Тургенев Иван Сергеевич - Письма (1855-1858)

  

   Бывший губернский предводитель {Далее зачеркнуто: граф} Чертков, отставленный за помещение в дружинные офицеры людей, взятых в кабаках и из-под Иверской ²,- давал вечер членам общества любителей художества³. На этом вечере присутствовали между прочими вышеозначенные профессор и граф. Возникли споры (как это водится в Москве) о славянофильстве, о статье Аксакова о богатырях⁴, а наконец и о речи Роберта Пиля⁵, за которую упомянутый граф вздумал заступаться.- "После этого Вы не патриот",- заметил профессор. На эти слова граф с изумительной находчивостью и совершенным à propos возразил: "А ты, сукин сын, женат на выблядке!"⁶ - "А ты сам происходишь от выблядка",- в свою очередь заметил профессор и бац графа в рожу⁷. Тут уже граф не вытерпел, сшиб профессора с ног, начал его топтать и бить стулом. Гости, увидав такое зрелище и сообразив, что граф, человек большого роста и сильный, непременно убьет старого и слабого профессора,- тотчас все прыснули вон, один хозяин не потерял присутствия духа - и тоже убежал, но прямо к Закревскому, которому немедленно обо всем донес. Закревский, как известный делец и административная голова, тотчас нашелся: он дал знать в Петербург по телеграфу, что дерутся, мол, такой-то и такой-то - так что прикажете сделать?⁸ Между тем Бобринский продолжал бить Шевырева - и, вероятно, убил бы его окончательно, если б г-жа Черткова, оставшаяся одна на театре побоища, отчасти усилиями своих слабых рук, отчасти увещаниями и слезами, <не> успела остановись раздраженного графа, так что он сломил Шевыреву только одно ребро. Шевырева отнесли замертво - и он до сих пор лежит в постеле. Дело на этом остановилось - и дальнейших пока последствий нет.

   Вот тебе, милый Герцен, подробное - и во всех своих подробностях точное описание этой знаменитой драки, от которой по всей Москве стон стоял стоном.

   Толстому я передал твой поклон; он очень ему обрадовался и велит тебе сказать, что давно желает с тобой познакомиться - и заранее тебя любит лично, как любил твои сочинения (хотя он NB далеко не красный).

   Мы через месяц увидимся,- а пузырь мой продолжает мучить меня.

   Прощай, пока, будь здоров. Кланяюсь всем твоим и Огареву.

   (Я предисловия к Дашковой еще не прочел, потому что у меня только отрывок. Но фраза хороша)⁹.

   Париж.

   5-го марта 1857.

  

  

   Милый Яков Петрович, Вы пеняете на меня за то, что я не пишу¹,- а я именно и потому не пишу ни к Вам, ни к друзьям вообще, что ничего веселого сказать не могу, а жаловаться и вздыхать не стоит. Мне всячески скверно - и физически, и нравственно, но в сторону это! Надеюсь, что мне лучше будет через месяц, то есть когда я выеду, из Парижа. Солон он мне пришелся - бог с ним!

   Спасибо за доставленный адресс Клюшникова. Я им воспользуюсь - и, сам развалина, подам голос той престарелой развалине².

   Толстой здесь. В нем произошла перемена к лучшему, весьма значительная.

   Этот человек пойдет далеко и оставит за собою глубокий след.

   Отчего вы не прислали мне какое-нибудь Ваше стихотворение? Что-нибудь у Вас, наверное, накопилось.

   Я остаюсь здесь еще месяц - а там еду в Лондон, а из Лондона - домой³. Авось дома приведу себя в порядок - а то здесь я никуда не годен стал - и если отвечаю Вам, не имея двух мыслей в голове, то только потому, что мне хочется доказать Вам, что я Вас люблю и помню.

   Поклонитесь Шельгуновой и Михайлову, когда он вернется⁴ - а сами будьте здоровы и работайте, пока можете.

  

   P. S. Эта записка кончена 6-го марта - писалась 5 дней!!!

  

  

   Любезнейший Кашперов, я всё собирался написать Вам ответ на Ваше письмо¹ - как вдруг пришло горестное известие о смерти Глинки². Хотя нельзя уже было ожидать от него многого³,- но все-таки очень и очень жаль его, особенно когда подумаешь, как много мог этот человек сделать - и как мало оставил после себя. И за это малое будем ему благодарны. Имя его не забудется в истории Русской музыки - и, если суждено ей когда-нибудь развиться,- от него поведет она свое начало.

   Останетесь ли Вы в Берлине после этой смерти? Не покажется ли Вам пусто и скучно там?⁴ Если бы Грибовский был еще здесь, я бы знал, что Вы намерены с собою сделать; но его, как Вам известно, Некрасов увлек в Рим⁵. Напишите мне о себе - да также сообщите какие-нибудь подробности о смерти Глинки⁶. Я отнес присланный Вами романс к г-же Виардо, которая его похвалила⁷.

