкову теперь лафа отхлопать себе все лядвии на мой счет.

   Жду с нетерпеньем высылки XII-го и 1-го No Вашей "Библиотеки".

   Вы, вероятно, спросите меня: если мне так скверно в Париже, зачем я остаюсь здесь? На это есть причины очень важные - но я думаю отсюда непременно через 2 месяца выехать. Куда? - не знаю - может быть, в Лондон. Здешний климат мне решительно вреден. Толстой мне пишет, что он собирается сюда ехать, а отсюда весной в Италию; скажите ему, чтобы он спешил, если хочет застать меня⁵. Впрочем, я ему сам напишу. По письмам его я вижу, что с ним совершаются самые благодатные перемены - и я радуюсь этому, "как нянька старая"⁶. Я прочел его "Утро помещика"⁷, которое чрезвычайно понравилось мне своей искренностью и почти полной свободой воззрения; говорю: почти - потому что в том, как он себе задачу поставил, скрывается еще (может быть, бессознательно для него самого) некоторое предубеждение. Главное нравственное впечатление этого рассказа (не говорю о художественном) состоит в том, что, пока будет существовать крепостное состояние, нет возможности сближения и понимания обеих сторон, несмотря на самую бескорыстную и честную готовность сближения - и это впечатление хорошо и верно; но при нем бежит другое, побочное, пристяжное,- а именно то, что вообще просвещать мужика, улучшать его быт - ни к чему не ведет - и это впечатление неприятно. Но мастерство языка, рассказа, характеристики великое.- Каков, однако, бессовестный Андриас!⁸ Какую статеечку он об "Д<етстве>" и "О<трочестве>" тиснул!⁹ На какие погромы я должен готовиться, я, от которого он уже ничего ждать не может!

   Пускай! Это может быть даже очень полезно.

   Вы не можете себе представить, какое иногда во мне поднимается нетерпеливое желанье быть с Вами, в Петербурге, где у меня не болел мой мерзкий пузырь! Клянусь, что с будущей зимы - все зимы своей жизни я провожу в Петербурге! Баста!

   Если театр состоится, скажите Писемскому, что я прошу его убедительно написать мне об этом¹⁰. До меня дошли слухи, что здоровье его поправилось, чему я радуюсь ото всей души.

   Прощайте, милейший консерватор - будьте здоровы и веселы. Поклонитесь Вашей матушке и всем добрым приятелям.

  

   P. S. Рассказ¹¹ Вы получите через 2 недели - самый поздний срок.

  

  

   Ich habe einen Rheumatismus in Knie bekommen - Tind muss zu Hause sitzen oder eigentlich liegen.- Unser "Match" wird immer verschoben¹ - hiermit send ich das Buch, das Sie gewünscht haben².

   Mittwoch,

   Rue de Rivoli

   206.

   На конверте:

   Monsieur

   Monsieur Harrwitz.

   Au Cercle des Echecs.

  

  

   Вот Вам мои книги¹, любезная княгиня - можете прочесть "Переписку", "Пасынкова", "Затишье" и "2-х приятелей", а остальное не читайте. Впрочем, теперь Вам на радости не до чтения² - я у Вас не был всё это время, потому что мне было скверно.

  

  

   Я давно с нетерпеньем ожидал Вашего письма. Спасибо Вам за него. Факты, сообщаемые Вами, очень интересны.- Статья Дудышкина обо мне представляет, вероятно, много справедливого и дельного - но при всем моем невысоком мнении о моем таланте мне все-таки не хочется согласиться с ним, что лучше было бы мне вовсе не писать. По крайней мере, теперь узнаешь о себе всю правду до самой подноготной¹.

   Я на днях переехал на другую квартиру и живу теперь Rue de l'Arcade, No 11. Сообщите этот адресс всем приятелям и знакомым. Я живу теперь с Некрасовым, который приехал сюда из Рима. Здоровье его, кажется, поправилось - хотя он хандрит и киснет сильно. Он кое-что сделал, но слухи, до него дошедшие об участи его стихотворений, несколько приостановили его деятельность^а. Впрочем, он успокаивается понемногу.- Фет тоже был тут, но завтра едет назад в Россию, Толстого еще нет - да вряд ли он приедет скоро - ведь он сперва отправился в деревню, там и застрянет³.