   Толстой (Л. Н. Т.) здесь, и я вижусь с ним ежедневно. К сожалению, я не могу похвастаться здоровьем. Пузырь мой меня мучит - и я думаю, что пока я в Париже, я от него не отделаюсь. Я думаю выехать отсюда в начале апреля. В июне я уже буду в России.

   Когда и где мы увидимся с Вами? Это известно одному богу. Но Вы, я надеюсь, не сомневаетесь, что, где бы мы ни встретились, я с истинной радостью пожму Вам руку.- Поклонитесь от меня Столевскому, которого я полюбил искренно. Будьте здоровы и веселы.

  

   P. S. Мой адресс теперь: Rue de l'Arcade, No 11.- Я написал Вам по Вашему старому берлинскому адрессу, в надежде, что Вам перешлют это письмо.

  

  

   Я в долгу у тебя за два письма (с приложениями из "Моск<овских> вед<омост>ей")¹, - но я всё это время был нездоров (проклятый мой пузырь опять разболелся) и вследствие этого хандрил, ничего не делал и не писал. Мне и теперь нехорошо - но я утешаю себя мыслию, что я скоро покину Париж и - болезнь меня покинет,- что уже случалось неоднократно.

   Благодарю тебя за твою аккуратность и дружелюбие. Слава богу, глупой этой перепалке с Катковым положен предел.- Очень нас всех заинтересовали сообщенные тобою новости². Пожалуйста, с получения этого письма напиши мне, чем кончилось ратоборство Б<обринского> с Ш<евыревым>³ и вообще всё, что тебе покажется любопытным или поучительным. Твое письмо меня застанет еще в Париже - но мой адресс теперь: Rue de l'Arcade, No 11.

   Некрасов был здесь, прожил три недели и ускакал опять в Рим, куда влекла его старинная привязанность⁴.- Толстой здесь. Он уже две недели как приехал. Я вижусь с ним ежедневно - и нахожу, что он изменился к лучшему во многом. Он работает прилежно - и должно думать, что из него выйдет большой человек.

   Здесь довольно много Русских и, между прочим, кн. Орлов (сын известного Орлова) - человек очень хороший, добрый и благонамеренный. Желательно бы было, чтобы он со временем получил влияние в России.

   Я познакомился со многими литераторами, и с Мериме, Похож на свои сочинения: холоден, тонок, изящен, с сильно развитым чувством красоты и меры и с совершенным отсутствием не только какой-нибудь веры, но даже энтузиазма.

   Сюда ждут вел<икого> князя Константина Никол<аевича> и готовят ему всевозможные празднества. Я имел случай попасть в императорскую капеллу и видел вблизи императора и его жену. Он очень некрасив, а у ней незначительная фигурка⁵.

   Напиши мне какие-нибудь интимные подробности о журналах. Правда ли, что "Русский вестник" забил все остальные? "Русская беседа" так ли окончательно провалилась, как пишут? Мы здесь получаем все журналы, только весьма поздно и неаккуратно.

   Я надеюсь быть в России в начале июня - и около 15-го буду иметь удовольствие видеть твое симпатическое и вечно веселое лицо.

   Дай бог тебе всего хорошего - поклонись от меня твоей жене и будь здоров.

  

  

   Вы, я полагаю, еще не настолько забыли географию, изученную Вами в нежном возрасте, любезный Анненков, чтобы забыть, что есть на свете и даже во Франции город Дижон, бывшая столица Бургундского герцогства и т. д.¹ Но почему я нахожусь в Дижоне - это, я воображаю, для Вас должно быть совершенно непонятно, А дело очень простое: пузырь мой так меня мучил в Париже, что мне присоветовали попробовать перемену воздуха; я вот и выехал в Дижон, а Дижон я выбрал собственно потому, что Виардо дал мне рекомендательные письма к своим здешним знакомым². Я их еще не представил - но уже влияние воздуха ощутительно. Со дня приезда (т. е. со вчерашнего дня) пузырь мой меня не тревожит - и меня, хотя издали, можно опять принять за человека. Я здесь намерен пробыть неделю, там опять на три недели в это место пытки, называемое Парижем,- а там в Лондон - и домой.

   Но вообразите себе, что я здесь не один. Со мной поехал Толстой, который обрадовался случаю уединиться, чтобы привести к окончанию начатую им большую повесть³. Несмотря на жесточайший холод, царствующий в комнате гостиницы, в которой мы остановились, холод, заставляющий нас сидеть не близ камина, но в самом камине, на самом пылу огня,- он работает усердно, и страницы исписываются за страницами. Я радуюсь, глядя на его деятельность. Что же касается до меня, то из прилагаемого несомненного, хотя не размазанного г<- -> Вы можете усмотреть, в каком плачевном состоянии находится моя творческая фантазия. С неимоверным трудом выдавил я, давно затасканный лимон, эти последние капли из себя. Сделайте с этим "Вторым днем" что хотите. Присовокупите его к первому и напечатайте или назначьте им мирную могилу на дне ватерклозета - это совершенно в Вашей воле; но во всяком случае передайте Дружинину, что если бы не желание исполнить свое слово и очистить его перед публикой - я бы ни за что не дал бы себе труда переписывать такую дребедень. О денежном вознаграждении, разумеется, и помину быть не может; если он поставит Вам бутылку трехрублевого Лафиту, требовать большего было бы неприлично⁴.

   А мы здесь находимся в Бургундии, в самом центре бургундских виноградников! А? что скажете, почтеннейший? Если бы Вы были с нами, то-то мы нализывались. Здесь мы пьем "Nuit" в 5 фр. за бутылку, которое и за 3 целк<овых> в Петербурге не достанешь. Едим мы тоже сильно. Открылся здесь сыр по прозванию fromage des Riceys - сами боги не едали ничего подобного! Но зато театр здесь и даваемая на оном "Étoile du Nord" - чудо! - посмотрели бы Вы на Русских солдат с киверами, вроде мучных совков, на казаков, на мужиков - и как это всё поет! Такая каша выходит, что вообразить нельзя⁵. Точно всякий сброд, прохожие прегадкие люди. Вам в мозг <- - ->. Никак потом проветриться нельзя. Со всем тем как патриот Гаряйнов⁶ кричал: Ура! тамбовским дамам,- так и я кричу: Ура! Дижону за освобождение меня от пузыря.

   Напишите мне (в Париж, rue de l'Arcade, No 11) несколько благорассудительных и благопотребных слов. Ваши умные речи живительны для меня, подобно манне; сообщите мне также петербургские новости, сжимая их, по Вашему обычаю, в несколько сочных и приятных изречений. А здесь⁷ последнее ощущение мое было то, что на рауте у кн. Юсупова у каждой двери два красных лакея с булавами при проходе каждого гостя ударяли дважды в пол - что меня, между прочим, смутило своей неожиданностью.- A propos, я познакомился с Мериме: похож на свои сочинения; и с Мармие: и этот тоже похож на свои сочинения.

   Письмо это вышло как-то чушевато (новое слово - происходит от: чуши) - но, я думаю, все-таки лучше прежнего, которое было мрачновато. До другого раза - а теперь я передаю перо Толстому, желающему прибавить от себя несколько слов. Будьте здоровы и веселы, кланяйтесь друзьям, а я остаюсь душевно Вас любящий

  

  

   Я давно не отвечал Вам по той причине, что в унылом тоне писать не хотелось - а в веселом я бы не мог. Причина этого настроения Вам известна; я об ней распространяться не стану. Она существует в полной силе - но так как я через три недели с небольшим покидаю Париж - то это придает мне несколько бодрости.

   Я вчера вернулся из Дижона, куда я (безо всякой, впрочем, пользы) ездил для перемены воздуха вместе с Толстым. Оттуда я отправил к Анненкову вторую половину моего рассказца: "Поездка" и т. д. Не сердитесь на меня, что я послал этот рассказ не прямо Вам, а Анненкову. Мне он показался так слаб, что я решился прибегнуть к третейскому суду. Если вы, сообща, найдете, что это печатать не стоит, то бросьте это - и извините меня. Душевно был бы рад сделать что-нибудь порядочное - да что ж когда ничего не выходит? Вспомните слова старой песни: "Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь" - и похвалите меня по крайней мере за желание угодить Вам¹. Если Вы решитесь напечатать эти пустячки, то уже само собою разумеется, что я никакого вознаграждения не требую.

   Вчера прочел я Вашу статью обо мне во 2-м No-е "Биб<лиотеки>". Как мне ни неловко говорить о ней, потому что дело идет о собственной моей особе - не могу скрыть, что статья показалась мне превосходной. Вы вложили перст в язву - и я сам увидал свою физиономию как в зеркале (только чересчур снисходительном). То, что Вы говорите по поводу Колосова - поразило меня: c'est de la divination (извините французскую фразу) - и те же самые мысли давно смутно вертелись в моей голове². Если я еще буду писать - поверьте - эта критика была для меня драгоценно полезна. Не принимайте моих слов: ежели я еще буду писать - за фразу; право, я в таком расположении духа, что, кажется, долго не возьмусь за перо³; но все-таки душевное Вам спасибо - и первая моя дельная вещь (если таковая окажется) заранее посвящается Вам.

   "Библиотека" не в пример самый интересный теперь журнал; но обратите внимание на опечатки: их и в Вашей статье пропасть.

   Если г-н Ахшарумов молодой человек, из него, кажется, может выйти что-то оригинальное и милое (напишите о нем 2 слова, Ваше письмо еще застанет меня здесь) - но отрывок из Жандра Вы напрасно поместили⁴.

   1-й No "Биб<лиотеки>" я еще не читал; мне его обещали - говорят, повесть Григоровича) презабавная и статья Колбасина интересна⁵.

   Вы знаете, что Некрасов был здесь, уехал в Рим и т.д. Я от него вчера получил письмо⁶ - он уведомляет, что ему там хорошо. Я нашел после его отъезда отсюда начатое письмо к Вам, которое и прилагаю⁷. Он, вероятно, совсем забыл о нем. Толстой очень мил и работает⁸.