   Здесь много Русских, и журналы все получаются, хотя очень поздно. Но Вы этим не смущайтесь и сообщайте мне всё, что может нас здесь заинтересовать

   Работа моя совсем и окончательно приостановилась. Причиною этому - главное болезнь моя, которая сильно меня кусает и лишает бодрости и спокойствия духа; притом другие подошли обстоятельства... Словом, мне теперь ясно - пока я не вернусь в Россию, я, кроме небольшого рассказа для Дружинина⁴, ничего не сделаю. Я уже на этот счет махнул рукой.

   Я писал Панаеву об этом⁵ - да еще о том чтобы ни за что не печатали в "Помещике", которого хотят сунуть в "Легкое чтение", строфы о славянофилах и об Аксакове (строфа эта кончается так: "западных людей бранит - и пишет донесенья"). Непременно осведомитесь, исполнил ли мое требование - и если нет (чего боже сохрани), дайте мне знать это, ни мало не медля, для того, чтобы я принял надлежащие меры. Это очень важно. Я надеюсь, что Вы обратите на мою просьбу надлежащее внимание⁶.

   Мне приятно узнать, что графине лучше⁷. Дай бог ей совсем выздороветь!

   Будьте здоровы, поклонитесь брату Вашему и всем приятелям.- Если мы будем живы, в мае увидимся.

  

   P. S. При сем прилагается письмо Некрасова к Вашему брату.

  

  

   Несколько раз собирался я к Вам писать, любезнейший Анненков - да, право, перо из рук вываливалось; теперь, однако, улучив минуту, свободную от хандры, пишу Вам, "Отчего Вы хандрите?" - спросите Вы. На это один ответ: болезнь, проклятая болезнь пузыря, в которую Вы не верите, но которая, к сожаленью, слишком действительна, потому что лишает меня всякой бодрости, всякой охоты жить,- это я говорю без преувеличивают. Жду не дождусь конца моего пребывания в Париже, климат которого мне решительно зловреден. Эта же болезнь причиною тому, что я ничего не сделал и не сделаю - где тут работать - или, говоря выспренним слогом, "творить" - когда каждое утро приходит в мысли гётевский стих из "Фауста":

  

   "Nur mit Entsetzen wach' ich Morgens auf"...¹

  

   Впрочем, довольно об этом; раненый зверь забивается в чащу леса, чтобы его не видели; больной человек должен лежать и не надоедать жалобами.

   Неделю тому назад приехал сюда Некрасов², и мы теперь вместе живем - rue de l'Arcade, No 11. Avis au lecteur - т. e. au correspondant. Я нашел, что здоровье Некрасова поправилось - но Вы, я надеюсь, знаете не хуже моего, как мастерски скучает и хандрит этот человек, и потому можете представить, что мы, сидя вдвоем, не устремляемся в небеса, не поем гимн радости - и вообще о Шиллере думаем мало. Впрочем, я рад его видеть - и так как в математике из отрицания, помноженного на отрицание, выходит положение - то, пожалуй, и у нас выйдет что-нибудь. Фет был тоже здесь и уехал³, загнанный, как заяц борзыми собаками, скукой, самой неотступной и безжалостной, скукой бесплодного скитания по отелям, гостиницам, железным дорогам, любопытным зданиям и театрам. Он возвращается с ненавистью к Европе, которую не видел нисколько и о которой, однако, будет судить резко и смело.

   Из Петербурга пришло известие, что Толстой сюда едет - и мы его ждем, хотя и не очень надеемся на его приезд⁴. Я получил от него очень милое и умное письмо⁵ - видно, что он приходит в более естественное положение. Это очень приятно - и следует всем нам помогать ему, по мере возможности, в его трудном и тугом развитии.

   Прислал мне Елисей Колбасин отрывки из статьи Дудышкина обо мне. Во многом он, вероятно, прав - но неужели моя деятельность была бы лишнею даже во времена Карамзина?⁶ Немножко горько в этом согласиться - но делать нечего. Другой Колбасин пишет, что продажа моих книжек идет плохо⁷; сугубо поздравляю Вас с ускоренной продажей Базунову⁸; у него шея толста - авось не разорится от этого.

   Был я на днях в заседании Академии и слышал речь Гизо {в ответ Биоту)⁹. Речь произвела большой эффект - и действительно была эффектна; qui a bu - boira, и Гизо, несмотря на всю свою austêritê, видимо, был доволен случаем поговорить и порисоваться. Он назвал Наполеона "ce hêros-despote" - и все нашли, что это было с его стороны ужасно смело; вот Вам факт, по которому Вы можете судить, до чего опустился здешний уровень.

   Здесь много Русских, которых я вижу довольно часто толки из cara patria доходят разнообразные. Мне хочется поскорей вернуться; время, проведенное мною здесь есть погибшее время. Надо в Париж приезжать или раньше или позже моих лет; да и сверх того моя болезнь мне отравляет каждую минуту, каждое впечатление.