   Я начал статью Анненкова о Гоголе - кажется, очень хороша⁹.

   До свидания, милый Д<ружинин>. Когда-то придется увидать вас всех, моих друзей. Воспоминание о вас тем для меня дороже, что оно соединяется с воспоминанием о времени, когда я был здоров.

   Обнимаю Вас.

  

   P. S. Вы знаете, что мой адресс теперь: Rue de I'Arcade, No 11.

  

  

   Любезнейший Павел Васильич, не думал я писать к Вам так скоро после моего последнего письма из Дижона¹ - но, вернувшись вчера в Париж, я нашел здесь 2 й No "Б<иблиотеки> для ч<тения>" и прочел Вашу статью о Гоголе - и не могу удержаться, чтобы не сказать Вам великое спасибо и погладить Вас по седой головке за эту столь же прелестную, сколь умную вещь². Не говоря уже о том, что подробности о Гоголе драгоценны, то, что Вы говорите об обязанностях биографа, о целостном понимании характера и т. д.- золотые слова,- а описание путешествия из Венеции в Рим - чудо, так и веет Италией, весной, молодостью, счастьем беспечности и здоровья. Лишь изредка какой-нибудь неловкий оборот или поворот Ваших милейших медвежьих лапочек на мгновенье нарушает гармонию... В одном месте слово: культ³ - так и черкануло меня по спине - но все-таки повторяю: прелесть! прелесть! - и давно во мне затихшая литературная жила потрясена...

   Чрезвычайно умною и дельною показалась мне также статья Дружинина обо мне многогрешном⁴.

   Из Дижона вернулся я - gros Jean comme devant - я слишком поспешил похвалить его воздух - болезнь опять меня подхватила - но не буду говорить о ней. Через 3 недели я выезжаю отсюда - неужели она не отстанет от меня?

   Из Дижона я Вам выслал 2-ую половину моего рассказа для Д<ружинина>. Получили Вы его? Первая половина выслана из Парижа около 3 недель тому назад⁵. Напишите мне два слова - давно я не видел ваших pattes de mouche - и это меня огорчает.

   Толстой в Дижоне окончил вещь, которую он читал мне. Ее надо будет несколько переделать и обчистить - и тогда выйдет отличнейшая штука⁶ - Вы увидите.

   Не забудьте написать, кто этот Ахшарумов, стихи которого помещены во 2 No "Б<иблиотеки> для ч<тения>"? Мне послышались в них какие-то новые поэтические звуки.

   Эх, умру я старым литературщиной - видно, с чем в колыбелку, с тем и в могилку. Сочувствовать поэзии я никогда не перестану, потому что только в этом и жизнь моя - но мне как-то странно подумать, что я когда-нибудь возьмусь за перо сам. Так это всё далеко от меня теперь, так я скучен и тяжел - и устал, ничего не делавши.

   Да, любезнейший П<авел> В<асильевич> - тяжелую я провел зиму, такую тяжелую, что, кажется, в мои лета уж и не след бы. Ну - к черту хныканье!

   Мне подарила Mme Viardot бронзового медведя, который, лежа на спине, чешет себе брюхо. Мне этот медведь вдвойне дорог - во-первых, потому что он подарен мне единственной женщиной, которую я любил и вечно любить буду,- а во-вторых потому что он, по странной игре случая, как две капли воды похож на Вас. Вы не верите? Вот Вы посмотрите и убедитесь в справедливости моих слов.

   А когда я покажу Вам его? То есть когда мы увидимся? Где вы проводите зиму? В Петербурге или, может быть, за границей? Я буду в Петербурге. Поживемте вместе зиму - а потом поедем на весну в Италию. Вот что я Вам предлагаю. Ваше описание Рима расшевелило во мне желание быть там⁷, - может быть, я в Риме был бы здоров и работал. Я от Некрасова получил письмо оттуда. Он сообщает мне, что рвет первые весенние цветы и называет меня голубчиком, а здесь он имел вид человека, с наслаждением думающего о том, как он себе пулю в лоб влепит⁸.

   Сообщите мне в нескольких словах отношения публики к журналам и журналов между собою.- Да, кстати, что же издание писем Станкевича?⁹ Подвигается?

   Правда ли, что Дружинин? Боткин и Григорович едут en trio в Италию?¹⁰

   Напишите мне, сколько Вы еще думаете пробыть времени в Петербурге? Сообщили ли Вы письмо мое Боткину, посланное на Ваше имя?¹¹

   Поклонитесь всем приятелям - напомните обо мне О<льге> А<лександровне>. Что же она не выходит замуж? Очень было бы больно и жалко, если б этой прекрасной натуре суждено было подвергнуться стародевической окиси¹².

   Еще раз спасибо за "Гоголя" - и позвольте облобызать себя в чело. Во-первых, оно почти голенькое, а во-вторых, чело Ваше действительно красиво - чего нельзя сказать об остальных чертах Вашего лица. И между тем - заметьте странность! - я бы дал бог знает что, чтобы увидеть это некрасивое лицо!

   Addio, carissimo.

  

  

   Давно, давно собирался я отвечать на Ваше доброе и милое письмо¹,- но я был в слишком дурном расположении духа, чтобы взяться за перо. Отчего оно было так дурно?- спросите Вы. Увы, ко мне, вот уже скоро 5 месяцев, как вернулась моя старая болезнь в пузыре, с которой мне казалось, что я окончательно разделался; она вернулась с удвоенной силой и мучит и грызет меня неотступно. Парижский воздух мне решительно вреден. Отчего же я не бросаю Парижа? - спросите Вы опять?,.. Были на то свои причины - - но теперь я надеюсь через три недели покинуть его навсегда³. Эта болезнь отравила мне здешнее пребывание, лишила меня всякой возможности работать... да что и говорить!

   Ваше письмо, Ваш привет издалека порадовали меня, старика. Чем более живешь, тем более убеждаешься в том, что возбудить к себе сочувствие - есть редкость и счастье - и что должно этим счастьем дорожить. И потому меня трогает то, что Вы помните обо мне и любите меня - и я говорю Вам искреннее спасибо. Для Вас и в сочинениях моих что-нибудь есть; потому что Вы читаете их с радушием и готовностью находить хорошее; а с этаким расположением во всем что-нибудь найдешь. Собственно я не обманываюсь насчет достоинства того, что я написал; есть намеки, способные расшевелить людей расположенных - и только; но уж и то хорошо. Желаю Вам от души спокойной и тихой деятельности, семейного счастья и долгого сохранения сердечной молодости. Временная тоскливость, скука пусть не пугает Вас; знайте, что есть положения гораздо худшие - когда не скука - а тоска и страх пустого и бесцельного будущего гложут человека; когда старость уже стучится в дверь - а стоишь один как перст и кругом всё мертво и голо.

   Но я не хочу печалить Вас. Авось всё перемелется и мука выйдет - авось я даже увижу Вас в Одессе⁴. Вы знаете, что братья Колбасины идут в гору; один стал литератором, другой всесветным издателем - я радуюсь за них - они заслуживают всякой удачи⁵.

   Летом я надеюсь быть в деревне, а зиму проведу в Петербурге⁶. Если не увидимся, будем по крайней мере чаще слышать друг о друге.

   Еще раз спасибо и прощайте. Жму Вам дружески руку и остаюсь

  

  

   Я у тебя в долгу - не отвечал еще на твое последнее письмо¹ - но мне было так во всех отношениях скверно, что решительно в голову ничего не шло.

   И теперь мне не лучше, но меня поддерживает мысль, что я скоро оставлю Париж... Однако недели три еще здесь прожить придется.

   Вчера получил я от Вульфа письмо², из которого вижу, что мою комедию пропустили³. Очень этому рад - а то бы мое сотрудничество оказалось действительным "пуффом"⁴.- Работать я совершенно не в состоянии. Но напрасно ты полагаешь, что моя статья - "Г<амлет> и Д<он->К<ихот>" - не начата вовсе⁵, она, напротив, почти совсем готова, и, если бы я мог надеяться хотя на маленькую перемежку - я бы скоро ее выслал. Обещать в моем положении ничего не могу - но буду стараться.

   Прошу тебя с получением этого письма приказать послать мне "Чужой хлеб" по почте - отдельными листами, на мой счет, прошу тебя не забыть этого. Мартовская книжка "Совр<еменник>а" меня уже здесь не застанет - я распоряжусь здесь, чтобы мне ее переслали в Лондон, но комедия моя меня еще застанет, особенно если ее пошлют по почте.

   2-й No "Современника" вчера получил, жиденек он, особенно в сравнении с блестящим 2-м номером "Б<иблиотеки> для чт<ения>"⁶.

   Все письма, приходящие из Петербурга на имя Некрасова, я, с его разрешения, распечатываю и пересылаю немедленно в Рим.

   Толстой кончил на днях отличную ⁷ {Второй лист, с окончанием письма, утрачен.}

  

  

   ...упрекая Вас в бездействии¹, я был осел, приставая к Вам, "почему Вы не пишете?". А вот как самого свернуло² - так даже гадко подумать о том, что когда-то сам подливал своего доморощенного масла в эту неуклюжую машину, называемую Русской литературой!!

  

  

   Отвечаю вкратце на Ваше последнее письмо¹. Благодарю за все сообщенные известия. О себе пока всё не могу сообщить ничего утешительного. Болезнь грызет меня неотступно и не дает жить. Авось, выехав из Парижа, лучше будет. Здесь я остаюсь еще до 15-го апр<еля> нов<ого> ст<иля> и еду тогда в Лондон². Но если Вы или Ваш брат напишете мне ответ на это письмо, оно меня еще здесь застанет.