   Письмо это невесело - да что прикажете делать? Меня утешает мысль, что Вы, по крайней мере, по-прежнему несокрушимы, веселы, многоядны и многожизнениы: Поклонитесь друзьям и Ольге Александровне. Мне ев жаль - что она не выходит замуж - хоть за Дрейнтельна, например?¹⁰

  

   P. S. Я надеюсь, Вы распорядились насчет "Помещика" - в легком чтении?

  

  

   Милый Анненков, я Вам долго не писал по следующей причине: не только весело - даже спокойно не мог бы я писать Вам - а хныкать не хотелось. Тоска меня гложет - главная, почти единственная причина этой тоски - болезнь, неожиданно возвратившаяся. К счастию, мне не долго остается быть в Париже - и я надеюсь, что, расставшись с этим городом, я расстанусь также с своими недугами.- С тех пор как я писал Вам, много произошло нового: Некрасов был, хандрил, не выдержал и внезапно уехал в Рим¹; Толстой приехал². Действительно он изменился во многом и к лучшему - но скрыл и треск его внутренней возни всё еще неприятно действует на человека, нервы которого без того раздражены. Все-таки я очень рад его приезду.

   Посылаю Вам первую часть или первый день "Поездки в Полесье". Второй день переписывается и вышлется послезавтра. Я не хотел запихать всё в один пакет. А посылаю этот рассказ Вам, а не прямо Дружинину вот по какой причине: мне кажется, что я в этом рассказе слишком расстегнулся, то есть слишком даю читателю заглянуть в свои непотребные и неопрятные кишки. Если и Вам это покажется, то прошу Вас не давать этого рассказа в печать -а для оправдания моего показать его Дружинину³. Во 2-м дне я описываю лесной пожар и личность одного полешского Картуша⁴ - можно будет в таком случае поместить один 2-й день, приклеив к нему начало 1-го дня, описание леса и т. д. Пожалуйста, напишите мне тотчас, как Вы решите. Собственно для меня это всё равно - для меня моя литературная деятельность и кало чужой собаки - всё едино; но мне бы не хотелось сделать неприятности Дружинину; довольно уже и катковской истории⁵.

   Прощайте, милый толстяк, "одна любовь души моей"⁸. Мне теперь плохо, но авось, свидевшись в России, будет лучше. Я здесь познакомился с 2-мя Вашими симбирскими знакомыми: с Грибовским и Столевским. Милейшие люди! Оба, к сожалению, уехали. Пишите мне теперь: Rue de l'Arcade, No 11.

  

   P. S. Если рассказ⁷ поступит в "Б<иблиотеку> для ч<тения>", то взыщите с Др<ужинина>, что будут Вам стоить пакеты.

  

  

   Мельгунов показывал мне твое письмо к нему¹, милый Герцен,- отвечаю вкратце на твои пени. Я хандрю - потому что болен и ничего не делаю. Я вылечусь только тогда, когда брошу Париж. А брошу я его через месяц - и покачу в Англию, в Лондон, к тебе². Авось там я поправлюсь. А оттуда в Россию и засяду там на веки веков.

   Стиха "Войнаровского" - я не знаю³.

   Некрасов (которого ты не любишь) был в восхищение от последнего отрывка твоих мемуаров⁴. Толстой тоже будет в Англии; ты его полюбишь - я надеюсь - и он тебя⁵.

   Я привезу к тебе в Лондон все имеющиеся у меня номера журналов и оставлю их тебе - а теперь не могу никаких сообщить новостей. О побоище Шевырева ты уже, вероятно, знаешь⁶.

   Кланяюсь всем твоим и целую - кого могу. Еще раз, будь здоров и до свидания в Путанее, где я заживу путанее⁷. Rends-toi, brave Herzillon!⁸

  