   Журналы все получаются здесь. Самый интересный из них - "Русский вестник", потом "Библиотека", "Современник" - плох, Не то выдохся, не то вопяет. А впрочем, мне это всё равно.- Но если г. Щедрин имеет успех - то, говоря его словами, писать уже не дляче. Пусть публика набивает себе брюхо этими пряностями. На здоровье!³

   Я узнал, что мою комедию "Нахлебник" пропустили под заглавием "Чужой хлеб". Я просил Панаева⁴, чтобы он, не дожидаясь отправления мартовского номера, послал бы по почте листы этой комедии. Так как я не очень верю его деятельности, то сделайте одолжение, напомните ему об этом или возьмите эти листы и перешлите сами. Мартовская книга меня уже здесь не застанет - но пусть ее высылают; я скажу Дюфуру, куда мне ее переслать.

   Я сам не прочел Вашей статьи о Курганове - но слышал похвалы ей⁵.

   Я здесь часто вижу Толстого, а от Некрасова получил на днях очень милое письмо из Рима⁶. C Толстым я все-таки не могу сблизиться окончательно: слишком мы врозь глядим.- Некрасов мне сказывал, что он Ваше письмо получил⁷.

   Вульф упоминает о какой-то неприятности, случившейся с "Русским вестником"⁸. В чем состоит она?

   Спросите у Анненкова, получил ли он мои письма? И почему он на них не отвечает?

   Поклонитесь всем хорошим приятелям - Тютчевым, Анне Захаровне, Дарье Ивановне.

   Будьте здоровы с братом - это главное в жизни, остальное всё - побрякушки.

  

  

   Милый Анненков, хотя в последнее время письма мои падали на Вас в виде града - однако, получив от Вас любезную цидулку, в которой находится величественное слово: "печатанен"¹ - не могу удержаться, чтобы не поболтать с Вами, благо сегодня болезнь не так сильно грызет меня. A propos de болезнь - я когда-то, помнится, говорил, что признак старости состоит в том, когда товарищей в генералы жалуют; а вот другой признак еще верней и потому хуже - когда товарищи начинают скрыпеть и трескаться, как подгнивающие деревья - у одного рак на губу сел², у другого <- - -> течет вместо урины - плохо! Наши внуки начинают вытеснять нас из мира³. Один Вы (я никого еще не сглазил) - еще выситесь, как дуб среди долины ровной, на гладкой высоте...⁴ Но, крепкий дуб! берегитесь опасного, долбящего дятла, прозываемого кондрашкой! А живет этот дятел на кухне Английского клуба.

   Что мой "прищуренный глазок", как Вы говорите⁵, прочел с умилением Вашу статью о Гоголе, об этом Вы, уже получили надлежащее сведение в предыдущем моем письме⁶ - и я с истинным нетерпением ожидаю статьи о Станкевиче⁷. А г. Щедрина я решительно читать не могу. (Здесь получены 1-й и 2-й No "Русского вестника".)⁸ Это грубое глумление, этот топорный юмор, этот вонючий канцелярской кислятиной язык... Нет! лучше записаться в отсталые - если это должно царствовать. Вот Писемский - мастер. Как рисует этот человек! Его "Старая барыня" изумила меня твердостью и верностью очертаний, П<исемский> - профессор литературного рисунка⁹.

   Что же касается собственно до моих мараний, то я рад, что Дружинин принял этот несчастный продукт; другой "день" уже отправлен к Вам; а если мне будет легче в течение лета, я, пожалуй, и третий "день" из себя выпру; но, кажется, и двух за глаза довольно¹⁰. Вернется ли ко мне охота писать и вера в свое уменье - не знаю; но теперь я чувствую себя лопнувшим, как те белые грыбы с зеленой начинкой, на которые то и дело наступаешь во время прогулки у нас в России. Слышен звук: пшшт... и остается несколько вони в воздухе - вот и всё. "Охота на Кавказе" H. H. Толстого очень мне понравилась.

   Что бы сказать мне Вам о здешних происшествиях? Был я в одном доме, где известный колдун Юм (Hume), о котором Вы, вероятно, слышали - должен был произвести свои чудеса; но ничего не вышло; только раз по моему требованию что-то у меня три раза простучало под подошвой правой ноги. Хорошенько я не понимаю, как это было сделано. Но Париж только и толкует, что о нем; в теченье одной недели он три раза был в Тюльерийском дворце - и там, говорят, происходили удивительные вещи: и стол поднимался на воздух, и какие-то руки виднелись, и гармоники играли сами, и колокольчики не падали, а волнообразно опускались на пол... Мы, грешные, ничего этого не видали¹¹.

   Знаете, какая у меня зародилась мысль? Поедемте будущей весной вместе непременно в Италию - право, поедемте, поживши зиму в Петербурге. А теперь у меня планы вот какие: 15-го апреля я еду в Лондон, остаюсь там месяц - там отправляюсь куда-нибудь на воды для излечения недугов - а осенью домой. А поездку мы в Италию сделаем старыми холостыми петухами; авось в последний раз повеет на нас чувство молодости и красоты. Вы сообразите это, да не говорите: так! так! так!., не хлопайте себя по филеям - а приготовьте лучше заранее необходимые средства.