   Милый Колбасин, отвечаю вкратце на Ваше коротенькое письмецо¹. Во-первых, приложенное письмо Ваше мною тотчас же было отправлено Некрасову в Рим²; куда он укатил в прошлое воскресенье; во-вторых - и не спрашивайте меня о моем здоровье: проклятый пузырь убил меня, и я жду не дождусь того дня, когда я брошу, наконец, Париж (это будет через месяц). А в-третьих, лучше бы Вы уже, злодей, и не упоминали о сплетнях, распускаемых на мой счет - а то Вы говорите, что ходят сплетни, прибавляете даже, что очень гнусные - и не говорите, в чем именно они состоят... Ради бога, известите меня, в чем дело, а то я буду думать, что меня обвиняют в покраже платков или в <- - ->. Пожалуйста, напишите. Я отправил слегка выправленного "Нахлебника" (с переменою заглавия) к Панаеву,- посмотрим, пропустит ли ценсура³.- Письмо к Подлинскому, в Константинополь, давным-давно отправлено⁴. Толстой здесь уже с неделю. Он гораздо лучше стал - но всё еще чудит. Впрочем, я очень рад тому, что он приехал.- Скажите, ради бога, отчего это я не получил ни 12-го, ни 1-го No "Библиотеки", ни 11-го, 12-го, ни 1-го No "Совр<еменник>а"? Это очень неприятно. Начали было высылать - а там и тпру. Что делает родственник? Я жду от него обыкновенного месячного письма, скажите ему это. Непременно⁵,- Помещен, наконец, "Переулочек"?⁶ Говорят, мои повести идут плохо: правда это? Пожалуйста, не церемоньтесь написать правду: если б Вы знали, как я равнодушен стал к литературе вообще и к моей дребедени в особенности?..⁷

   Посмотрел бы я на Вас, как Вы сидели с образом на свадьбе Ф<еоктист>ы!⁸ То-то важность разлита была на лице, а бакенбарды, бакенбарды!!

   Ждите меня в мае - если я не околею, что было бы не худо. Будьте здоровы и верьте в искреннюю и дружескую привязанность

  

   P. S. Лобызаю "родственника" в многодумное чело.

  

  

   Милый Боткин, без преувеличения могу сказать, что десять раз принимался писать тебе - но ни разу более полустраницы написать не мог; авось на этот раз буду счастливее.- О себе тебе говорить не стану: обанкрутился человек - и полно; толковать нечего. Я постоянно чувствую себя сором, который забыли вымести - вот тебе моя Stimmung. Авось это пройдет, когда я брошу Париж. - Ты знаешь, что Некрасов был здесь и внезапу ускакал в Рим¹; Толстой здесь - и глядит на всё, помалчивая и расширяя глаза; поумнел очень: но всё еще ему неловко с самим собою - а потому и другим с ним не совсем покойно. Но я радуюсь, глядя на него: это, говоря по совести, единственная надежда нашей литературы.- Что касается до меня - то скажу тебе на ухо с просьбой не пробалтываться: кроме обещанной статьи Дружинину², которую только потому и высылаю, что боюсь повторений катковской истории,- ни одной моей строки никогда напечатано (да и написано) не будет до окончания века. Третьего дня я не сжег (потому что боялся впасть в подражание Гоголю), но изорвал и бросил в watercloset все мои начинания, планы и т. д. Всё это вздор. Таланта с особенной физиономией и целостностью - у меня нет, были поэтические струнки - да они прозвучали и отзвучали,- повторяться не хочется - в отставку! Это не вспышка досады, поверь мне - это выражение или плод медленно созревших убеждений.- Неуспех моих повестей (сообщенный мне из самых верных источников, Колбасиным и др.) ничего мне не сказал нового³. Я удаляюсь; - как писателя с тенденциями заменит меня г. Щедрин (публике теперь нужны вещи пряные и грубые)⁴ - а поэтические и полные натуры, вроде Толстого, докончат и представят ясно и полно то, на что я только намекал. Всё это довольно странно после "обязательного соглашения"⁵, mais je m'en lave les mains.- Так как я порядочно владею российским языком - то я намерен заняться переводом "Д<он->Кихота",- если буду здоров⁶. Ты, вероятно, подумаешь, что это всё преувеличение - и ты мне не поверишь. Ты увидишь, я надеюсь, что я никогда не говорил сурьезнее и искреннее.

   Благодарю за присылку статьи о Фете⁷; основная мысль весьма верна и дельна, и щедрой рукой рассыпаны тонкие и умные замечанья. Вот если откроется у меня к этому талант, я не прочь писать статьи в этом роде - и, может быть, себя попробую⁸. Но сочинять - баста! Ты знаешь, что я тотчас бросил стихи писать, как только убедился, что я не поэт; а по теперешнему моему убеждению - я такой же повествователь, какой был поэт.

   Я познакомился здесь со многими людьми, между прочим с Мериме! Я вообще приятно бы мог проводить время, если б не был отравлен. Увидимся, многое расскажу - а писать не хочется.

   Прощай, милый Б<откин>. Не знаю, где ты, в Петербурге или в Москве - и потому пересылаю тебе это письмо через Анненкова. Будь здоров, обнимаю тебя.