   Нет! Несмотря на все мои старанья, сердечно сблизиться с Толстым я не могу. Он слишком иначе построен, чем я. Всё, что я люблю, он не любит - и наоборот. Мне с ним неловко - и ему также, вероятно, со мною. В нем нет, с одной стороны, спокойствия - ас другой, нет кипения молодости - и выходит - que je ne sais pas où le prendre. Но из него выйдет человек замечательный - и я первый буду любоваться и рукоплескать - издали.

   Что Вы мне ничего не говорите об О<льге> А<лександровне>? Да, я Вам пошлю - на Ваше то есть имя (на днях) - письмо к графине Ламберт ¹² - а Вы уж сыщите ее. Она живет, кажется, на Фурштадтской, в собственном доме. Она жена флигель-адъютанта. Вы найдете ее легко. Прощайте, милый мой гиппопотамчик; бог да хранит Вас!

  

   P. S. Вы можете еще писать мне в Париж,- но что за мысль так рано уезжать в деревню?

  

  

   Je me trouve dans un embarras imprêvu que je viens soumettre à votre bienveillante apprêciation.

   Vous n'ignorez pas que je m'êtais arrangê avec mon ami Viardot pour la traduction de quelques-unes de mes nouvelles et que même il y avait eu à ce sujet une parole donnêe et êchangêe entre Templier et Viardot. J'avais cru depuis que Viardot avait abandonnê ce projet pour d'autres travaux littêraires, mais ayant ramenê hier la conversation sur ce terrain, il m'a dêclarê qu'il n'y renonèait pas et qu'il dêsirait s'y remettre, d'autant plus qu'il avait dêjà comme vous le savez, traduit une nouvelle. J'ai du lui dire que vous aviez eu la complaisance de me iaire des offres de traduction que j'avais acceptês avec empressement, croyant que lui, Viardot, n'y pensait plus. Il se hâta de me rêpondre qa'il n'entendait nullement s'y opposer; il ajouta seulement qu'il vous priait de me faire savoir quelles nouvelles vous dêsiriez choisir dans mon recueil, pour ne pas aller sur vos brises. Je viens remplir sa demande et vous prie de me communiquer votre choix. J'ai lieu de croire que Templier publierait aussi volontiers; deux volumes de moi qu'un seul, d'autant plus que celui! de Viardot ne se composerait que de trois nouvelles au plus¹.

   Je vous demande bien pardon du petit dêrangement que ceci peut vous causer et tout en attendant votre rêponse je vous prie de croire aux sentiments de haute estime et d'amitiê sincère que vous porte

   Mardi, 24 mars.

   Rue de l'Arcade, No 11.

  

  

   Спасибо, искреннее спасибо за письмо и за подробности о последних минутах Глинки¹, хотя радостного в них мало, зато много поучительного. Неужели же если человек не религиозен,- то непременно должен быть циничен? Или, умирая, один религиозный человек может оставаться человеком? Беда в том состояла, что у Глинки не было ни религии - ни веры, т. е. никакой веры ни в Красоту, ни в Искусство, ни в Достоинство человеческое. Был у него большой талант - но попал он в болото петербургской жизни, хватил заразы высочайшей протекции - кстати, тут явились прирожденная лень, паразиты-приятели, вино, генияльничание, ломание - и пошло всё к черту!²

   Эх, как подумаешь, сколько еще порядочных людей должно погибнуть и лечь навозом на почву - чтобы эта почва, наконец удобренная, принесла обильные и благотворные плоды!

   Радуюсь, что Вы не унываете и работаете в Берлине, Дай бог Вам терпенья и здоровья!

   Желаемых Вами книг выслать Вам не могу³; их у меня; нет - да и "Очерки" Щедрина не вышли, кажется, отдельной книжкой⁴.

   Мельгунов обещает выплатить хотя часть должных Грибовскому денег в конце этого месяца; боюсь я, как бы не пришлось это 1-го апреля⁵.

   Здоровье мое всё неудовлетворительно; пузырь мучит.- Я остаюсь здесь до 15-го, а 15-го еду в Лондон, где остаюсь до половины мая; в конце мая я в Берлине, чтобы посоветоваться с Шёнлейном; тогда мы увидимся, если Вы еще будете в Берлине⁶.

   А за сим прощайте; дружески жму Вам руку - поклонитесь от меня милейшему Столевскому.

  

  

   Недавно кто-то сказал мне, любезная графиня, будто Вы жаловались на меня за то, что я не отвечал на Ваше последнее, французское, письмо. С одной стороны, я порадовался, потому что это доказывало мне, что Вы меня не забыли; но с другой стороны, я пришел в великое недоумение, потому что я считал за Вами целых три неотвеченных письма - из которых последнее было послано мною к Вам в Ревель, в начале августа, за два дня до моего отъезда за границу¹. Вероятно, эти письма не дошли до Вас. Как бы то ни было, я решился попытаться еще раз возобновить переписку с Вами. Может быть, на этот раз Вы и ответите.

   Мне нечего говорить Вам, что я часто вспоминал о Вас, о посещениях моих и о разговорах наших в Вашей маленькой комнатке наверху, когда Вы наставляли меня уму-разуму и поясняли мне все недостатки моего воспитания; я думаю, Вы очень хорошо знаете сами, что люди, удостоенные Вашего расположения или даже простого знакомства, Вас не забывают. Но у нас в России обыкновенно думают что люди, попавшие за границу и особенно в Париж, живут в каком-то чаду, кружатся в каком-то вихре - и что всё прошедшее, всё Русское выскакивает у них из головы, которая так и вертится от избытка удовольствий и ощущений. Не знаю, как другие - но я провел всю эту зиму в Париже не только тихо (что совершенно согласуется с моими вкусами), но неприятно: я был постоянно болен мучительной и несносной невральгией - и если бы не моя дочка (я, кажется, Вам сказывал, что у меня есть дочь, которая воспитывается здесь), я бы давно бросил Париж, климат которого имеет на меня самое вредное действие. Теперь мне остается пробыть здесь всего три недели; потом я еду в Лондон - оттуда куда-нибудь на воды, а осенью возвращаюсь домой - и зиму проживу в Петербурге. Если Вы будете тоже жить зимой в Петербурге - я надеюсь, мы будем видеться часто (если я Вам не надоем). Мне уже теперь представляется Ваш домик на Фурштатской... (кажется, на Фурштатской?). - Кстати, я, не помнив хорошенько Вашего адресса, вздумал послать Вам это письмо через моего хорошего приятеля П. В. Анненкова - с которым советую Вам познакомиться: он прекраснейший человек и, я уверен, понравится Вам очень; а познакомиться Вам очень легко: напишите ему записочку (живет он в Демидовском переулке, в доме Висконти) - и он тотчас прибежит. Я ему много говорил о Вас - и Вы можете легко представить, как я ему говорил.

   Я не велел доставить Вам экземпляр недавно собранных моих повестей² - потому что знаю, что Вы этими пустячками не занимаетесь. А грешный я человек! Каюсь, желал бы я знать Ваше мнение насчет моего писания; с Вашим здравым и свободным умом, с Вашим тонким и верным вкусом Вы бы мне много сказали полезного.- Кстати, вообразите, я так-таки до сих пор Де-Жерандо не прочел - а вожу его с собою. Но я чувствую, что я когда-нибудь его прочту - и прочту с пользой. Пока эта книжечка только и потому мне мила, что напоминает о Вас³.

   Однако я замечаю, что я Вам ничего не сказал о Париже, о здешней жизни, о французах и т. д. Да я и не знаю, что сказать. Я замечаю одно обстоятельство: я ни одного француза не полюбил в течение всей этой зимы, ни с одним симпатически не сблизился; оттого ли это произошло, что способность к новой привязанности во мне исчезает, оттого ли, что сами французы мне кажутся холодны, малки и плоски - не знаю! Но чего не полюбишь, того не поймешь; а чего не понял, о том не следует толковать; оттого я Вам о французах толковать не буду.

   Пожалуйта, поклонитесь от меня Вашему мужу - и напишите мне о нем и о Вашем сыне⁴,- как он живет и чем становится? Поклонитесь также от меня г-же Веригиной. Что же касается до Вас, то позвольте мне дружески - пожать Вашу руку и пожелать Вам всех возможных благ.- Адресс мой: Rue de l'Arcade, No 11.

  

  

   Вы, вероятно, не ожидали от меня письма, любезнейший Иван Петрович, да и я сам не ожидал, что когда-нибудь напишу Вам: слухи носились, что Вы где-то в такой глуши, что Вас и сыскать нельзя; наконец мне доставили Ваш адресс - и я спешу напомнить Вам о Вашем старом ученике¹. Много воды утекло с тех пор! Ваш ученик уже приближается к сорокалетнему возрасту - и чего-чего не перебывало - так что и вспоминать жутко. Что друзей умерло, что в нас самих умерло надежд, верований - даже воспоминаний! Но Вы мне все представляетесь молодым человеком, веселым и приветливым, с пушистыми бакенбардами - а теперь - как Вам не поседеть, когда у меня нет ни одного не седого волоса! Мы так давно расстались, что даже нет никакой возможности рассказывать свою жизнь друг другу; скажу Вам только, что я все еще не женат и, вероятно, не женюсь никогда, что мое здоровье не совсем удовлетворительно (у меня, должно быть по наследству, что-то в пузыре неладно), что я думаю пробыть еще месяца три за границей - а потом возвращаюсь в Россию - и зиму буду, по обыкновению, жить в Петербурге. Если Вы еще следите за ходом Русской литературы - то Вам мои безделки знакомы - вот все, что я об себе сказать могу. А Вы что делали? Женились ли, имеете ли детей, занимаетесь ли хозяйством? Навсегда ли Вы поселились в Вашей деревне - или думаете когда-нибудь заглянуть в Петербург или Москву? Дайте об себе весточку - если Вы не решились окончательно прервать все сношения с товарищами Вашей молодост